Читать книгу Оставь компас себе - Петр Альшевский - Страница 2

1

Грубо меня использовав, он сказал, что почувствовал ко мне преклонение. Ты, сказал он мне, настоящая женщина. В моем очарованном сознании ты представлена твоей грудью, твоими ягодицами, рот, твой блистательный рот, ну и рот, ну и феномен, Господи, что за рот, что за выдающееся творение, истово восторгаясь твоим грандиозным ртом, я припоминаю, что на сексуальной почве сознание у меня уже мутилось. Тебе рассказать или этим я что-то порушу? Не бойся, чебоксар, в голову не бери, рассказывай. По моему первому желанию – я ей говорил, и она тут же мне отдавалась. После секса играла мне на свистульке. На деревянной, видимо, самодельной, она эмоционально на ней наигрывает, а меня корежит. Словно валун туда-сюда катается и хруст. Яичная скорлупа, человеческие кости, влюбиться мне не грозило, обаяние у Светланы неопасное, но ее свистулька касательно опасности – абсолют. И не укроешься. Медведем я бы впал в спячку, а не медведем? Не медведем, а мною? мною, но мною ли? только что потащило, взболтнуло – я не в обмороке. У Светланы мясистые губы. Я не спускаю с них глаз. Губы, рот, о-ооо, все напоказ выставляет. Ну пошире, слегка пошире, тебе же доступно пошире! Я к себе обращаюсь. Пошире мыслить себя прошу. По-моему, получилось: да, у Светланы рот, у нее губы, но Светлану я не идеализирую, мне удалось уцепиться за то, что на свистульке она играет весьма посредственно. Свистульку она убрала, но для меня тишина не наступила; слушая ее композиции, я бледнею, придумываю им названия: «Желтая метка», «Веревочная лестница»; «По дюнам скачет Панчо Вилья» забирает меня, по правде сказать, не бесспорно. Волнение поднимает, но не сносит. Грань между тем и тем хрупкая, однако меня, чувствую, дальше не занесет. Дьявол меня поимей, откуда это, что же это, что?! не знаю, не узнаю – это сильный приступ! свистульку у Светланы выхватываю, до перенапряжения дую и, заглушая, остервенело ору. Параллельно дуть и орать невозможно. Дую-то я, а вот кто кричит – сейчас я убежден, что кричащий голос принадлежит женщине. Светлане? Мою игру на свистульке кощунством она считает? Свистульку я тебе верну, в твоей жизни фигура я временная – заявление об уходе. Положенная на трюмо свистулька и запитый чаем секонал. Куда я дел презервативы, ты помнишь? Они мне для защиты от венерических заболеваний. Я их не натягивал, но я их приносил. Ну конечно, для защиты, для чего еще – с тобой я беззащитно. И ты со мной. Перед лицом молниеносно атакующей любви мы беззащитны, так зачем нам… понимаю ли я, что несу? Какую бы дикость я ни говорил, мне не осечься, не вразумиться, я буду только прибавлять, вчера ходил по улице Беркутова и мне весь день попадались мячики. Иду по тротуару, а на нем красные, полосатые, ну и рисунками тоже. Мячики с кулак, мячики весь день. Я проходил весь день и мне мячики, люди, машины, мячики неподвижны, а прочее без устали вперед, назад, нет, я ходил вперед и назад, а пешие и железные четко вперед, в нацеленности не размытой, у меня занятость не та, но и мне не до него – не до сбора кем-то рассыпанных мячиков. Из спортивного интереса я бы их пособирал, и сколько собрал, подсчитал, но между мной и спортом соприкосновения ни малейшего. Впрочем, через волейбольную сетку я некогда кидал пластмассовую бутылку. Стеклянная бы разбилась, и поэтому я пластмассовую. У меня осведомлялись, что со мной, какой хрена, я, не отвечая, досадливо отмахивался. Чего вдаваться? Ну заклинило меня, в крутой оборот взяло, я ни о чем не думал. Мысль была далека, как никогда. Сегодня и накануне я не пил, и являться ко мне демоны права не имели, но они, вероятно, на свободное посещение перешли – приспичит в моем обществе повращаться и они образуются.

Я швыряю бутылку. Направляю ее через сетку. Решающее событие в моей насыщенной жизни. Приостановлением я себя уничтожу! Дав себе паузу, отклонюсь от единственного спасительного пути! Темп я обязан держать. Разрушению должен сопротивляться. Кину бутылку, перебегу, снова кину и снова под сетку – проскочу, бутылку схвачу, перевод поверх сетки броском, я под сетку уже практически ползком, у меня вырвался смешок.

Над смертью я рассмеялся. Она ищет меня в квартире, в пивной, а я на волейбольной площадке. Она старушка не промах, но тут она меня не найдет: смех, насколько она, обыскавшись, пропотеет и провоняет! Сейчас поливает дождь, и она, наверно, в дождевике. Я в синей вискозной футболке с дыркой на уровне пупка.

Я через сетку. Из меня через дырку утекает энергия! Несообразное мнение. Новый ошибочный взгляд. Украшенный лепниной потолок я видел не у Светланы.

Удивительное жилище. Уникальная женщина. Несмотря на богатство обрамления меня она принимала по-простому.

Возле тапочек валяется лифчик. В пустой сигаретной пачке косточка от съеденного мною персика.

Засунул не я. Пачка моя, но выкурена не мною: за вечер я всего три сигареты, а она курила не переставая – монументально с сигаретой сидела. Затушив в пепельнице окурок, страстно прошептала, что разрешает мне раздеваться.

Приотрытый для ответа рот. Трезвый анализ ситуации. Мой ключевой принцип – сгоряча ничего не пороть.

Я подумаю. Рот закрою. К ней я пришел с надеждой переспать и все вроде бы выходит по-моему. Желанию мужчины она настроилась уступить. Или желание не мое, а ее, и уступчивость мне проявлять следует? Квартира у нее для Мичуринска невообразимая. За лифчиком она сняла брючки.

Заточена на секс. Гиперсексуальности я в ней не обнаруживаю. На застекленной полке фото очень непривлекательного танкиста.

На моего папу ты смотришь, промолвила она суховато. На этой фотографии он в форме танкиста, а на другие мне и глядеть… был офицером, честно дышал вонью своего бравого танка, ну а потом в запас и развернулся – с приятелем по армии они заместителя мэра похитили. И его жену. И двоих их детей. И старика со старухой – жены родителей. У заместителя мэра тетка имелась, но она на той даче не отдыхала и миновало ее оно, в микроавтобусе четырехдневное пребывание.

Отец с приятелем перелезли через забор, заставили отворить ворота, Лукорьев, отцовский приятель, вышел за микроавтобусом. Мой отец и супруга чиновника отправились в дом людей собирать. Вооружение у похителей – один пугач и две грозные гримасы, однако стартовали они гладко. Женщина причитает, заклинает ни в кого не стрелять, говорит, что противиться вам мы не станем, у меня пожилые родители, малые дети, муж у меня по размерам, как слон, но он слабохарактерный, мне и начальству покорный, я прикажу ему на вас не набрасываться, и он меня не ослушается. Габариты, повторяю, у него устрашающие, но вы ни о чем не тревожьтесь. Я его на вас не натравлю, а сам он вам лучше заплатит, чем головы, друг об друга стукнув, расколет.

Она не натравит, клянется, что нет, натравливают собак, а он, по ее словам, слон, натравливать слонов гораздо более ужасно. Затаившийся ужас! Папоротник не цветет. Неверный муж, чиновный элефант, атакуй их, кончай! Такое она не крикнет.

Неуверенно паркуя микроавтобус на территории дачи, Лукорьев успел подумать о муже, о слоне, сюда и папоротник втиснулся – папоротниковый отвар Лукорьев попивает из-за его глистогонности. У Лукорьева глисты, а у нее неверный муж.

Лукорьев полагает, что неверный, но кто знает, реален вариант, что вернее и не найти, микроавтобус Лукорьев припарковал, у кустов жимолости вылез, истерзанная душа, подгрызаемая глистами оболочка, ему бы в дом, армейскую товарищу с вылавливанием спрятавшегося старика помогать, но он не идет, попыхивая сигаретой, о неверности незнакомого ему мужчины размышляет, у заместителя мэра любовниц, наверное… да будет мне на него наговаривать. Я не наговариваю, а завидую. Завести любовницу и я пытался – предмет страсти избрал, телефон у нее попросил, но она не подхватила, дайте мне успокоительного! И от глистов я бы что-нибудь выпил. С армии они у меня. Питались мы вроде неплохо, в офицерской столовой, но из наших офицером девять десятых с глистами были. Когда демобилизовывались, выводили, а в меня въелись и ни шагу назад! Удерживаем позицию до его издыхания! К их особенностям я привык. Твердость духа уже иногда сохраняю.

Лу! Заждался я тебя, мудака!

Разволновавшись Харин в дом меня кличет. Надо ему сказать, что сейчас приду. Секунду, Ха, рядом с собой ты через секунду меня увидишь. Вопрос простой и решаемый.

Моя фамилия Лукорьев, его Харин, клички у нас соответственно «Лук» и «Харя», но на время похищения мы их слегка видоизменили – в целях конспирации, разумеется. Переговариваться, используя настоящие клички, непредусмотрительно: похищаемые услышат, запомнят, нам бы и физиономии закрытыми держать, но «Харя» сказал, что черт бы с ними, с физиономиями.

Виктор Харин меня иногда удивляет не совсем в лучшем смысле. Но его власть надо мной велика. Голова у него целая, на учениях не пробитая, куда мне с ним тягаться. Подчиненную роль я для собственного блага себе отвел. Согласившись следовать за менее безнадежным, застраховаться хотел – единолично я бы заплутал, а с ним зашагую не в чащу, в выкопанную сосновыми двойниками ловушку не провалюсь, сосновые двойники – это не сосны. С зашедшимся сердцем ожидаю, что они меня и здесь, на даче заместителя мэра, из похожего на сосны что здесь у нас имеется?

Сосна! Может, не сосна, но как сосна – отнюдь не как обычная. Из основания она расходилась на два ствола, на две части, ну и теперь первая часть у нее – высоченное дерево, а вторая – пенек.

Приглушенные стенами крики. Харин снова орет, настойчиво зовет меня внутрь, дерево он у нас. Не тупой, как дерево, а дерево мощное, видное, я по фигуре его позначительнее, но я пенек, к низвергнувшему меня ранению приплюсованы глисты и задержка мочи, будь я сколько-нибудь полноценен, Харин бы меня к сотрудничеству не склонил.

Поедем, говорит, похищать, микроавтобус я уже раздобыл. А кого мы, Харя, похищать-то намерены? Он заявляет, что мог бы мне и не отвечать, но ответит – заместителя мэра мы умыкнем. Со всей семьей в придачу.

Бурная ночная жизнь вчера у Харина что ли? Водка, шмаль, чем он там еще мозги потравил, я на учениях пострадал невосполнимо, но он-то соображать должен: государственную шишку, да с семьей – на дело отправимся и к нарам намертво прирастем. О Харине я мнения наилучшего, а о себе наоборот, но знаешь что, Харя, пожалуй, я тебе возражу. Если ты, Харя, считаешь, что нам полезно совершить похищение, то нам бы не чиновника, а мездрильщика Тягунова. Он при деньгах и не при должности. Нас с тобой бог бедности полюбил, а Тягунов нужду не хлебает, нет, землю не возделывает и на локомотиворемонтном не вкалывает, шкуры он, естественно, очищал не в Мичуринске – гораздо нас севернее. Треугольник острием вниз! Так судьба со мной обошлась. Впорола в меня, и не расправишься. А Тягунов, он не офицер, у него не безысходность, а капитал – до того преуспел, что и гостей есть на что пригласить. Чем-чем? Думаешь, водкой насасывались? Он нас, Харя, не водкой – красного вина и китайского бренди он на стол! Непросыхающий бортмеханик Дудеев из-за китайского происхождения напитка встрепенулся и высказал опасение, но ему налили, насильно открыв рот, залили, дальше он самостоятельно вполне добротным бренди наслаждался. Неприглядно упившимся попросил у Тягунова иглу и в ванной уши себе проколол.

Моряки, сказал, с серьгой ходят, а я в сообществе бортмехаников моду заведу!

На стул шлепнулся и раздувающиеся уши китайским бренди смачивает. В шортах, в свитере, туловище, говорит, от пьянки у него мерзнет, а нижние конечности холодеют.

Сидит, пальцы в рюмку засовывает, в рюмку соседа плеснет и без созвучия со всеми засадит.

Чтобы прилично пить публично, тренируйся дома, укоризненно сказала ему проживающая с Тягуновым дама.

Тягунов на нее цыкнул, а у бортмеханика спросил насчет ушей: оба уха-то зачем изуродовал? В обоих ушах бабы носят, а моряки не в обоих, они четко в одном. И какие моряки? Ты когда, Дудеев, живешь?

Я, пробормотал Дудеев, живу сейчас. Если живу. Никаких неприятных сюрпризов пожалуйста! Попрошу не говорить мне, что я умер, и здесь – это уже не здесь, а непривычная для меня среда обитания. Кактусы! На подоконнике у вас кактусы. Ты, хозяйка, джем из кактусов мне не сваришь?

На ее кактусы ты планы не строй, ответил за свою женщину Тягунов. Покушаясь на ее кактусы, травмируешь ты ее, психический вред причиняешь, твои кактусы у меня в квартире, и я, Марина, выступаю гарантом того, что они в целости будут: ко мне с кактусами въехала – с ними и съедешь. Ответственно говорю, не сотрясая.

А ты предполагаешь, что мне от тебя придется съезжать? – задрожавшим голосом осведомилась Марина.

Я, может, и подумываю, но сугубо на перспективу. Ближайший месяц без всяких сомнений твой. Ты чего нос повесила?

После твоего убийственного удара в поддых ты веселиться мне предлагаешь?

Честно признаться, для веселья у тебя… а у меня для веселья о девушке из глухомани история. Но я ее, наверно, рассказывал.

Про дома родильный и сумасшедший? – энергично уточнил экономист Алябьев. – История, разумеется, сказанная-пересказанная, но какие люди, какие грани! Я за повтор.

А я ее вообще не слышал, промолвил Лукорьев. Она меня не огорчит?

Тебя, Лукорьев, усмехнулся Тягунов, ничего огорчать не должно. На учениях тебя тряхануло и ты обрел. Не расставайся, Лукорьев! Не лечись. Ну а история начинается в сорокаградусный мороз, на бесконечно далекой от нас железнодорожной станции…

А минус сорок где, в станционном помещении? – перебил рассказчика Дудеев.

Внутри температура нормальная. Почти нулевая. Снаружи ледяной ад, но целоваться они и там продолжали. Молодой мужчина и совсем молодая женщина. Он уезжает в Бийск, и она его провожает, запечатлевает на его скукожившихся губах выражающие всю ее любовь поцелуи, она от него беременна. Ей бы хотелось, чтобы он никуда от нее не уезжал, но счастью любимого мужчины она не препятствует.

Первой скрипкой в его душе не она, а Бийск. Редакция газеты «Бийский рабочий». Он пописывал туда проникнутые сельским оптимизмом статейки, и их публиковали, за позитивизм в описании неприкрытого убожества не забывали нахваливать, он, чувствуя поддержку, не сбавлял и добился – о зачислении в штат уведомление ему прибыло.

«Если у вас нет удерживающих обстоятельств, в Бийск переезжайте и приступайте».

Он, само собой, запылал – в дорогу за пятнадцать минут собрался. Девушке позвонил, она к нему прибежала, прощальные слова он бы и на станции сказал, но ему перед отъездом по-быстрому трахнуться вздумалось. Брюки снимай, ногами меня обнимай, когда мы теперь увидимся… я виноват? Извини.

Ты не виноват! И я тебя не извиню!

Психанув, она смирилась. Его от меня не прихоть, не другая женщина, богом данное предназначение его от меня уводит – только представьте, «Бийский рабочий», штатный корреспондент, о таком не помышляли ни он, ни я; я, конечно, знала, что мужчина он намного выше среднего – в противном случае отдаваться ему я бы не стала, да, но ведь и дебилов кто-то любит. Плотность дебилов тут у нас погуще, чем каждый второй, ну и что с того – семьи, дети, а у меня ребенок намечается, а семья нисколько. Потому что я с умным связалась!

В Бийске он по мне затоскует. Город большой, женщин в нем… до хрена в Бийске женщин. И с чего же он по мне затоскует? А я для него особенная. Я ношу его ребенка и… боюсь, эта особенность не в мою пользу сыграет. Но он же касательно беременности меня не осуждал! Не кричал, на аборт не толкал – хладнокровно воспринял. Впрямую не набросился, но в темных углах сознания наверняка негатив корни дал.

Сердечный друг Коленька. Около месяца ты уже в Бийске работаешь. Газету я стараюсь покупать, но твоих статей в ней не вижу. Неужели редакция тебя игнорирует? Она тебя, ты меня, поделом тебе, скотине… в лицо бы тебе никогда не сказала! У меня ты и в мыслях нечасто скотиной проходишь: бывает, навалится и в твой адрес я про себя выражаюсь, но испытываемая к тебе любовь всплывающей со дна грязи разгуляться не позволяет. Коленька мое золотко, мой властелин, мой шанс отсюда свалить. Бредовым не кажется. Бийск не про меня, настолько мне не взлететь, размышления, что Бийск меня не примет, припечатывают меня и сейчас, но я, похоже, освобождаюсь.

Восьмой месяц я в положении. Поеду и в Бийске рожу! Коленька у меня корреспондент, отличные условия он мне организует, мне лишь бы утраченную с ним связь восстановить. Из моей жизни он исчез, как в бездну канул! Отмежевался от меня словно специально. Тихо ненавижу я тебя, Коленька… но пресекаю! Иногда ты так явственно передо мной возникаешь и я к тебе прижимаюсь, тебе отдаюсь… эфемерному тебе, а не кому-то вместо тебя. В твое отсутствие я ни с кем – исключительно мысленно отдавалась. Тебе, Коля, никому, кроме тебя, я, Коленька, и в мыслях от сношений с чужими воздерживаюсь. Прорваться ко мне в мысли кое-кто пытается, но я твоим, святым для меня образом от агрессора заслоняюсь.

Его дочь подарила ему внука. Меня позвали отметить, и я сочла возможным к ним сходить: я беременная, пить мне нельзя, на утро, помню, девушка с банкой рассола – по стаканам разливала и подавала. Андрей Валентинович рассола всосал, а мне ни к чему – бодунность на меня ни капельки не навалилась. Рюмочку я на праздник потребила, но на подсовывание дальнейших протестом ответила. Подпаивать меня вы, Андрей Валентинович, не смейте! Мне скоро матерью становиться, а вы чего? Понятие о добром и вечном отшиблено у вас начисто?

Купил куклу. Ей некуда вставить. Плохой мальчик! И жизнь меня наказала. Некуда вставить кукле!

Полнейшее безумие молвит и слезы у него, заплаканных глаз моргание конвульсивное, от общего сборища мы отдалились – в комнате Андрея Валентиновича мы.

Моей женой здесь не пахнет, сказал он мне, слезы вытерев. Твой от тебя в Бийск уехал, а моя от меня в Москву, а из Москвы в Монпелье. Это не у нас – во Франции город. Наверно, не то, что у нас – благословенный богом край, наверное. Она мне по приезду сообщила, что в нем алжирцы на каждом шагу. Коренных французов смущает, а она у нас на такие рожи насмотрелась, что алжирскими ее не смутить. Тертая она у меня бабенка. Кому сейчас принадлежит, абсолютно сведений нет. Я бы снова женился, но посудил, что умнее в братство холостяков записаться. Время от времени нам, холостякам, на кого-то залезть судьбой велено. На твоем месяце беременности заниматься сексом еще не прекращают?

За волосы меня потягивает, сиську мою на ладони взвешивает, совместить он метит – глобальное одиночество и разовое удовольствие. Улыбка у него застенчивая. От возбуждения весь ходуном.

Пожалуйста, не со мной. Я, Андрей Валентинович, вам друг, но в сексе на меня не рассчитывайте! В его зашторенной комнате я Андрею Валентиновичу не дала. Как-то будет на этот раз… ты, Коленька, не подумай, повторно мы наедине не оказывались! Я бы не допустила. В реальности легко, а в фантазиях сложнее – не знаю, что он предпринимает, но в мой мозг внедряется он практически неудержимо.

Через горловину! Горловина мозга, ребрышки извилин, телевидение мне их обсосало, очень кромешно все – весточки от тебя, мой милый Коленька, были бы для меня оборонительными сооружениями, но ты ни хрена не шлешь. Ну готовься, Коленька. Рожать я намерена в Бийске. Он от меня дальше, чем космос, но я доберусь!

Андрей Валентинович, вероятно, основываясь на чем-то научном, сказал мне, что до космоса рукой подать – всего-то сто километров.

До Бийска пятьсот пятьдесят. Еды в дорогу я набираю на два приема: пельмени пожарила, хлеба порезала, с болью в сердце сосиски в пакет положила. О тебе, Коленька, напоминают. Ты их и есть любил, да и похожи они на твой… я других-то не видела. У тебя весьма небольшой, но, может, у прочих мужчин еще меньше? В принципе, куда меньше-то… но каким бы огромными они, Коленька, ни обладали, тебя в моей душе им не пересилить! Здесь ли я или в Бийске, беременная ли я или разрешившаяся, незыблемо одно – я, Коленька, твоя. И я, Коленька, к тебе. У меня чемодан, сумка и пузо – в автобусе, что до станции, пассажирка я поздняя. Сглаженные теменью родные места уползают неспешно, безвозвратно, вернуться я думаю, но отпустит ли меня Бийск? Захватит меня, закружит, по предчувствиям так и случится. На Коленьке повисну, и сколько бы ни кряхтел, не сбросит! Без моей любви, я уверена, ему тяжко. В безмятежном состоянии он по определению быть не может.

Если он и спокоен, он, разумеется, понимает, что спокойствие ниже любви. Как бы поглотившая его журналистика Коленьку ни умиротворяла, любимую девушку она ему не заменит!

Девушку любимую и беременную. Для душевного мужчины из моих девичьих мечтаний радость двойная!

Тебя, Коленька, я под мои мечты подгонять не пыталась. Напрасный был бы труд. Когда у меня период сна, я вижу тебя намного более моим чаяниям отвечающим. А Андрея Валентиновича с зеленой картонкой на паху вижу.

Я уберу, и ты, цыпочка, наконец на него посмотришь, сумеешь, рыбонька, от него обомлеть…

На меня накинулось пламя возмущения, а у Андрея Валентиновича вид насмешливый, пританцовывания эротичные, о заступничестве я тебя, Коля, прошу!

Ворвись и его сокруши! Заставь Андрея Валентиновича хотя бы одеться. Надави на него своей спортивной подготовкой!

Не в твоей воле… а насчет картонки ты как? Убедить Андрея Валентиновича картонку никуда не сдвигать ты в силах? Тебе бы побыстрее решиться, а не то он… ну все – он ее вверх, и я смотрю. Наглядеться не могу! Даже дыхание затрудняет… у него, Коленька, вылитый твой, дико мною обожаемый, ты, Коленька, за мою верность не опасайся – с ситуацией я справлюсь.

Я сплю, а во сне кому-то не тому отдаться – любимому не измена, но я, Коленька, и во сне нашу с тобой любовь не замараю. В фантазии, во сне, я только твоя где угодно, впрочем, на просторах фантазии было бы славно на разнящийся с твоим член взглянуть.

Паршивая у меня фантазия. Помимо твоего лицезреть не доводилось и в фантазии снова он. Не фантазия, а позор… и сама я девка никчемная! Накричав на себя, проснулась. На вагонной полке лежу, расстегнутой кофточкой перекусывающего мужчину привлекаю – посыпанную пудрой слойку кусает он неактивно. На меня больше взирает.

Кофту я во сне расстегнула. Сон жаркий, сексуальности неоспоримой, я, лапочка, тебя до твоего полного счастья прокачаю, спасибо вам, Андрей Валентинович, за заботу, но пропади-ка вы сейчас же!

Андрея Валентиновича торпедировала, а этого мужчину обожду. Он ко мне не пристает, ну и зачем же мне… не пристает, но и слойку не ест. Полностью покусывать кончил. С немигающей нацеленностью на меня весь во зрение превратился.

«Когда на меня так пялятся, меня берет охота позабавиться». Моя подружка Люся подобное сказать не постыдилась. Мне она ровесница, а мужчин у него было – в наш дом культуры не поместятся. Как-то летом за обнаженное колено ее столько хватали, что опухать начало. Если в черный для нее день никакой мужчина ей не повстречается, промежность она бубликом ласкает – маковки, выпуклости… сплошная выпечка! У Люси бублик, у мужчины, что здесь со мной, слойка, половые потребности у него, наверное, колоссальные. Лысоватый, кряжистый, Люся мне говорила, что такой тип мужчин самый лютый.

Его напряжение мне следует снять. Не ртом, как я Коленьке снимала, а разговор поведя. Он, похоже, дозревает до того, чтобы сорваться и на меня броситься, и ради предотвращения я должна от похоти его увести. Про свою беременность ему скажу! Как протекает, какие ощущения доставляет, эрекцию я погублю ему несомненно, она у него… но он же видит, что я беременная. Кофточка у меня прилегающая и не увидеть мой вздувшийся живот возможным мне не представляется.

Беременные женщины носят одежду посвободнее, но я для поездки в Бийск из имеющихся у меня вещей надела шикарнейшую. Мне бы, конечно, ее потом, с поезда уже сойдя, но мне, на платформу ступившей, уже не до кофточки будет. По незнакомым улицам иди, Колю ищи – я, Коленька, беременна от тебя. Хорониться от меня на секретных квартирах тебе не пристало! Не застав тебя в редакции, я спрошу у них твой адрес и сражу же по нему отправлюсь.

«Ваш Николай тут не проживает» – не приведи мне услышать… с какой-нибудь бабой спутался и твое жилье у нее?!

Я, Коленька, идиота рожу. Сломаюсь, сопьюсь и на последней стадии создания полудурка из ребеночка сделаю.

Твоего ребеночка! И умственно плохим я его не стараниями – страданиями я его! В него перельются, образовывающуюся нормальность сожгут, бороться с дебилизмом бесполезно – ребеночек у тебя на всю жизнь изгоем останется. Понимание факта, что ты его папочка, от него заскользит, но я, Коля, ему вдолблю. У тебя есть отец, сегодня мы пойдем к отцу, он от нас запрется, но мы станем звонить, колотить, мы, папа, к тебе! в гробовом молчании ты от нас дверью не отгораживайся! разговаривать не хочешь – не разговаривай, но впусти. Позволь мне твоему восьмилетнему отпрыску штанишки у тебя поменять.

Пролетят годы, и ты, Коля состаришься, загниешь, толковый ребеночек тебе бы опорой, но рожденный мною плечо тебе не подставит. Разбежиться и тебя, древнего старика, плечом в грудь! Захохочет, палец ноги тебе в ноздрю… пощекочет, чтобы и ты засмеялся. Поверхностно проведет и вглубь жестоко просунет! Ты, Коленька, бы вопил, ослабевшими руками ногу отодвинуть бы тщился, без боя ты бы не сдался, но отбросив ногу, второй ногой под ребра бы ты получил. И надо тобой бы не весельчак – рассвирепевший зверь над тобой бы стоял. Возражать психическим личностям зачастую самоубийственно.

Боже, а в купе со мной не один из клинических едет? Клинических, да к тому же критических – вперившимся взором беременную пожирает. Психопат! А если нет, то кто? Для какого мужчины не за гранью адекватности это? Для вышедшего недавно из тюрьмы. По окрестностям тюрем у нас навалом и катящийся прочь, только что освободившийся каторжник, вполне, сказала бы я, реализм. Французского графа у нас не сыщешь, а бывшего зэка кем-то невиданным кто назовет?

Порешил жену и тещу, отсидел законные двадцать пять, в заключении пришел к Богу и исправился.

С Люсей мы у автозаправки прохаживались, и она вскользь обронила, что с матерым уголовником роман крутит. Я ни о чем не спрашиваю, но по сторонам гляжу с беспокойством – куда она меня затащила, чего я в полуночный час на окраине делаю, из дома она меня вытащила, сказав, что прогуляться идет. Ты со мной? Я знала, что тебе скучно и ты куда угодно согласна вырваться! Ну выдвигайся к южной границе – у бензоколонки пересечемся. Да не поздно сейчас! А у бензоколонки для того, чтобы детство вспомнить – бензинчик-то мы с тобой, помнишь, нюхали…

Внутреннему голосу внять. К бензоколонке для прогулки с Люсей не ходить. Я не пойду, а она на меня обидится и отдалится. Коленька у меня в Бийске, Люся здесь, но со мной не общается… закрою-ка я окно.

Это мера предосторожности. Мрак бы меня прижал и я к окну, но оно у меня на замочке! И что, из-за какого-то замочка, открыть который сущий пустяк, я бы не выбросилась? Замочек тугой, настроение изменчивое, вполне симпатичный завтрашний день обретает конкретные черты, и я не на мостовой отхожу, а кроличий воротник расчесываю.

Почти ненадеванное пальтишко мне Люся по полцены уступила. Оно слегка портвейном залито, но я на его модном фасоне внимание фокусирую. У автозаправки я в нем. Мы с Люсей, подскальзываясь, шагаем, беседуем, и она мне про уголовника говорит. Информирующе говорит, что он заправляться приедет и меня подберет – мы с ним унесемся, а ты к себе поплетешься.

Ее «поплетешься» меня уязвило, но Люся мне объяснила, что «поплетешься» она из-за гололеда сказала. Станешь на своих двоих бодрее передвигаться – затылок к чертям отобьешь. Кто-то падает удачнее, но что до тебя, в таблице элементов твоей планиды везения не видать. Ну скажи мне, когда тебе везло?

Когда с Коленькой познакомилась, ответила я, в широкой улыбке расплываясь.

Твоего Колю нам бы… залететь от сволочи – не беда, но при условии аборта. Ты мою мысль отвергла. Рви волосы, дура!

Неистовая пляска гнева меня забрала. Коленьку в сволочи, ну ты и собака, лай, но знай, что я… набирая воздух, остыла. Сдерживающие центры включились и Люсю я не отлупила: я беременная, а беременным драться нельзя.

По лицу девушек не бьют, но я бы крикнула Люсе, что целить в лицо ей разрешается. Лицо мне разбей, но к животу не прикасайся! Женщина-мать или женщина, стать ею намеревающаяся, беременную в живот бы ни за что, однако моя подруга Люся к материнству без пиетета. Мы на сраном отшибе, она говорит, и никого плодить я тут не буду. Тут я из-за социальной обстановки отказываюсь, а в Москве я бы не рожала из-за нежелания жизнь себе осложнять – я свободна, красива, у меня несколько заманчивых предложений блестяще развлечься… ребеночка завести? Животная тяга сиськой кормить, да в коляске возить – это рабская бабская психология. Ночью светят звезды, но размножайся они, им бы не вверху, а к нам. К совам над морями, к крабам под стеклом.

Еще раз, Люся.

Что?

Повтори, я не поняла.

Якобы повторяя, она не про сов и крабов, а про спотыкающихся северных оленей, затянутое тучами небо, невзрачные годы у домашнего очага меня доламывают, но я выскакиваю, дверью хлопаю, на улице куда мерзотнее, но я в машину, и из сумрака меня вывезут.

У бензоколонки Люся глядит на часы. Из-под рукава вытянула и посмотрела. Затем на меня. На часы пронизывающе, а на меня взглядом неузнающим. Ангел оптимистичных размышлений ее, наверно, к себе увел.

Мой грандиозный уголовник! Секунды, разделяющие нас, тают! На автозаправку ты не только за бензином, но и за мной, за твоей королевой постельных дел – у меня к тебе особое расположение, и ты можешь заранее торжествовать, все существующее разнообразие я тебе предоставлю!

Какой океан? Какая заплывающая за буйки старуха?

Если это постаревшая я, то я польщена. На старости лет быть в форме и при деньгах – хорошая перспектива.

Или океан мне ты оплатил? Нищей прозябающей старушке! Проследуй-ка ты, девочка моя давняя, на океан и здоровье свое убогое чуть подтяни.

Вспомнил обо мне, да? Самопроизвольное воспоминание о Люсе выпустило в тебя ностальгический заряд и ты навел справки, прознал, что Люся в немощи и нужде, перед ней наступающе брезжат кладбищенские врата, но позагорав и поплавав, окрепшая Люся их отодвинет, и да будет так.

Да будет по-моему, да будет так! как решу, так и будет – безраздельно определяющий! подобный божеству! дозволь мне отвести тебе место нескромное, но твое. Оплата загранпаспорта, перелета и проживания исходит от божества! на бога я надежд я не возлагала, но вспоможение меня не обошло! поворотившись к минувшим зигзагам, меня обогрело божество – с темным прошлым, со скрюченной спиной, бездарная песня об обернувшемся и за поясницу схватившемся…

С шипением оно подавалось.

Не шипи, сучий змей! Пой, соловей!

Запахло соловьями.

Под майонезом запеченными! Меня уверяют, что это свинина, но аромат соловьев я ни с чем не спутаю.

В курортном ресторане довольствоваться мне курицей. Амбициозная кухня у океана и ни к чему – перевесить его, она не перевесит, но соперничество в нем вызовет. А соперников он высоченной волной накрывает: я бы в ресторане моллюсков кушала, а на меня неохватная толща воды. И в ней те же моллюски. Погибая, я бы и живого моллюска с собой утащила. Заглотнула бы и подыхай, малыш, вместе со мной!

Неважно я чего-то. За рамками дозволенного поведения. Сама помирай, но невинную тварь на загробные просторы не прихватывай. Долина вечной тени… а разницу они почувствуют? В земных водоемах уже на небольшой глубине столь же непроглядно. Значительно отплыв от берега, глубину я для себя создала. Мне бы на океане неге, сознание умасливающей, предаваться, а я как многообещающая разрядница, впахиваю. За буйки заплыла и начатое не бросаю.

Я старуха. Мне пора уходить. Гребки у меня энергичные, но каждым гребком флаг я спускаю. Неутоленность жизнью в прорыве к смерти я воплощаю!

Подмерзающая Люся сжимается. Прошло лето, пришла осень, пес бы с осенью – зима пришла. У бензоколонки мы с Люсей обвыклись, но к холоду не привыкнешь.

Ее уголовник, прерывисто светя фарами, с неосвещенного шоссе на нас не выносится. Миганием фар он бы с Люсей здоровался, говорил, рвущееся наружу чувство выплескивал; ну и глупа же она, если думает, что его влечение к ней дальше натягивания простилается.

Чего она меня с собой потащила? Той же монетой ей когда-нибудь отплачу. В размываемых хлябью полях свидание назначу и Люсю с собой поведу – поддержкой на случай ловушки.

Шагаем, теряем, у отчаяния себя вырываем, грязь у нас – ногу выдернешь, но без обуви: босиком мы приманка. Полевые возлежатели и голых женских ножек кусатели нас не пропустят. Люся запаниковала, но я, наблюдая за окрестностями, озабоченно молвила, что лежащие ерунда: покусают нас, и отделаемся, не обесчещенными по трясине почавкаем – вероятно, в ловушку, лесником Градиславом устроенную.

Романтическая договоренность у меня с лесником, а у лесника дяди – дядя Ладимир и, что полный кошмар, дядя Добродей. Они, как и Градислав, лесники, но лес они не оберегают – Ладимир продает, а невыносимый Добродей срубает и жжет. Размахивая топором, утомляется, часами со следующим деревом возится, топором он лесу особо не вредит, но от сжиганий урон уже страшный.

Лесные пожары. Гектарами лес горит! Что торговца Ладимира, естественно, огорчает. За нанесенный ущерб брату он выговаривает, но Добродей упрям, безумен и упрям, к поваленному лесу он спичку, а к шее непонимающего его брата лезвие топора.

Слепленный из крутого теста Ладимир топор у своего горла убедительным не считает. Политику не меняет, от упреков до примирения не упускается, в манере дяди Ладимира и Градислав с дядей Добродеем попытался пообщаться: с кострищами ты, дядя Добродей, заканчивай, топором уничтожай, но огнем довольно… твой топор у моей шеи меня не беспокоит, дядю Ладимира ты не трогаешь и меня не станешь…

Свидание с Градиславом у меня в полях. Леснику место в лесу, но у меня с ним в полях. Почему не в лесу, ты, Люсенька, мне ответишь? Ну тогда слушай. Из леса Градислава вышибли. Дядя Добродей вогнал ему в спину топор и сказал, что когда подлечишься, в лес не возвращайся – закрыт для тебя лес. Градислава заштопали, какие-то остатки прежней силы в нем сохранили, к неспособному на эрекцию мы бы с тобой не шли. Ты, Люсенька, никак возбудилась? Подгоняющее тебя терзание в себе ты уйми – на меня и тебя подорванный ранением Градислав не рассчитан. Для чего, спрашиваешь, ты мне понадобилась? С Градиславом ты спать не будешь, а с Ладимиром и Добродеем… ловушка, Люсенька. В лес его не пускают, но хвастливая дубина Градислав, и находясь в полях, о нашем свидании наверняка растрезвонил – к кромке леса придвинулся и возопил, что к нему заявится баба, а к вам, дядя Ладимир и дядя Добродей, лишь леший потрахаться вас в жопу приходит.

Редкий он человек, мой Градислав – иногда ничего не боится.

Дядя Ладимир задумчиво бы хмыкнул, а дядя Добродей бы не спустил – из леса бы выбежал, Градислава бы повалил, и Градиславу, чтобы изнасилованным не быть, пришлось бы без утайки рассказывать. Девушка, с которой я сговорился, она тихая, привлекательная, я бы трусы с нее снял, и она бы не роптала… ты, дядя Добродей, тоже поучаствовать хочешь? Не меня, а ее, по мне хорошо! А дядя Ладимир? Третьим членом он к нам не встроится? Я нисколько не против, но давай мы, дядя Добродей, денег с него возьмем. С тебя бы я ни за что, но с него потянуть совесть мне позволяет. Ему с леса нажива, а тебе сдвиг в мозгах и найденная на просеке фуражка-капитанка – лес к тебе жесток, и ты его рубишь, сжигаешь, злой расчет с ним ведешь! надлежащему отношению к лесу тебе бы у дяди Ладимира поучиться, но к учебе ты негоден, у ниспавших в помешательство на спирали мышления ничего ценное не наматывается, заговорил я тебя, дядя Добродей, ох, замечаю, надоело тебе, короче до уровня магната дядя Ладимир не дотягивает, но мужчина он состоятельный, а правила нашего общества таковы, что подобные мужчины за девушек платят. Цену, дядя Добродей, мне тебе подсказать или ты ему свою назовешь?

А не согласится он на нее? С топором ты погоди… это дворник без лопаты безоружен, а ты, дядя Добродей, и без топора вооружен. Знаниями, опытом… к безумцам, думаю, не применимо. Но брызгая слюной, завлекательную девку ему описать, тебя, дядя Добродей, надеюсь, по плечу. Девка с глазками задорными, телесами отборными, вставишь и прекрасен мир. Необузданный сатир косточки малышке давит!

Наслушавшаяся Люся осознала и как вкопанная. Сдавленно говорит, что женщина она контактная, но три лесоруба перебор. Мы в полях, что у леса, о Господи, мы для них в пределах досягаемости, к нам кто-то приближается!

Да Градислав это. Овладеть он мной намеревается – на тебя он, Люсенька, не покусится.

Ну а двое, что из леса сейчас к нам наяривают, они что? Не дядя Ладимир с дядей Добродеем они случайно?

Они, Люсенька, они. Поскольку я с Градиславом, они к тебе, Люсенька, к тебе. Эх, умею я все-таки подругу развлечь!

Для чего я Люсю в поля, совершенно понятно, а для чего она меня к бензоколонке, может, и вырисовывается, но кубически: на затемненную грань ромба смотри и заложенные в ней объятия и проклятия угадать пытайся.

Я, с позволения сказать, думаю, что Люсе и ее уголовнику я… со мной никаких хлопот, но испытывать во мне нужду… колышущимся ковром дорогу покрыла саранча. Дорогу к разгадке я, кажется, нащупала, но на меня наслали. Сбросили не на меня, а передо мной, но с себя я бы стряхнула, а по симпатичным насекомым как мне шагать?

Пойду назад. От разгадки удалюсь и не расстроюсь – ум у меня непытливый, непременно докопаться во мне не свербит, встав поперек, мое отступление он заблокировал.

Он похож на осленка, но он взрослый осел. На меня посмотрел и голову опустил. Чтобы на свой поднимающийся член посмотреть.

Взирая на него, ворчливо молвит, что стрессовых ситуаций ему следует избегать.

Я сказала, что я ему ни в одном из миров не отдамся, но прозвучало искусственно. Нехватка категорических ноток и меня резанула, а осел весь вскинулся и, страстно пофыркивающим, ко мне двинулся.

Четыре месяца, что мы с Колей встречались, пролетели очень быстро… полминуты секса с ослом еще быстрее пролетят…

Я что, покориться подспудно настраиваюсь? Мне бы этого наглого осла за уши и мордой в гравий, а я, подстилка всеядная, уступить ему думаю?

Коленька бы меня… Коленька для меня страница не перевернутая, и если я с Коленькой, с ослом мне…

Извини меня, Коленька, попутало меня, миленький, извини – за вызревшего в голове Градислава, за последовавшего за ним осла, объединяющее начало у них в моей оторванности от тебя, но где бы ты ни был, я обязана пребывать мыслями только с тобой и оправданий мне нет, беспорядочно мыслящую женщину ты вправе подвергнуть беспощадной порке, скорей приезжай и лупи!

Если бы Коленька слышал, он бы, полагаю, завелся и приехал. Для собственного удовольствия неслабо бы меня выпорол!

А что, интересно, у меня за сомнение? При искреннейшем посыле души любимый, не сомневаюсь, что слышит – и трех дней не пройдет, как приехавший Коля, содрав с меня штанишки, разложит меня на кроватке и… да я же в положении! Ну все, ждать мне нечего, адски отстегать меня за провинности Коленька не приедет – хлестать беременную, само собой разумеется, отталкивающей жутью отдает, но ты, Коленька, послушай. После ударов по спине и по заднице ребеночек во мне не пострадает. Я с гинекологом Пузьменковичем проконсультируюсь, но он мое мнение наверняка подтвердит.

Противоречить пациенткам отучен он накрепко. Кого-то из заблуждающихся на истинный путь направлял, а она маникюрными ножницами ему в щеку. Проткнула и с высоко поднятой головой ушла.

Щеку Пузьменковичу зашили, но прежним он, конечно, не стал. Мозги не набекрень, но из-за прибавившейся в разы осмотрительности отход от былого Пузьменковича произошел внушительный: позиция у него теперь абсолютно вариативная. В ресторанах, я слышала, всегда прав клиент, а у Пузьменковича пациент.

Его Колющая Пациентка! вроде бы миролюбивая мышка, но он помнит; запах парфюма мягчайший, переклинивание сознания резкое, позавтракавший сэндвичем гинеколог Пузьменкович выводит на старт свою упирающуюся лошадь. Тело, комплексное свое тело – оставшейся волей понукает его в женскую консультацию идти и работать: критическая масса, естественно, накапливается. Перехлестнет и работу сменю! Должность секретаря подозрений мне не внушает. К Тринищихиной наймусь и кофе ей, на звонки отвечать, у наблюдаемой мной Татьяны Тринищихиной бизнес разросшийся, рентабельный, какое направление, я не осведомлялся, но безусловно перспективное.

Татьяна Тринищихина симпатию ко мне открыто питает, и попросись я в секретари, работу я получу. Она бы мне и чего помасштабнее подобрала, но я из гинекологов не ради роста сбегаю. Солнышко услаждающе пригревает, однако я не ощущаю, на гинеколога с заштопаной щекой дары неба не воздействуют – и на бизнес-леди с землистым лицом они, пожалуй, не слишком.

Внешне Тринищихина не в порядке. Внутренне, поверьте мне, все обстоит еще менее хорошо; храня врачебную тайну, я скажу только то, что Татьяне Тринищихиной не до мужчин.

Жизнь она без них проживает. Они ее нигде не щупают и отсюда ее тяга ко мне, к гинекологу, я-то, выполняя обязанности, вынужден.

Кто женщину в эротическом плане радует, к тому она и льнет. Из моих мануальных движений эротизм, как клоп, вытравлен, но для Тринищихиной любое пощупывание – взрыв.

Резиновую перчатку я не снимаю. Тринищихину я словно в презервативе. Образ презерватива ни с кем не возникал, а с Тринищихиной сексуальный оттенок, видите, проявляется. Еще бы, когда звуковая палитра у нее сугубо оргазмическая.

С ее доходами ей бы не в общую консультацию, но Тринищихина ко мне, ваш кабинет – это мой рай, говорит.

Придет – предложу ей рай в ее кабинет перенести. Степенный секретарь принесет вам кофе и попутно руку в резиновой перчатке в вас сунет.

Перчатку с руки мне содрать?

Но мы с вами, Татьяна, разве настолько близки… сумев стать отважным, безбедное будущее себе обеспечу? Мне очень хочется сказать, что я не продаюсь. Для меня, поверьте, в Барнауле вакансия была, но я отклонил! Правда, основанием никак не чувство собственного достоинства выступило.

Барнаулом меня не покупали – об освободившемся месте по моей же просьбе в известность поставили. Отсюда я решил выбираться и Барнаул мне подходил, но реальная возможность представилась мне в момент, любовным приключением озаренный.

Властительницу моих дум и подъемную машинку для моего пениса Люсенькой звали. Я в свою очередь специалисткой по подрывной деятельности ее называл.

Мое нутро посеянным Люсей дисбалансом довольно жутко трепало. Нас, гинекологов, от женщин обычно не сотрясает, но с Люсей меня до заскоков разобрало. У ее дверей дежурил! Скабрезные записки в ее газетный ящик подсовывал!

Неведомая мне до того времени оголтелость. Вытянувшееся до звезд дерево безудержной страсти. В благоприятных условиях моего кабинета вряд ли бы я Люсенькой заразился. Женщина приходит на прием, восприятие гинеколога обнуляется профессиональной сушью равнодушия… с Люсей я не на приеме. Полагая, что ей это не нужно, Люся в женскую консультацию не ходила; переменить ее точку зрения мне, конечно же, следовало, но о том, что я гинеколог, Люся не знала, а кто из обыкновенных мужчин будет советовать женщине в консультации наблюдаться?

Я мужчина гинекологический. Поскольку выдаваться не желаю, о консультации ни слова.

Поддавшая Люся сама как-то бросила, что побывать в женской консультации жизнь ее пока не заставила – я чуть себя не раскрыл, но вырывающиеся поучения сглотнул и лимонной водкой запил. Положение дел я от тебя, Люся, скрываю. Катясь по наклонной, лезу к тебе губами, одной рукой обнимаю, а второй член достаю, в постельных контактах я никогда не был хорош, но с тобой, Люсенька, я вполне: «Я не горяч, но я предупреждаю, отчаянное что-то есть во мне». Если бы я разъяснил, что произнесенная мною фраза принадлежит принцу Гамлету, в Люсеньке я бы настороженность вызвал: что он за тип, откуда в нем такие познания; интеллектуальность у нас не в почете. Кто высунется, остракизма от масс удостаивается.

Думающие головы у нас наперечет, а крепкие фаллосы, похоже, в достатке. Какой-то из них мою Люсеньку теперь долбит. За меня она не держалась – относилась несерьезно, постоянно по телефону кому-то названивала: привет, Ванечка, здравствуй, Василий… пронзительно воющий гинеколог! У ее двери Люсеньку жду, а она с тупо глядящим кабаном по лестнице ко мне приближается. На меня поглядел и тупость в его взгляде ненавистью разбавилась. Люсенька взглянула на меня беззлобно, но не поздоровалась.

Я пошел вниз. Оставленный гинеколог отныне строгий аскет.

С автозаправки Люсю должен забрать другой. Своей беременной подруге она говорит, что у нее были и умные, и здоровенные, но ныне у нее мужчина, который умнее умного и сильнее сильного.

Дожимаемая морозом подруга бесконфликтно кивает. И, не сдержавшись, орет. Встречайся с кем тебе вздумается, но меня-то зачем сюда привела?!

Из-за мамы моей? Но моя мама мертва и поиметь с нее… на ее прошлое обопрешься? Ну скажешь ты уголовнику, что у пришедшей с тобой подруги мама в правоохранительных органах – скажешь и растревожишь. Он отступит к машине и, запрыгнув, исчезнет вдали, а ты, млеющая, и я, замерзающая, мы обратным курсом поковыляем. Ты, твой уголовник, твоя подруга, ментовская мама подруги, в этом уравнении и подруга-то лишняя, а уж ее мама, которая такая мама, что майор МВД, здесь крайне… уголовника к культурному обращению принудить ты преследуешь? Волнуешься, что он тебя куда-нибудь завезет и с кем-нибудь поделит, а так не посмеет: у бензоколонки мне подружка случайно попалась, а у подружки чудесная мама, мама-мент, если ты, ха-ха, удумал пошалить со мной бесчеловечно, она, ха-ха, все расследует и тебя, ха-ха, достанет. Жесткость и упертость у нее носорожья. А я лапочка, кисонька… поехали, зайчик.

Разнервничавшийся уголовник засомневался, но Люсю к себе посадил. Рывок, накат и в точку для меня превратились. И из точки мамино лицо стало расти.

Я отшатнулась, с выставленными руками обреченно заблеяла, щелкающая зубами матушка меня не пожалеет, она кремирована, но до скончания моего века она будет меня сжирать, унижать, отвешивать мне подзатыльники и пощечины, со дня ее смерти я иду к избавлению, но продвинулась я недалеко.

На кладбище скорбно разревелась, а на маму скосилась и ручьи в миг перекрылись – сколько ни горевала, в слезах выражения не нашло.

Горестные захваты скорби поддушивали меня из-за человека, в соседнюю от мамы могилу помещенного. Отца моего. Хоронили их вместе, но не потому, что кто-то без кого-то свою жизнь не представлял и на суицидальном экспрессе вдогонку за второй половинкой отправился.

Убили они друг друга.

Бытовая склока, немытый нож и бутылка опустошенная, папа маму огрел, а мама его пырнула?

Отнюдь. Подобное холопство не извольте даже предполагать. Моя матушка – безродный, темный мент; батюшка – учетчик кирпича, но единственно верным дуэль на пистолетах была ими признана.

Мама на отца с лаем, отец, отбиваясь, лягается – взаимоотношения тяжелейшие. Помог бы развод, но в ярой оппозиции данному выходу не ослабевающая между ними любовь: дерутся они, не сказать, что любя, но любят, что поделаешь, любят. Когда же ты, сучка, сдохнешь…

У отца с языка сорвалось. Влезающая в мундир мама, полуодетой, надавала папе затрещин, а он ничего, соразмерную порцию маме не всыпал. Ушибленные места потирает и что не домыслил, домысливает.

Ты за продолжение войны, маме он бросил, а я, наверное, черту бы подвел.

И как бы ты умудрился? – выпятившаяся мама его вопросила. – Если мы не расстанемся, мир нам не светит, ну и откуда тогда мир, из расставания? Ты что же, ради мира нашим браком согласен пожертвовать? Ну ты, подонок, у меня наплачешься! Мы еще не развелись, но я тебе авансом – сегодня же с кем-нибудь потрахаюсь и фотку его члена тебе пришлю. С сопроводительным текстом. «Перед тобой эрегированный Корней. Мы новый господин и прислужник. Я покорно наклоняюсь, и он свирепо меня натягивает, безжалостно меня…

При живом мне не достанешься ты ему! Жить и знать, что ты с Корнеем или Еремеем, для меня исключено. Как и для тебя, наверное, составлять протокол и быть в курсе, что пока ты хулигана оформляешь, я Клаву или Зину досыта болтом потчую. Очевидно, что расставание и последующая смена партнеров приемлемой возможностью для нас не является, однако по мне и нашу нынешнюю ситуацию нам длить не надо. Театр военных действий не прикроем – измотаемся и выхолощенными пустышками в буднях канем. От ругани нет заряда, от секса вспышки… яростные призывы не допустить! Мои призывы. Чтобы воплотить засевшую во мне мысль, нам необходим второй пистолет. Ты из своего табельного стрелять будешь, ну а для меня какой-нибудь подыщи. Табельный у тебя не стреляет? патрон в патронник у нее не подается… ну значит, расстарайся и для себя ствол добыть. Положительное тут то, что стрельба из табельного тебя бы засветила, и если бы выжившей была ты, тебя бы твои же хорошо потаскали. После чего выжившая? После моего выстрела, разумеется. Да не вскакивай ты с ведьминой рожей! Я в тебя не из-за угла – на дуэле я в тебя выстрелю.

Условлено стрелять одновременно, с семи шагов, в тихом уголке лесопарковой зоны едва забрезжил рассвет, вспорхнувшая из-под ног ворона расселась на ветке и звучно прокашлялась, от смоченной ночным дождиком палой листвы неусладно тянет гнилью, загибание материи. Разрушение форм. Женское сознание охвачено смутой – его уход в могилу я переживу легче, чем его уход к другой бабе, но в него мне из пистолета, как же у меня поднимется рука, то есть, как же у меня согнется палец, на курок не нажму – его не убью, и не знаю, может, почувствую себя поступившей прекрасно, но все упирается в непреложность того, что я не почувствую ничего, поскольку, не выстрелив в него, я словно бы выстрелю в себя, ведь он-то на мою задержку с выстрелом своей не ответит, у него, мужика, сердце грубее, и располосовывающая удерживающими крючьями любовь для выстрела в меня не помеха: сигнал услышит и не медля пулю пошлет. Принесенный ему пистолет я зарядила. Ожидаемых им фокусов с перечеркиванием его шансов не уготовила – наведет, нажмет, и прощайте, погоны. Бай-бай, моя дочь.

Дочь меня стимулирует.

Не погибнуть, а уцелеть.

Растить дочь непросто, но соскочить было бы не по-людски, и выстрел я произведу – подачу двухступенчатого сигнала я подгребла под себя и выигранная доля секунды, думаю, скажется. Мой крик «На изготовку!» – и мы наставляем, вслед за командой «Огонь!» стреляем, я скомандую и без всякого временного зазора в живот ему засажу.

Получение в живот крайне мучительно, и я бы, Егор, тебя в голову, но страшусь, что промажу. Поэтому извини – цель я пообъемнее выберу. Тебя уложу, о тебе погорюю, мужчина ты постылый, но не последний… конечно, не последний. Есть и еще, повыдерганное оперение восстанови и приманивай – к грядущему вдовьему сезону с позитивом я отношусь.

Сколько он меня в грудь пихал, какими обжигающими вбиваниями ладони меня пошатывал, я тебе, гнида, спокойным тоном скажу. Отправляйся в ад, гнида.

Для нашей дочери ты добренький папочка, и при известии о твоей кончине она, разумеется, исстрадается – захребетная сопля бесхребетная… я сообщу ей, что папа теперь в отъезде.

В бегах. Наши телефоны прослушиваются, почта вскрывается, поддерживать с нами связь он постарается, но способ неясен. Верного товарища нет. Через него мы бы обменивались, но твой отец и приблизительной кандидатуры мне не назвал: дружить твой отец не умеет. И любить лишь однобоко получается – плотски да, но без души.

Я? Смеешь считать, что под статью его я подставила? Я его о скорой посадке предупредила и все деньги с книжки ему в дорогу сняла, а ты, дрянь, свою мать за демона принимаешь – правильно, повинись перед мамочкой, повымаливай на коленях прощение, мама у тебя мент, но как полагается себя поведешь, мамочка растает и обиду забудет.

Девочку мою чмокну, а девочка селедку под шубой мамочке приготовит. Помнишь, коза, как готовить-то? Приготовь и во двор отваливай. Нечего дочурке на выпивающую матушку зенки пялить.

Я непьющая, но ценимая мною ровность моей колеи коренным образом искривилась и выпить я не премину.

Озадачивающая разлука. Незавидное ощущение рождающегося алкоголизма. Бутылку я не осилю, но грамм за триста ручаюсь.

Тебе семнадцать! В подставляемую тобой рюмку я тебе по закону только сока могу плеснуть.

Немножко водочки в сок добавить? В капельке я тебе, пожалуй, не откажу.

Триста мне, а двести тебе? А ну-ка вставай и из-за стола… что тебе рассказать? Что твой отец натворил?

А знаешь, не заваляется за мной мой рассказ. Полагала, что затруднения будут, но подумала и ничего сложного: твой отец – учетчик кирпичей, и на складе, где кирпич, он пригрел анашиста. С подобным типом людей сближаться недопустимо, но Егор из жалости его впускал, рыбными консервами заставлял подкормиться, искурившийся парень любой тощенькой модельки худее: реакция притупленная, психика поврежденная, протягиваемую ему банку не видит, а увидев, пугается, что его острой кромкой открытой крышки зарезать хотят.

Что-то на складе он все же ел, и поглощаемые им калории от перехода в состояние более мертвое, чем полуживое, его удерживали.

Продолжал ли он курить дурь?

Разумеется!

В вечер накануне происшествия он и на долю Егора косячок притащил. Еле донес, сказал. Я, Егор, обычный дуть стану, а для тебя я экстра: навыков сворачивать великаны я не утратил – мне, Егор, не на что пожаловаться. Когда ты твоего крокодила в себя втянешь, твои жалящие пауки под фонарями прилягут. Выведенные тобой на свет, они нестрашны – улыбчиво гуляй и топчи. Неуловимо перемещаясь в горячечном сумраке твоей планеты, они вливали в тебя яд несогласия с судьбой, но пауков ты оттуда выкурил. Покурил и выкурил. Ненатужно подымил и развязался.

О духовном убожестве твоего отца не мне тебе говорить, и косяк он, конечно, не ради какого-то преодоления – удовольствие от жизни получить. Обкурюсь и кайф, и чудесно… анашу он не смаковал – поскорее заторчать желая, косяк, что по обхвату с гусиную шею примерно, за пять жалких минут под корень извел.

Егора, естественно, повело, и сознание из него вон. Ладно бы увлекательные наркотические картины пошли, но визуально перед ним ничего. Слухом улавливание происходит – скрежет, вскрик; пришедшему в себя Егору незамедлительно бросилось в глаза, что склад опустел. Кирпич вывезен! Из всего кирпича две половинки осталось. Совсем неподалеку от головы валяющегося анашиста Сергея.

А вдруг он еще дышит? На вид рана откровенно смертельная, но я в ранах не разбираюсь, да и степень живучески у каждого своя, кто-то с четырех километров без парашюта рухнет и выживет, а кто-то оступится на крыльце и покупайте мне, пожалуйста, гроб. Не будучи скаредными, и на церковное отпевание общими усилиями изыщите.

Вышколенные в подслеповатости мужички в подрясниках. Анашисту Сергею они, что самбисты в подгузниках – на помосте жестокой битвы с князем тьмы он боец помастеровитей, с Богом в связке поплотнее, повзаимнее, от пробравшихся воров Создатель его, видимо, оберегал, но чтобы предотвратить удар, не вмешался.

Я, Сереженька, тебя оберегаю. Не праздно, а оберегающе с тобой говорю. Моей рекомендации последуешь, и не проломят тебе, Сереженька, кирпичом.

Священнослужители притворяются, что любят Меня и чтят, а ты, Сереженька, притворись, что ты отрубился. На учетчика Егорушку смотри и себе такой же внешний облик придать пробуй. Воры придут, на Егорушку поглядят и поскольку факторы типа препятствования, опознания и свидетельствования чумой от него не исходят, Егорушку они не побеспокоят.

Отмычка, Сереженька. Не к ларчику с твоим спасением – дверь склада вскрывается! Наползающее на тебя шарканье подошв милую беседу, ты думаешь, тебе обещает? Сомкни же ты очи и подбородок закинь, обезопасишься ты, Сереженька! Прибитость органов чувств сейчас явишь, и кирпичом тебя не жахнут – Я тебе говорю.

Тебе веление свыше, а ты зачем-то по-своему: поведение эспрессивное, к движению навстречу опасности размахивание рук ты прибавил, не в себе ты, не под защитой сознания, и ты ли один: «выхожу я на поле – и вот, убитые мечом, вхожу в город – и вот, истанывающие от голода: даже и пророк, священник бродит по земле бессознательно» – анашисту Сереженьке от литератора Иеремии.

Куда он делся из Иерусалима, вашим историкам неизвестно. Традиционно они сходятся на том, что он вроде бы в Египте скончался, но кто-то и Австралию выдвигал.

Версия. Поразительно ли глупая, поразительно ли правдивая; где бы он, Иеремия, ни упокоился, ты, Сереженька, на складе концы отдашь.

Твое сознание тебя не защитило, а оно не защитит – никакой Бог защитой не станет.

У Егорушки оно мудро погасло и Егорушка отсиделся. С собой отчаянно советуясь, невпопад отвечает.

Мне предпочесть убежать? Две половинки не склеить. Супермен бы их сцепил, но к чему?

Безоглядное исчезновение сыграет мне на руку. А на какие средства мне это осуществлять?

На Сережу смотрю и грусть разбирает. Дома денег схвачу и на поезд?

Траурная мелодия ноги сковала. Пойти с повинной мне жена не предложит? Вкусивший моего милосердия анашист зрит в потолок вопрошающе.

Может, ментовские дружки моей жены дело вообще замнут? От стоящего запаха анаши и Сережи расколотого меня опять забирает.

Кирпич не я, Сережу не я, так какого мне явка с повинной взбрела, в чем мне виниться? Я схвачу себя за хвост и уведу себя назад в кумар.

Пододвигающаяся ко мне наплывами жена бурчит, что я выгляжу немотивированным. К моему хвостику лезут мерзко выпячивающиеся лошадиные зубы.

Помимо денег мне и липовый паспорт у жены попросить? Анашист Сережа против банды выступил, но меня своим мужеством не заразил.

Плодящихся на складе орлов я из-под контроля не выпускаю. Без паспорта мне билет на поезд не продадут. Соединившаяся крыльями орлиная туча водит хороводы вокруг табуретки.

Полуголая жена. Я еще не в розыске. На всем пространстве от Землянухи до Гоньбы орлы и кирпичи. Сняв ночную рубашку, жена меня поцелует?

Билет мне и по моему собственному паспорту купить можно. Анашист Сережа говорил мне, что он из Землянухи.

Орлиному заклевыванию, распарыванию, спариванию мне аплодировать или свистом сопровождать? Анашист бездыханен. Жене это казалось смешным, но я над ее проделками не смеялся.

А из Гоньбы у меня кто? В вопросе соблазнения цыпочек невеждой я никогда не был. Не пройти ли мне до деревянной кушетки и не вздремнуть ли мне до ареста?

Причина пережаривания яичницы не вспоминается. Меня прихлопнуло, от меня убыло, во мне заледенело. Гр… гр… Встрепенувшись на журчащие соки, во мне оживает нерасщепляемый сор.

Я запинался на слове «гроб». Предохраняйте зародыши вашей индивидуальности от голода и тоски!

Отключка берет мзду. Взбежавшие на перевернутые корабли мореплаватели, какие вы несете потери? Нечто насчет жены пришло и, позвякав, в лунном желе растворилось.

Как из ведра. Льет не дождь. Улюлюкающие пальмы, назад, окапывайтесь, твари, назад! В гранитном гиппопотаме выдолблены звезды и проливаемое в них извлекается из них слитками.

Жену я досконально. Анашист Сережа, а что если я с твоим паспортом свободу сохранить попытаюсь?!

Затяжные низкочастотные трели. Послужившая мне жена выставляется мной на торги. Маленькие крепенькие попочки, вы такие необученные. Я зажигаю благовония и прознаю, что с комбината быстрого питания украли зарплату.

Открытие новых богов поможет мне раскрыться. Наводка анашиста Сережи, а прикрытие моей жены?

Всем, всем, всем, для работы в массажном салоне требуются девственницы-озорницы. Вытаскиваемые из звезд слитки, по-вашему, не золотые? На паспорт заклинательно подышу и данные в нем поменяются.

Жена приличная, жена моя, первоначальная цена сто пятьдесят. Мне самому любопытно, прельщусь ли я мыслью разводить страусов.

Я поворачиваюсь левым. Анашисты замешаны, но кассу комбината почистили не они. Достойно, скажу вам, очень достойно – очень достойный секс-шоп.

На изготовку!

Ага, жена. Лихая жена пистолет навела. Причинить мне зло без смущения рвется. Будь я неладен, если стремления у меня не аналогичные: прицелился я отлично, эмоциям не предаваясь, тебе я дам два замечальных яблока, себе восемь червивых возьму, про себя заявил и в голове перевариваю – оградительные яблочные цифры. От колотуна оградиться: меня бы потряхивало, но я о яблоках и я унимаю, несмотря на мои яблочные уловки нервические сокращения убыстряются и без увеличения интенсивности отвлекающих яблочных впрыскиваний мне твердую руку при стрельбе не заиметь, неблагоприятная ситуация! Шестнадцать яблок я поделил между четырьмя папуасами, а трем папуаскам я по яблоку, по поглаживанию и по вдуванию – я женат, но моя жена напротив меня, и она, девочки…

Огонь!

Йох, как же она меня мигом… пуля. Одна. Одна ласточка весны не делает. В животе дырка – большой палец спокойно входит. Я бы не расковыривал, но к чему мне вести себя правильно? Чтобы до приезда скорой помощи дотянуть? Жена не вызовет. Что кому-то из нас надлежит быть вычеркнутым, идея моя, и на жену я не в обиде. Ну загибаюсь я, истекаю, договор – есть договор. Принесись сюда медики, они бы меня, вероятно, вытащили, но идея же в том, что кто-то из нас уходит и другому начать новую жизнь не мешает. Мы заключили, и терзающие меня безумные страдания – не повод для расторжения. Смыкающееся кольцо моей боли и его объятий, дьявол меня заберет! наткнувшаяся на камень лодка пробита и в нее втекает, а из меня вытекает, днище у лодки ветхое или камень заточенный, канючившая дочка упрашивала меня на лодочке ее покатать, ну что ей, дурочке, среди зимы-то взбрело, девочка моя неразумная, почему от тебя бензином разит? Велико искушение сказать, что ты себя губишь, но что из того, что лучше бензина, тебе наша провинциальная действительность предложить может? Лыжи, коньки… бензин… на пороге смерти ничто из бывшего здесь не перевешивает. Ни кирпичи анашу, ни анаша посуду – до поступления на кирпичный склад я наборы чайной посуды толкал. С коробкой по квартирам шастал. Что у меня с собой, я через дверь – они в глазок смотрят, а я вынимаю и описываю.

Для подозрительной бедноты у меня керамика. Фарфор подсовывать ни к чему.

Количество предметов, само собой, не двадцать, не двенадцать, пара чашек, пара блюдец, чайник в семейном кругу обсуждается и отвергается, я честно тружусь и небо надо мной сжалится, подкинутая им супер-сделка меня приободрит, для ваших бизнес-партнеров вам бы подарочный кофейный у меня приобрести.

Вы не шутите? Покупаете?! Туда и обратно я за пятнадцать минут слетаю и заказанный вами кофейный вам… за десять? Думаю, успею… летные характеристики у меня образцовые! Вы пожалуйста денежки мне отсчитайте, а я полетел.

Осмысливающим произошедшее, я понимал, что щелочный клистир я по большей части сам себе поставил. Фарфоровый! Подарочный! Ну у кого из наших средства на него найдутся? некто, кто при власти, купить бы мог, но не у меня же, не у разносчика по квартирам – когда он сказал, что купит, мне бы не за набором лететь, а со всем присутствием духа промолвить, что набор уже ваш. Я припру. Я быстро. Стирайте с полки пыль и не волнуйтесь – за набором дело не станет. Он аккуратно упакован, и упаковку я лентами, можно, конечно, и без лент – если лентами, то красными, а без лент, значит, без лент, по внутренней необходимости лентами бы я не перевязывал, но по вашему распоряжению лентами я перетяну, в лентах я нестесненный, запросы моих клиентов и до черно-голубых простилались, и я заткнуться им не сказал, жесткая рекомендация выбрать чего попроще от меня не последовала, конкурирующий со мной разносчик Вариконов такое благоприятствование вам бы не предоставил. Я покупателям угождаю и поэтому у меня все непоколебимо гладко, а с Вариконовым что-то случилось – за последние полгода одиннадцать килограммов веса он потерял. И шесть сантиметров роста. Случай, да, невероятный, невероятно исключительный, исключительно сложный – не бы болтать, энергично распространяться и от двери отшагивать, для находящихся за дверью теряться, выход из подъезда – эвакуационный выход. Выходи и камнепад тебя не коснется!

Я вышел. Браво тебе, персона ты, вижу, умнейшая, чего же ты, идиот, назад-то пришел?

Подарочный кофейный продать. Назад я устремленным вперед – к всплывшему передо мной островку лучшей материальной доли. Едва бы я приступил к привыканию, он бы, разумеется, вновь опустился под воду, но меня бы и мимолетный отдых порадовал. Пожить не вкалывая – солнечнее не представить… аналитический подход я в эйфории не отрыгнул: дом облезлый, район рабочий, ну кому тут подарочный кофейный понадобится? И главное, у кого тут свободные деньги есть? Но я предложил! Мне бы зарыться в тину, но вероятностью совершить эту продажу я оттолкнулся от дна и к моему островку; в его направлении не поплыву – он и не всплывет ни хрена. Самонадеянность, но кто знает, может, в той квартире семья, у которой на привилегированное жилье нет, а на подарочный кофейный потратиться не проблема.

У женщины, что со мной говорила, голос не как у спившейся. Немало, для нашего гиблого поселения совершенно немало, мгновение после пробуждения. Будто из потустороннего мира венулся. Кто не просыхает, у того период, возможно, продолжительнее, но у меня мгновение. Я забредаю, меня вышвыривают, запугиванию я там не подвергаюсь, девственная плева приманившей меня бурятки лопается сама, ты бурятка… я неотразимая бурятка… а почему ты бурятка?… а почему бы буряткой мне не быть?… у тебя окно. Практически всех выбросившихся из окон оттуда выкинули. Странно.

Что странно?

Твое лицо светится от удовольствия. Накрашена ты весьма густо.

Я перед ночной дискотекой подкрасилась.

Тебя на ней зацелует Набоков, потащит трахаться Достоевский – нечистая игра. От писателей тебе надо держаться подальше.

А от тебя?

И я не ангел. Моя законопослушная внешность меня ни к чему не обязывает. Нестареющее чувство скорого обладания! наблюдение за нами не ведется? Совет трах-экспертов, он постоянно будит. Если сношение парочки на их взгляд посредственно, ими отбивается телеграмма в отдел наказаний, и парня насильно пичкают афродизиаками, холодную девушку, добиваясь вырубания препятствующего мозга, крутят на карусели, карусельный станок!

Ну и в честь чего крик?

За карусельный станком Вариконов стоял. Зарабатывая недостаточно, в разносчики сунулся. Сражаться мне не хочется, но кто со мной конкурирует, того я давлю: ты, Вариконов, мимо ушей не пропускай. С выверенным планом действий я бы точно с тобой разобрался, но составление не задается, чем мне перекрыть твою более низкую цену, не выискивается, никуда не годящийся разум – рассадник микробов. Я никогда не буду сообразительным. Зараза спускается к яйцам. Несбыточным кажется все.

С доставкой подарочного порядок. В голове, боюсь, упадок. Набор они рассмотрят, повертят и не купят – виды островка потускнели, за вздымающимися волнами он почти неразличим, причаливать запрещено? А всеобщая гармония? Я бы копеечку срубил, и она бы настала, а так… в общем, примите во внимание.

Не показав набор, я, естественно, не уйду. Меня тянет загрустить, наплевать и отвалить, но я не уйду.

Ушел бы – не прогадал! это да, это неопровержимо, но я не ушел. В давние времена крест на одежде означал готовность идти в крестовый поход, а у меня в руках по коробке, что означает – продать я их намерен. Вне зависимости от обстоятельств коммерческую операцию провернуть!

Открывайте: я пришел и подарочный кофейный, как обещал, принес. Что я пришел, вам безусловно начхать, но я с набором: вы им заинтересовались и можете на него посмотреть… прежде я был поприятнее? Тогда в меня ярчайшей надеждой полыхнуло, а сейчас розовую пену я сдул. Я уверен, что вы ничего у меня не купите, но показать вам я обязан, и если вы мне откроете, я вам покажу.

Дверь изнутри на себя, я спешу пронырнуть, в прихожей меня поприветствовали, ответное приветствие у меня вышло, но не органично – с усилием над собой. Мужчина и женщина как под копирку бритые, в поблескивающих водолазках, поверх ожерелья; провалившимися глазами глядят на меня нежно, инопланетно, на пришельцев похожи ужасно. У тех вроде глаза навыкате, но выражение такое же – мир тебе, землянин, взойди к нам на борт и безболезненно препарируемым будь; а пачку кофе к кофейному набору вы прилагаете? – спросила у меня женщина.

Кофе, пробормотал я, вы в магазине… хотите, я за кофе схожу? Идущий от сердца порыв вы пожалуйста не гасите!

Человеческое сердце всего во Вселенной прекрасней, величественно промолвил мужчина. Но если его вырезать и сутки в тепле продержать, запах от него одуряющий. Великолепно, что вы пришли. Недавно мы о вашем существовании и не подозревали, а теперь вы здесь и никто из нас не насторожен.

Словно тысячу лет знакомы, заметила женщина. И я не про земные года.

Она про световые, веско сказал мужчина. Измерения, помимо космических, нами не признаются. Клочковатые галактики складываем и пространственно расхаживаем без ограничений; дошагав до соленых созвездий, слизываем с них соль, а в малом параллелепипеде космохохота остроумные шутки стараемся отпускать.

Между пугающе вспыхивающими звездами пролетел пресыщенный транссексуал, с улыбкой промолвила женщина. Из парня он в девушку, потом снова в парня, в девушку, наверно, опять придется. Он или она, не знаю уже, кто – скукой по немилости судьбы загипсован. Вырывается! решается на изменения, ситуацию не переломить. Когда она безнадежна, что у нас всегда про запас?

Отправка, пробормотал мужчина. Заправка. Чем надо закинуться и в космос себя отправить. Ну а кто не принимает, тому без приема лететь. В коллективном сознании полет – это движение, но движение – это жизнь. Полет, конечно, тоже жизнь, но жизнь, ты понимаешь, какая.

В космосе жизнь при абсолютном нуле, промолвила женщина, а мы про полет туда. Нас туда наши сущности увлекают. С перебитыми крыльями не взлетишь, а с перебитым позвоночником? Но бесперспективнее всего перебитая вера в полет.

Ты об исчезнувшей потребности, промолвил мужчина. Контроль за собой нам бы усилить. Поменьше спать. Кофе хлестать. Из кофейного набора, что он нам принес?

Бог подчиняться не привык, сурово сказала женщина. А кто здесь Бог – я или посуды расносчик? Я Бог-женщина! Среди нас и Бог-мужчина, но это не он.

Я готов отстаивать, что это я, напористо заявил ее сожитель. Мне не хватает ласки, понимания, заботы и денег, но я столь же Бог, как и ты. Имущество у нас убогое, но мы астронавты, а астронавты, они – Боги. На их корабле, куда они никого не впускают. А его мы впустили. Кофейный набор заберем, а его самого отошлем?

Тайны нашего пребывания в космосе, побагровевшая женщина процедила, ему по окрестностям не разнести.

Грохнем, улыбнулся мужчина. И жизнь своим чередом пойдет.

Он улыбается, а она пролезает мне за спину и входную дверь на ключ, на цепочку, от смерти я, похоже, на волосок – в пустыне я бы спел о зонтике, а в их квартире об автомате, наверно. Ну и о воде. О воде, само собой, в пустыне – я бы пел о зонтике, о воде, из-за пересохшего горла я бы пел и себя не узнавал, как же плохо мне дышится, у меня руки болят. Коробки я еще не поставил и моим рукам приходится нелегко, напряжение в них вулканизирует, не мучай ты нас!

Отдых! Дай нам отдых! Отдых! отдых! отдых! Или в грядущей схватке с транссексуалами мы, руки, тебе не помощники.

Так, мужчина, что передо мной, он – бывшая женщина? А его женщина – бывший мужик?! Кувырком с холма и, приземлившись, покатился. С трамплина рыков и фейков. Ты упал, но не окончательно – жесточайше упасть тебе только предстоит, после вылета с трамплина и соприкосновения с твердыней ты не очнешься, падение с трамплина тебя доконает, но сейчас ты должен в сознании быть. Вниз с трамплина ты катишься погожим днем, в летней расписной рубашке – до безысходного проваливания в хвойный воздух пять секунд. Четыре. Сообщество благонравных лиственниц. Краем глазом цепляю и подмигиваю. Я погибаю, но потери самообладания не допускаю. Прикончивших меня транссексуалов Суд Истории, не сомневаюсь, осудит. Кто из них мужчина? кто женщина? низкорослость и щуплость у обоих, округлой груди ни у кого; проведя ладонью, женскую я бы выявил, но женская грудь и у нынешнего мужчины возможна – с прежних времен, когда женщиной был. В прихожей у них картинка. Что-то пернатое с надписью полукругом. Я придвигаюсь, читаю – бо-лот-ная… аф-ри-канс-кая…

Меня заинтриговало.

Бо-лот-ная аф-ри-канс-кая пти-ца…

Птица!

Бо-лот-ная аф-ри-канс-кая пти-ца ки-то-глав…

Птица китоглав!

А почему по слогам я читал? Какой я ни есть, читаю я хорошо, но только что я убедился в обратном и к себе я в претензии, за обнаруженную дебиловатость себя я намереваюсь раскритиковать…

Это нормальное явление. Я не безмозглый, а на нерве и отсюда нарушение связей, разбивка слов, блок из узлов и окончаний натирают на терке, а он мягчайший, сочащийся шипящей слизью, транссексуалы меня порешат, трупные мухи на мне рассядутся, болотнаяафриканскаяптицакитоглав. Собрался и выпалил. Душа была в пятках, но я собрался и смелость, ощущаю, прилила.

Чувствую единение с храбрецами. С Владиславом Вяловым, бешеного добермана во дворе отлавливавшим, с экскаваторщиком Кублаковым, нашу сырую речную рыбу на суси пускающим, на транссексуалов я бы бросился, но не безрассудство ли? одновременно на двоих мне не кинуться, и если я на него, она на меня и… я получу, что хотел. Непосредственное выяснение сразу с двумя. Ну и чего я поимею – до нокаута меня измолотят и валяющегося беспроблемно умертвят.

А не поговорить ли нам о старых временах? В зарастающем саду мы у самовара, покашливающая крестьянка раболепно подносит нам несъедобные коржики, за оградкой ходят колесом скоморохи. Братушки, вы не проголодались? – сердечно я спрашиваю.

Транссексуалы озадаченно втянули щеки. Куда я поведу со скоморохами, им непонятно.

Скоморохи бодры, мы, кричат, не голодны, под палящим солнцем в угаре мы большем, но и под градом ничего, град-то с пельмень! Без пельменей катастрофа, всяческое оскудение, на просвещающие пельмени вы позваны? К ведунье Гликерии, чей павильон тут в ярмарочные дни возникает.

Ты ей грошик, и она тебе пельмень. И от пельменя тебе разные полезные видения. Обработанной земли у нас тут всего чуть, но головы мы весьма обрабатываем – тоску корчуем, тревогу скашиваем, в нелепейшей позе застынем, но недостающее доберем, когда Гликерия к нам приезжает, к бутылке у нас никто не прикладывается.

Самогон и пельмени. Да их и близко сравнить нельзя! Развенчан он, самогон. У нас правят пельмени, но пельмени ведуньи Гликерии необходимо по-умному, по-немногу, а я семерку сжевал и переел, поросшая лишайником Любушка серп на меня поднимает – со свалившимся на меня кошмаром я справлюсь. Скоморох подрыгается, и вся нечисть из него вытолкнется и по ветру развеется!

Под градом особенно сподручно от нее избавляться.

Если по вам град не бьет, вы не можете считать, что сейчас никакого града. У вашего идиотского самовара сидите и помалкивайте… погаными коржиками вздумали меня накормить?! барская гнида, бесправного трудника ни во что не ставящая… потише? А чего мне потише? Коржики не попробовал, а уже охаиваю? Но коржики ведь Любушка вам принесла, а как она стряпает, знание у меня полное. В кровати меня Любушка устраивает, но ее щи, ее коржики – удавлюсь, но вновь отведать себя не заставлю.

Мою Любушку кто-нибудь из вас непотребно желает?

Я ею не торгую – я по ее поручению говорю. Будет оказия, ты меня предлагай, с разбрасывающихся деньгами господ в равных долях поживимся; однажды мы провернули, но не деньги с Любушкой сняли, а на собственные сбережения носы выправлять поехали.

Больно нравственный нам попался. Я ему про Любушку, про телеса ее сдобные и вполне доступные, а он мне в рожу. В избушку к Любушке вбежал и там в рожу ей.

Мне он сказал, что по его прежнему мировосприятию драть шлюх ему не возбранялось, но он обрел веру и теперь грешит меньше. Поскольку он купец торговать ему приходится хитро, обманно, но отягощения продажными девками он не производит.

Его тянет, но он перебарывает. Кто искушать меня не побоится, тот пожалеет! Мы с Любушкой, Господи ты боже мой, удостоверились. Что же, Господи, за жизнь, неприятными случайностями преисполненная…

Скачки на баранах! У нас на ярмарке проводились, и я скакал, но до финиша не доезжал. Баран меня не сбрасывал – вставал и ни в какую. Бараны, что у моих соперников, еле-еле бредут, а мой и того не делает – совершенно не пыжится к победе меня привезти.

Скоморохи на баранах для простого народа забава настоящая! состязание у нас шуточное, но выиграть каждый из нас мечтает – в выплескивании былинных россказней мы заодно, но на баранах или на свиньях друг к другу отношение у нас враждебное.

На свинье быстрее, рискованней! чьи былины мы исполняем? Сами складываем. Все изругавшись, насочиняем и преподносим – Мирославка на дудочке, Арсенька на волыночке, а я текст. Потом текст выдает Мирославка, а мы с Арсенькой играем.

Я – сопельщик. Сработана из ивы, звук в ней от сипловатого до пронзительного, принуждаемому сыграть «Боже, царя храни» отступать некуда. Торжественности, добрые люди, не ждите, но мелодию моя сопелка вам выведет.

Подверженные патриотическим страстям монархисты с нагайками. На меня прут, за скоморошье веселье сумрачно выговаривают, ты, клоун, паясничаешь, а у нас за Россию сердца болят! В опасности она, Россия наша великая! Давай нам «Боже, царя храни», и может, отпустит слегка… играй серьезно, потому что за глумливость мы тебе землеройку в рот засунем, да и зашьем!

Самым склонным к насилию среди них был заведующий церковной кассой Игорь Игоревич Бутурбулин.

Древком своей нагайки подбородок мне вздернул и процедил, что он Бутурбулин, что Игорь Игоревич он, заговорил я, говорит, в полгода и сразу низким голосом говорить начал. А нагайка у меня между прочим боевая казачья. Мало что лоб тебе рассеку, но и мудяшки твои поколю.

Да чего вы, Игорь Игоревич, чего вы на нас с вашим зверским…

Я тебя прощупываю!

Желаете для себя прояснить, не враг ли России сейчас перед вами?

Вас у нее расплодилось – сатанинская крольчиха столько не наплодит. Меня вчера шелестением газеты разбудили! Венчанная со мной баба ее под чашку чая пролистывала. Газета достоверная, черносотенная, почитаешь ее и поверишь, что против святой империи нашей все только и делают, что заговоры составляют. Ситуацию они раскачивают, но мы с Божьей помощью стабилизируем. Мещане ли они, к аристократическим ли кругам принадлежат, засветившихся недругов мы перебьем! Хорошо… головокружительно! Заграничных трудновато, но местному элементу не уцелеть – кто с недостаточной тщательностью и серьезностью за Россию радеет, того мы в расход. Итак, скоморохи, что у вас с былинами вашими? Мать-Россию вы в них не топчете? Из сложенного вами недавно что вы тут нам сообразите?

«Цари Фарсиса и островов поднесут ему дань, цари Аравии и Савы принесут дары…

Вы, скоморохи, о ком? Кому поднесут? Самодержцу Всероссийскому?

В Библии о нем нет, а мы из Библии. Дани, даров и почтения царь Соломон получатель.

А из-за какого-такого кривоумию вы нам про Соломона еврейского? У нас, русских, что, своего царя не имеется?

Про Соломона мы поскольку мудростью он легендарен. А наш российский государь… не замахивайтесь на нас, не нужно нас мордовать! С расквашенными рожами и кишками отбитыми мы с должным упоением патриотическую былину вам не подадим. До окончания исполнения надирание нам задниц откладываете? Ясно… сдадим и этот экзамен. Будем исполнять пока удалиться отсюда вас не припрет: вслед за князем простолюдина прославляюще отметим, затем черед монаха-воина, монаха-молельника, монаха-искоренителя… измочалимся в усмерть, а жаль, не хотелось бы… без Мирославки нам полноценное полотно не развернуть, а он, считайте, не в строю. У него падучая, и он сейчас свалится.

Тупая сволочь, чего же ты не падаешь-то… в определении мирославкиных припадков я, господа, сбоев не даю! Надвижение узреваю, как вы, патриоты, западную угрозу видите.

Губы, Мирославка. Перед припадком у него чмоканье губами и… от вас не укрылось?! Задвигал глупый Мирославка. Дошло наконец-то.

Ты, Мирославка, дудочку мне передай и вались. С дудочкой упадешь, она треснет, и нам тебе опять покупай. Издержки у нас на твои дудочки зашкаливающие и следующую дудку мы тебе из общего котла не оплатим: из причитающегося лично тебе на дудочку выделишь. Да, в твоем кошельке сделается пустыня, но мы не потянем и на дудочку тебе, и на лечение, Мирославка, господа патриоты, анисовыми препаратами привык падучую сдерживать.

Водочкой анисовой под огурчик соленый.

У кого падучая, соль вредна, а алкоголь недопустим абсолютно, но Мирославка нарушает и не жалеет – впускаемая запретность, брачуясь, увесисто в нем черную немощь придавливает.

Сказать по совести, анисовой под соленый огурец и мы с Арсенькой не чужды. Отзывчивый, зачуханный Арсенька в корчму заскочит, на подносе мне вынесет, в духоте и смраде штаны протирать по стилю мне не подходит: неограниченности открытых просторов мои предпочтения. Промозглыми буднями вдоль замерзающих посевов шагая, былины сочиняю, удар за ударом пропускаю, былина не приходит, а грабители тут как тут, разойтись с ними миром мне не выгорит, ножички к животу и шее приставили и отбирают, монетки из сокровищницы, что в мешочке на ляжке, выгребают, а я на небо гляжу! Высматриваю, не опускается ли ко мне заступник небесный.

Пошлите ко мне кого повнушительнее – чтобы от глаз сияние грозное, а от меча и того ужаснее…

Ограбив, они же меня прирежут! Ко мне же не заблудшие добрячки – душегубная ватага псковкого Гулича ножи приблизила!

«Слышавшие сие сказали: кто же может спастись?».

Выходит, погребаете вы меня. Однако, когда они сказали, что спастись нереально, Христос им сказал, что невозможное человекам возможно Богу.

Думаете, что вслед за миллионом миллионов подобных Он и мою просьбу пропустит?

А посрамит Он вас, думаю. Его Храм рассыпается и замазки для укрепления мне на ладонь Он выдавит.

Я на небо! я верую! мое закинутое чело призывающе хмурится – сбей с него хмурь, посели на нем безраздельную восторженность, пошли ко мне с неба ангельской создание, но не девушку чистейшую, а ратоборца крутейшего. Да, Господи, выразился я некорректно – мне бы не ангельское создание, а божественное: создание топчущее, рубящее и желательно стреляющее, снабдить его винтовочной составляющей весьма разумным мне представляется. У лиходеев псковского Гулича за пояса задвинуты не бананы тропические, а пистоли тульские, и если у божественного создания лишь заурядный меч, вдобавок ко мне и божественному созданию не поздоровится; в своем я уме или не в своем, но знаешь что, Господи – божественное, но устаревшее создание ты мне не присылай.

Зайцеобразного прыгуна, косой пополам рассекающего? А сатанинской крольчихе, о которой от патриота я слышал, он не родня?

Ушастый с повестки снимается? он в родстве с демоном, но вы его не изгоняете, чего не бывает – мною с младых ногтей усвоено, что за облаками разброд происходит.

Спал я у печки, и из нее на меня шло. Воздействие голосовое. Ночь, а мне не спится, до прочих, что в комнате, печной шепот не дотягивается, а в меня вливается, я – незакаленный мальчонка, и топчан я бы от страха промочил, но шептание было жалким, прерываемым всхлипами, порядочнейший член общества из печки со мной говорил.

Пересказываемый им сюжет нетривиален, неустойчив: как жил, так до тебя и доношу, а жил я со взлетами, с пропажами, так я и жил, а она так чихала, что я вздрагивал, а после Елены я с Катериной, а пропажи у меня и часов, и воспоминаний, тут не проходила желтая кошечка? Ну совсем желтая.

Она, кажется, не моя, но я у кого-то спрашивал, по закоулкам ее искал, на групповом фото я с медвежонком. Мы окончили училище, и нас выстроили, снимают, медвежонка Петя Валинский у проходящего бродяги позаимствовал.

Медвежонок ему для заработка, а нашим ребятам для потехи – стали уговаривать фотографа, чтобы вместе с медвежонком нас снял. Купив его согласие, поводок сунули мне, и держащим медвежонка на фотографии я вышел. Дальнейшую мою жизнь медвежонок бы, думаю, скрасил. Меня понесло в Чебоксары, заложенный моим рвением динамит, разумеется, рванул громко, кости я собрал и, не попрощавшись с гнобившим меня начальством, укатил на тарантасе в поместье Руфлеевой.

Набраться свежести, не теткой, а племянницей попользоваться, лобовую комплиментарность изберу и без подарка не останусь: ваша тетя Елена цветок, а вы, Катерина, персик…

Катенькин цветок я не сорвал. Она тот цветок, что на цветущем персиковом дереве, а с этого дерева я только плоды срываю.

Вы, Катенька, неописуемо красивы, и я вас столь же неописуемо хочу!

Катенька мне отдалась. Распаленная моей молодостью Елена Владимировна отдавалась мне регулярно. Высиживая с удочкой в камышах, я маялся допущением, что нечто бессчестное я совершил. А какая собака мне подсказала в камышах рыбу удить?

Крючок здесь рыба не берет. Просветления у меня наперечет.

В Чебоксарах изысканные рыбные блюда я отведывал, а в Чебоксары я из Козловки, а в Козловке рыбы у нас завались, но в Козловке я по ресторанам не ходил, при мысли, что я могу вернуться в Козловку, я удочку чуть не выронил – мне бы сеть. Сеть для ловли бабенок. Она у меня есть, и она мною закинута, прорвалась бы она что ли… Елена бы вывалилась, и я бы греховодил не с двумя, а с одной Катериной, что привлекательно, нарастающе влекуще – охладевшая тетя из поместья меня погонит.

Уехать и Катерину с собой увезти?

Куда, в Козловку?!

Подтеки, клопы, мама… как можно дальше от мамы мне надо. С мамой я боролся, но она мое сопротивление убивала – она бедная, а я неблагодарный, сейчас ты, сынок, со мной пререкаешься, а завтра меня на мороз, хорошие сыновья к матерям с особым почетом, а ты оговариваешь, покорно в глаза мне не смотришь, былые материнские заслуги для тебя, как птичий помет на твоем плече – засранную ученическую форму я тебе постираю, именно, сынок, я! иные матери отдают стирать прачкам, но я сама и не из-за скаредности, мне, сынок, ради любимого сына кожу на руках попортить приятно, и тебе бы вдуматься, кого ты похоронишь, меня похоронив.

Обгоревший труп закопают, и ты, сынок, себе хозяин – мамочку сжег и свободу от нее получил.

Я от тебя за чертой. За чертой, ох, могильной. Меня от тебя она отделила, ну и кому ты там среди живых нужен? мама тебя покинула, и что, взамен мамы появился у тебя кто-то? Ты привязал меня к кровати, а под кроватью уголь, дрова, от меня ты избавился, ну и чего, фривольно тебе на воле? Камнем на сердце одиночество не легло?

Жуткий сын у тебя, мамочка. Не страдает он без тебя. Из заплесневевшего юноши в мужчину, от маминых понуканий к раздаче собственных указаний, Катерине я сказал меня не задерживать, обнажаться поэнергичней, она на кровати, и мне припоминается, что о кровати мне мать: прикрутишь меня к кровати и огнем меня снизу! хвала Христу, не перешло ко мне от нее пылание мозговое – в горении рассудка презрение истины, говорят, достижимо, но погоня за откровением к тому, что меня обуревает, касательства не имеет, истина – мать! Мать-истина! К ним обеим я беспрепетно. Истина стучит, продирается, в поместье Руфлеевой я на осадном положении – мелкая материальная истина. Всего рубль и щестьдесят копеек при мне на сегодня. Приблизительно три червонца на Катерину я просадил! На брошку с александритом и Секста Эмпирика сочинения. Четырехтомные!

Брошку мне Евдоким, сухой телом садовник, развязав тряпицу, представил.

Очи ваши, барин, сюда прошу. Замечательная вещица на продажу мной предлагается. По линии она у меня по семейной – не разбоем нажил, не предполагайте даже. Драгоценность на ней александритом зовется – вы по молодости, может, и не слышали, но мы, люди знающие, александрит очень смело к наиценнейшим относим. На Руси александрит символ печали. Да у нас все печаль! Ты, барин, только помысли – в Европе александрит символ влюбчивости, в Индии процветания, а у нас печали. В господском доме живут важные господа, в деревенских домишках непромытые смерды, и повсюду печаль, вековечные вздохи, мы-то вздыхаем, поскольку есть нам нередко нечего, но вам не лучше, сырами в масле катаетесь, но тошно вам, липко, пристукнуть комара руку поднимете и лень вам, и комара жалко, господа вы безмерно жалостливые, а тут и для искупления случай отменный: пей нашу виноватую кровь, высасывай ее, нам отплачивая, воздавай нам, комар, по-полной!

Мы пьем у народа. Ты, комар, пей у нас. Мы принимаем эту кару. Мы облегчаем терзающиеся души. Валяющегося под березой Ивашку хворостиной-то мы отхлещем! А Ивашка Бестаков моей сестры муж законный. Паскудное прошлое, неоднозначное настоящее, но когда его избивают, как бы и меня косвенно задевают.

Косвенно, неотчетливо, его к нам в деревню по воле злых ветров принесло, и что мне из-за него переживать – вам, барин, Ивашке бы добавить. Он перед вашей Катериной природный срамной причиндал из портков выдвигал. Заинтересовать ее думал, но она с ледяным спокойствием. Ничуть не смутилась, голубка! как она с вами в прилеске, я видел, и я разумею, что устройство мужчины для нее не секрет, но Ивашка-то задолго до вас. Вас у нее еще не было, а хер, тысячу извинений за простоту, ее уже не удивлял.

С чем связано, в чем ответ? вероятно, в том, что девственного статуса лишили ее не вы. Если не вы, то домыслы у меня, как грибы после дождя: среди подозреваемых гостивший у тетки поручик Хучин, наезжавший к тетке соседский помещик Вытабалов, проезжавший мимо тетки и племянницы почтарь Иниякин, который меня заметит и от беззвучного смеха трясется – смешу я почему-то хорька почтового. На Катерину поглядит и облизнется, а на меня взглянет и все кости у него ходуном. Ну посмеивайся, хорь, посмеивайся, наблюдаю я, с Катериной ублажиться ты метишь? Ты метишь, а я попаду. Ты не добьешься, а я насажу!

Назло почтарю Иниякину внедриться в Катерину я постановил – бесспорно вожделенной она для меня не являлась, но я ее приобнял, Катерину я стиснул! она молчок, однако мой железный обхват ей скорее нравится, с бездушным окружающим миром ее примиряет, присосаться к моим устам духа она не имела, но в пассивной отстраненности она позволила мне решительно все.

Сварил ты меня, Евдоким, сказала она мне, платье расстегивая. С сахаром сварил.

По представлению моего притесняемого сознания, когда тебя варят, тебе больно, но при подсыпания сахара боль у тебя сладковатая. Ну смог я, значит, не паршивенький я какой-нибудь мужичок, за выданную мне похвалу у меня было кольнуло брошь с александритом ей подарить, но она барыня, а чтобы не барыня мужику, а мужик барыне дарил, в известных мне деревнях и весях не отмечено.

Брошку я придержал. Но неожиданно сложилось, что попадет она к Катеньке, порадует собой девушку нашу ласковую! стало быть, барин, покупку у меня броши вы не откладываете?

Запрашиваемую садовником цену я сбил настолько, что брошку вертел и морщился. Не с драгоценным она камешком – ну не может драгоценный такие копейки стоить. Для Катерины сойдет – с садовником спала, ну и не претендуй… если он не наплел, Катериной я начну пренебрегать. Она была не девушкой, но я-то в ее осквернителях благородного человека видел! А она с садовником, и мне после садовника с ней противно – целиком к тетке теперь прикиплю. Елена Владимировна дама разборчивая и она-то… да со всеми она!

Мне давно следовало понять, что с детством мне необходимо порвать. Женщину натягивай и много с нее не спрашивай. По-всякому ее люби и за прошлое ее не кори.

Неженатые юноши существа пылкие, к тетушкам и племянницам расположенные неопадающе; на беседы, мизинца не стоящие, я не размениваюсь, но удовлетворившись, глубокомысленные разговоры поддерживаю: про сенокос вы в вашей сельской компании говорите, а про Секста Эмпирика разрешаю со мной.

Я, Катерина, сейчас отдышусь и сразу к Эмпирику… наше соитие ты по достоинству оценила? По мне оно не из худших. Ты вскрикивала, у меня похрипывания вырывались… крупицы истины. Она не рухлядь и не сцепляющиеся атомы, а мы не кактусы, не животные, соитие прекраснейшее, но из общего ряда не выбивающееся, к сильнейшим ощущениям я тебя всегда приговариваю; клейменная выбросами моими плавящими, про Секста Эмпирика ты зачем мне сказала? Я что-то читал, труды какие-то помню – «Против ученых», «Против этиков», «Против физиков». Еще у него «Против догматических философов» есть. Тексты крайне неясные, уяснению не подлежащие, если тебе для кругозора, тебе бы не Секста Эмпирика, а «Лошадиный размер» Порфирия Степановича Концевого почитать.

Книга издана, разумеется, нелегально, но тиражом громадным – на одиннадцати подводах его вывозили. Я видел, поскольку в Чебоксарах, вблизи от меня, печатали.

Я во флигеле две комнаты занимал, а подпольная типография в подвальном помещении основного здания; главные заказчики – марксисты, но с них особо не разживешься, и когда заказ на просветительскую брошюру с порнографией конкурировал, марксистов не долго думая посылали. Без склоки они не удалялись и в нарушение законов конспирации, уже будучи выпровоженными на улицу, выкрикивали раз за разом повторяющееся обещание типографию поменять.

На пятьдесят брошюрок наскребут, и как к уважаемым клиентам к ним относись! у «Приспущенных чулочков» и «Изголодавшегося Витольда» тиражи тысячные, а у «Лошадиного размера» и того пуще!

Снискавшим мировую славу Порфирия Степановича Концевого не назвать, но его книжки расходятся преотлично; поговаривают, он из дворян, но бытоописует он среду мещанскую, аристократических персонажей почти не вводит, «Лошадиный размер», естественно, про то, чем мужчины от женщин отличаются.

Экземплярчик у меня сохранился, и тебе, Катерина, с ним бы ознакомиться. Уразумеешь тогда, какой у некоторых метод карьеру делать. Жен начальников драть, протекции от них получать и по министерской линии вверх заезжать.

Замолви-ка ты, Сергей Николаевича, за твоего подчиненного Степана Петрова, о головастости которого все чаще до меня долетает…

Система существования чиновного люда знакома Концевому весьма поверхностно, но за эпизоды с соблазнениями и проникновениями я, Катерина, тебе ручаюсь. Тут он, следует признать, собаку съел.

Умоляю тебя, Степушка, не загоняй мне в зад, и за это я тебя ртом до окончательного твоего…

С красивыми дамами я в сделки не вступаю.

Ах, я красивая, ох, не может быть…

Ты красивая! За твою красоту ты и страдаешь!

Передернувшая Катерина пробормотала, что «Лошадиный размер» для нее пока чрезмерен, и вновь о мутоте, о Сексте Эмпирике, вы, мужчины, девицам норовите вбурить, а я с девицами переписываюсь, и проживающая в городе девица Самойлова написала мне, что в книжной лавке Расковича он, Секст Эмпирик, в четырех томах предлагается. Кого послать, я найду, но с деньгами у меня худо и придется мне тебя попросить. Не вынь да положь, а тактично, с учетом, что ты трепетно мною любимый…

Любимый? Пожалуй, из поместья время мне выбираться. Она и сейчас вцепиться в меня постарается, а при большем в меня прорастании и вовсе от нее не отвяжешься. Поеду, наверно, в Сызрань, в работу какую-нибудь впрягусь – чтобы Катенька меньше расстраивалась, на Секста Эмпирика я ей дам.

И на какие гроши перебиваться до первой зарплаты буду?

Страшная мысль. Я в Сызрани без копейки и я захворал… сбегая от любви, метнись в направлении, где имеется кто-то, способный тебя поддержать.

На ум приходит лишь Козловка. Но к матери я не поеду – что угодно, но не Козловка! безропотно от чахотки издохнуть – пожалуйста, на Катерине жениться – пускай… она бы за меня с воодушевлением. Исполнить ее заветное желание было бы эффектно. А что, разве очарованием беззаботной жизни я не проникся? Выскрести бы из Катерины насчет ее капитала сведения.

Согбенный под тяжестью мешка с золотом, из банка я шагаю приподнято!

При тетке она приживалкой, но при вступлении в брак ей полагаются горы… мне не стыдно надеяться, что невеста у меня со средствами.

У Катерины выпытываю и ужас берет – глубоко безденежная она девушка. На подобной я не женюсь, позиция у меня непримиримая, кавалер я, снисхождения не знающий, не нужно забывать, что в поместье я попривык и я бы продлил. Чай со сливками на веранде, трехчасовой дневной сон, органично ночной дополняющий, полноценно отдохнувшим проснешься и помыслы мужские, нечистые, с Катериной мы в доме не кувыркаемся, а Елену Владимировну через лакея Филиппа кликнуть вполне пристойным считается.

Иногда она артачится, но я ей говорю, что, ломаясь, вы, Елена Владимировна, посмешище из себя делаете.

Она смотрит на меня остро, слова подбирает жесткие, но ко мне приближается. И ничего она не старуха. Все еще женщина – потрескавшаяся, бывалая, аромата едва распустившейся розы она не источает, но оно и от Катерины не слишком улавливается. Более того – у Катерины и денег нет.

Слезы обиды. Затравленный взгляд. Обида у Катерины на меня, а загнанным зверьком чувствует она себя из-за второго, что вокруг нее крутится – очень надоедливый он ухажер. Ее вспомнил, поглядеть, в кого она выросла, в поместье заявился, в давешние годы вы, Катенька, показались мне милейшим подростком, а нынче вы лебедушка вылитая, и меня никто не разубедит – сыграть с вами свадьбу, знаю, на роду мне написано!

Грязный жандарм. Сорокапятилетняя развалина. На месте бы тебя убил.

Повадившийся к моей девушке Пантелеймон Прихатов и правда из жандармерии. Законным браком ее прельщает, мерзавец! жених он с брюшком и с душком, и Катерине бы его высмеять, но она, похоже, к положительному ответу склоняется. Пытаясь исправить ситуацию, я напираю на сношения – их и было немало, а стало за сутки пять, шесть, параллельно со мной и Прихатов прибавил: я измочаливаю Катерину своей невоздержанностью, зачастивший к нам жандарм Пантелеймон предложениями руки и сердца ей допекает, поэтому у Катерины затравленность, неустойчивость, срывы в обиду, понимающий жизнь Пантелеймон Александрович жениться на мне желает, а ты? в супруги ты меня ни за что? тебе куда заманчивей в грешной связи меня натягивать, но повенчанной с Пантелеймоном Александровичем, я тебя до себя не допущу! С тобой ярких ощущений я вкусила, ну и будет – замуж мне пора.

Обрушила она на меня, омрачила. Пантелеймону передавай, а сам отползай – отвергнутым отбывай, лихом не поминай, крышу над головой вообще-то ей поменять надлежит. К мужу из поместья уедешь, к Пантелеймону своему! А я останусь, с Еленой Владимировной как-нибудь проживу… затоскую я без тебя, Катерина! Ты же у меня девочка белая, ко мне теплая – и жениться не тянет, и Пантелеймону отдавать.

В конечном итоге я сдался. Повел занервничавшую Катерину к Елене Владимировне и важно сказал оной, что ваша племянница и я под венец, как говорится, надумали.

Племянницу Елена Владимировна расцеловала, а меня обняла и не выпускает. Где ее правая рука, Катерина не видит, а она у меня на заднице – надавила и в напряжении подавляемой страсти продержалась немало секунд: чем быстрее я влечение к тебе поборю, шепнула она мне пламенно, тем лучше для нас для всех.

Выразив нам одобрение, Елена Владимировна стала дурной. Прическу запустившей, на прислугу рявкающей, она и заходившего в дом Пантелеймона Прихатова облаяла основательно: списан в архив ты, жандарм! Молодость прильнула к молодости, а ты, коли не терпится, на мне женись!

Пантелеймону бы безмолвно откланяться, но он, полудурок, о неполном соответствии выдавил. Своей невестой, сказал, я узреваю барышню лет двадцати. Пару лет сверху я бы еще вынес, но между вами и той, которую я для себя предполагаю, не парочка годков, а тройка десятилетий, и набиваться ко мне, вам, Елена Владимировна…

Весомо она его. Захватывающе жандарма обкладывала. Обескураженную Катерину я увел и, усадив на сундук, отвлекающе зубы ей заговаривал.

Героем моего детства был зайчик.

Зайчик-крылан.

По травушке поскакивал и крылышками помахивал.

Если у зайца вырастут крылья, от волка он улетит.

А если крылья вырастут и у волка? – раздраженно спросила она.

От греха подальше я, Катерина, на нас с тобой перенаправлю. Пантелеймона сейчас выкинут и фактор Пантелеймона испарится, тыкать мне в лицо брачным жандармским предложением у тебя не получится, мое аналогичное, может, мне отозвать… я его делал, предложение Пантелеймона перекрывая, но жандарм, хвала Христу, выбит, и перекрывать мне нечего. Вижу, насторожиться тебя я заставил. Скажи я, что свадьбе не быть, у нас бы потекло, как течет – ты себя контролируй и распри нас не разъедят, половое взаимопритяжение в ледяной корке не посинеет, доверчиво за мной следуй, и я тебя не огорчу. Касательно нашей свадьбы мы все обговорили, по рукам, допустимо сказать, ударили, но на земле не только соловьи разливаются, но и гуси гогочут.

Что же я творю, Катенька…

Я вношу изменения.

Очевидно задев за живое, я настроился слушать женщину обманутую, уязвленную, желающую меня разорвать, но Катерина не возмущалась.

Ты, Катенька, чего? Даже вечных адских мук мне не пожелаешь?

Распахнула окно и пальцем в оконный проем показывает. Выброситься грозится? я на ней не женюсь, и она идет на самоубийство – почитаю за благо неженатой не жить, страдания не длить…

Но этаж-то первый. Драматичность-то маразматичная. Тебе бы, Катерина, на пожарную каланчу подняться и с нее вниз сигать – из этого окошка выпрыгнув, ты и носик вряд ли расквасишь, а с каланчи ты переломаешься, внутренние органы в клочья, лицом упадешь – и лицо обезобразится, на твою некогда миленькую рожицу мне будет не взглянуть, я бы, Катерина, огорчился, а огорчения мне и так бесперебойно поставляются.

В Чебоксарах у меня была работа, а в Козловке мать.

Мать у меня по-прежнему, а работу я потерял.

И новую искать не хочу.

Подкашивающая, не знающая границ меланхолия! из окна мне что ли? Но не из этого – оно, Катерина, твое окно. Для твоих регулярно возникающих самоубийственных нужд предназначенное.

Говоришь, не собиралась ты из него? А показывала ты… раскинувшийся за окном сад Катерина в виду имела. А в саду садовника.

К садовнику я от тебя, сказала она мне крайне хлестко. У меня с ним и раньше случалось, но у меня появился ты и садовника я не отвлекала, довольствовалась близостью с тобой, моя истинная суть – с мужика на мужика не перескакивать, но едва я заприметила тебя, садовнику я отставку. Ты не из народа, да и моложе, однако наши контакты с садовником в память мне сильно запали: я это гнала, как одурь, и на время успокаивалась, стараясь о нем не думать, шла с тобой, где-нибудь в кустах тебе подчинялась – с тобой грешила и, можно сказать, тебя полюбила. Но девушка подобна фортуне – изменчива она. То она тебя, то к своей прошлой любви склоняется, взял бы ты меня в жены, рамки приличий были бы для меня святы, но ты к алтарю шагал, шагал и развернулся. К мужу я бы прилепилась и не дергалась, но признанной для брачного союза неподходящей, я во все тяжкие. С садовником мурлыкающей кошечкой прилягу, к конюху Тимофею, оголившись, ввалюсь, неброский старенький Тимофей, девок ты, горемыка, сто лет уж не щупал. И тут к тебе голышом не замарашка кухонная, а барышня Катерина!

От конюха Тимофея я мою милую оберегу. Кое-что во мне противится, но на Катерине я женюсь, в браке буду счастлив! сомнения отметаю, осыпающую меня поцелуями невесту благосклонно поглаживаю, в моей комнате сегодня заночуешь, ей говорю.

А моя тетя нас…

Твоя тетя велика в игре на мужской дуде.

Расписывая ее таланты, ты зарождаешь во мне…

Чтобы тебе было куда стремиться, я тебе о тете сказал. Хвалить ее способности – да, момент спорный, но почему бы выразить восторг перед тем, что действительно хорошо? когда у мужчины сосут некачественно, процесс мужского роста это замедляет. Я о молодом мужчине, конечно. Феерическая она женщина, Елена Владимировна наша! Меня обуяло намерение цветы ей послать! Ты, Катерина, уходишь? Касательно букета приказание сделать? Идешь к тому, кто возле цветов, кто их при тебе наберет и букет для тетки составит – нетрудно понять, что ты, Катерина, садовника вздумала навестить.

Став тут младшим хозяином, садовника Евдокима я рассчитаю. Елена Владимировна за него как, не вступится? У нее с ним ничего?

С садовником она не вступала. С конюхом Тимофеем она целую вечность назад, поговаривают, шалила, но садовником нисколько не увлеклась.

По саду отчужденно гуляет, а в конюшне общается по душам. Доверительность между ними не исчезла – что Елену Владимировну заботит, то она конюху и выкладывает: на племяннице он женится, а мне изыди, послужила и отойди – выдержать это не всякой женщине по плечу. Привечаешь его, в поместье к себе привозишь, ты к нему с любовью, а он к тебе с известием, что с племянницей он венчается. Стужа у меня в сердце. Визитер у меня на конюшне. Мучитель мой чебоксарский…

Позвольте заметить, что я, объективно говоря, козловский. На конюшню я, Елена Владимировна, насчет постели.

Постели?! – клокуще выдавила она. – Вы, сударь, извините меня, адресом не ошиблись? Ты, Тимофей, его слышал?

Малоубедительно он к вам, с солидностью прошамкал Тимофей. При всем к вам почтении, оплошали вы, барин – в супружницы вы кого? А в постель кого? Убежище вы у Елены Владимировны обрели, но женитесь вы на Катерине, и Бог вам судья. Предпочли тельце посвежее – объяснимо, чего там. Но какую предпочли, с той и в постель. В свете сделанного вами выбора ваши притязания на Елена Владимировну неизмеримой гадостностью отдают.

Я насчет постели, но к конюху Тимофею я насчет хари его исхлестывания. Неразбериха у нас на конюшне, смещение – конюх барину нотации читать смеет. Ни шиша не разобрался, а голову высунул и солирует. Сапоги нацепил, а ума будто в лаптях. Дурень ты православный! заслуженно вы, дурни, огребаете. «Я бы оскорбил богов, которые наказывают вас, если бы препятствовать их справедливому гневу».

Месье Монтескье. Недалек тот день, когда и конюхи с полотерами «Персидскими письмами» зачитываться будут.

Ой, я мечтатель, романтик, народник – это не так, относительно отечественного народа я закоренелый пессимист.

На Тимофея я не накричу. Надменно его проигнорировав, к Елене Владимировне обращусь.

Виноват, но о постели вы, Елена Владимировна, неправильно. Она мною не в контексте возлежания с вами упомянута. Вас, особенно при конюхе, я бы в сложившихся обстоятельствах не пригласил. Забудь о своих привычках, похорони свои устремления, кошелек пуст, чувства накалены! про денежные затруднения опущу, да и про чувства говорить вам не стану. Для разглагольствования о чувствах у меня есть невеста и она же по заведенным издревне порядкам для постели мне предназначена. Кто-то над стариной потешается, но я обычаи чту, предков первобытными недоумками не воспринимаю, я полжизни провел за учебой и куда я продвинулся? А наши предки и грамоты-то не знали, но двигались озаренно, мамонта загонять шли, цель не то что у нас – цель огромная. Волосатая и вонючая. И человеческое окружение под стать. Похлеще, чем здесь на конюшне, у них в спальнях пахло – в спальнях постели, а мы, если вы помните, о постели и говорим. Мою постель вы, Елена Владимировна, перестелить пожалуйста велите. Меня ее кочковатость не бесила, но Катерину, полагаю, разозлит. После сношения со мной бедняжке бы в сон провалиться, но не засыпается!

Не спать? До венчания спать вдвоем нам незачем? Невинную деву я бы до свадьбы в кровать не тянул, но ваша племянница достается мне неоспоримо подпорченной, и вам бы не честь ее блюсти, а удобством ее сна озаботится – к насущным заботам себя обратить. Что до свадьбы, то она к вам вот каким боком – извольте-ка вы, Елена Владимировна, приданое приготовить. Катерина вам не дочь, но раз вы ее основная родня, приданое я у вас, Елена Владимировна, попрошу. И попрошу настойчиво. Много попрошу! женись я на девственнице, аппетиты бы я поубавил, но ваша племянница, как бы вам ни хотелось обратного, девушка непотребная. При попустительстве своей тетушки омерзительно согрешившая. О ее плотской плотности со здешним садовником осведомленностью вы располагаете?

Если знаете, вам… и обо мне с ней знаете? Ваша необузданная племянница в плане слияний на широкую ногу жила – с садовником, со мной, не вызовись я с ней сочетаться, изыскать для нее жениха вы…

Жандарм Пантелеймон?

Хорошо, приданое он из вас не выбивает, но вы что же, за жандарма племянницу выдадите? А как вы от вашего поступка отмоетесь, доведись вам в свободомыслящем обществе повращаться? Племянница моя устроена, у моей уточки в селезнях жандарм – свое гражданское унижение вы, Елена Владимировна, испытаете в полной мере. А о самой Катерине вы подумали? с приличными людьми не пообщаться, ни о чем, сопряженном с работой ума, с мужем не поговорить – бесперспективных детей расти и с кухаркой напивайся. Будь у нее к Пантелеймону любовь, она бы для нее подпоркой, и Катерина бы не опустилась, но увлечение жандармом Бог от нее отвел. Она меня любит! И по жизни идти ей со мной! Скажи я ей, нет, тогда, наверно, ни с кем. Вилы у окошка остриями вверх вкопает и на них бросится. Этаж у нее первый и об землю, конечно, не разобьешься, а вилы проткнут.

Отвести Катерину от погибели почти ничего вам, Елена Владимировна, не стоило. Чего же вы ее не уберегли? Ведь в ничтожную малость все упиралось – в приданое для меня удобоваримое.

Что, Елена Владимировна, отматываем назад и видоизменяем? Приданое подтянуто до безукоризненного, Катерина радуется и цветет…

Поразмыслить хотите? Достойна сожаления нерешительность ваша. Но будь по-вашему – думайте. Мое обращение насчет постели вы, надеюсь, без особенных раздумий удовлетворите?

Выдоенная судьбиной донельзя бабка Аглая что надо взбила, разгладила, надышала отнюдь не способствующей затхлостью, мне здесь любовью заниматься, а оставленный Аглаей шлейф не выветривается, разбрызгиваемыми Катериной духами не съедается, надетая на Катерине ночная рубашка фасона претенциозного. Ее открытость, я полагаю, вполне можно, как парижскую, обозначить. На женщину, что в подобном облачении поглядишь, и за разглядыванием еще более сладкий грех прямиком должен следовать! на Катерину смотрю, продолжительное всматривание не обрываю, и она закономерно спрашивает: ну что ты на меня смотришь? Серьезность наших отношений позволяет тебе мной обладать, а ты смотришь. Эй, любовь ты моя, чреслами ненасытная! С мертвой точки ты сдвинешься?

Программу приличествующего случаю вхождения и сотрясения я, разумеется, исполнил, но не огненно. Наше перемещение в постель меня, видимо, притушило – в постели банально, слишком по-семейному, впереди у нас с Катериной полвека минимум, и какое тут возбуждение; я что-то сумел и я себя поздравляю – власть над собой мною не утрачена. Настроение для сношения неподходящее, но решив, что оно произойдет, я с собой совладал, начал и кончил, сейчас я, кажется, задремываю, вольным в движениях человеком Катерину на край сдвигаю, она и приданое… она входит в комплект… а в комнату? кто вошел в комнату? От внесенной свечи в комнате посветлело, и если я посмотрю, я узрею, но смеженные очи я не разомкну – на Катерину смотрел и наелся, на кого-либо смотреть не влечет меня абсолютно, бабка Аглая, наверно, вошла.

Попробует мою подушку подправить, матом ее обругаю. Под моей уставшей головой подушка расположена не оптимально, но я и на такой комфортно уплываю, прикрывающую чешую с русалки сдираю, выше пояса она обнажена, а ниже у нее чешуя, и мне бы ножом ее соскрести.

Нож мне сюда. Пробормотал и срывающийся голос Елены Владимировны услышал.

Куда тебе нож? Тебе, сволочь, в сердце его воткнуть?

О каком сердце она говорит… мне бы русалку для спаривания очистить, а она мне о сердце…

Ну вот. Кто где, а я в поместье Елены Владимировны Руфлеевой с земной жизнью расстался. Приревновала к племяннице и из бренного тела меня вышибла – когда мы с Катериной скрытными слияниями пробавлялись, Елена Владимировна не бушевала, не убивала, о нас ей, естественно, доносили, но она терпела.

Наши официально объявленное совокупление в стенах ее дома уже не вытерпела.

Моя душа скорбит, безглазой и безотрадной песчинкой куда-то засасывается, на Суд ее, вероятно, несет. Небесные координаты девятнадцать долготы и девятнадцать широты, я прожил всего девятнадцать, но мне компенсируют, я не сомневаюсь, вечность на то и вечность, чтобы жить вечно, жить – не тужить, по ложному обвинению меня в ад не засадят. Мы не на земле, и я на ваши аргументы свои, которые вы примите во внимание наравне с вашими и вынесите вердикт, что я был всеобщим любимцем, повсюду вызывал одну приязнь, чего вы сказали? Пустой, как барабан? мать не уважал, прочих женщин соблазнял – я вам скажу, что у нас, у православных, оприходовать баб и попам дозволяется.

Не баб, а жен! Не лезь нарожон!

Вы на меня орете, но вам бы вспомнить, что порушить блуд и воздвигнуть супружество и я всем моим существом вознамерился. Не прикончи меня эта бешеная, я бы ее племянницу в освященном браке бы драл.

К свадьбе я шел решительно, возражения отвергал, но человек предполагает, а Бог располагает – не дожил я до свадьбы. По чужой окаянной воле до таинства желанного не дотянул. Я не говорю, что я не грешил, но грешник я одумавшийся: моя воссиявшая душа к оранжево манящим чертогам практически продралась, и вам бы избранное ею направление не перекрывать – в рай ее, победительницу, торжественно сопроводите в рай! круто развернуть и в преисподнюю? Раз по заслугам рай не получается, мой умоляющий тон за пропускной билет посчитайте. Я взмолился! В Бога верю и Богу молюсь! Иисус Христос сказал, что если сколько-нибудь веришь, верующему все возможно.

Бесконечно повторяя про себя имя Иисуса Христа, я верую, что в ад меня не засунут. Неужели в моей неистовой вере я посрамлен буду?!

В степени несколько удручающей, но навстречу мне пошли. Райских палат не предоставили, но и в непрестанный жар не погрузили. Изба, в избе печь, а в печи приговоренный к безвылазности дух обитает. То бишь я, в рассказ о себе пустившийся, а до этого за правду на Суде небезуспешно побившийся. Вооруженным фактами, за нее постоял, ну и не в ад меня, а в печь. Поджариванию и здесь место, но с отдохновениями: печку топят – я жарюсь, однако она бывает и нетопленной, и тогда мне небольно, я могу расслабленно витать и воспоминания ворошить – из атмосферы кризиса я в Козловку… к душистому хлебцу с гусиным паштетом… за рождественским столом я сижу вдвоем с мамой.

От подобных воспоминаний нужно бежать как от огня.

Вы, мозги, отвергайте! И с огнем не частите – огонь и в печи, и от того огня мне мне не сбежать… а тебя, мужик с молотом, кто сюда звал? Одеколоном не обрызгивайся, но грубую рожу умой! Для приличия.

Ну что ты ко мне с речами… под слоем грязи у тебя накопилось так, что не удержать? Пролетариат выдержит паузу и вновь попытается стать освободителем человечества?

А вы уже пытались?

И вам удалось?

Больше семидесяти лет у государственного руля простояли?!

Мне казалось, что в печь меня лишь недавно, а я в ней… ох, годы, годы, горы пустой породы.

Ничего, кроме поджариваний, не было. Обрекшим меня на это взгляд от меня неодобрительный.

Я похолодел, но печь затопили и нормально. Привычно. За те колоссальные годы, что я здесь, девушек, наверное, выросло…

Хобот ищет повод. Отвязно ввернуться в красотку или не очень красотку! Из всех поводов вступление в брак на ум мне пришло.

Потоком нечистой воды принесло. Защитный механизм не сработал и я гляжу на Катерину, на конюха и садовника, Елена Владимировна отчего-то не проявляется. Возродить ее лик я стараюсь, но отдачи от потуг моих нет.

Расчесанная ногтями шея. Заправленная за ворот салфетка.

Жандарм Пантелеймон, sine qua non. Без которого нельзя. Я не тебя – я Елену Владимировну вылавливал. Без жандармов, мне любопытно, и нынешние времена не обходятся?

Печь нагревается. На славу ее сложили – век в строю и исправность не убывает, послабления мне не дает, через дымоход наружу я рвался, но меня отбрасывало, неуловимая для зрения пленка меня не пускала, покатывающийся со смеха садовник Евдоким!

Суматошно перемещаясь по дымоходу, его физиономию сверху вижу. Он, тварь, на свободе и чего бы ему надо мной не хохотать – мою невесту невинности, гнида, лишил и все ему как с гуся вода. Его дух не закован – мне тягостное пребывание в темнице, а ему на базисе непривязанности непринужденная неограниченность: с удовлетворением всех потребностей наверняка.

Я сейчас, барин, сделаю, что с Катериной я сделал! – крикнул он мне импульсивно.

Сделать это со мной я тебе, гниде…

Пленку проткну!

Высвободиться отсюда я мечтаю, но принимать освобождение от садовника… от его члена… свобода выше принципов. Птица-мысль, и напитавшись ею, я птицей! я на свободу! действуй, садовник, но пальцем. Им ты с пленкой управишься? Удобнее членом – разрывай членом…

Он неожиданно лихо, и я к нему; по его примеру настрой у меня шальной, скорость отрыва сумасшедшая, в небеса взиваюсь я рассекающе! на воздушный патруль бы не нарваться – я у райских пределов, а они охраняются неустанно, и меня собьют, архангельской кипящей смолою зальют, ей вечно кипеть, а тебе, мотылек, под ней страдать!

Ух, балалайку бы мне. Ударю по струнам и балалайка на куски!

Реально воинственное у меня состояние. Достойно мне с вами не посражаться, но меня никакие последствия не ужасают! под гипнозом я, вероятно. Под собственным.

Бейся и не бойся, сношайся и не обжирайся…

В приснопамятном поместье Елены Владимировны Руфлеевой я нанес себе травму – рыжиков со сметаной переел.

Этап давно пройденный. Застолья, сношения – мужчиной я преуспевал, а взлетевшей неопределенностью чего я добьюсь? бессмысленность моего побега непосильным бременем на меня ложится. Побег из печи предприятие необычное, знаменательное! понимая заурядность свершения, я бы со стыда прижался к земле, но я с чистой совестью в небеса, я дьявольски промерзаю, мне бы в мою славную печку – погрелся бы в ней… от жара помучился… нестерпимо! Больнее жара и холода меня мой характер изводит! Нигде я достаточного удовлетворения не ощущаю. Ни в Козловке, когда с матерью жил, ни в Чебоксарах, когда работал; с Еленой Владимировной сношался – о Катерине подумывал, Катерину стал драть – об отъезде раздумия появились… ой, икота. Почти насмерть ударила.

Я бил по струнам балалайки.

Ой, бьет икота, забивает…

Меня, но и я – в людскую войду, балалайку со стенки сорву и по струнам. После моих ударов звучание у нее раскалывающее, однако форму она не теряет, но я бью, бью…

Истопника Филимона она балалайка. Выполнением прыжков через плетень он у меня отложился: утрата прыжковых качеств на него с возрастом не свалилась, изумлять скопившуюся толпу он умудрялся и стариком – по толпе пробежал шепот. «Вы, православные, замечаете?… над Филимоном-то нимб… за прыжки ему – не за праведность же… горше всего, что я Филимона праведнее, но у меня не нимб, а флюс – ему вокруг головы светящийся круг, а мне тряпица, вокруг головы обмотанная… ты, Игнат, живи и не тявкай – Филимон Господа Бога своими прыжками забавляет, а ты Господу что?».

Игнат Волосельников краснодеревщик по профилю. В деревню он за материалом наведался, но приглядев себе справную девку…

Филимон – ложь. Игнат Волосельников – ложь вторая. Сердце не лжет, а мозг – лгун бесшабашный, и мой тому доказательство: житие истопника извратил, краснодеревщика Филимона от начала до конца измыслил, вспыхнувший и задвигавшийся около меня язычок пламени просит его признать.

Сказал, что способности к узнаванию у меня замечательные, и я-то не промахнусь – к кое-кому я склоняюсь, но не объявляю, минуты идут, а мне все равно, он меня не поторапливает, не подгоняет и от выбранной манеры резко отходит: о газовом гранатомете мне говорит.

Для нас, для предоставленных себе духов, опаснейшая штука, я тебе говорю. Зацепит, и заметаемся – в пространстве не ориентируясь, в удушающие размышления вовлекаясь, они наше Я душат: чтобы быть под присмотром, я согласен и на ад, наступление эры адской толчеи и членовредительства вдохновенно приветствую, свобода меня воодушевляла, но на свободе мне стало жутковато; кто выпустил тебя на свободу, тебе полагается помнить.

Я и предполагал, что это ты – садовник Евдоким, ничего целомудренного в прежнем виде не оставляющий. Ко мне в приятели ты не набивайся. От меня те события отшелушиваются, но ты появляешься, и вновь нарастает, к чему ты мне о гранатомете? Я понимаю, что ты меня пугаешь, но из гранатомета может выстрелить или человек, или ангел, а ты у нас…

Помыкаемый тобою военный? Что прикажешь, для тебя сделает?

Мы к нему прилетим, и он, основываясь на твоем указании на мое местонахождение, из гранатомета меня… я с тобой никуда не полечу. Блаженство мне обещай, сексуальными сценами приманивай – к Земле я тебе не попутчик.

На транссексуалов посмотреть? А они какие?

Ну и сильна же наука…

Интересуются космосом? Разносчика посуды прикончить готовятся? Кому умирать, тому не жить. Помочь ему выжить? Что еще за глупая сердобольность?

Распалившись и раздувшись, у их окна огненным шаром зависнешь? так как транссексуалы помешаны на всем, приходящим из космоса, они охренеют, и он в карманах у них пошарит, ключи от двери добудет, он убегает и дико радуется, он жив здоров и очень этим доволен…

Дуэль с женой его поджидает? Смертельное ранение в живот и пригорюнившейся жены надвижение?

2

Она четко меня подстрелила. Моя дочь теперь без отца. Клок волос бы выдрать и дочурке на память. Умерев, я дочку забуду? Пока предпосылок нет. Не умер и нет, разумеется, нет… дебил… я бормотал, что-то выдавал вслух, но обрывается – язык отнимается. С женой мне уже не поговорить. Она ко мне подошла, уныло в меня вперилась – ствол опустила. Свой в руке я держу. Ей бы от меня пятиться, а она ко мне, в ее подшагивании нечто чарующее, резвились мы с ней напропалую, грохну я тебя, белочка. Ментовская белочка. С тобой я переутомлялся, но столько секса – это прекрасно. Обогащало меня, да, трахались для услады, а попутно и дочку родили – без мамы дочка у меня будет. Довольно округлившаяся, почти оперившаяся. Чем с другим папой, без мамы будь.

Жена у моих ног. У моих вытянутых ног она встала. Уготовленный мною выстрел пристрелочным стать не должен.

Ты, пуля, давай наповал. Я еще минут пять не умру, а моей супруге именно сейчас время.

Не судьба. Ох, что же я за незадачливый такой – жену я застрелил, но я не о жене, а о мечте.

Повалившуюся на меня супругу я с себя не спихиваю. Как конфета коньяком, ее кровью пропитываюсь.

Конфету я приплел безнравственно. Свою жену завалившему не пристало говорить, что он конфетный, шоколадный, обоюдное убийство – логичное завершение наших отношений. А я неплох – умирая, и ее за собой увел. Вопреки твоим ожиданиям, белочка! Мечта, что же у меня была за мечта…

Порнокарьера. Со скрипом, но к реализации двигался. Красоток имеешь, и деньги не с тебя, а тебе! надлежаще протекающее умирание от красоток меня абстрагировало. Близости с ними не хочу, заработать и того меньше желаю, мне, свинцом не пронзенному, это бы подошло. Я бы моментально прославился и у меня право выбора партнерш, прущие к потолку гонорары, под одобрительное постанывание млеющих крошек меня возносит на Олимп, и я не разносчик посуды и не учетчик кирпича – я порнобог… и иже с этим порносмысл существования Вселенной.

К кому у нас касательно порнокарьеры податься, я знаю, и мне, думаю, надо сходить. Давлению, проистекающему изнутри, подчиниться. Жена на «Апокалипсис зомби» меня тащит, но у меня свое кино намечается, и в кинотеатр я с ней…

Уговорила она меня. Я бы ее обматерил и не пошел, но она при дочери меня упрашивала – дочь я бы мог с матом выгнать, а потом на жену наорать, но себя пожалев, эмоцией сердце не рвал.

До сеанса я в туалет. Меня не приперло, но сидеть часа полтора, и чтобы посередине интереснейшего фильма не выскакивать, я в кинотеатр и тут же в туалет.

Вышел я из него весьма расклеившимся. Дожидавшаяся меня жена руками всплескивает, толкая меня, истерит, что фильм уже начался, из-за твоего двадцатиминутного залипания пятиминутное опоздание у нас!

Видите ли, недовольство она демонстрирует. Я, возможно, невесть что в туалете пережил, а ее лишь опоздание на «Апокалипсис зомби» заботит.

Жена ты настоящая, бесчувствием смердящая, спроси меня, и я со всей откровенностью тебе скажу, что в туалете ко мне пристроились.

Не сзади, а сбоку.

Вставь он мне сзади, я бы, наверно, не выдержал… почему, объясню. Тебе мне придется на словах объяснять, а я без слов понял. Слева он был от меня – подошел, пристроился, он рядом, он мой друг… никакой он мне друг – отливает и знать меня не знает. Нелюдимая тварь он скорее всего. В сером плаще и шляпе в писсуар льет и доброй шуткой напряжение не сбивает.

Я напряжен, открыт для предложений – из переполненного пузыря мозги атакуются. Отолью и пройдет. Меня не затянешь! в когорты тех, кто в мужских туалетах короткие знакомства заводит, меня не втянуть. Мы с ними на разных палубах – они на палубе первого класса, я третьего, но я… а чего я себе третий отвел? У меня жена, дочь, нормальная здоровая семья, и мы плывем… в третьем. На первый у нас не хватило. На второй мы бы набрали, но, вероятно, билеты кончились. В первом и втором условия лучше, но в третьем я с семьей, мы в духоте, тесноте, но не в обиде – позеленевшие сушки грызем, спокойствие друг другу передаем, ну а в первом классе, что у них в первом классе, ну посмотрю я сейчас.

Подходами нерядовыми и петляющими я все-таки пришел к тому, что взгляд опустил и посмотрел.

Проскользили вы по нему, глаза мои, увидели, какой он отрос – не смогу я, наверно, ответить, с чего меня потянуло внимание ему уделить. Точно, что не из-за побуждения, похотью поселенного. Однополого секса я не хотел, не хочу и нечего тут вообще говорить: полагаю, определяющей стала неосознанность, к моему будущему относящаяся. С изрядной долей уверенности скажу, что грядущее вхождение в порнобизнес мой взор к его члену пригнуло. Сравни и тебя осенит, уразумеешь ты, мужчина, немало, ну хорошо, из общих соображений я бы не глядел, но ради уразумения чего-то серьезного я погляжу, окину, ореховым кремом мой торт это не смажет, но негатива не добавит.

Нарезайте торт. Нет, я сам, господа, нарежу. Вынуждаемый заискрившимися проводами, отрежу…

От увиденного размера я содрогнулся. Смею сказать, что в туалете меня Апокалипсис зомби накрыл. Обвальное наваливание кошмара неотдираемого. Быстротечное размазывание по бетону непрогибаемому. Изъязвлен я, пробит, призывая себя к согласию, не откликаюсь, от своей личностной структуры я отделился и на ладан дышу, когда я вполне оклемаюсь, случившееся для анализирования мне послужит.

Растравляться тебе было не из-за чего, так почему же ты… потому что большой у него! Слишком большой, по суждению моему скромному!

С какого угла ни посмотри, у меня много жиже: самоуважение подорвано, мечте о порнобизнесе крах, пример того, с чем надлежит в порнобизнес идти, у меня перед глазами; будучи в курсе, я бы и не рассчитывал, но баню я не посещаю, в раздевалках не переодеваюсь, не проводя сравнений, свой я считал довольно выдающимся, но на «Апокалипсис зомби» пришел и на меня упало.

Контузия, словно бы ящик с пивом на меня приземлился. Жена на меня уже громогласно, но окончания слов пропадают, и что она стремится до меня донести, мне не разобрать.

Ты со… мо… по… ты совсем мозгами поплыл? Ты совершенно морозный пончик?

Ты соавтор моей похоти?

Ты сосуд моего помешательства?

Помешалась она, а поскольку мы муж и жена, помешательство заключили в меня – здесь правят нереальные схемы! натираются задами очки и восстают члены-гиганты!

Аппроксимация зоны. Апокалипсис зомби.

Я, аппроксимируя, упрощаю, звучит сложнее, но я аппроксимирую, владеющий такой терминологией учетчик кирпича – не учетчик кирпича, вероятно. В меня втиснулось иное. Отношусь не панически – сыграть новую роль нестрашно. Оцепенение стряхну и в атаку, рубежи проявятся, и я к ним – думаю, я тот же, но пополненный.

Пополнение, думаю, от переполненности. Естественно, не моей, а объекта, во взаимодействие со мной вступившего – он был переполнен и часть в меня. У него избыток и ненужное он в меня слил, донором знаний и ощущений для меня становясь.

Ну что сказать. Горазд на чудеса Апокалипсис зомби. Хо-хо, рождество, да догадался я кто – нематериальный впуск он мне устроил. С большим членом мужчина.

Что до головы и души, там у меня безусловно прибавка, а в штанах? заметного прироста хобота мне от него не перепало? Рукой я проверил и лицо у меня, полагаю, не засияло. Нисколько не увеличился – не исключено, что уменьшился даже.

За воз знаний и лавину чувствований я добровольно и сантиметра бы не отдал. Мне пожалуйста мое, а ваше я возвращаю, попользоваться было бы занятно, но цена, согласитесь, несоразмерная, вам видится, что Апокалипсис зомби разум мне помутил, но крепость ясного сознания во мне не разрушена, артиллерия Серого Месива наводкой по ней прямой – перебудоражило меня несколько. Как у меня могло уменьшиться, если уменьшиться не могло? Волнение уволенной скандалисткой на выход. Столкнуло меня лбами со здравомыслием, но я, повалившись, встал и до меня доходит, что пополнение знаниями и чувствами – это не уменьшение члена, разница тут в вещественности – пополнение не вещественно и следовательно возможно, а уменьшение отнюдь. При минимальном понимании глобальных процессов вывод, отличающийся от моего, не сделать. Чувство внушил и оно во внушаемом прижилось, а для желанного тебе или не тебе изменения тела надо брать инструменты, осуществлять вмешательство хирургическое, мои транссексуальные псевдоприятели через хирургию прошли, а меня на Апокалипсисе зомби вроде не резали.

Народ заведен. Из зала возбужденно покрикивает.

Жена меня не растолкала. В зале она без меня.

Я без нее. И я не в кинотеатре, а на работе – у себя на складе сижу, кемарю, что-то начинает снится.

Параллельные, полозьями санок оставленные – на рыхлом снегу. Рыхлость я по скатыванию, скатывание мне далось, скатал и качу, укрупняющийся шар я за санками – куда я качу, туда они и уехали.

Что они уехали не туда, и качу я, от них отдаляясь, мною не допускается.

Снежный ком тяжелеет. Катить его тяжело, но меня подбадривает то, что все правильно.

Тяжесть катить тяжело. А нести еще тяжелее.

Взвалить его на плечи тяжелее, чем катить, но тогда бы он тяжесть набирать перестал.

Налипающий на него снег перекатывать его мне вскоре не даст. Чересчур тяжелым для перекатывания будет.

Я его не сдвину. Сейчас на плечи взвалю – расстояние позначительнее с ним преодолею.

Я не двигаюсь. Идут согласования. Папа, почему ты выстрелил в маму… я говорю с собой, а со мной кто говорит?

Папа, почему ты выстрелил в маму столь запоздало…

Не шар я катаю. После дуэли с женой не первый час умираю, и со мной дочка моя говорит. Она не здесь, не со мной, но что бы она мне сказала, я знаю наверняка.

Идеализированный отец. Нелюбимая мать. Я выбираю отца, но ты папа – тормоз, мать тебя опередила, и ты лишь на последовавшей расслабленности сумел ее подловить – я, папа, на кладбище.

В каком, дочка, смысле? И ты что ли не зажилась?!

На погост я к вам с мамой. Над вами слезу уронить. Ваши лошадки убежали, колокольчики отзвенели – завязла карета. Запряженные в нее лошади рвались и вырвались. Набегавшись, гуляйте, никому не попадайтесь, в Козлиную пещеру зайдете – мою маму найдете.

От мамы мне доставалось. В мире для нас, для живых, недостижимом, с мамой за меня посчитаются.

Мама в правоохранительных органах состояла, ну и в Козлиную пещеру ее – в бурлящую непрекращающимся махачем клоаку из ментов и прокуроров покойных.

Ей придется несладко, но в связи ли со мной? огребания ей предстоят, но из-за того ли, что она неважно со мной обращалась? я думаю, что… терпеть не могу черт знает о чем думать. Мамы у меня нет! А Коленька есть! Ну и думай о нем – твой святой долг о нем думать.

Коленька в Бийске.

Ох и мысль, ну и сила же мысли… ну а что более мыслительное я создам? Коленька у меня в «Бийском рабочем». От Коленьки я беременна и я еду к ним, чтобы с ним, с моим Коленькой, быть. Прокручиваю в уме, что он у меня корреспондент, мужчина состоявшийся, мне до него, пожалуй, не дотянуться. Мое благодушие улетучивается. Я к Коленьке с практически выношенным ребеночком, но Коленька мне… паскудство! ребеночек ножкой мне засадил, и я вскрикнула.

Со мной в купе дядя. Взглядом меня поедал, но я вскрикнула, и он как подавился.

Осторожней, он мне сказал.

Не знаю, о чем вы, от меня услышал. Следующие километров сто пятьдесят никто не проронил ни слова.

Вы можете предположить, что мне некуда девать энергию, но действительности это не соответствует.

Про энергию он едва уловимо промолвил, когда из всех станций впереди у нас была лишь конечная.

Бийск! Очнись машинист – с управлением справься и до Коленьки меня довези! Вокзал покину, и незнакомый город, секущая по лицу снежная крупа, страх не заставит меня брать обратный. Энергия любви по Бийску меня поведет! Она послужит моему счастью, ну и счастью моего Коленьки, конечно.

Об энергии и сосед чего-то бурчал. Не соответствует у него энергия или действительность не соответствует, но насчет энергии он высказался, и мне бы с ним повнимательней – что он говорит, возможно, ко мне относится, а я вся в Бийске, я не ухватываю, мне бы и слушать внимательнее и с ним самим настороже, чего я развалилась? накинься на меня и бери! Его натиск я, если и сяду, не отобью, но готовность к отпору его, надеюсь, остудит – видя, что я готова за себя постоять, он на меня не прыгнет.

Я круглая, беременная, обороноспособная, за твой наскок как от глыбы отскок…

Глядит на меня похотливо. Признаваться не хочется, но скажу – в настроении я приподнятом.

Разумеется, я же к Коленьке направляюсь. Узнай он, с кем я в купе, негодованием разразится мощнейшим.

А с кем я в купе? Ну мужчина, ну взирающий на меня будто наказываемый уединением бык на запускаемую к нему телочку – жутко волнующий вечер. Раньше я только предчувствовала, а теперь утвердилась. О, энергия, сколь ты тепла, мила, у мужчины, что в купе, исключительные сексуальные данные, рука у него в кармане. Подвижная рука. Матерь Божья, самоудовлетворяется он, по-моему… капитаном судна был капитан.

Капитан Хохряков. Мне пятнадцать, а он обнял меня за плечи и другая рука у него, как у этого.

С кем путешествуешь, с папой? Я говорю, что да, в речной тур меня папа повез – берега он вместе со мной обозревал, но на него навалилась усталость и он в каюте. Она у нас, что конура собачья, а у вас, наверно, обширная, капитанская, меня-то в нее не подумываете? завлечь меня к себе у вас не вызревает?

Я, деточка, соплячек к себе не таскаю. Особенно, когда они с папой плывут. Вы мою дочку не видели? А с кем, извините, видели? С капитаном Хохряковым? А каюта у него, извините, где? Сердящийся папа к нам, и от папы мне по шарам, провинившийся шланг обрамляющим. Нет, деточка, чем тебе трогать, я, от твоей юности подзаряжаясь, неоспоримо своей ладонью поработаю. Кто пройдет, поймет, что приобнял я тебя оберегающе, что беседа у нас для тебя развивающая – мы на реке Тобол, и тебе не помешает быть в курсе, что река Тобол образована слиянием реки Бозбие с рекой Кокпектысай, моторист Виблданович болтает, что правильное выговариние Кокпектысай гарантирует попадание в рай. Средняя мутность – 260, годовой сток – 1600… 58500 – сумма долга… я о Тоболе, но последнее о себе. Ночами о долговом бремени размышляю и ночи потеряны и для сна, и для секса, что у меня под фуражкой, сказать больно. Волосы клоками выпадают.

Мужчине, купе со мной разделяющему, из-за волос горевать несуразно. Зрительно, нехоженых дебрей у них густота. Седеет, но не облетает – тип у нас не особо распространенный. В постели он, вероятно, крепенький, заваливающий оргазмами грубиян он, вероятно, в ней.

Смотрит на меня жарко. Рукой действует резво.

В здоровом возбуждении? в душевном помрачении? разграничению едва ли поддается.

Мастурбирая, вы, мужчина, меня представляете?

Я тебя вижу…

Вы видите меня одетой, а в вашем воображении я скорее всего голая, без возражений вам отдающаяся, ну что, я права?

Прав охотник, права дичь, лишь неправ принесший ВИЧ…

Весьма интересный он собеседник. Когда он кончит, мне думается, мы еще увлекательней пообщаемся. При мне, но не в меня он настроился – для меня это плохо тем, что меня он обделит, но зато моя верность Коленьке не пострадает, вина перед моим ненаглядным меня не заест, из канализационного стока я выплыла! пасмурность сгущалась, но небо расчистилось! Разумеется, жалко, что страсть неутоленной останется, но верность бесценна, и я тебя, Коленька, ею одариваю, я, тебе предназначенная и тобой обрюхаченная, уже сегодня перед тобой объявлюсь и у меня легкость, невесомость, уставившийся на меня попутчик мерзко дрочит, а я парю, от любви к моему Коленьке искрюсь, вспоминаю, что беременна, и меня рывком на посадку.

Попутчик, кажется, кончил. Я оскорбленно поджала губы. Свое умение до совершенства я довел, сказал он мне, задыхаясь. Как у пьющего, преодолевшего пятикилометровый кросс футболиста-кормильца дыхание у него.

О подобной разновидности мастеров кожаного мяча мне Коленька говорил. Высокооплачиваемый профессиональный футболист несколько лет отыграет и себя вместе с семьей на всю жизнь обеспечит, но Коленька не о счастливцах с суперконтрактами, он о страдальцах. О мастодонтах областных первенств – до тридцати восьми по полю пробегал, колени стер, но и до второй лиги не поднялся. Зарплату не рассчитаешь – в конце месяца хоть побирайся.

«Задавленный бедностью полузащитник Затупонов у бани обмылки стреляет!».

Аршинные заголовки в «Известиях», «Московском комсомольце», «Бийском рабочем»…

Не привлекло бы, нет, не вызвало, ситуация типичная, а она прессу вскипать не заставит. И вообще: тебе, Затупонов, платят?

Немного платят.

Ну и раскладывай, чтобы хватало. «Жигулевского» разливного сколько литров ты вчера усосал?

Помещается в меня девять, но вчера я от силы шесть. Из них примерно половиной меня болельщики угостили. С «Овощехраном» под перекладину я круто вогнал… в позапрошлом сезоне было, но болельщики помнят. На руках уже не носят, но под руки до дома доводят. Заботливо доставляя, судачат между собой, что я на Месси похож.

Да, антропометрически я похож. Болельщики болтают, что у нас и лица с ним схожи, но я стою на том, что физиономия у меня не настолько дебильная. Росточку нам обоим природа не додала, но запечатленный на лице дебилизм нас с тобой, Лео, не объединяет. Однако кто ты, а кто я – ты под бурные овации с поляны и на поляну, а мне хлопают, когда меня будят: продирай глаза, Затупонов, говори нам, куда дальше сворачивать.

Шагающий слепо, с опорой на почитателей, я подпитываюсь их добротой.

Нож для отрезания голов! Кувшин молодого вина!

Кому ты, Затупонов, голову-то намерен? А вином кого напоить?

Черепушку бы я отхватил арбитру, что с «Трубзаводом» рефери был. Он, гадина всевидящая, зафиксировал, что я перед моим ударом защитнику по мудям врезал. Ну увидел и молчи! Мне бы голик ох впору бы пришелся… вы! Те, что у меня в эскорте! Вы мне представлены? тебя я припоминаю, а тебя… Андрей Непрочанов? Калибровщик набивок?

Знатная у тебя, Андрюша, профессия. Но для меня весьма темная. Матч с «Трубзаводом» ты видел? Наблюдал, как я, гол отмечая, со вскинутыми руками к трибунам понесся?

Несусь, ору, понимаю, что судья не засчитает, но тем сильней наслаждение. Когда обернусь, узнаю, что гол отменен, но пока судья у меня за спиной, меня озаряет мечта, что нарушение он проглядел и не отменит… участливо, Затупонов, всегда жизнь с тобой участливо – кому-то хрен до колена, а тебе, Затупонов, гола твоего трудового отмена.

С неудобно расположенного стадиона мне на двух автобусах надо ехать. Получив премиальные за победу, я бы на такси, но мы сыграли вничью; не будь мой гол отменен, победа была бы за нами, но судейский беспредел… абсолютно верное судейское решение… все равно он скотина. Кувшин молодого вина я бы не ему – Лео Месси вино бы поставил. Он бы мне про чемпионаты мира, а я бы ему про здешние битвы с «Овощехраном» и «Бумтрестом», о международной карьере и я помышлял, но поросло мхом… лесом поросло!

Долгих размышлений не требует. Истинного призвания нет, ну и не рыпайся, доигрывай, где играешь, жена и дети тебя любят, а что действительно неплохо, из трех прихваченных с собой бутылок пива выпита всего одна.

Бутылку в первом автобусе, бутылку во втором, третью, само собой, у подъезда.

В автобусе я во втором. Угу, в нем, присматриваюсь и угу, да, в нем, чуть ли весь путь уже проделал, но полагающееся мне пиво не откупорил. Ну и подожду, у подъезда в двойном размере приму, жена из окна загавкает – тугоухим прикинусь. Левом я после скарлатины плохо слышу, а в правое, скажу, мячом угодили. Забарахлила моя слуховая совокупность, не воспринимает изречения твои хлесткие: ты за приоритет государства, я за свободу личности, расхождения у нас идейно-политические. Ну и относящиеся к тому, в какой позе нам трахаться. Я ее гну, а она не сгибается – ох, любишь ты, Ольга, повоевать, о-ооо, амазонка ты несгибаемая.

Я нас везу! я наш самолет заправляю! где-нибудь в авиации заправляющие не управляют, но я заправщик-пилот, и управлять полетом мне. А тебе затихнуть и летчику не указывать. Вздумаю пике – и пике потерпишь. На нашем самолете ты, если не пассажирка, то стюардесса, а я его конструктор, его владелец, его пилот, и чтобы предотвратить худшее, ты свою подчиненную роль обязана принять и ей образцово следовать. Не согласишься – из самолета я тебя… не в неведении я, Ольга, знаю я – без тебя он не полетит. Тебя из него выкину, и он распадется на частицы, перестанет меня согревать и от ветров укрывать, с исчезновением самолета я и детей рядом с собой не найду, разведемся – и детей ты с собой.

Ну и ради кого в футбол мне играть? Ради болельщиков? Да им на меня смотреть мука страшная. Соперников не догоняю, передачи настолько кривые, что и с косоглазием такие не отдашь, самому гадко – что тут о болельщиках говорить. В футбол я, Ольга, не ради них. Ради денег в футбол я играю. А деньги мне для вас – с вашим уходом я свои китайские рассыпающиеся бутсы сниму, гвоздь в стену вобью и бутсы на него повешу. Полупустые трибуны, имбецильные фанатские хари, я буду по вам тосковать, но жена с детьми меня покинули и гонять мяч резона у меня…

На алименты зарабатывать? На какой еще покой ты, козел, собрался, давай-ка, козел, вкалывай и ежемесячно мне выдавай!

Мотивируешь ты, Оленька, бесподобно. Задыхайся, по ногам получай, но футбол не бросай – на тебе, козел, обязательства. Алименты на тебе.

Хромающей развалиной я, отыграв, шел к тебе, к детям, я подыхал, но семейная задушевность меня заживляла и вскоре я ничего, к бою готов, навешивайте на меня, я открыт! адресованная мне верховая легла бы меня на голову оптимально – я бы выпрыгнул и в уголок, но вратарь из ворот, длиннющие руки к мячу и поймал.

Меня не задел, но я упал.

Пенальти! Ты, судья, ты, лошара, ты глаза-то разуй!

От незадачливости бесился, траву рвал… на исходе игры упал, и судья свистнул. Теперь-то он фол разглядел… в центре поля! С адскими болевыми последствиями в голеностоп шипами въехали. И судейская трель. Как пенальти, свисток молчит, а как в сорока метрах от ворот, рассвистелся.

Пенальти не было. Сейчас меня снесли и штрафной мы пробьем заслуженный, мной заработанный – что есть этот штрафной, что нет. Заработай я пенальти, меня бы отметили, а я что заработал? Ни за что голеностоп у меня раскурочили. Из головы попробую выбросить. Жена, дети, послематчевое пиво, все у меня на загляденье, жена накормит меня грибным рассольником, синенькое домашнее платье передо мной снимет, до чего же потасканной она выглядит.

Вырваться бы куда-нибудь вдвоем, в лесной тиши, взявшись за руки, побродить… и бритвой ей по шее?

Цветочек ей! Жене моей непривлекательной, но для меня милейшей, важнейшей, футбольную карьеру продлевающей, люблю тебя, Ольга.

И пиво люблю.

А футбол не очень.

Наистабильнейший нажим возжелания любви великой. Но поговорим о второстепенном. О подрочившем мужчине, что в купе со мной едет. Со взором на меня разрядившись, лимит дозволенного он не превысил, и к проводнику насчет избавления от него я не взываю, расплатой со стороны Коленьки к бегству не тяну – убеги, и Коленька тебя не уроет, приезд в Бийск тебе не омрачит, есть загвоздка. Коленька к поезду не заявится. На перроне я его и высматривать не буду. Между мной и Колей безусловно любовь, но великая ли она? спросив мнение кого-нибудь объективного, наверняка услышу, что судя по моему описанию отношение Коленьки ко мне довольно прохладное. Не осведомляется обо мне, подарочки через проводника не передает – я бы о нем грустила, а он бы позвонил и сказал, что ему, работой заваленному, из Бийска не выехать, но поезд оттуда ты встречай.

Вагон шестой, проводник рябой, у него для тебя презент.

С колотящимся сердцем я бы стала выпытывать, не украшения ли, не флакон ли духов французских, набор елочной мишуры?

Проявил себя Коленька, нарядностью елочки моей новогодней озаботился…

До Нового года месяцев десять. Предыдущее празднование я без Коленьки провела. Гуляющие сквозняки, опившиеся мужчины, фужеры с шампанским мы у Люсеньки поднимали; мне достался надколотый, но я пила осторожно и не порезалась. О прошлом Новом годе говоря, мне и тему Отпускного Антона затронуть придется.

Вы, Антон, кажется, не местный – и что же вы у нас…

У вас я в отпуске.

Но в отпуск люди на юг, а вы…

А я к вам.

Это пожалуйста, но вы ко мне пристаете, а я…

Благопристойность мы сохраним.

Относительно благопристойности он пробормотал, лицом в мои колени зарывшись. А если его сейчас вырвет? мне, наверное, следует воспринять безучастно. Мужчины перебирают, но нас, женщин, мужчины боготворят – шикарный взгляд на жизнь. Нажравшуюся женщину я бы осудила, а мужчину прощу, Новым годом оправдаю, наибольший новогодний ужас у меня не на мужчинах замешан – в тревожном переулке лесбийские снегурки! меня атаковали.

Шампанское усиленно вплеснула и с него на секунду представилось. Пепельные блондинки в шубках голубеньких. На шубках снежинки, косички при ускорении заболтались, у несущейся впереди посох Деда Мороза, которым меня и поимеют: я убегающая, они настигающие, отделяя меня от погони, должен вклиниться он, мой впрыгнувший тигром Коленька – и тень промелькнула, перед снегурочками кто-то возник, голову поверну и там Коленька, снегурочек он покрошит и меня трахнет, посохом я не желаю, а секс с мужчиной бы в радость. С Коленькой, конечно, ни с кем же попало. Ну, Коленька, валяй, в схватку вступай, со снегурочками разделаешься и ко мне, а я уж тебе…

Ух, вгоню! – крикнул Коля.

Сказала, что Коля, но выкрик страстный, порывистый, чей выкрик, мне в точности не определить – мужчина в исступлении кричит, что тигр рычит, а если у него и вид тигра, уверенно не сказать, Коленька он, не Коленька, превратившийся в тигра Коленька меня бы восхитил, но меня страшит, что будучи тигром, он от охотника на тигров пуль нахватает.

К тебе, Коленька, с ружьем! в продранном тулупе, черных очках и с громадным ружьем!

Фима-слепец. Охотник прославленный, отступление не трубящий, с немецкой овчаркой он охотится. Кличка «Тефтончик» – собака неудавшаяся, рахитом переболевшая, Фима-слепец ее будит, она сквозь сон на него лает, плошку с треской унюхает и заткнется. Полежит, зашевелившимися ноздрями поиграет и жалобно заскулит. Аппетит у Тефтончика есть, а подвижности никакой – утренним массажем его на ноги не поставишь, он и не встанет. Нездоров я, он думает, порча организма неискоренимая у меня…

На мелочь вроде косуль Фима-слепец и без Тефтончика бы отправился, но сегодня он на тигров. Да, господа, сегодня и ежедневно! Фима-слепец и его Тефтончик на тигровых котов выходят!

И на тигровых акул пойдем! – возрождаемый массажем Тефтончик пролаял.

С акулами ты, Тефтончик, повремени. У тебя не все в порядке с костяком, у Фимы-слепца с глазами, потонете вы, уроды!

Советчица ты наша, Фея Столовая, оберегаешь ты нас из созвездия твоего – о, не умолкнут голоса благодарные! пропой ей, Тефтончик, вырази ей в моем духе, но по-собачьи, ну что за апатия у тебя появилась – безнадежное дело тебя просить… завыл что ли? Твои щенячьи подвывания я не засчитываю. Издавай оглушающе, вой на отрыв, классно, Тефтончик, прорвало тебя, слышу. Ну и вой! Ну и вонь… в овраге, что перед рощей, вода стояла. Почему бы тебе в нем не искупаться? Окунулся, говоришь? Не припоминаю, чтобы ты подле меня мокрым вышагивал.

Всплеск у тебя был, но теперь чересчур монотонно ты воешь! Дрянь ты собака… вой, как умеешь. На стол не смотри – Столовая Фея не у нас за столом. Она в Созвездии Столовая Гора – за нами она оттуда приглядывает. Ее советы безукоризненны.

Ты, Фима-слепец, никому не муж, никому не отец…

Начало многообещающее.

И ты ни на ком не женись, сковывающими детьми не обзаводись…

Само собой, Столовая Фея, последую обязательно!

Бестолкового Тефтончика прогони, собаку-поводыря на его место возьми…

Я, Тефтончик, задумаюсь. Мое слепоту я пытаюсь воспринимать отвлеченно, но неудобства, бывает, снедают и помышления тогда о помощнике. Я, Тефтончик, в своем уме. Пройтись и в овраг не упасть я бы куда охотнее, чем, навернувшись, всех клясть: собака-поводырь провела бы меня мимо, и я бы не домой покореженным, а на охоту, на налетающих на меня отовсюду тигров – как и собирался. Из-за перехватывающего меня оврага до тигров я добираюсь изредка, и тигры плодятся, их армия разрастается, с моей однозарядной винтовкой и Тефтончиком дохловатым генеральное сражение мне не дать. Тайком подобраться, отбившегося от массы подстрелить… а у кого мне благородства манер набираться? Да и охотник я. Мы, охотники, так и действуем. Мужчины мы коварные, головастые, и чего же я никак не запомню, где овраг расположен!

Присваиваю тебе, Фима-слепец, высочайшее звание мастера.

За присвоение я тебе, Фея Столовая, ничего кроме спасибо не скажу. У меня здесь застучавший дождь, подванивающий Тефтончик, его на улицу выпихну, а сам не пойду. Мастера, разумеется, в любую погоду охотятся, но мне сегодня судьбой предначертано в кресле весь день просидеть.

На меня докучливо капает, но я не двигаюсь. Я оптимистичное изваяние. Я и другие яркие личности, что по договоренности с собой неунывающе сиднем сидят.

Что мы решили, то и судьба. Это прозвучит банально, но своей судьбы мы хозяева. Ни на кого не перекладывать, за совершенные промахи спрашивать с себя: похоже, моя мысль в верном направлении ковыляет. Ну и я пойду – мне втемяшилось и я, от углубления осоловевший, побрел. И в чем я побрел?

В чем был. Резинка у трусов слабая, но я их поддерживаю и на ходу они не спадают, ты, Фима, иди осторожно, овраг где-то рядом, у края я заторможу!

Думаю, я сумел. Наверно, я у края, но, может, до него метров двадцать…

Осведомляю тебя, Фима-слепец, что микробиолог Заболотный доказал идентичность чумы бубонной и чумы легочной.

Ну а мне-то, Фея Столовая, каким…

Экспериментально доказал!

Проверить опытным путем – вот на чем Столовая Фея настаивает. Не топтаться в бездействии, а шагнуть и, как говорится, куда кривая выведет.

Ногу задираю, вперед подаюсь – земля. Следующий амплитудный шаг тоже не в пустоту. Повторяя движения, проделывая их на протяжении приличном, я помыслил, что овраг я, пожалуй, обошел.

Существование я влачу жалкое, но я не в овраге, крайней точки не ниже, разодранной плотью потягивает – тигры Тефтончика жрут. Откройтесь же мне вы, моей сущности глубины…

Мы бездонны!

Что спорить, конечно, без глубин в души осознание гибели Тефтончика мне позитивным не сделать. На белом свете мы все насовсем, пришедшему сюда раствориться во мраке смерти невозможно, умерщвленный Тефтончик переродится в аиста, и аист принесет мне ребеночка – это что, агония? А это откуда, из Второзакония? «Господь поразит тебя и потомство твое необычайными язвами, язвами великими и постоянными, и болезнями злыми и постоянными».

К кормившемуся у меня псу, ныне аистом ставшему, у меня официальная просьба ребеночком меня обнести.

Смышленого мальчишку, чтобы глазами мне и опорой? подросшего я бы взял, но аисты разносят младенцев, десятилетнюю тушку аист не допрет, надо мной хлопанье крыльев, свист чего-то сброшенного, об воду оно шлепнулось! Спикировало в овраг.

Слушайте, вы плавать умеете?

Ответом меня не удостоили. Неуважение или убился он, бедненький. Кто же кого, интересно, выронил? орел козленка, аист ребенка, повышенная тактильная чувствительность! подобное я о себе не думал, но ко мне притронулись, и я весь затрясся. Потому что неожиданно было. Ткнулось мне в ногу, а что… да Тефтончика морда! Тигры его не загрызли – в порядке он, поганец. Косточку тебе, дураку? Косточка тебе будет, когда я тигра прикончу, топором порублю – вслепую им прикладываюсь, кровью забрызгиваюсь, ошметки! фонтанчики! нам бы, Тефтончик, несчастного прилетевшего из оврага спасти. Лыжную палку из дома мне притащи.

Я ее протяну. Ему, ей, матросу, вертихвостке – он за нее схватится. Он, она, оно – я дерну и вытащу.

В твоих зубах его надежда живым вернуться в жизнь дурную!

Благородное негодование Тефтончик у меня не вызвал – палка у меня и я, отчетливо уведомляя, что над оврагом появилась спасительная палка, ловлю на нее руку, лапу, что у тебя есть, тем и хватайся, вытягивание мне не порть, отменно придуманное и грамотно реализуемое результатом должно увенчаться – я жду поздравлений, а не молчания. Вцепись, и я почувствую. Почувствовав, потяну. Текущие дела у меня героические, спасение жизни, с религиозным рвением палкой вожу: для охвата площади палка у меня предельно налево, до упора направо, возможность за нее ухватиться имеется у вас, где бы вы ни захлебывались! ширину я даю правильно, а быстроту, нет, неправильно – если она, чья-то рука, из воды и выдвинулась, ухватиться за мою палку она не успевает.

Палкой ты так стремительно, что будто бы ради увеселения ты. Глазами мучений не видишь, но сердцем блаженствуешь.

От Феи Поющих Гробов я бы с налетом равнодушия, но от тебя, Фея Столовая… при всей неограниченности моей коленнопреклоненности позволь мне резко выступить против. Помышления меня захомутали светлейшие. Лыжным инвентарем из беды выручить! К ангелу я ближе, чем тобой из твоей дали узревается. Подустал, но палкой двигаю, начатое продолжаю, прокаленный положительными излучениями Созвездия твоего! один из столпов надземного, но и земного братства непримиримых врагов эгоизма. Тело разнылось, но я ему не передышку – перенапряжение я ему!

Стоять с палкой над оврагом я могу до бесконечности.

Подломившись, мне никого не спасти, а спасти я должен.

Без меня мрак не разомкнется, пробившееся дыхание зальется и забьется…

Вопрос, спасу я или не спасу, для меня архиважен.

За его спасение мне проще бы помолиться, но молитвами сыт не будешь! я о собственном насыщении. Об удовлетворении тщеславия, если хотите. Он слепец, но он спасает, в самомнении до небоскреба вздымается – заприметившие опускающуюся к ним луну, в сберегательном режиме не действуют. Подскакивают и хватают!

А ты мою палку хватай!

Схватил. Потащил! Палку он на себя, и я в овраг, я к нему, выживание зависит от навыков и плавательные я предъявлю, но с ним на спине мне не выплыть; обхватил меня сзади, крик покаянный издал: каюсь, друг, страшно каюсь, но не отвлекаюсь – тебя я люблю, но тебя утоплю!

Я-то думал, что он ко мне на спину, чтобы я его к берегу, а он своей массой утянуть меня хочет. Войдя в соприкосновение с подобной гнусностью, я сделался слаб. Повисшего на мне ублюдка стряхиваю с энергией малой. Какая-то борьба происходит и в верчении наступает утрачивание: где берег, прямо ли он передо мной – зрячий глянет и обнаружит, но я-то слеп! я слепец и я в унынии. Вокруг столько сволочей, что никаких сил в этом мире оставаться. Я ради спасения все насущное отложил, а он меня, сука, топит – локтем по зубам от меня, сука, получи!

Увы, не зацепил я его. Плечо дернул и разболелось – и плечо болит, и в целом нехорошо: топят меня!

Немного странно, конечно, когда тебя топят, а в тебе реакция отчужденности запустилась. От желания высвободиться из его объятий я открестился. Слегка в них подергиваюсь, но отношу не к упорству бойцовскому, а к конвульсиям, предсмертным спазмам, у нас с ним и шапочного знакомства не состоялось, а он меня обнимает, в объятиях словно родного сжимает, породненные неприкаянностью… расследованием займется прокуратура… ты меня пообнимал, а теперь моя очередь; исполнив сложное движение, выскользнувший я прилип к нему сверху, и он, побуждаемый мною, размяк, к испусканию духа без долгих препирательств изготовился, зачем нам о чем-то спорить и наше воодушевляющее нас родство наконечником спора ковырять: занесенную инфекцию наше родство может не перенести, внутри пространства нашего родства возникнет бактериальный гнойник и мы выгорим – я применительно к тебе, ты применительно ко мне, родство поработало бы нам на благо, но допущенное нами через обдумывание микробное рацио родство вспучило, и тут, боже мой, громыхнуло.

Я – Фима-слепец. Ты – то ли парнишка, то ли девчонка. Воспринимаю я нас сугубо отдельно – безотносительно родства примерещившегося.

Обстоятельства чрезвычайные, ну и измышления соответствующие: сознание перекосило, изогнуло, небрежным кивком удостоверяю, что понимание случившегося есть, от утопленном, как о родственнике, горевать нечего, парнишка нарывался и парнишка дождался, парнишку я додавил, и парнишка… ну что я словно заклинаю – парнишка, парнишка, парнишка! Жертва моей самозащиты парнишкой от этого не станет.

Девчонку я кончил. В захвате ее стискивал и трепетно ощутил, что признаки у нее женские.

Прекрати ее убивать, разожми свои руки рычагом того, что она девушка…

Ты, Фея Столовая, меня поучай, но в мои взаимоотношения с девушками не вмешивайся. Полагаешь, быть настолько соединенным с девушкой частенько мне выпадает? метущиеся ягодицы вминаю, ею почти обладаю – мне, слепцу, с женщиной сблизиться, что оренбургскому спринтеру Иникушину зайца обогнать.

Зайцы излавливались в силки, самим Иникушиным установленные; поведую без прикрас – в ловле зайцев Иникушин первейший. В беге с ними наперегонки замыкающий.

Заслонки подняты, к лесистому укрытию зайцы по степи угорелыми чертями, устремившийся за ними Иникушин голову по-бычьи вниз и раскалывайся бок, рвитесь сухожилия! жестокие требования к себе. Зайцам не уступать, здоровье не жалеть, после успеха недостатка в релаксации у тебя не будет, пришедшая завороженность самим собой придавит тебя к постели, и ты сладко потеряешься, наигрываемой на бамбуковой флейте мелодии вневременного достижения мягко улыбнешься, от народа ты далек, от него ты отошел, не простившись, передовицы газет посвящены оренбургскому спринтеру Иникушину. Мне? Поблагодарить за признание зазорным я не считаю. Восхваляемый общественностью, на пьедестал я, пожалуй, взойду. Биографические сведения вам нужны?

Я из Оренбурга, из семьи, промышляющей на рынках, в магазинах – своруют и убегают. Папа мой заглядишься, как бегал! конечно, мои истоки в предприятии нашем семейном – лет с пяти я форму держу.

В невинных годах я отвлекающе соучаствовал. Над прилавком ручкой провел, якобы что-то стянул – бегу я пустым, но за мной бегут, как за вором и, поймав, что говорить, наваривают. Поэтому бежал я изо всех.

Ты, сынок, побеги, побольше торговцев за собой уведи, а мы тут пройдемся, почистим…

Сейчас я с родителями не работаю и вообще практически не ворую. Чем сейчас родители занимаются? Скажу лишь, они не на пенсии.

Покорять стихии, догонять зайцев, захлебывающуюся девушку плотоядно сжимать, она хотела меня убить, а я, Фима-слепец, ее просто хочу. А убил я ее зачем? А что с ней еще делать? Пощупать и отпустить? Она бы вновь на меня кинулась, и мне снова усердствуй, старайся возвратить положение, когда топят не меня, а я – или я, или она. По-иному нам было не разойтись. В воде я наборолся, накружился, выползание на берег безмерной радостью представляю, но с радостью у меня чего-то совсем плохо – мой берег утрачен мной основательно. А слепому искать… слепому, что в воде за жизнь бился и усталостью страшной налился… на берегу у меня Тефтончик. К залаявшему Тефтончику я бы, уже ориентируясь, поплыть попытался. Что же мне для его лая сотворить… замяукать?

Мяукаю. На устах подступившая молитва, но я мяукаю.

Серьзность моего мяуканья ты, Тефтончик, пожалуйста улови.

Я – кот законченный, собак ненавидящий…

Не прижмешь меня лаем – в живых я не задержусь.

Я мяукаю.

Твою задачу ты, пес, осознал?

Мяукаю я по делу, не на уровне бреда, в повседневном общении с тобой я обходился языком человеческим, но меня от тебя забирают, меня вынуждают по-кошачьи, ту девушку я бы по-собачьи; не стремись она меня порешить, мы бы с ней славно оттянулись. А история ее появления в овраге, она какова? в овраг ее скинули с высоты – над ним пролетая. На дельтаплане что ли… а у кого здесь дельтаплан? Ни у кого, но у Васюганских болот, я слышал, с дельтапланами намечалось – всероссийский слет дельтапланеристов. Разносилось у нас, в тревожное умонастроение вводило: тьма дельтапланов, что солнечному свету туча загораживающая, и к почернению движков дребезжание, антихристовой авиации сердцебиение, я бы за ружье и палить, распоясавшихся бесов посильно ликвидировать, а не было ли того?

Того, что я в дельтапланы стрелял?

Я жарил кусок сыра. Он прирос к сковороде, и я чуть-чуть сокреб, покушал, сковороду потом полдня мыл. Тефтончик все пытался ногу мне трахнуть, но сковородой я его не огрел.

А с дельтапланами что? Собачку я не отлупил, а стрельба по дельтапланам, не исключено, что на совести у меня. Тогда выстраивается следующее – выстрел, гибель, месть.

Я разнес кому-то башку, и его подружка вздумала со мной посчитаться, Фиму-слепца наказать – ему она подружка, а меня, роковой для ее возлюбленного выстрел совершившего, другом зовет? удружил я ей, наверное, без кавычек. С возлюбленным тошно, от известия о смерти она весело запрыгала, я понимаю, но меня-то, услугу ей оказавшего, за что убивать? ответ, думаю, в том, что она девушка – восторги перемежаются с сожалениями, разудалая пляска над сжигаемыми фото со слезами в подушку, да будет о ней – мне бы о злободневном, о выкарабкивании своем, овраг мельче не становится, об упирании ногами в дно речи нет, мой всплывший труп хоронить они не побрезгуют?

Вопрос преждевременный. Тефтончик залает, и вы поразитесь, какие у меня гребки, какие запасы, я, Тефтончик, семью тебе заменил, а ты меня оставляешь – путеводно тяфкни, сволочь! В воде я дохожу. Тихо рву на себе волосы.

Тефтончик не лает – ты, Фея Столовая, полай.

Ты лаешь, но твой лай ко мне с неба, и что мне, к небу плыть? благолепно к небу тело вплавь веду. Сплю в обнимку с бабой нынче поутру.

Объятий с меня уже довольно. Она меня обнимала, я ее утопил: в духе нашего времени. На нежность грубостью, но не нежность-то не та – выражение лица отнюдь не кроткое. Про выражение, конечно, не слепцу говорить. Слепцу бы вообще заткнуться и сдохнуть!

Слепец, загнанный беглец, щука щелкнет, и я скопец, не дам я ей поживиться. Руки мне для поддержания себя на плаву, но для прикрытия мошонки руку я выделю.

Удержание я ослабил, вдвое я его и под воду я легко, обоими выгребаю, но перенеся левую на мошонку, мигом сдаю, спускаюсь как на эскалаторе, я не в овраге, я в ванне, и если я без света, открыты ли глаза, закрыты, все равно – свет не включен, в ванну я для умиротворения души и зачем мне свет, о ванне мне разноречиво, но вода теплая, вода бездонная, душа бессонная, вросшей бессонницей она взведена, взведенный курок моей души! возбужденный пенис моего организма! Воспрял он от опасности быть щукой откушенным.

Опасностью заведенный, ни в кого еще не введенный, на взгляд монашек огромный – неудобно перед людьми, но тут не люди, тут щука, с человеческим существом я управился, а щука неотловленной и неудавленной шныряет, хвостом задевает, с щукой я так – резиновой игрушкой я ее сделаю. Тигров постреляю и головы их туда же, в ванну, побросаю! Для списанного охотника неплохо. Однако в каких чувствах я у ванны стою? В расстроенных.

Задвинутой истины вламывание бандитсткое – я не у ванны, в овраге я! в овраге я задержался, всякая истина для меня мадам Шарлатан, но я переубеждаюсь, щуку от яиц уже второй раз отбрасываю, ушами залитыми, тиной забитыми лай Тефтончика я не расслышу, заблеявший ягненок Мира Потусторонних Баранов предвещает мое вплывание в их поголовье…

Его блеяние, кажется, на берегу. Само собой, что на берегу, но на нашем ли берегу, на том ли, побыть ли живым дарит шанс, к мертвым ли ласково приглашает, щука!… сука… оберегающую руку укусила. До яиц не добралась. Зубы – рука, зубы – яйца, не любитель я сочетаний подобных. Пострадавшая рука, разумеется, приемлемее, но она, думаю, столь повреждена, что применять ее для заслона бесплодно, перекушенные косточки ладони надежную прижатость к паху не обеспечат, ну и раздерган же я – не плавание, а бурление, метание, задатков большого пловца я в себе не вижу, к стихающему блеянию по чуть-чуть продвигаюсь, если оно стихает, я точно по направлению к нему двигаюсь?

Я плыву правильно. Блеяние стихает не потому, что я от него отдаляюсь, а поскольку ягненок тише и реже блеять стал. Почему, у него надо допытываться. Может, хандра обуяла. Я вылезу и вопрос с дефицитом позитива улажу, твою опутанность мрачными думами изорву, ты, ягнеток, мрачноват, и я к тебе развязным комиком, струей веселящего газа, как от щуки я отобьюсь? это моя забота. Вознамерившись мне подсобить, в овраг ты не брякайся. Мне от тебя не твои копытца, мне твое блеяние необходимо. Наделенный властью привести меня к берегу, своей властью ты пользуйся. Властно поблеивая, повелевай! Я в воде угасаю, щуку коленом пинаю, мороженым в глинтвейне таю, но щуку пинаю; меня держат взаперти, в овраге, дверь наружу мне не отворить, я без ключа и я неповоротлив, поворачивать и в самом деле не получается, сорванный с шеи ключ я засовываю, но он не поворачивается, повернуть и плывущему мне не удается, а к чему мне поворачить? определяющее для меня блеяние четко впереди, и я на него вперед, неуместных поворотов не допуская, а что до поворота ключа, то ключа на шее у меня не было, у меня, Фимы-слепца, и нательный крест там не висел – ничего я с шеи не сдергивал. Просто кризис, дичайшей измотанностью спровоцированный. Хитро прищурюсь!

Воображение мне опять не отказало, и я на берегу, вопреки обыкновению с тиграми я лажу, мой озноб устраняется шкурами, что бархатом меня звериным, температуру нормализующим, тигры меня греют, а я облагораживаю их беседой о пазиграфии, общепонятных записях типах нот, арабских цифр, сложите песнь и запишите, переживите любовь и пронумеруйте, у ничем не примечательной девушки, едущей на поезде в Бийск, любовь первая, любовь к Коленьке, на что ты, Коленька, горазд, ты со снегурками-лесбиянками показательно выдай – угоди моим вкусам, любимый.

Ненакрашенные лесбиянки галопом за мной, а ты Коленька, встрянь и порезче, побольнее ты с ними.

Ах и крикнул ты, Коленька, и Ахилл бы так не прокричал.

«Ух, вгоню!».

Жезлом Дедушки Мороза покусившихся на меня шизух ты пронизываешь. Наверно, их и, наверно, для них беспросветно, решающе – не обернувшись, не уверюсь.

Бежала и обернулась, неслась и встала, не могу поручиться, что в обморок не упала.

Коленька вгоняет, но не жезл, в жестких лесбиянок он погружает себя, свальный грех у него со снегурками.

Нет, он не с ними, не в них! мне все только кажется, очередная провокация контролирующего мое сознание Воздухоплавателя по Широтам Страстей, в льющейся из магнитолы инструментальной музыке балалайку я не улавливаю.

Весьма изумительно балалайку они встроили, ты не находишь?

Сосед по купе любопытствует. Магнитолу на столик поставил и двумя пальцами по столику шлепает. Отбиваемый им ритм, по-моему, совершенно не тот, что в композиции – очищенный им апельсин я бы пожевала.

Не стучи ты пальцами… некуда их девать – в меня вставь. Распираемой не беременностью, а угрожающе сосредотачивающейся во мне телесной тоской по мужчинам!

Мой будущий ребеночек меня извинит. У мамочки душевная экзальтация, мамочке хреново; скушав апельсин, облегчение я бы получила. Я самая что ни на есть женщина, ты безусловно джентльмен, ну предложи же мне апельсин!

Апельсин он выжимает в стакан. Кисть у него могучая, комплимент бы мне ему вслух, апельсин без кожуры и я бы, наверное, раздавила. Если ты мужик, неочищенный попытайся! ну что за жизнь, ребеночек очнулся и вдолбил, перед соседом по купе я скривилась – он отвернулся и сок попивает.

Проходящие за окном городские пейзажи говорят, что мы, видимо, в Бийске.

О СПИДе мне для вас распространиться? что ВИЧ у меня промелькнул, вам запало?

Про ВИЧ у него было, я не забыла, но короткое упоминание ему бы не разворачивать, беременную женщину в одеяло кошмаров не заворачивать, мое одеяло в бодрую клетку и, всунутым в белый пододеяльник, оно меня прогревает – при нагревании красочным и чистым вызревание во мне положительное, я, как высиживаемое яйцо, но вызревают у меня мысли, и они, естественно, о Коленьке – я среди дня под одеялом валяюсь, а он ходит в мороз по улицам, многогранный Бийск для последующего освещения в статьях изучает, колотун его пронимает и он вспоминает о девушке, обо мне! замерзнувшим он бы ко мне, и я бы его растерла, я бы целовала, лизала, всколыхнувшаяся в Коленьке похоть перевалила бы его на меня, от продирающего внедрения я бы очумело завопила, унынию я не сдаюсь!

Я не с Коленькой, но Коленьку я предвкушаю; в Бийске мы уединимся и обстоятельствам типа драки у соседей нас не растащить, идти их разнимать Коленьку я отговорю…

ВИЧ от обезьян, повествовательно мой сосед по купе промолвил. Обезьяны тысячелетиями СПИДом болеют, ну а люди лишь время последнее. Половым путем, я думаю, мы у обезьян его позаимствовали. Какой-то урод самочку трахнул или некая невоздержанная мамзель самцу отдалась – доступ к обезьянам имели и человечеству немало подгадили. Знаешь, на кого я киваю?

На дрессировщика?

У дрессировщиков обезьяны здоровые. Мой намекающий посыл ты раскручиваешь? Здоровые у дрессировщиков, а больные… больными животными кто занимается?

По возникшему у меня ощущению вы довольно нацеленно на ветеринара меня наводите. На ветеринара-мужчину?

Ну а как бы женщина от носителя заразилась? У кого на горизонте издыхание скорое, тому вздрючить ее не суметь. Не те у его организма возможности.

А в начале заболевания? – негромко поинтересовалась я. – Обезьяна подцепила, но по-настоящему еще не разболелась и стояк у нее ничего, овладеть женской особью обезьяний самец вполне способен, о особь, что ему предоставилась – женщина-врач, к которой на прием он доставлен. Ну и женщину он, как говорится, согласия ее не спросив. Нетерпеливость у него для моих кавалеров завидная, подумала женщина. Докторша разомлела и у них не насилие, гораздо ближе к романтизму у них было, одно я упустила – он же не сам из зоопарка к ней прискакал. К докторше его на прием, и значит, болезнь в нем развившаяся, бросающаяся в глаза, стадия заболевания, да, не начальная, и секса от него ожидать, наверное, ненаучно: задыхающийся самец со взглядом безжизненным секса не участник. А вот что до самки с такими же показателями, то с ней секс реален. Без тени смущения вам скажу, что мой мужчина, в Бийске сейчас живущий, загрипповавшую меня нередким вдуваниям подвергал. Меня он дерзко, боезапас у него возобновляющийся дивно… мне бы стыдиться? А что стыдного, когда тебя по любви? В наших отношениях с Коленькой верх она одерживала неизменно. Коленька с моей заколкой игрался, ее поломал, я Коленьку обвинила, Коленька заорал, чтобы я не выступала, я столь же отчетливо попросила его на меня не орать, скандал был погашен. Я так думала. А что мне думать, если Коленька не то что не орет, а сломанную заколку берет и чинит? Выпавшая железка вдвинута, и упругость, зажим все возвращено, я к Коленьке с благодарственным поцелуем, а он толкает меня на кровать и от маечки меня избавляет.

Я, подхватывая его мысль, штанишки снимать начинаю, но Коленька говорит мне, не надо.

Между моими грудками он меня, наверно, удумал. Лифчика на мне нет, и действовать он может беспрепятственно, усладительно богемно, да-ааа, Коленька, сдаюсь на милость твоего возбуждения. Поскреби вершителем между кругленькими, погоняй его сколько в силах…

Сомнительность в том, что меня, свою девушку, Коленька приготовил, а член чего-то не достает.

Подготовить девушку к сексу зачастую проще, чем себя самого, и Коленьку я не подгоняю, язвительностью, упаси Бог, не поддеваю, мой Коленька знает, что и когда – мною без опоздания он воспользуется. По плану у него задержка, и я с пониманием: к Коленьке я притерпелась, невзыскательности с ним набралась, невинной девушкой с парнями я прихотливо, выделываниями и гонором пенясь – Коленька со мной переспал и на путь смирения меня направил.

До Коленьки меня Алеша Симафонов очень желал. Мальчик мозговитый, юношеские турниры по шашкам выигрывавший, он за мной неотвязно и на надрыве, а я дежурными фразами отделывалась.

Я, милая, за тобой по городу следую, а мне бы за шашки засесть, партии недавнего первенства Южной Америки для собственного прогресса разбору подвергнуть, нам бы с тобой где-нибудь… ты бы закрыла глаза, и я бы тебя… а ты меня? Ты меня можешь?

Сам, Леша, сам, обслужи себя сам.

Твой ход, милая, он для усиления твоей позиции сделан, и что же мне на это промолвить, как бы тебе внушить, что твоя позиция является позицией девушки, и ваши позиции вам бы не укреплять, а придавая им податливость, усилия играющих с вами мужчин не перечеркивать, пикантным ослаблением позиции кому-то из них временами уступать, мне, во внутренних проблемах закопавшемуся, твое ко мне участливое отношение позарез!

Шашками замордованный, невниманием девушек будто грязной иглой исколотый, я с ними в разговор, а они не подхватывают, объединение множеств, мне неподвластных, ты, милая, единична. Галя из микрорайона Жмыри, а за ней Света из того же микрорайона и словом со мной не перебросились, а ты до ухаживания дала довести. Вникнув в мои достоинства, ты неминуемо со мной… отважишься со мной пообниматься. За плечо мне тебя приобнять?

Девку посговорчивее отыщи и лапай.

Но я же тебя не между прочим, не хоть бы кого я тебя, поставь передо мной тебя и какую-нибудь из Жмырей, я бы, миленькая, тебя. Сильно бы я тебя не эксплуатировал! со всей честностью тебе говорю, что ты бы не совсем измочаленной от меня вышла. Быдловатый хам тебя бы не щадя, а я сумею шелково, с владением не перехлестывая, мы еще погуляем, а после у нас будет праздник?

После прогулки я, вероятно, отдамся, но к тебе это отношения не имеет.

Да как же ты…

От болтовни избавь! Вон киоск – хурму в нем купи. Коленька ее съел и его рот так связало, что дар речи под корень. Постигшее Коленьку для тебя бы сейчас приобретением было. Сожаления ты не озвучивай! до сути вопрошаниями не копай, что за Коленька, узнать тебя разбирает? Он такой, что я на него поглядела и обретение женственности в себе чую. Из повседневной круговерти он меня вырвал и приковал, по ощущениям к скале я лицом и к ней за запястья: от приковавшего мужчины мне не увернуться, куда он задумал, туда и вставит, традиционнаяя атака на промежность!

Меня только Коленька. Других вариантов я не рассматриваю.

Меня, девушку, он вскоре сзади, ну и что мне на это – руки у меня в кольцах, кольца вбиты в скалу, мне не дернуться, его пылкость во мне все, надеюсь, перевернет!

Коленька дерет меня сзади и для нас рассевшийся полукругом оркестр упоенно играет. Из семидесяти музыкантов оркестр!

Захваченные нашим сношением, смычками они неистово, от дудения своих труб нездоровыми им вскоре лежать, Коленька не успокаивается, и они в нарастающей вспышке за Коленькой, пожарище у скалы! вспыхнув, загорелось и у огня вид не постный, новыми вспышками он взметается! выбивающийся из сил обладание мною не ослабляет, в бесчинстве фееричной случки гремит остервенелая музыка, я убывающе покрякиваю – приятности не лишено.

Рапсодия пожара посвящается девушке, которой все мало. Мне-то хватит – в невменяемом состоянии у нас не я, а мой Коленька, он мне люб! со мной он бывает груб, но на мне ни царапины, внутри, вероятно, что-то рассечено, но что не видно, тому я не придаю, непомерный у Коли энтузиазм.

От скалы меня откует и на носилки. Меня на них разместит и толчком ноги их на скатывание.

Понесусь на них к равнине, к зазеленевшим садам, одному Коленьке носилки вниз не снести, и он меня так, спортивным спуском. Не старческим же сопровождением под ручку ему меня спускать. Уронил бы он нашу молодость, духом тления ее отравил; в ночном чепце я шамкаю, чтобы Коленька не шумел, мое засыпание ты, Коленька, чем это там покрушил? Пищущей машинкой об стол громыхнул? Взор у тебя, Коленька, мутный. Красненького вина ты испил? Выпившим ты посиди, попечатай, но почему на машинке? с технологиями она соперничества не выдержала и сколько она у нас на антресоли, полвека где-то? Снять и на свалку было бы надлежаще, но ты ее на стол, лист бумаги в нее вворачиваешь, статью на ней думаешь напечатать? А печатать за компьютером тебе… пищу для моего ума я найти не стремилась, но ты, Коленька, ее предоставил и, порассуждав, я не исключено, что разберусь.

Четырнадцать бутылочек красненького. Говоришь, что они на кухне, в шкафчик над раковиной тобой уложены, а откуда они взялись… твоему зимнему отдыху они поспособствуют, а взялись они… не для отдыха, а для работы, разумеется, Коленька, вино тебе для замечательного писательство твоего, а взялось оно… с продажи компьютера, полагаю.

Углубившись в себя, определился ты неразмыто: компьютер продать, вина набрать, перед опьянением и падением дай мне, Коленька, на тебя полюбоваться, на высокий твой лоб испуганно повзирать, ой, не дурак ты, милый, а не будучи дураком, ты, Коленька, меня бросишь… со мной ты состарился. От меня тебе не омолодиться, но ты менее великовозрастную потрахаешь, свежести отхватишь и в меня впрыснешь, твой дряблый пенис – со свежестью шприц. В меня разрядись, и я посвежею, а от посвежевшей чего тебе уходить, моя обвислая затхлостью влияет на тебя дурно, но поимев меня следом за упругой, меня ты регенирируешь, и у нас все пойдет по-прежнему, обычным порядком, непроходимое болото наше с тобой бытие? Ну статью о нем напиши… на пищущей машинке ты о чем настучать вознамерился?

О сгнивших овощах, сгнивших фруктах и одобрении утвержденных правительством антикризисных мер?

За государственный подход в расписывании создавшейся ситуации «Бийский рабочий» твою статью…

В «Бийский рабочий» ты ее не отошлешь?

И печатать не станешь? Ее вынашивал, ею дышал, но рассосалось? Машинку тебе, получается, нужно назад на антресоль, и ты, Коленька, ее без огорчений, писательство в тебе пересохло, ну и в жопу его, писательство, нечто все же напишешь?

Утешающее письмо?

По поводу неплохо проведенных годов, с аппетитом съеденном пуде соли, тебя соблазнил я бестолковой девчонкой, а покидаю умудренной старушкой…

Мои фантазии меня пугают. Ну что я итоги-то подвожу? старость, одиночество, гроб – я молода и у меня любимый, я еду к нему в Бийск и у волосах у меня прошедшая через его золотые руки заколка – лифчик он с меня снял, чтобы с заколкой, возвращенной им к жизни, позабавляться. Грудки мои покусать. Крепенько ты меня, Коленька, больно мне! сжимающие зубчики чувствительно меня, милый… я беззащитная женщина! Твоя женщина, Коленька!

Приятно думать, что Бийск нас снова сведет. И теперь уже неразрывно!

Лыжники идут к полюсу. Поезд следует до Бийска. Заметаемые лыжники бескомпромиссно прут, а поезд встает и соседу по купе я говорю до свидания – признак воспитанности, между прочим. Задев причесывающую меня вытаскиваемым чемоданом, он пробормотал, что у него были всякие.

Меня у вас не было, сказала я ему, от его дерзости пунцовея. Чего вы мне о тех, что у вас? ваш язык вам бы, знаете, упорядочить. Не высказываться с двусмысленностью, гнусностью сдобренной. Бесстыже вы меня продернули – грабительский набег на мышление мое. Выгребли, на верблюдов погрузили и по сугробам за лыжниками.

Мне привстать?

Зачем мне вам подчиняться, я…

Ущипнуть меня хотите?

Если от меня требуется привстать, ущипнуть вы меня за задницу вздумали. Роль у намеченного щипания вспомогательная, первый план сейчас скрыт, но на нем, на первом плане, у вас меня вздрючить. Ваш пыл я попытаюсь умерить. Задницу я оторвала, к вам повернула – щипайте. Ущипнете и вам больше запомнится, как чарльстонным вскидыванием ножки я засветила вам в пах. Спиной к вам пяточкой я вам звонко! подобно собакам воду лакают ползающие командиры с тестикулами битыми. Над женщинами они командиры и женщины им в отместку повреждение – видеть их командирами вдруг опостылело и будто само собой им туда, для демократических преобразований плацдарм создавая.

Щипать меня за задницу вам непременно необходимо? – строго спросила я у него.

От меня он в проем, чемодан за край зацепил и, выдернувшись в проем, нервно выругался, ехали мы с ним вполне приемлемо, наговаривать на выпавшего мне в попутчики Коленьке я не буду, за аморальное ко мне отношение Коленька в Бийске бы его отыскал, и ни за что на свете он бы моего Коленьку в начавшемся побоище не урыл – Коленька бы ему и по физиономии, и по почкам, мой несокрушимый сладенький журналист, куда мне к тебе шагать-то? В редакцию «Бийского рабочего», наверно. А где она находится, у кого я узнать смогу? В справочном окошке, я думаю.

В вокзальном окошке справки о поездах предоставляют, и мне в окошко не вокзальное.

Известным мне способом на некое иное окошко осознанно мне в Бийске не выйти. На данную минуту вокзальное безальтернативно. Женщина в нем непроспавшаяся. Навеянный образом моего Коленьки позитив я сохраню. В окошко я не без робости: мне бы о «Бийском рабочем», о его редакции у вас вызнать, вы специализируетесь на делах железнодорожных, но вы из Бийска, а «Бийский рабочий» он не чей-то, а бийский – укажите мне улицу, а на улице дом, не знаете номер дома, улицы хватит. У вас в Бийске улицы, думаю, не столь витиеватые, чтобы я нужный мне дом не нашла.

Да, мне «Бийский рабочий». От своих слов я не отказываюсь. В «Бийском рабочем» мой Коля работает.

Кто он мне, я… беременна я от него!

Где роддом, в курсе, а где «Бийский рабочий» не осведомлены… адрес редакции на последней странице написан? Купить газету и посмотреть – это вы меня великолепно надоумили.

Газетный киоск возле касс, колоритный киоскер в рыжем шарфе меня не игнорирует, но «Бийский рабочий» мне не протягивает – «Бийск для полуночников» всучить мне стремится. Потихоньку к пороку меня склоняет.

По счастью, у меня, девушка, журнальчик про ночные дискотеки, про прочее злачное, это просто недоразумение, что вам «Бийский рабочий» понадобился. Ну что вы в нем прочтете? Какое мнение о Бийске составите? Город у нас промороженный, но кое-где, поверьте, прожарит – сами обомлеете. Приехавшей из деревни цыпочке я на кабак «Вкус луны» укажу. Заведение тонкое, негромкое, бесшумно к тебе подойдут и тебя… танцы сугубо медленные, алкоголь исключительно крепкий, подпоить тебя шампанским возможности у кавалера не будет. Тминная водка у них блеск! предмет зависти кабаков, что пожиже. У себя в деревне жизнь ты, вероятно, вела полуголодную, а во «Вкусе луны» тебе заливные креветки, ростбиф на вертеле, котлеты из мозгов по-бийски, до отвала наедайся, но не выпускай, что потчующий тебя ухажер ослушания не потерпит. Кто во «Вкусе луны» за мужской счет питается, после кормежки кормящему принадлежит. Нерешительности ты, цыпочка, не поддавайся, за котлетку по-бийски честь уронить – цена не завышенная. В мозговую массу добавляются редька, эстрагон, парочку ложек вылущенного зеленого горошка, я знаю, поскольку на кухню был когда-то допущен. На стульчик усядусь, румяный пирожок схвачу – к диалогу готов. Избыточного желания со мной говорить я за ним не наблюдаю, но с поваром Гоберидзе мы приятели, и он пытается мне улыбнуться. Насчет моих успехов интересуется. Я ему отвечаю, что я в порядке, на вокзале, не жалуюсь – мой киоск стоит на вокзале и это для меня прибыльнее, чем если бы он Чуйском тракте стоял.

Печатную продукцию помимо кроссвордов почти не берут, однако у меня разные игрушки, машинки, из-под полы могу и поллитровку продать. Ночами алкоголем не торгуют, а у меня, в ночную смену трудящегося, для жаждущих, так сказать, припасено. Обернутыми в фольгу они у меня покупателей дожидаются. Приглядевшись, бутылочную форму, разумеется, разглядишь и меня привлечешь, но чтобы ею не светить, как поступить прикажешь? шикарно бы в коробку из-под куклы, но куклы продаются в коробках, и пустых коробок у меня не остается. Куклу без коробки, а в коробку бутылку – при таком типе продажи тревожился бы я меньше, но кукла и ее коробка составляют комплект и извлечение куклы из коробки…

В пакете бутылку продавай, утомленно Гоберидзе промолвил. За ручки его передавай, и никакая ищейка не заподозрит, что у тебя в пакете.

Я пробормотал, что ты, Нугзар, подошел по-умному, в сознание мне к месту внедрил, бутылку я в пакет и что в том пакете? что-то противозаконное? в глаза не бросится. От беспокойства я все равно не уйду, но не увольняться же из-за волнений. Вот ты, Нугзар, на кухне ты нет, нет, да и согрешишь? Элитную говядину сопрешь, трюфели какие-нибудь… будет тебе, Нугзар, оскорбляться. Найденный мною мячик вы с сынишкой еще не просрали?

Сынишка у него Павлико. Вверх особо не растет, но пузо наел отцовское. Размер штанов – и на слоне застегнутся. Когда я его видел, он, оперевшись на клюшку, слезы размазывал. Здесь же, во дворе, и папаша – со свесившимся животом в снегу ковыряется.

Поисками чего, господа, занимаемся? – осведомился я беспардонно.

Скосив на меня лицо интеллигентное, лоснящееся, старший толстяк сказал, что красный мячик он ищет. Обмениваться фразами мы продолжили и из обмена вытекло, что сын у него осатанелый – клюшкой по мячу невоздержанно бьет. И мяч улетел. В хоккей они не шайбой, а мячом – мячом для хоккея с мячом, мячом твердым, плетеным, попадая в отца, синяков он ему наставил, но запропавшим в снегу, отца он огорчает сильнее, чем когда в тело вонзался: не будет преувеличением сказать, что мой Павлико в истерике, а ребенку в ней делать нечего, моя супруга в ней, как рыба в воде, а сыну в ней неполезно, она его поглотит и выплюнет назад мужчиной сомнительным, всем организмом не только от возбуждения дрожащим, придем, Павлико, домой, я тебе полтаблетки успокоительного…

Давай мне, папа, целую!

Твой мячик привязал тебя к себе узами неразрывными, но чем бы он для тебя ни являлся, его исчезновение не причина тебе, ребенку, целую таблетку…

Ты, папа, повар! Ты, мать твою, не врач!

Орущего на своего отца мальчика я, пожалуй, огрею. Клин клином истерику из тебя вышибу!

Первое побуждение – друг другу закипевших грузин предоставить. Наличие обоюдоострого нрава вылилось в конфликт, и вы, господа, пылайте, а я налаживать быт пойду. Дамочку я в свою квартиру переселил, но торшер, что возле кровати, у меня не работает, и возжелай моя девочка возлечь на кровать для чтения, уютного освещения она не получит. Газетного и журнального дерьма из киоска я ей натащил, и низкосортное любопытство ее, вероятно, поборет и повалит. На кровать завилится, в статью про обнаруженную в отряде космонавтов педерастию уставится, неработающий торшер теперь навсегда? – угрюмо у меня поинтересуется.

Нам бы с ней в атмосфере любезности, но мне о подобном даже не помечтать. Дамочка она невоздушная, по обслуживанию железнодорожного полотна, я на вокзале и она – сослуживцы мы, да. Она неумна, а я не в себе… побродить по платформе вышел, ее, нагнувшуюся, усмотрел и завелся.

По завершению не слишком длинных ухаживаний я с ней переспал, но не отпустило. День за днем деру ее и деру, но мало мне почему-то!

Ночных вбиваний мне недостает. Разбуженная напряжена, и я в нее, как в кирпич – кирпичная пыль на нашем ложе; я бы и в ночных сношениях себя проявил, но у меня преградой смены ночные – ночами я зачастую в киоске. Газетки у меня в нем, водка само собой, к скудному жалованью чуть-чуть прибиваю и от холодного пола простужаюсь, в киоске, что на улице Мухачева, он, я слышал, подогревается, а у меня, наверно, экономичной модели киоск.

Припоминаю, что дамочку из ее жилища, я отталкивающе чихающим перевозил. Сейчас, сейчас… сейчас лопну… и лопаюсь. Чих-чих-чих! Я раздуваюсь, а дамочка, отодвинувшись, носом в стекло.

На пойманной машине к большой радости ее я препровождал.

Уже определившимся – ночные смены я сокращу, материально убудет, но секса у меня… социологи говорят, меньше доходов – меньше секса?

Практикой докажу, что выявленной закономерности я не подтверждение.

Бесстрастность партнерши желание у мужчин отбивает?

И снова не мой случай. Она от меня отстраняется, но ствол эрекции этим не истоньшается, пора нам с тобой, девочка, любовью заняться, говорю я ей, от возбуждения задыхаясь.

А поступления от трудовой деятельности до граничащих с неприемлемыми сползли! ночную водочную подработку я оставил и живем мы стесненно. Очаровательную, по ее мнению сумочку, я ей не купил. Она на меня надулась и в сексе окончательно камнем стала.

Ну ничего, удовлетворился я неплохо. Пальцем ей в щеку потыкал, но она против обыкновения не огрызнулась. Я от нее отвалился и, пожалуй, я удручен – ладно от секса тишина, но после секса звуки она всегда издавала. Покряхтит, о нашей несовместимости глухо буркнет, перейдя в режим гробовой, на меня давящий, не подлежит ли она, интересно мне знать, выселению?

Мужичок—стоячок с девочкой-немалолеточкой, по-видимому, разъезжаются – я-то никуда, а она поедет. Но поспешно я ее не спроважу. Десять дней на примирение нам даю. Былое вернем – как пара, не умрем. Она с работы, со вкалывания на полотне, и я к ней прикасаюсь, засовываю в нее руку…

Ты пытаешься меня возбудить?

Спросила, значит, заговорила. Моя девочка заговорила, и я без разговоров в постель. Ух, славная, ох я тебя, еще чего-то говоришь? Ты бы вообще-то не увлекалась. Сказала, миру между нами поспособствовала и достигнутое не губи.

Насчет сумочки мне передумать?

Я ради тебя своей водочной карьерой пожертвовал, а ты мне про сумочку… ах, такое у тебя предложение. Не тебя по ночам трахать, а водку в киоске продавать? я полагал, что на огне моего жертвенника мы сварим связывающий нас клей, а ты меня от себя обратно в киоск.

Ночными сменами в нем наше обеднение я бы приостановил, но что для меня существеннее, я, милая, поразмыслю.

Не отмахиваясь от мыслей, тащусь по двору и думаю о ней, о неисправном торшере, хоккеисты-грузины попались, собачье дерьмо на снегу. Двойная куча. Тут-то куча, а сразу за ней… чересчур округлая. Мячик их потерянный! Они из-за брезгливости вглядеться на подошли, а я подобрал, рассмотрел и папаше вручаю. С сыном Павлико он ругается и пихается, но обретение мяча их образумило, моторность телодвижений они утешительно для будущих отношений перенесли в сферу игры, клюшками мячик водят и на задержавшегося меня не глядят.

Я не ухожу, потому что за мою находку благодарность мне полагается. У самих ума не хватит – после моего напоминания поблагодарят.

Не благодарят они меня, давно прошедшим прошлым считают.

Мое выступление, господа. Затяжным постараюсь не сделать.

Ваш мячик для вас нашел я, промолвил я крайне жестко. У меня дома женщина, но я не к ней – я к дерьму приближался. Заприметив нечто, что было предположительно вашим. Если и не вашим, то никак не моим. Но я направился, через отвращение переступил, мячик опять у вас, но он к вам не припрыгал – я его вам вложил. По совести вам бы передо мной в поклоне. Допустим поклон на словах. Благодарственная открытка в грязных разводах… царапающий усами благодарственный поцелуй! Не целуйте меня. И на открытку не разоряйтесь. По-русски смущаетесь – по-грузински скажите. Парень ты пренеприятнейший, но за мячик тебе спасибо. Неотвязный урод ты, конечно, но за мячик мы тебя благодарим. Я хоть до утра простою, но причитающееся мне от вас услышу. Я дурак, я козел, но мячик я вам нашел! какая-то собака нагадила, но я полез и мячик для вас вытащил! мячик я вам, а за мячиком гам. Издается, поскольку сочится из ран… нанесенных обидой. Мячик нашел, потом в ад я сошел – моя непрерывная песенка о мячике, кажется, недейственна.

У напуганных грузин клюшки на изготовку, от меня, на почве мячика повредившегося, отмахиваться они намерены без снисхождения, из чувства справедливости я не отступаю, благодарности все-таки жду, им бы, разумеется, увидеть мою спину, но они видят грудь, ее непреклонную выставленность они, похоже, понимают превратно. Буйственным настроем позиционируют.

Происходящее вокруг я воспринимаю адекватно. Не может не вызывать уважения!

Вокруг происходит… да не особенно что-то происходит. Заснеженная скамейка, припаркованная шкода, снегом она не засыпана – ездили на ней, наверно, недавно. Если и не ездили, то чистили – почистили и не поехали.

Возможно, сейчас поедут.

Передаю сообщение. Выскочившая из подъезда женщина с болтающимися ушами в шкоду садится.

Болтание ушей у нее, конечно, не собственных – на шапке у нее уши. А в квартире, что в подъезде, откуда она ошпаренно вынеслась, у нее, вероятно, любовник.

Он аристократичен. Принадлежностью к другой нации экзотичен.

Елда-хан!

Наравне с манерами поразил и размерами. Непривычно масштабным овладением связность мысли порвал, и девушка чувствует, что ей с ним великоплепно, но ей нужно бежать, от наслаждения спасаться, ну и вбивание только что, мое настроение оно усилило – меня влечет не останавливаться, но меня же и выталкивает, Елда-хан прекрасно оснащен и очень компетентен – мне с ним замечательно, однако я не с ним. Естественно, я с ним, но у меня… как же мощно он меня… у меня машина на улице. Будь благоразумной и трахайся! я бы это и делала, но у меня машина, а машины угоняют, и мне… разноцветные бока. У моей машины? Перекрасили ее что ли? Не машину, а меня, не перекрасили – подменили, с Елда-ханом не я, поскольку я бы уже умерла, а-а! а-а!… а она держится. Она? По-моему я себя запутываю. Да, Елда-хан, да! Чрезвычайные трудности у меня, я думаю. Меня, меня, меня! Елда-хан, как молотом, мое мясо изнутри отбивает. Из его логова я улечу, я не хочу, секс в ледяном море! Его не хочу? Но я же не тюлень, с чего мне хотеть в критических температурах… если я тюлень – Елда-хан охотник на тюленей. Словно на вулкане я с ним! Прожаривает меня, тюленя, меня, тюлениху, он охотник, что прожаривает и отпускает, он изливающийся в меня непрерывным потоком Елда-хан…

Вы благодарности за мячик от нас ожидаете?

Меня о шкоде, о девушке, о Елда-хане, по полной программе меня. Мои мозги по любви в кусты завели и… сейчас пришло, что вчера я на одежду потратился – на носки. На мои мозги, наверно, страшно смотреть. Среди видений прошлого – переезд ко мне дамочки, до сих пор, между прочим, со мной живущей. С грустным перевязанным чемоданом она ко мне. Он не от времени рассыпается – у него замки выворочены. Я у дамочки спрашиваю, и она мне говорит, что таким его в магазине приобрела. Около Военной Прокуратуры Бийского гарнизона данный магазин. Всяческую товарную дефективность в него свозят, и покупатели разбирают. Их поумерившие амбиции мозги заточены на выгоду, а мои под стражу не взяты, в полете они свободном, они на месте, но в голове чего-то не хватает.

Носки я купил не рваные, не в том магазине, и пару или две – так называемую, коробку на год. Девяносто пар в нее набито. Были и черные, но после пронизанного обдумыванием выкуривания «Явы» я выбрал белые: в газетном киоске я в белых носках, блестяще я воистину, мои носки, конечно, никому не узреть, но покупка у меня все же из побуждений пошиковать – не стирая, выбрасывать. Предвкушаю, что год я проведу от моего обычного отдаленный. Мне уготовлено вставлять обезволенной дамочке, натягивать белые носки, в киоске отработаю и вновь секс – это должно стать правилом!

Молодецки ее оттрахав, ее я в сон, а сам телевизор смотреть; недавно я наткнулся на зарубежный канал, где мне начали втолковывать, что искусственный, смысловой, логический язык линкос изобретен голландским математиком для сношения с внеземными цивилизациями – дамочка сопела.

В выпирающей устойчивости сопения вскрикнула.

Прибавь!

Звук прибавить?

Она отвернувшаяся, сопящая, по большинству признаков она спит, но вероятно и сопение недовольное, совершающееся в фазе бодрствования, с повышенным вниманием мне к ней надлежит – в оттенки вслушиваясь. Ритм дыхания ухватить, проскальзывающие подхрапывания вычленить, телевизор я приглушу, чистоту улавливания он загрязняет, прибавь! – крикнула она вновь.

Я за телевизионный пульт, но не прибавил – последовавший храп убедил меня, что она спит, и ее обращения не ко мне, а к кому-то во сне, и если это я, я могу ответить ей и будучи неспящим, к примеру я ей скажу, что в любви к тебе мне не прибавить, а весе пожалуйста, но с тебя королевские торты, пирожные а ля Наполеон…

Прибавь же, слон ты бесстыжий!

Я, девочка, еще не растолстел, и слоном ты меня не по факту, ну что за девочка! особенности существования во сне не предоставляют реального шанса прознать, что у другого в мозгах творится: о наборе веса я только подумал, а она уже говорит, что я слон, говорит, что мне опять необходимо что-то или в чем-то прибавить, возьмусь ли я утверждать, что произносимое ею непременно мне адресовано? Она слону, но слону, который из семейства слоновых – Индия, наверно, ей снится. Принцессой, лианы макушкой задевающей, она на слоне, а на почтительном отдалении от нее обросший бродяга в лохмотьях, завшивленный лобок почесывающий и высокородной красоте хвалу воздающий.

Ну а кем я ей, блистательным магараджей, приснюсь?

Телевизор я на передачу про енотов переключил, а раздумия у меня о слоне, о босяке, от недоедания прозрачном, если я по религиозным соображениям подмывание и довольство отринул, мне бы знать, что медитативное выискивание истины предполагает одиночество, а я за ней, за дамочкой иду. А она говорит слону прибавить… бесстыжему слону. Чувствую, меня потащило думать, что в ее сне слон ее не везет – слон ее имеет. Бесстыжий слон, сволочь ты роскошная, правильным шагом будет прибавить!

Ощущения у меня смешанные. За мою сотрясаемую оргазмами девочку я принципе радуюсь, но она со слоном и память о случившемся во сне ей не уничтожить. Я ее дрючу, а она думает о слоне, ностальгирует по взметнувшемуся в ее котле давлению, с гортанными воплями она не со мной, и меня затягивает полагать, что я неисправимо мелковат, для женского отрыва от земли коротковат, окружающие мою оранжерею стены уверенности продавлены слоном, и эрекция-орхидея, эрекция-тюльпан… не погибнут. От слона мне сплошная польза. Проживающей со мной дамочке половая жизнь что выбежавшей на сцену певице засунутый в ее глотку микрофон, но теперь у нее был слон – приснившийся ей секс со слоном засохшую в ней страстность, не исключено, что оживит: в слоне я вижу добро. Уровень ее страстности мне, разумеется, безразличен, но со страстной, наверное, слаще. Если слон из твоего сна еще не ушел, скажи ему от меня, что я ему благодарен.

Благодарность от Гоберидзе? Да получена она, куда бы он делся. Вальяжно подпитываться на кухне дорогого кабака я считал для себя недоступным, а с Гоберидзе повелся и на его кухню во «Вкусе луны» захожу, что-нибудь беру, нюхая, кладу обратно, песочными корзиночками с красной икрой я никогда не пренебрегаю. Схвачу и без всякой мысли жую, восторженностью желудка проникаюсь, как слон икрой ты не объедайся, Гоберидзе мне молвит.

От невосприимчивости ко мне моей дамочки слон меня не избавил. Я на нее той ночью забрался и тоже самое – вставленный член будто бы в форточку зимой высунутый. Мужчине положено действовать, и я в нее вхожу, в эсктаз ее не привожу, прошепчу-ка я ей о слоне. Рядом со слоном я моська… вопить со мной, я понимаю, не обязательно… упоительно тебя слон продирал?

Поглядев на меня взглядом отсутствующим, она пробормотала, что с сексом пора мне заканчивать. Фатален он для мышления моего.

Ненасытные проникновения, несведенные счеты со слоном; сношение течет, беседа поддерживается, ты утверждаешь, что слон тебя не имел, ну а что же ты «прибавь»! «бесстыжий слон, давай прибавь»! что тебе снилось, ты не помнишь, а я не спал и… ага, слон во сне все-таки был. Был и тебя не драл? Странно, знаешь ли, слышать. Через Ганг на нем переправлялась? А прибавить чего просила, неужели настолько торопилась куда-то?

К кому ты спешила, я сейчас спрашивать не буду, я относительно того, почему он бесстыжий, спрошу. Ты на нем переплываешь, а он хобот себе за голову закинул и между ног тебе просовывает? В бесстыжести ты его поэтому упрекнула?

Не норовит, говоришь, человеческой промежностью полакомиться? Но бесстыжим ты его… на слоних, что по береговой кромке прохаживались, постоянно он оборачивался?

У меня томительное чувство, что ты сказала мне правду. Твой сон я растолковал небезупречно, абсолютно ничего не угадал, я тебя трахаю или прервалось у нас это? тебе по существу до лампы, но и мне… какое железное мясо! Холодные мясные блюда. Во «Вкусе луны» я на них не налегал. Машеньку мы гладим, а потом засадим – духовито промолвил и кусочек телятины из салата в нутро. Как я ем и о чем говорю, вызывало массу нареканий, но Нугзар Гоберидзе меня не гнал, за найденный мною мячик он у меня должниках и претерпевать от меня ему надо покорно, с безумным оптимизмом я к нашему приятельству относился. Что бы я ни выкинул, Нугзар Гоберидзе снесет, за мою бесцеременность на выход мне не укажет, что тут у тебя, к пудингу соус? С ромом?! Глотну я, Нугзар, попробую.

Из соусника, попрошу тебя, не пей. Я тебя на кухне приютил, а ты мне продукты загаживаешь, что с твоей стороны…

Тебе бы, батоно Нугзар, про приютил не пороть. У меня что, собственной кухни нет? мне на ней готовят вполне прилично и без твоей я бы обошелся, думаю, запросто. Мне же у тебя не пожрать – пообщаться с тобой меня к тебе приводит. Мне кажется, нам обоим не припомнить, когда у нас с кем-либо столь крепко, по-мужски… богемские калачики! Чудеснейшие они у тебя.

А у тебя отвратительная распущенность нравственная, сказал мне Гоберидзе, о второгоднике Валентине выслушав.

Второгодник Валентин в своем классе господин. Поколачивает мальчиков, таскает в постель девочек, он вовлечен в соблазн переиметь их побольше и заваливание у него повальное, обращение для его лет искусное, пройдем ко мне, Машенька, и прочувствованно будем живыми, будем быть глубоко забавляющимися, с уроками мне хочешь помочь? да чего мне уроки… я уже ученый.

К учебе Валентин льнул и после школы он бы в институт, и там до победного, но побывавшего на факультативных занятиях по геометрии Валентина отжимающая тряпку уборщица Капитолина заметила.

Молоденький и хорошенький, он, спускаясь по лестнице, движется на нее, и она, по части мужчин женщина неукротимая, принимает его за юного бога любви.

Тряпку в ведро, руки об халат, перед Валентином выпрямляется и сорокачетырехлетним телом покачивает.

Ты, мальчик, факир, с натянутой струной томности она заявила. На дудке таинственно играешь и заставляешь змею покоряться тебе во всем. По тому, что я изображаю, ты понял, что змея – это я?

Корпус ваш вы вразброс, но сходства со змеей…

Я взмокла! И не от движений, не только от них – не только под мышками. Ты, ангел, врубаешься, о чем я тебе?

Вы, кажется, мне говорите, что у вас… не знаю, о чем говорите.

Глупенькое создание ты невинное. Майку вверх, юбку вниз! Девушкам ты так еще не говорил?

С ними я кроме как об учебе не заговариваю. Смущение у меня о другом говорить. Меня иногда подмывает, но я….

И пощупать подмывает?

Опробовать прикосновением их выпуклые места мне бы…

А мои? Опробовать мои ты хочешь?

Вы для меня чересчур зрелая. Когда я к вам притронусь, у меня, боюсь, будет ощущение…

Ощущение приключения у тебя возникнет! по духу и физиологии ты мужчина, а для вас любовные дела не то, что для нас – это у нас опасения, тревоги, у меня сейчас давление под двести. Под триста! Если ты со мной не пойдешь, получится, что мой организм впустую настолько загнался.

Ваше измученное тело мне жалко, но куда-то с вами… далеко?

В пределах здания. Котируемся мы, уборщицы, несильно, но своим уголком располагаем.

Утварь сдвинула и мальчика Валентина сгребает, дружная мы команда, зайчонок, я тебя оттолкну, и ты меня обозревай, разглядывать себя я даю, потяни меня за лифчик, мой птенчик! приблизь меня к юному и встающему.

Летящие облака непрекращающегося растления. Схватывающий все на ходу самородок уборщицу не выпускает, удовлетворенная женщина хочет одеться и пол домыть, но Валентин ее неволит, пальцы повсюду засовывает, мне бы, мальчик, уборку…

Неподходящий момент для уборки!

Начиная со следующего рабочего дня Валентина она сторонилась. Когда ему удавалось где-нибудь в раздевалке ее укромно зажать, между ними происходили бурные сцены: Валентин, растворив личность в похоти, давит, сжавшаяся уборщица Капитолина заклинает его от нее отвязнуть, плоть у тебя трепещущая, подростковым голоском он хрипит, меня она чувствует и ко мне влечется, но тобою удерживается. Ну отпусти же ее ко мне! К себе в закуток меня отведи, кому говорю!

Место проклятое для школьников примерных закуток этот. До Валентина она в нем Никиту с той же безоглядностью обольстила.

Никита в дальнейшем ее не преследовал – не для распаления, а для самоуглубления сношение с ней ему послужило.

Малодушный Никита болезненно его переваривал. Переспал со взрослой, нечистоплотной, от ее белья попахивает, да и от организма унюхать выпало, она источает насыщенно, и у меня перегрев, я словно бы в свете фар нагревающих, меня напоказ выставляющих, мы обнимались в темноте, но нас осветили, и она ядовитого цвета, конституции пудинга – пудинг в огне! пудинг с бараньим жиром! она желает жгучей слитности, оттягивая свои сиськи, смыкает у меня за спиной, мы с ней в трущобном районе моего сознания, где узнавания ничего не поддается, лилипут, продавший в детскую клинику ноги, с голубями дерется, ноги мне нужны, поскольку из той подсобки мне не убежать, происходящее сейчас я могу оборвать, но что в прошлом, то уже и в будущем, оно до скончания моего века во мне и я на луне, я режу решетку, я, справившись, сдуваюсь, выхолощенной тушкой я уплываю в космическую беспредельность, но меня подбирает межзвездная неотложка и больничное заточение мне земное – в подсобку меня.

Я детской клинике ноги пожертвовал и меня бы на излечение туда, меня бы отбить и к детям, вырвать из шестипалых лап и к спасительно чистым детишкам, чьим бременем похоть пока не стала – предложениями отвязно погрешить детишки меня не потревожат, и пометавшийся я выпишусь исправленным, кошмарами о подсобке не мучающимся, неприятно капает с козырька – урок под дождем. Двухметровая учительница физкультуры в желтой бейсболке. Она до меня не домогается, но под ее свирепым взором я зажмуриваюсь и оказываюсь в западне, в зловещей подсобке, уборщица меня раздевает, и я ее от себя отдавливаю, нет, я ее хватаю, уборщица была совершенно не против, а учительница физкультуры мне в запястье вцепилась и к директору.

Ребенок, распущенный недопустимо, за грудь мою женскую, для трех моих сыновей материнскую, меня прилюдно посмел…

Напыщенный директор меня сверлит, а у меня недоверчивость, я по всему у него, в его кабинете, но из подсобки я не выбрался, от пользующейся мною уборщицы не отделился, пяткой чиркаю и пролом, носком ботинка обваливаю, расширяю, подскочил и будто солдатиком в воду.

Ободранным плечом на коврике со зверушками – я не сбился. По назначению себя доставил. Детской клиники кусая каравай, слепо исполнять обещай… о прошлом приеме пищи я, господа врачи, вам поведаю. Подкреплялся я у нас, в школьной столовой: бутерброд с сыром съел и побледнел. Мне нехорошо.

Где нехорошо?

В голове. Не боюсь предположить, что вам, господа врачи, известно, что за рану у вас я лечу. Ранним сексом моему внутреннему миру нанесенную! Поверенными в делах моим любовных вы будете?

Общайся с нами, мальчик, как с ближайшими. Иначе мы до дна впадины не доберемся и тебя оттуда не вызволим.

Несовершеннолетних мозговых косточек обсасыватели, детской клиники психиатры, для совратившей меня уборщицы мы, дети, излюбленное лакомство, а для вас что, нет? собирался открыться, но бросаю на полпути, если я думаю, что вам меня не вылечить, я и излечившимся, не стану здоровым себя считать, можете пенять мне на антинаучное неверие, но из вашей клиники я в директорский кабинет. Директор меня, конечно, не вылечит, но я к нему не за лечением – наказание вытребовать. Проехавшийся по мне паровоз под откос срочно пустить. Вышвырнуть эту женщину не медля! – закричал я, на учительницу физкультуры указывая.