Читать книгу Послание сверчку. Стихи и поэмы - Петр Межурицкий - Страница 4

Афродита и Афина

пили водку из графина,

будто обе не богини,

но обычные княгини,

будто мыслимое мнимо

и всё выдержит скрижаль,

будто жизнь проходит мимо,

будто молодости жаль.

Насельник известного края,

как все там, конечно же – псих,

Ксенофонт говорил, что, не повторяя

стихов, забываешь их

и что любящий плоть не удержит фронт —

да мало ли что говорил Ксенофонт.

1.

Он появился на свет и с него исчез

в концентрационном лагере.

Между этими двумя событиями

сменилось несколько исторических эпох,

но на примере его судьбы

они так и не смогли показать

ни себе, ни людям,

чем, собственно, отличаются

одна от другой.

Да, он пережил семерых диктаторов

и девятерых деспотов,

десять из которых

были просто кровавыми,

пятеро – кровавыми маньяками

и лишь один относительно точечным

отравителем.

Понятное дело,

что он век свободы не видал,

ни отбывая сроки наказаний,

будучи всегда невиновным,

ни равно вне стен пенитенциарной системы,

за которые изредка его по недоразумению

или амнистии отпускали

лишь для того,

чтобы в рамках очередной кампании

по борьбе с новыми вызовами

и традиционными напастями

было кого со всей убеждённостью

в правоте своего дела

упечь

обратно.

Будучи по своей сексуальной природе натуралом,

он так и не познал женщин,

зато его познали мужчины,

чаще всего такие,

которых ни за какие посулы и награды

не захотели узнать даже те из женщин,

любовь которых можно было купить

за самое скромное вознаграждение.

Через полтора часа после его смерти,

наступившей в результате долгой

и мучительной болезни

в обстановке изощрённых физических

и психологических издевательств над ним,

в чём не смогли отказать себе тюремщики,

на землю пришёл Мессия.

2.

Он появился на свет и выжил

во время войны Трехтысячелетней

в семье партократа и белошвейки,

а может быть, и в другой семье.

Во всяком случае, он не умер

до того, как закончил колледж,

построил дом, выдал замуж дочку,

увидел Париж и покинул службу

в чинах, приличных его летам.

Через двадцать минут

после смерти лёгкой,

которой он не успел заметить,

на эту землю пришёл Мессия

во славе, в силе и на осле.

3.

Он родился таким,

что лучше бы не родился,

о нём и песни ещё при жизни

его почти всенародно пели

о том, что он гимназистку Веру

в колодце будто бы утопил.

Потом, конечно, цареубийцей

став, он и царство себе присвоил,

чиня невиданные злодейства

на протяжении многих лет.

Когда, напившись невинной крови,

при полноте абсолютной власти

он всё же умер своею смертью,

тогда в тот час, как его не стало,

пришёл Мессия творить добро.

Какой бы кто бы ни сделал выбор,

о ком бы что бы ни говорили,

гадать мы можем лишь в свете смерти,

кому действительно повезло.

Расселся, понимаешь – Громовержец,

устроился – и бабы, и богини

к его услугам, а ещё бессмертен,

да и проблем не знает бытовых —

короче говоря, зажрались боги:

кому не позавидуешь – тот Бог,

с чем человеку легче примириться —

ну как благополучного любить

от всей души и как себе признаться,

что он во всём удачливей тебя,

поскольку такова его природа?

А вот кого повяжут злые люди

и мордой об асфальт до самой смерти,

и ни ему ни званий, ни наград,

тогда и наградить его не в тягость

для психики посмертною любовью

и можно даже гением признать,

да что там, право – хоть Творцом вселенной,

вот до чего людей довёл Олимп —

ему то что, когда бессмертны боги.

«А если Бог изменит имидж,

то станет эта весть благой?» —

спросил в районе Гринвич-Виллидж

меня скорей еврей, чем гой, —

он глубь времён провидел зорко,

и речь его была тонка —

типичный гражданин Нью-Йорка,

не от сохи, так от станка.

Эти строки он писал, ни с кем не споря,

абсолютной очевидностью дыша:

«Лучше жить в глухой провинции, у моря;

рекомендую США».

Ни на что тот не способен,

кто ни разу не съедобен,

и отрада для меня

пожиратели огня.

Разве райские селенья

только для совокупления?

Не тревожься, мой осёл,

всё проходит, да не всё.

И опять на Фридрихштрассе

я скажу несчастной расе,

что в ближайшие три дня

вся надежда на меня.

И примерно в этой фазе

на арену выйдет кайзер,

как всегда, учён на вид,

и себя благословит,

словно тупо глядя в воду,

и опять решать народу,

созерцая формы обе,

кто ни разу не съедобен.

Я осла сменю на посох,

раз уж кайзер – самодур,

а народ у нас – философ,

в каждой хате – любомудр.

Хоть свысока поплёвывай на шторм,

хоть вырубайся до седьмого пота,

в искусстве гениальное – ничто,

в искусстве лишь божественное – что-то.

Здесь каждый город, как лакей

и что ни княжество, то рай,

и это в принципе ОК

и не без послевкусья драйв,

и шанс изгнание из рая

забыть, резвяся и играя,

на день, а может – на года,

кто как сумеет, господа,

спасибо доброму трамваю

морскому на его тропе —

я в мыслях тоже здесь бываю —

от Ниццы и до Сен-Тропе.

Здравствуй, русское поле

евразийских равнин —

Буратино был Голем,

пара Карло – раввин.

Вроде дружим с Китаем

и довольно давно —

что за книжки читаем,

что у нас за кино?

Словно виги и тори

пронеслись по тылам —

и куда же, блин, смотрит

комитет по делам?

Сплю со временем не в ногу

крепко, сладко и помногу

и от яви вдалеке —

не в гробу, а налегке,

как рисунок на мольберте,

до, а лучше – после смерти.

Дело, может быть, в моде —

почему бы и нет —

государство уходит,

остаётся поэт,

вечно снова творимый

для нездешних снегов —

нет империи Рима,

есть поэты его.

А всё-таки

деление клетки —

это деление

или умножение?

Я отошёл от Стены Плача

уже не тем, кто к ней подошёл.

Я вышел из базилики Святого Петра

уже не тем, кто в неё входил.

Я спустился с Акрополя

уже не тем, кто на него поднялся.

Невозможно разрушить Храм.

Язык богов для смертных – феня,

в чём нет малейшего сомненья,

хотя для смертных нет врагов

страшней молчания богов.

Освободитель наш, начни с себя,

освободи хотя бы от тебя.

– Скажи мне, Господи Иисусе,

Израиль – место для дискуссий?

Как относиться к фарисеям,

а то ещё не то посеем,

и что народу дать на ужин?

– Рим, Пётр, должен быть разрушен.

Уж как русские мальчики