Читать книгу Суд присяжных во Франции - Петр Михайлов - Страница 3

В силу того, что тема суда присяжных на протяжении длительного времени не была актуальной для России, в отечественной литературе[15] недостаточно проанализированы взгляды знаменитых французских просветителей XVIII века, а также наказы депутатам Генеральных штатов, собравшимся на свое первое заседание 5 мая 1789 года. Попытаемся восполнить этот пробел. Новизна работы заключается в том, что историко-правовой сравнительный анализ трудов французских просветителей и наказов депутатам Генеральных Штатов относительно суда присяжных до настоящего времени в нашей юридической литературе не был предметом специального исследования.

Во Франции суд присяжных пришел на смену инквизиционному судопроизводству, которое осуществлялось по правилам Уголовного ордонанса 1670 года. Для данного процесса была характерна формальная теория доказательств, пришедшая, в свою очередь, на смену ордалиям, соприсяжничеству, судебному поединку и божьему суду. Инквизиционное судопроизводство, построенное на теории формальных доказательств, к доказательствам совершенным, помимо аутентичных письменных документов и поимки с поличным, относило признание самого обвиняемого, сделанное в определенных формах.

Получение признания становилось задачей предварительного следствия, для чего применялась пытка. В соответствии с положениями Ордонанса 1670 года пытка могла быть подготовительной (question prealable), которая применялась в ходе расследования преступления с целью получения признания обвиняемого, а также предварительной (question preparatoire), которая применялась в отношении осужденных к смертной казни с целью выявления сообщников. Подготовительная пытка могла быть применена только при наличии веских оснований подозревать то или иное лицо в совершении преступления, для чего требовалась определенная совокупность доказательств. Теория формальных доказательств обязывала судью фиксировать таковые и принимать решение на основании определенных правил, хотя бы это и противоречило его личному убеждению, т. е. подчиняла оценку доказательств строгим математическим правилам, а не личному сознанию судьи. Данное положение, которое было прогрессивным по сравнению с доказательствами, полученными путем судебного поединка или ордалий,[16] вступало в противоречие с развивающимися общественными отношениями. При этом критике подвергалась прежде всего пытка как способ получения признания обвиняемого.

Критика в адрес существующей судебной процедуры начинает отчетливо звучать во Франции уже в XVII веке. Спустя одиннадцать лет после издания Ордонанса 1670 года, в Амстердаме в 1862 году была напечатана небольшая книга Н. Августина[17] «Диссертация моральная и юридическая о том, является ли пытка убедительным средством для выявления тайных преступлений».[18]

В своем произведении, которое посвящено королю, автор пишет, что «всякий, кто будет размышлять над источником и автором пытки, не сможет не прийти к заключению, что это вмешательство дьявола, внушенное язычникам и тиранам для угнетения множества достойных людей»[19]. Пытка отвергается автором как негодное для отыскания истины средство. «Но если вы лишаетесь исповеди, вырванной пытками, вы питаете безнаказанность преступлений, и так как не всегда легко достигнуть убеждения, вы будете вынуждены оправдывать многие преступления, являющиеся сомнительными, за недостатком доказательств и признаний… Говорят, что нужно, чтобы судья удовольствовался вероятной уверенностью и основал свое сознание на том, что закон и практика ему предлагают как правило его поведения. Но если его сознание ставит ему в упрек то, что доказательство, на котором он основал свой приговор о жизни человека, является неопределенным, я не вижу, как в деле, столь тяжелом, можно иметь достаточно уверенности, чтобы вести себя как ни в чем не бывало перед собой лично, перед публичными властями, перед людьми»[20].

В начале XVIII столетия за изменение уголовного процесса в сторону его смягчения выступал аббат Флери[21]. В книге «Назидания Людовику, герцогу Бургундскому, затем дофину» он писал, что необходимо «реформировать судебную процедуру проистекающую из инквизиции, [так как] она стремится более находить и наказывать виновных, чем оправдывать невинных»[22]. А. Деспеисе[23] в «Трактате о преступлениях и о судебном порядке, наблюдаемом в делах уголовных» также сомневается в ценности показаний, полученных при пытке: «Не нужно всегда верить тому, что сказано на пытке… для установления факта неопределенного заставляют обвиняемого испытывать определенные страдания. Это вмешательство пытки является скорее опытом терпения, чем правды, ибо тот, кто может вытерпеть пытку, прячет правду, того, кто не может страдать, боль заставит тотчас же признать то, к чему принуждают. Если же тот, кто не совершал факта, в котором его обвиняют, является достаточно терпеливым, чтобы перенести пытки, почему таким же не будет тот, кто этот факт совершил, если ему предлагается такая прекрасная компенсация как его собственная жизнь? Etiam innocentes coget mentiri dolor![24] Откуда следует, что тот, кто его судит, применяет пытку, чтобы не убить невинного, но он убивает его невиновного, подвергая его пытке, ибо тысячи и тысячи потеряли свои головы ввиду ложного признания. Это ужасная вещь колесовать человека за виновное действие, которое сомнительно… Не кажется ли несправедливым, что чтобы не убить без основания, ему делают еще хуже, чтобы его убить, проводя такое дознание, которое является более тяжким чем казнь.

Так дело обстоит с теми, кто настолько тверд, что никогда не скажет правду, так же дело обстоит с теми, кто предпочтет лучше умереть, ложно признаваясь в совершении факта, которого они не совершали, чем страдать от пытки»[25].

Перед появлением суда присяжных во Франции философы-просветители подвергнули критике с буржуазных позиций старую инквизиционную систему судопроизводства, систему формальных доказательств, презумпцию виновности, т. е. следственно-розыскной процесс в целом.

Вольтер в статье «Пытка» (из Философского словаря) пишет: «Часто говорили, что пытка является способом спасения сильного виновного и погибели чересчур слабого невинного, что у афинян пытке подвергали лишь при государственных преступлениях; что римляне никогда не применяли пытку к римскому гражданину для того, чтобы выведать его тайну. Что мерзкий суд инквизиции восстановил эту казнь, что, следовательно, она должна внушать ужас всему миру.

Что назначать пытку с целью добиться сведений о преступлении так же нелепо, как нелепо было когда-то устраивать поединок для суда над виновным; ибо часто виновный является победителем, и нередко крепкий и упорный виновный сопротивляется пытке, в то время как тщедушный невинный ее не выдерживает.

Что, однако, поединок назывался Божьим судом и что не хватает только назвать так пытку.

Что пытка является более длительной и болезненной казнью, чем сама смерть; что виновного наказывают так до того, как убедились в его преступлении, и более жестоко, чем лишая его жизни»[26]. Он же в статье «О пытке» из сборника «Награда за справедливость и гуманность» замечает: «…как! У Вас нет никаких доказательств, а вы в течение двух часов наказываете какого-нибудь несчастного тысячью смертей, чтобы получить право умертвить его в один миг. Вам достаточно известно, что это верное средство для того, чтобы заставить говорить все, что угодно, слабого невинного и спасти сильного виновного».[27]

Ш. Монтескье в своем труде «О духе законов» отдает предпочтение английской системе судопроизводства. Он пишет: «…в Англии присяжные решают лишь вопрос о том, доказан или нет поступок, представленный для их рассмотрения; если он доказан, судья произносит наказание, установленное законом за такой проступок, для чего ему нужны только глаза… Но народ – не юрист. Все эти судейские оговорки и средства к примирению сторон для него не годятся. Ему надо предъявить только один предмет, один только факт и требовать от него лишь того, чтобы он решил, следует ли ему обвинить, оправдать или отложить приговор»[28]. В этом же произведении, в книге одиннадцатой «О законах, устанавливающих практическую свободу в ее отношении к государственному устройству», рассматривая в главе 4 государственное устройство Англии, Ш. Монтескье особое внимание уделяет судебной системе Англии: «Судебную власть следует поручать не постоянно действующему сенату, а лицам, которые в известные времена года по указанному законом способу привлекаются из народа для образования суда, продолжительность действия которого определяется требованиями необходимости.

Таким образом судебная власть, столь страшная для людей, не будет связана ни с известным положением, ни с известной профессией; она станет, так сказать, невидимой и как бы несуществующей. Люди не имеют постоянно перед глазами судей и страшатся уже не судьи, а суда.

Необходимо даже, чтобы в случае важных обвинений преступник пользовался по закону правом самому избирать своих судей или по крайней мере отводить их в числе настолько значительном, чтобы на остальных можно было бы смотреть как на им самим избранных»[29].

Принципы, изложенные Ш. Монтескье, в значительной мере повлияли на создание во Франции такого института, как суд присяжных. Однако нельзя не отметить в произведении тех противоречий, которые для Монтескье не были очевидными, а обратили на себя внимание в процессе функционирования суда присяжных. Первым очевидным противоречием является предпочтение, отдаваемое суду Англии, в то время как в самом своем произведении Ш. Монтескье пишет: «Необходимо, чтобы законы соответствовали природе и принципам установленного или установляемого правительства, имеют ли они целью устройство его, – что составляет задачу политических законов, – или только поддержание его существования, – что составляет задачу гражданских законов.

Они должны соответствовать физическим свойствам страны, ее климату – холодному, жаркому или умеренному, качествам почвы, ее положению, размерам, образу жизни ее народов – земледельцев, охотников или пастухов, – степени свободы, допускаемой устройством государства, религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обычаям; наконец, они связаны между собой и обусловлены обстоятельствами своего возникновения, целями законодателя, порядком вещей, на котором они утверждаются…»[30]

Возможность применения во Франции судопроизводства Англии, законов уже в силу взглядов самого Ш. Монтескье, должна была оцениваться критически. Кроме того, Ш. Монтескье считает, что закон должен применяться единообразно: «Но если состав суда не должен быть неизменным, то в приговорах его должна царить неизменность, так чтобы они всегда были лишь точным применением текста закона. Если бы в них выражалось лишь частное мнение судьи, то людям пришлось бы жить в обществе, не имея определенного понятия об обязанностях, налагаемых на них этим обществом»[31].

Требуя соблюдения принципа законности, Монтескье противоречит сам себе. В самом деле, если к осуществлению правосудия призываются лица, «которые в известные времена года по указанному законом способу привлекаются из народа для образования суда», то можно предполжить, что данные лица не знакомы с законами в достаточной мере. Ш. Монтескье и сам это понимает, когда указывает, что народу следует предъявить только факт. Но в этом и кроется противоречие, поскольку оценка деяния при наличии законодательства представляет собой силлогизм – подведение конкретного случая под формулировку закона, которая может быть довольно широкой и сложной для понимания. При оценке исследуемого деяния присяжный вынужден решить для себя, представляют ли действия подсудимого то преступное действие или бездействие, которое указано в законе. В этих случаях возможна различная оценка одного и того же деяния в зависимости от состава присяжных, состава суда, местности, в которой рассматривается преступление. Хотя пожелание Ш. Монтескье о строгом применении закона и нашло свое применение в санкциях Уголовного кодекса 1791 года, где были предусмотрены конкретные наказания за конкретные преступления, без установления максимума и минимума наказания, однако в части оценки деяния присяжными данное положение было невыполнимым.

Функция судей в делах уголовных заключается в установлении факта и вынесении наказания в соответствии с законом. При этом первая часть задачи представляет собой решение силлогизма, где большей посылкой выступает диспозиция статьи уголовного законодательства, малой посылкой выступает фактическая жизненная ситуация. Таким образом, решение задачи установления факта представляет собой также двойственное действие, первая часть которого состоит в том, чтобы установить фактические обстоятельства; вторая часть – в том, чтобы подвести данные фактические обстоятельства под диспозицию статьи уголовного закона, или, как выражались в XIX – начале XX столетия, произвести субсумцию[32].

По Монтескье, установление фактических обстоятельств под силу любому здравомыслящему гражданину, что не вызывает особенных возражений, однако второе действие – субсумция – требует определенных знаний закона, который может быть излишне сложен для понимания гражданина, не знакомого с основами права. В данном случае возникает противоречие между формой выражения воли законодателя и формой осознания преступного деяния присяжным, не знакомым с формулировками закона. Таким образом, Монтескье, предусматривая возможность установления присяжными только факта, не учел того, что даже при установлении факта необходимо знакомство с законом.

Кроме данного противоречия, которое неизбежно ведет к недоразумениям в вердиктах присяжных, существует еще противоречие, возникающее между оправданием преступного деяния присяжными в силу сложившегося отношения в обществе к данному преступному деянию как к обычному явлению и законам. При этом в одном государстве вердикты могут варьироваться даже в зависимости от местности и сложившихся в этой местности нравов.

Ш. Монтескье признается как создатель социологической теории позитивного права.[33] Интересно, как относились к суду присяжных социологи-позитивисты спустя значительный промежуток времени после функционирования суда присяжных в странах континентальной Европы. Исследуем этот вопрос. Известный французский социолог второй половины XIX столетия Тард в своем произведении «Уголовная философия»[34] следующим образом оценивает суд присяжных. «На Сицилии, согласно Гарофало, жюри является рабом мафии, в Неаполе – карбонариев, в Риме – политических чувств, направленных против властей… Добавим: на Корсике – духа кланов и бандитизма; во Франции духа оппозиции или партии, прессы, публики. В России, как, впрочем, и в других странах, опасаются осуждать высокопоставленных людей. В Англии даже присяжные становятся слабыми перед угрозами, устными или письменными»[35]. А. Ферри, рассматривая функции присяжных с точки зрения разделения властей, указывает: «Прежде всего я думаю, что разделение властей, или социальных функций, которые соответствуют закону естественного разделения труда, не должно аннулироваться и жюри. Судебная власть должна, прежде всего, уважать и применять письменный закон; ибо в случае допущения возможности того, чтобы судья (из народа или профессиональный) мог бы корректировать закон, все гарантии свободы были бы потеряны и персональный арбитраж не знал бы границ. Арбитраж судьи, как я уже сказал, мы допускаем только, когда имеются реальные гарантии его способности и его независимости, и всегда в границах, допущенных законом и под контролем высшей дисциплинарной власти.

Но всемогущество жюри, избегающее всяких разумных правил, без какой-либо мотивации вердикта и без какого-либо возможного контроля, является обоюдоострым оружием, которое может в некоторых случаях корректировать закон или, по меньшей мере, указывать законодателю тенденции общественного мнения по отношению к тому или иному преступлению; но оно может также нарушать закон и личную свободу, и тогда платят очень дорого за малые выгоды, которые жюри может дать и которые могут вполне быть заменены другими проявлениями общественного мнения»[36].

Гарофало, известный специалист в области криминологии и практик – президент палаты Апелляционного суда Неаполя, пишет: «Говорят еще, что жюри представляет народ и что, плохо ли, хорошо ли, народ имеет такое правосудие, которое он заслуживает. Следует согласиться, что действительность прекрасно соответствует этой идее. Жюри, в действительности, является наиболее верным интерпретатором всевозможных предрассудков: политических, общественных, религиозных, антирелигиозных, которые господствуют в народе в данное время. Там, где романисты рекомендуют мужу убивать жену, присяжные никогда не пренебрегут тем, чтобы подстроиться под данное общее мнение, оправдывая виновного. И там, где женщина не должна отдавать свое сердце без согласия всех мужчин своей семьи, отца, братьев, дяди, если она поступает вопреки данному обычаю, то заслуживает смерти, в этой стране жюри, представитель народа, оправдывает всегда убийцу под аплодисменты публики. Это все, конечно, правда.

Я спрашиваю себя только: подобный институт, может ли он служить народному воспитанию? Может ли он смягчить жестокие чувства, которые господствуют у некоторых отсталых народов? Что скажут, если англичане установили бы присяжных среди маори, антропофагов Новой Зеландии, и если бы преступление антропофагии было бы подсудно подобному жюри? Принцип, по которому представляют обвинение в убийстве присяжным, вышедшим из народа, которые извиняют убийства, спровоцированные или вызванные волнением, является таким же»[37].

Вот что по этому поводу пишет Р. Иеринг: «Повсеместно практика представляет случаи оправдания присяжными обвиняемых при наличности ясного, как божий день, состава преступления, случаи, когда они, не желая осудить, предпочитают отвергнуть очевидный факт и вместо того, чтобы, согласно приносимой ими присяге, преломить жезл над обвиняемым, позволяют себе преломлять его над законом.

Если присяжным подобает определять вину подсудимого не по закону, а по их субъективному чувству, как это было на самом деле у римлян в их уголовных комициях, то надлежит предоставить им это право путем закона. До тех пор, пока этого не будет, пока суд присяжных призван судить обвиняемого, а не закон, всякий подобного рода акт будет произволом, явною судебною ошибкой. Будет ли государственная власть или же суд присяжных попирать закон ногами, совершается ли такое попрание с целью наказать невинного или с намерением оправдать виновного – в сущности это одно и то же – неуважение к закону. И не только неуважение к отдельному закону, – вполне возможно, что в единичном случае неуважение может быть, хотя далеко не всегда, вызвано противоречием его беспристрастному правосознанию, – но и к закону абстрактному; всякий раз при этом оскорбляется значение и величие последнего, возбуждается сомнение в силе его, колеблется вера в его непреложность. Обеспеченность права, т. е. уверенность в том, что закон должен быть применяем во всех случаях равномерно, прекращается, равный для всех объективный закон заменяется изменчивым, не поддающимся никакому расчету субъективным чувством присяжных. Один обвиняемый оправдывается, другой за то же преступление обвиняется; один гуляет на свободе, другой идет в каторгу, на эшафот.

И кто поручится, что суд, который ставит себя выше закона при оправдании виновного, не сделает того же самого с целью обвинить невинного? Раз сойдя с надежного, верного пути закона, можно одинаково повернуть направо и налево, и никто не в состоянии предугадать, куда направиться поток, прорвавший плотину; все зависит от того, какое настроение в смутное время возьмет верх в массе»[38].

На подзаконность суда присяжных указывал и И. Я. Фойницкий: «Как установление судебное суд присяжных подзаконен и должен сообразовывать свою деятельность с законом, которому он подчинен»[39]. Таким образом, утверждение о необходимости подчинения суда присяжных закону не потеряло своей актуальности и спустя полтора столетия после выхода в свет труда Ш. Монтескье. Этот вопрос остается актуальным и в настоящее время.

Ш. Монтескье представлял в своем произведении сословный строй общества, и описывая суд присяжных, подразумевал в большей степени суд сословный или суд пэров. Об этом свидетельствует следующее высказывание: «Нужно даже, чтобы судьи были одного общественного положения с подсудимым, равными ему, чтобы ему не показалось, что он попал в руки людей, склонных притеснять его»[40]. Ш. Монтескье был сыном своего строя, в связи с чем и предлагал именно такой способ судопроизводства.

В своем труде «О духе законов» (глава XVIII книги одиннадцатой «О законах, устанавливающих политическую свободу в ее отношении к государственному устройству») Ш. Монтескье пишет, что судебная власть в римском государстве была предоставлена народу, сенату, государственным сановникам и судьям. По делам гражданским суд отправлял претор в сотрудничестве с коллегией судей. «Претор каждый год составлял список, или табель лиц, которых он избирал для выполнения обязанностей судей в продолжение года отправления им своей должности. Для каждого дела привлекали достаточное для его рассмотрения количество судей. Почти то же самое практикуется и в Англии.[41] Особенно благоприятно для свободы было тут то, что претор назначал судей с согласия сторон. Значительное количество отводов, которое допускается теперь делать в Англии, очень близко подходит к этому обычаю.

Эти судьи должны были только устанавливать факты, например, была или нет уплачена такая-то сумма, было или не было совершено такое-то действие. Что же касается вопросов о праве, решение которых требует некоторых специальных способностей, то они выносились на обсуждение трибунала центумвиров[42]»[43]. Останавливаясь на судопроизводстве в области дел уголовных, Ш. Монтескье указывает, что после издания закона Валерия, дозволявшего апеллировать к народу по поводу всякого распоряжения консулов, угрожавшего жизни гражданина, консулы уже не могли вынести смертный приговор римскому гражданину, иначе как по воле народа. «Законы двенадцати таблиц… постановили, что вопрос о жизни и смерти гражданина должен решаться лишь большими народными собраниями»[44]. «Хотя все преступления имеют публичный характер, тем не менее надо отличать те из них, которые касаются взаимных отношений граждан, от тех, которые скорее касаются отношений государства к гражданам. Первые называются преступлениями частными, а вторые – публичными. Публичные преступления судил сам народ. Что касается частных, то он поручал специальной комиссии назначать квестора для суда над каждым преступлением этого разряда. В квесторы народ часто избирал должностное лицо, но иногда и частное. Их называли квесторами отцеубийства. О них упоминается в Законах двенадцати таблиц.

Квесторы назначали так называемого судью данного дела, который избирал по жребию судей, составлял суд и председательствовал в нем…

В Карфагене Совет ста состоял из пожизненных судей. Но в Риме преторы назначались на один год, а судьи – даже на более короткий срок, потому что они назначались для каждого дела особо. Мы уже сказали в главе VI этой книги, насколько такой порядок был в некоторых государствах благоприятен для свободы»[45].

Ш. Монтескье также выступал против одной из основ инквизиционного процесса – пытки. «Но пытка преступников не является такой же необходимостью. Мы знаем очень благоустроенное государство, которое отменило ее без всяких для себя неудобств. Следовательно, она не является необходимой по своей природе.

Против этого обычая писало столько искусных писателей и великих гениев, что я не смею говорить после них. Я хотел бы сказать, что он может быть уместным в деспотических государствах, где все, что внушает страх, становится одной из пружин правления»[46]

О предпочтении судьям из народа, избранным по жребию, говорит в своем произведении «О преступлениях и наказаниях» Ч. Беккариа. Он отмечает: чтобы осудить человека, необходимо достигнуть моральной достоверности в доказательстве преступления. «Но эту моральную достоверность доказательств легче почувствовать, чем определить. Поэтому я считаю наилучшими те законы, которые предусматривают наряду с основным судьей заседателей, назначаемых жребием, а не по выбору, ибо в этом случае незнание, которое судит, руководствуясь здравым смыслом, является более надежной гарантией, чем знание, которое судит субъективно, опираясь на собственное мнение. При ясных и точных законах обязанность судьи состоит лишь в установлении фактов. Если для сбора доказательств требуется проявить способности и находчивость, а выводы, сделанные на основании этих доказательств, необходимо представить ясными и точными, то при принятии решения в соответствии с данными выводами следует руководствоваться исключительно здравым смыслом, который более надежен, чем знание судьи, склонного всюду видеть преступников и все подгонять под искусственную схему, усвоенную им со студенческой скамьи».[47]

В 1766 году книга Ч. Беккариа, переведенная аббатом Морелли, получила во Франции широкое распространение, повлияв впоследствии на судебные реформы этой страны.[48] Ч. Беккариа полно и системно подвергает критике институт пытки, чему посвящена глава XIV книги «О преступлениях и наказаниях». «Пытка обвиняемого во время суда над ним является жестокостью, освященной обычаем. Обвиняемого пытают, чтобы вынудить его признание, или потому, что в его показаниях имеются противоречия. Его пытают, чтобы обнаружить соучастников или ради какого-то метафизического и непонятного очищения. Его пытают, наконец, с целью раскрытия других преступлений, в которых он хотя не обвиняется, но может быть виновным»[49].

Ч. Беккариа приводит следующие аргументы против применения пытки. Прежде всего – это презумпция невиновности: никто не может быть назван преступником, пока не вынесен приговор. «Не новой является дилемма: преступление доказано или не доказано. Если доказано, то за него можно назначить только то наказание, которое установлено законом, и пытка является бесполезной, потому что сознание преступника излишне. Если же преступление не доказано, то нельзя истязать невинного, которым по закону должен считаться всякий, чье преступление не доказано. Прибавлю к этому, что требовать от человека, чтобы он был в одно и то же время и обвинителем, и обвиняемым, думать, что боль является горнилом истины, как будто бы последняя измеряется силой мускулов и жил несчастного – значит спутывать все отношения. Это верное средство оправдать злодея с крепким телосложением и осудить невинного, но слабосильного. Вот роковые недостатки этого мнимого оселка истины, достойного людоедов, который римляне, сами варвары во многих отношениях, применяли только к рабам, жертвам их дикой и не в меру превознесенной добродетели»[50].

Одно из традиционных оснований пытки – очищение от бесчестья. По мнению же Ч. Беккариа, пытка в большей мере бесчестит свою жертву.[51] Пытка часто применялась при противоречиях в показаниях. Ч. Беркариа утверждает, что «истину еще сложнее обнаружить при применении насилия к обвиняемому… Эти истины признаны Англией»[52].

О бессмысленности и противоречивости пытки с точки зрения открытия истины Ч. Беккариа пишет: «Как это ни странно, но применение пытки приводит к тому, что невинный находится в худших условиях, чем виновный. Если оба подвергнуты пытке, то невинный находится в тяжелом положении: если он признается в преступлении, то будет осужден, если же не признается, то будет оправдан только после того, как вынесет незаслуженное наказание. Но для виновного исход пытки может быть и благоприятным. Если он с твердостью выдержит пытку, то он должен быть оправдан, как невиновный. Тем самым он отделается меньшим наказанием. Таким образом, невинный может только проиграть, виновный же может и выиграть».[53]

Наконец, Ч. Беккариа говорит, что виновного пытают, чтобы выявить соучастников преступления и узнать, не совершены ли обвиняемым преступления помимо тех, в которых он обвиняется. При этом второе не соответствует презумпции невиновности, а первое может быть установлено и с помощью следствия.

О том, сколь высока оценка произведения Ч. Беккариа во Франции, говорит комментарий к его произведению, составленный Ф. Эли.[54] Применительно к главе «Об уликах и формах суда» Ф. Эли замечает: «Именно эту ученую и опасную теорию легальных доказательств, усиленно разрабатываемую изощренным и суженным сознанием криминалистов XVI и XVII веков, Ч. Беккариа осмелился одним из первых опровергнуть. Он возвел в принцип, что уверенность, особенно требуемая в области дел уголовных, не может быть заключена в правила научного доказательства. Отсюда следствие, которое Филанжери развил несколько позднее, что эта уверенность может корениться только в сознании судьи.

Система доказательств, которую наши современные законы применяют, является только следствием данного принципа. Если единственным средством для того, чтобы узнать истинность факта или предположения, является уверенность, которую мы ощущаем в нас самих, что этот факт существует или не существует, что это предположение является ошибочным или верным, нужно заключить, что внутреннее убеждение судьи должно быть единственным фундаментом человеческой юстиции. Этот вывод неопровержим. Для того, чтобы отыскать истину в области судебной, нет иного пути, кроме того, который существует для отыскания истины в других областях. Суд не является иным органом и инструментом, отличным от человека самого по себе. Итак, как человек приступает к открыванию истины, если ни при посредстве своего разума, который пронизывает факты и идеи, и при посредстве своего сознания, которое их исследует и оценивает?

Моральная уверенность, которую он приобретает, является, стало быть, настоящей базой уверенности судебной. Чтобы она была предшествуема наиболее серьезным исследованием, чтобы она была бы сопровождаема формами, которые могли бы ее предостеречь от ошибки, это должно быть и это является обязанностью законодателя»[55]. «Что касается осуждения пэрами, Беккариа ограничивается тем, чтобы провозгласить его как наиболее верный инструмент нормального суда. Только жюри в действительности может обеспечить в области уголовных дел независимость суда, и в то же время оно является более пригодным, чем может быть даже сами судьи, чтобы получить истинное впечатление морального доказательства. Наши современные законы полностью закрепили эти истины, которые наш автор скорее предвидел, чем формулировал с твердостью»[56].

Суду народа отдает предпочтение и Ж.-Ж. Руссо в своем знаменитом труде «Об общественном договоре»: «Хотите найти примеры той защиты, которую государство обязано оказывать своим членам, и того уважения, которое оно обязано оказывать их личности? Лишь у знаменитейших и храбрейших наций земли следует искать эти примеры и только свободные народы знают, что стоит человек. В Спарте – известно в каком замешательстве пребывала вся республика, когда вопрос шел о том, чтобы наказать одного виновного гражданина. В Македонии – казнь человека была делом столь важным, что при всем величии Александра, этот могущественный монарх не решался хладнокровно приказать умертвить преступника-македонца до тех пор, пока обвиняемый не предстал перед своими согражданами, чтобы себя защитить, и не был ими осужден. Но римляне превосходили все другие народы в уважении, которое у них правительство оказывало отдельным людям, и в скрупулезном внимании к соблюдению неприкосновенных прав всех граждан Государства. Не было у них ничего столь священного, как жизнь простых граждан, требовалось собрание всего народа, не менее, чтобы осудить одного из них…»[57].

Несмотря на то, что Ж.-Ж. Руссо указывает на такой способ осуществления правосудия, как суд народного собрания, его произведение в значительной мере повлияло на тех авторов, которые склонны были усматривать в суде присяжных представительство собрания всего народа. Об этом говорит, в частности, Серван, о котором будет сказано ниже.

Ж.-Ж. Руссо также писал в письме господину дэ Офревилю в Дуе: «В Англии, когда человек обвиняется в уголовном порядке, двенадцать присяжных запираются в комнату, чтобы высказать свое мнение после исследования по процедуре, является ли он виновным, или нет, не выходят более из этой комнаты, не получают ничего из пищи, пока не придут к соглашению, таким образом, что их приговор является всегда единодушным и окончательным по судьбе обвиняемого»[58].

Вольтер в своих философских письмах также описывает суд присяжных в Англии, явно отдавая ему предпочтение. В произведении «Награда за справедливость и гуманность» Вольтер замечает: «В Англии, на острове известном такой жестокостью и такими хорошими законами, присяжные сами являлись адвокатами обвиняемого. Со времен Эдуарда VI они помогали ему в его слабости, они ему внушали различные способы защиты, но при правлении Карла II всякому обвиняемому предоставили услуги двух адвокатов, поскольку считали, что присяжные являются только судьями факта, и что адвокаты лучше знают капканы и уловки судебной практики. Во Франции Уголовный кодекс кажется установленным для гибели граждан. В Англии – для их сохранения».[59] Далее Вольтер пишет: «Не только гражданин, но и иностранец здесь находит свою безопасность в самом законе, поскольку он выбирает шесть иностранцев, чтобы восполнить количество двенадцати присяжных, которые его судят. Это привилегия в пользу целого мира[60]. Он же в диалоге между тремя людьми, обозначенными им как А, Б, С, указывает: «Каждый обвиняемый судится своими пэрами; он признается виновным только, когда они согласны по факту. Это закон, который его осуждает по доказанному преступлению, а не по произвольному приговору судей[61]. Суду присяжных Вольтер уделяет внимание и в статье «Уголовный процесс» (из Философского словаря): «…в Риме расследование уголовного дела носило на себе отпечаток великодушия, чистосердечия самого народа.

Приблизительно так же обстоит дело и в Лондоне. В помощи адвоката ни в каком случае не отказывают никому; все судимы себе равными. Каждый гражданин из тридцати шести присяжных-горожан может отвести двенадцать – без указания основания, двенадцать – с приведением доводов и, следовательно, сам выбрать 12 других в качестве своих судей. Эти судьи не могут отклониться от закона ни в ту, ни в другую сторону, никакое наказание не является произвольным, никакой приговор не может быть исполнен до тех пор, пока о нем не будет отдан отчет королю, который может и который должен помиловать тех, которые этого достойны…»[62]

Как уже отмечалось, в отечественной литературе, посвященной трудам философов Франции XVIII столетия, уделяется мало внимания их взглядам на роль и значение присяжных в судопроизводстве, а этот важный институт также определяет уровень свободы личности и общества[63]. Совершенно незаслуженно забыт А. Ж. М. Серван[64], который в 1781 году в Женеве опубликовал свой труд «Размышления о некоторых пунктах наших законов по случаю важного события»[65]. Этот автор упоминается в монографии А. Н. Герцензона «Уголовно-правовая теория Жана Поля Марата» как «руанский адвокат, историк и криминалист, уделяющий внимание соразмерности тяжести наказания с характером преступления, а также сочетанию мер наказания с мерами предупреждения преступлений»[66]. Однако А. Ж. М. Серван являлся адвокатом парламента Гренобля[67], а не Руана и был весьма заметной личностью своего времени. Достаточно привести высказывание Ж. П. Бриссо: «Недостатки моей „Теории законов“ многочисленны, я это знаю, но могло ли быть иначе в выступлении по поводу щекотливого предмета, который, за исключением некоторых вопросов, успешно решенных Беккариа и Серваном, не был еще рассмотрен в целом в философском аспекте»[68].

А. Ж. М. Сервана считали своим долгом вспомнить почти все французские историки права, исследовавшие изменения, происходившие в судоустройстве и процессе Франции в XVIII столетии.[69]

Мы остановимся на некоторых положениях, затронутых А. Ж. М. Серваном, которые представляют несомненный интерес в политико-правовой мысли Франции второй половины XVIII века. Его выводы интересны прежде всего тем, что основываются на учении об общественном договоре, об оценке доказательств на основании внутреннего убеждения. Кроме того, в своем произведении А. Ж. М. Серван описал функционирование суда присяжных, дал рекомендации о вынесении вердикта, что в значительной мере отличает его труд от произведений Ш. Монтескье, Ч. Беккариа, Вольтера.

Большое значение А. Ж. М. Серван придавал вопросам моральной оценки доказательств, ввел в научный оборот применительно к судопроизводству понятие моральной уверенности. Он исходил из того, что моральная уверенность относительна не только для человека, но и для времени, сословия, народа, кроме того, моральная уверенность зависит от жизненного опыта того или иного лица.

«Я осмеливаюсь сказать, чтобы осудить человека необходима такая моральная уверенность, какая могла бы убедить все общество, членом которого он является. Кому он мог бы предоставить свою судьбу, свою честь, свою жизнь? Приговору всех…»[70]

Определив таким образом способ оценки доказательств на основании моральной уверенности, А. Ж. М. Серван переходит к вопросу, кто может быть судьей в уголовном деле. «Право основывается только на высшей известной нам силе, настоящая высшая сила – это сила всех, сила, признаваемая нами самими – это сила всех, поскольку она включает и нашу, это пучок, где каждый видит только свой прут… каждый говорит самому себе: мой слабый прут (в пучке) становится грозным топором[71]. И далее: «Если право основывается на общественной силе, общество, которое является только союзом сил, одно имеет право наказывать. Индивид мстит, общество наказывает. Общество имеет право наказывать, только когда ему причинен ущерб; чтобы знать, причинен ли ущерб обществу, до какой степени оно обижено, нужно, чтобы оно объявило это само или при посредстве людей, которые представляют в достаточной степени его мнение. Таков есть, одним словом, первоначальный договор о наказаниях между каждым человеком и всеми остальными: я соглашаюсь быть наказанным всеми, когда все решат, что я вредил всем, что я виновен, только этот контракт в действительности допускается, потому что каждый, его допуская, ставит себя на место судьи, а не на место обвиняемого, наконец, чтобы согласиться быть судимым другими, каждый хочет их судить в свою очередь; стало быть все должны быть судьями»[72].

Затем А. Ж. М. Серван рассуждает непосредственно о присяжных: «Но, исходя из этой идеи (суда всем обществом), скажут – приговор в уголовном деле невозможен.

Нет, это не совсем так, речь идет только о том, чтобы представить в глазах обвиняемого все общество в целом малым количеством людей, для этого нужно, чтобы эти люди имели бы весь интерес к его спасению, более того, если это возможно, они это сделают так же, как все общество в целом, если будут его пэрами.

Нужно чтобы эти люди достигли в вопросе о деликте и обвиняемом столько же ясности, как все общество в целом; и если эти люди являются пэрами обвиняемого, они достигнут такой же ясности, как все сограждане сразу.

Нужно еще, для того, чтобы улучшить трибунал, который представляет общество в глазах обвиняемого, чтобы он имел право отводить тех, которых он сочтет подозрительными.

Наконец, и этот пункт наиболее примечателен, необходимо, чтобы голосование было единодушным: это требует некоторых пояснений. Я утверждаю, что для того, чтобы осудить человека, который уступит свою свободу только всему обществу, необходима такая степень моральной уверенности, которая могла бы подчинить все общество в целом. Но в каком признаке можно было бы признать такую уверенность, или как когда-то собирая весь народ? Будет ли это единодушием? Это невозможно. Какова же стало быть точка, где факт становится морально установленным для всей нации?

Это когда определенное число незаинтересованных людей, посвященных в факт, о котором идет речь, приходят единодушно к согласию объявить его морально установленным»[73].

Вот что А. Ж. М. Серван пишет о возможных формах вынесения вердикта по факту, защищая по-прежнему единодушие: «Установят их (присяжных) в двенадцать, как законы в Англии, можно этим удовлетвориться, можно их расширить, но то, что неизменно – это единодушие при голосовании; вспомните, что эти люди представляют общественное мнение, и могут судить только при их единодушии. Если вы предполагаете двенадцать судей, которые вас осуждают при большинстве в семь голосов против пятерых, тогда пятеро, которые оправдывают, вычеркивают пятерых, которые осуждают, остается только двое, на которых вы претендуете возложить все общественное мнение, будь они Сократ и Катон – это несправедливо.

Хотите вы расширить это количество, которое формирует большинство, вместо того, чтобы принуждать к представлению общественного мнения двумя людьми, вы будете их представлять тремя, четырьмя, пятью. Где вы остановитесь? Поставьте лучше себя на место подсудимого и ищите количество, которое успокоит вашу душу, как среди бурного моря лоцман ищет наиболее надежный порт. Разве двенадцать голосов это слишком, чтобы представлять общественное мнение?»[74]

В заключение своих рассуждений А. Ж. М. Серван формулирует пять выводов, которые он считает главными при рассмотрении уголовных дел:

«1. Моральная убежденность, рассматриваемая во всяком индивиде.

2. Моральная уверенность, рассматриваемая по отношению ко всему гражданскому обществу, есть согласие людей этого общества, наиболее осведомленных и наиболее беспристрастных по отношению к факту, о котором идет речь.

3. Люди, наиболее осведомленные и наиболее беспристрастные к факту обвинения, – пэры обвиняемого, с тем, чтобы он имел разумную свободу отвести тех, которые для него сомнительны.

4. Всякий обвиняемый гражданин имеет право быть осужденным к определенному уголовному наказанию только при моральной уверенности всего общества в целом.

5. Вследствие этого законный судья всякого обвиняемого – это единодушное голосование достаточного количества его пэров, призванных им самим»[75].

Предвидя возможность упреков со стороны окружающих в англомании, А. Ж. М. Серван добавляет, что не стоит склонять головы перед законами Англии, но следует боготворить законы, действительно человечные, и эти законы являются французскими. «Поройтесь в сумерках нашего феодализма и вы найдете эти основы, что я говорю, закон жив, он размещается у трона, прерогатива пэров только изображение общего права всех граждан»[76].

Рассмотренный труд А. Ж. М. Сервана является одним из самых глубоких произведений о сущности суда присяжных, появившихся накануне Великой французской революции, поскольку заключает в себе не только ссылку на те или иные примеры судопроизводства в различных странах, но и прямо призывает к установлению во Франции суда с участием народного элемента, функцией которого видит установление факта. Нетрудно заметить, что труд А. Ж. М. Сервана на основе учения о первоначальном общественном договоре содержит рациональные выводы[77].

О влиянии трудов А. Ж. М. Сервана на общественное мнение Франции накануне 1789 года свидетельствует и замечание барона де Жесс – депутата от дворянства сенешальства Де Безьер, который на заседании Учредительного собрания 19 марта 1790 года при обсуждении представленного Дюпором проекта судоустройства, почти слово в слово повторявшего основные положения рассуждений А. Ж. М. Сервана, отметил: «Если право основано на общественной силе, общество может высказываться от своего имени посредством определенного количества граждан, способных распространять на деликт столько ясности, сколько общество в целом. Нужно, чтобы обвиняемый мог отвести их.

Голосование должно быть единодушным. Напомним себе, что они представляют общественное мнение, и поэтому оно должно быть единым. Другое получается, когда в приговоре, вынесенном при большинстве семи голосов против пяти, обвиняемый будет осужден двумя персонами. Только при единогласии не осудят ни одного невиновного…»[78]

Однако нельзя не отметить, что А. Ж. М. Серван описывает не суд присяжных, а суд пэров, существовавший когда-то во Франции и являвшийся судом сословной монархии. А. Ж. М. Серван не мог подняться над сословностью уже в силу того, что в то время сословия во Франции были незыблемыми. Лишь через многие десятилетия все населяющие эту страну стали гражданами равными перед судом и законом.

Утверждение А. Ж. М. Сервана о возможности представления всего общества двенадцатью пэрами вызывает серьезные сомнения уже потому, что пэры не могут представлять мнение всего общества в силу их сословной принадлежности. Данное утверждение вызывает сомнения и в бессословном обществе. Присяжные в количестве 12 человек не могут являться репрезентативной выборкой. Выводы, что 12 присяжных могут отражать в целом мнение всего общества, построены на натурфилософских воззрениях о подобии, в соответствии с которыми часть в общем отражает целое. Но нельзя представить бушующий океан водой, которая взята в пробирку из этого океана.

Изменение уголовного судопроизводства и введение суда присяжных были подготовлены и рядом громких судебных процессов, состоявшихся во второй половине XVIII столетия. О невинных лицах, осужденных к казням и иным наказаниям, составлялись специальные документы, так называемые «мемуары», которые значительно повлияли на общественное мнение. Одним из авторов таких мемуаров был Вольтер, прославившийся как защитник в делах семей Калласов и Сирванов.

Наиболее известным стало дело Калласа – купца, проживавшего в Тулузе, протестанта по вероисповеданию, обвиненного в убийстве своего сына Марка Антуана. В качестве мотива данного убийства рассматривалась месть отца-протестанта сыну за то, что последний собирался изменить вероисповедание на католическое. Смерть Марка Антуана была констатирована 13 октября 1761 года. Жан Каллас – отец семейства, родился в Лакаберде 9 марта 1698 года, на момент расследования дела ему исполнилось 63 года. Его жена Анна Роза Кабибель сорока пяти лет была по происхождению англичанкой. В семье было четверо сыновей: Марк Антуан – 29 лет, Пьер – 28 лет, Луи – 25 лет, Дона – 22 лет и две дочери Анна и Анна Роза 19 и 18 лет.

Кроме того, в семье проживала служанка Жанна Вигьер, католичка по вероисповеданию.

Марк Антуан был обнаружен мертвым. Причиной смерти явилась механическая асфиксия. Была выдвинута версия об убийстве его Калласом-старшим. В качестве доказательств убийства приводились крики служанки в день смерти: «Ах, мой Бог, его убили»; невозможность самоповешения в тех условиях, в которых был обнаружен Марк Антуан; абсурдность даже предположения самоубийства (в то время это считалось величайшим грехом, так как указывало на отсутствие веры во всеблагость и всемилость Божьи). В качестве обвиняемых по этому же делу привлекались также жена Калласа; его сын Пьер, находившийся в тот вечер дома; служанка Вигьер; Лавайес, проживавший наверху.

18 ноября 1761 года обвиняемые предстали перед трибуналом. Прокурор короля ходатайствовал о смертной казни для Калласа. Трибунал колебался ввиду недостаточности улик. Было принято решение о применении пытки к членам семьи Калласа и самому Калласу, Лавайес и Вигьер должны были присутствовать при пытке. Данное решение трибунала было опротестовано прокурором перед парламентом Тулузы. Парламент Тулузы 5 декабря 1761 года кассировал приговор и направил дело для дополнительного расследования.

9 марта 1762 года был вынесен второй приговор, признававший Калласа виновным и приговоривший его к колесованию. За признание Калласа виновным проголосовало восемь судей, против – пять. Несмотря на примененную к нему пытку, даже после осуждения Каллас утверждал, что он невиновен. После казни Калласа его сын Пьер, жена и Лавайес были осуждены к смертной казни через повешенье, служанка была осуждена к пожизненному заключению.

Однако поведение Калласа смутило судей, породило сомнения, и через десять дней Турнелью было принято решение об оправдании служанки, жены Калласа, о замене наказания Пьера на ссылку. Данное решение сразу поставило под сомнение приговор в отношении Калласа, который, учитывая его почтенный возраст и возраст Марка Антуана, вряд ли смог бы убить последнего.

Вольтер развернул поистине мировую кампанию в защиту Калласа, он обратился не только к видным представителям правящего класса Франции, но и к монархам других стран, в частности к Екатерине II. Через маркизу Помпадур Вольтеру удалось добиться вызова вдовы Калласа ко двору. В конце 1763 года Вольтер опубликовал «Тракт о терпимости по случаю смерти Калласа». Результатом деятельности Вольтера стал пересмотр приговора в отношении Калласа. 7 марта Королевский совет отдал приказ парламенту Тулузы направить ему дело Калласа. 9 марта 1765 года Каллас был оправдан.

Каллас стал символом несправедливости уголовного процесса. Тридцать лет спустя после казни Калласа, в 1793 году Конвент принял решение об установлении памятной стелы в честь Калласа. Одновременно с этим жертвы Революционного трибунала, отправлявшего суд с помощью присяжных, следовали на эшафот.

Кроме громких дел Калласа и Сирвена де ла Бара, защитником которых выступал Вольтер, известен еще ряд процессов, получивших не меньшую огласку. В 1785 году Катерина Эстине была осуждена за отцеубийство судом Ривьеры и сожжена заживо. Вскоре парламент Тулузы признал, что процедура была сфальсифицирована. Адвокат Лакруа составил оправдательный мемуар, где были высказаны пожелания о реформе Ордонанса 1670 года.[79]

В 1780 году парламент Дижона осудил пять частных лиц за ночной разбой со взломом. Один из них был повешен, другой умер на галерах, третий был подвергнут подготовительному допросу, т. е. пытке. Настоящие виновники данного деяния впоследствии были обнаружены и осуждены. Оправдательный мемуар в отношении данных лиц составил адвокат Парижа Годард, к мемуару были прибавлены консультации, подписанные Тарже, Тетионом, Сансоном, Мартино, де Лакруа, Блонде, Ардуаном де Рейнери, Фурнелем, Зезе и Бонетом. Авторы данных произведений также указывали на необходимость реформ.[80]

17 мая 1772 года парламент Руана осудил служанку Марию Франсуазу Виктуар Салмон. Она как отравительница была осуждена к сожжению. Приговор был ревизован, Салмон оставили под подозрением в тюремном заключении. Этот новый приговор был обжалован в Совете короля, при этом адвокат Лекошуа составил два мемуара, ко второму мемуару были прибавлены консультации известного адвоката Парижа Фурнеля. Приговор был пересмотрен, и парламент Парижа по кассационной жалобе 23 мая 1786 года снял все обвинения с Салмон.[81]

Наиболее известное дело, названное «делом трех колесованных», значительно повлияло на общественное сознание благодаря участию в составлении мемуара по нему Ш. Дюпати.[82] Суд бальяжа Шомон к пожизненным работам на галерах осудил троих несчастных: Брадиера, Лардуаза и Симаре. Парламент Парижа усилил наказание до колесования. Однако была получена отсрочка исполнения приговора, подана кассационная жалоба и в это же время появился оправдательный мемуар, который не имел подписи, но всем было известно, что его автором является Ш. Дюпати.[83] Мемуар сопровождался краткими консультациями, составленными Л. де Лалё[84]. Спустя незначительный промежуток времени мемуар был дополнен другим произведением под названием «Средства для защиты прав Брадиера, Симаре и Лардуаза, осужденных к колесованию». Мемуар призывал к реформам уголовного процесса.

Особый интерес сегодня вызывает фраза, свидетельствующая о состоянии правосознания накануне 1789 года: «Сир, не нужно составлять кодекс, который мы вымаливаем, он уже составлен, он написан, он выгравирован. Сам Бог выгравировал его в Вашей душе, и Вам остается не более только, как заставить его перевести главу вашей магистратуры… Поспешите, о принц, друг правосудия, правды и человечности… ибо может быть в некоторых удаленных провинциях вашей Империи, ваши уголовные законы, особенно законы ваших криминалистов, ведут в этот момент на эшафот людей, которые так же, как Брадиер, Лардуаз и Симар, лишены всяких советников, содержатся, как и они, в течение годов в тюрьме, являются, как и они, игрушкой несправедливости и невежества своих судей и так же, как и они, невиновны»[85]. Мемуар Ш. Дюпати имел колоссальный резонанс, его имя неоднократно звучало впоследствии на заседаниях Учредительного собрания.

По утверждению Э. Лабулэ[86], увлечение составлением новых проектов уголовных и уголовно-процессуальных законов в конце XVIII столетия приняло во Франции широкий размах.[87]

В 1777 году Экономическое общество в Берне назначило премию в 1200 франков автору лучшего произведения, написанного по следующей программе:

«1) О преступлении и соответствующих наказаниях.

2) О сущности и силе доказательств.

3) О совершенствовании уголовного процесса так, чтобы процедура рассмотрения уголовного дела была быстрой и четкой и чтобы гражданское общество нашло в них возможно большую безопасность для свободы и гуманности»[88].

Среди конкурентов на премию выступали Ж. П. Марат и Ж. П. Бриссо. Ж. П. Марат написал свое сочинение под названием «План уголовного законодательства» еще в 1781 году и обнародовал его впоследствии в Париже в 1790 году под названием «План уголовного законодательства, составленный Маратом, автором „Друга народа, французского Юниса“ и т. д.»[89].

Ж. П. Бриссо написал свой труд в 1780 году и издал в 1781 году под названием «Теория уголовных законов».

Академия в Шалоне-на-Марне[90] в 1780 году объявила конкурс на следующую тему: определить, какие могли бы быть во Франции уголовные законы, наименее жестокие и наиболее действенные, для воздержания и пресечения преступления посредством наказаний, неотвратимых и примерных, вполне охраняющих честь и свободу граждан. Ж. Н. Бриссо получил за этот труд первую премию.[91]

Поскольку работу Ж. П. Бриссо[92] «Теория уголовных законов» А. А. Герцензон подробно проанализировал в монографии «Проблема законности и правосудия во французских политических учениях XVIII века[93], и в ней суду присяжных уделено мало внимания, мы остановимся на данной работе только вкратце.

Следует признать, что в «Теории уголовных законов»[94] тема присяжных действительно освещена слабо, а план судоустройства, предлагаемый Ж. Н. Бриссо для уголовного судопроизводства, вообще не предусматривает присяжных в современном понимании данного слова. По его мнению, сами судьи должны выступать в качестве судей выборных.

Поскольку план судоустройства Ж. П. Бриссо ранее не освещался в отечественной литературе, целесообразно привести некоторые выдержки из него:

I. Все трибуналы ординарные и экстраординарные будут отменены. Все преступления должны быть подсудны уголовному трибуналу.

II. Учредят уголовный трибунал в каждом городе с округом, территория которого более 10 лье…

IV. Каждый трибунал будет составлен из 24 судей. Две трети из них должны соответствовать цензу – иметь доход во Франции не меньше шести тысяч ливров ренты в год. Другая треть должна замещаться адвокатами согласно порядку их старшинства.

V. Помимо этих 24 судей будет в каждом суде прокурор, адвокат короля или государства.

VI. Эти судьи, прокурор и адвокат будут избраны только на семь лет, они не смогут продолжать свою деятельность (за пределами этого срока), но смогут быть переизбраны после интервала в семь лет.

VII. Они будут избраны народом демократическим путем, избираемы будут также мэры и эшевены. Список избранных будет направлен в королевский суд, который его утвердит… чтобы судить факт, нет нужды быть сведущим в праве, так как естественный закон есть общее право людей.

VIII. Эти судьи будут избраны во всех сословиях, во всех состояниях и званиях.

IX. Однако будет во всяком трибунале президент, сведущий в натуральном (естественном) праве, в законах, в нравах своей страны, который после получения голосования судей по факту, выскажется по праву и применению закона, определяя меру наказания.