Читать книгу Грешница - Петра Хаммесфар - Страница 4

Зачем она поехала на озеро, было уже не важно. Все вышло иначе, и это было к лучшему. Кора с самого начала не хотела этого, и если бы женщина у входа сказала ей, что она явилась, чтобы убить мужчину, Кора сочла бы ее сумасшедшей. Но когда это случилось, стало ясно, что так и должно было быть. Эта мысль немного ее успокоила.

Однако мужчины, похоже, были шокированы ее краткими ответами. Кора видела это по их лицам, но не задумалась о том, что, возможно, следовало бы выразиться помягче. Удары сыпались один за другим. Шеф задавал вопросы, а мужчина в спортивном костюме стоял и пристально смотрел на нее.

– Вы знали погибшего?

– Нет.

– Вы никогда прежде его не видели?

– Нет.

– Вам действительно неизвестно, кто это?

– Нет.

И это было правдой, а правда – всегда хорошо. Однако, судя по всему, шефа ее слова смутили. Он бросил на мужчину в спортивном костюме озадаченный взгляд. Тот пожал плечами. Шеф слегка покачал головой, а затем снова обернулся к Коре.

– А почему вы хотели его убить?

– Я разозлилась из-за музыки.

Это было не совсем так, но все же близко к истине.

– Из-за музыки? – с недоумением в голосе, которое она очень четко отметила, переспросил шеф.

Кора принялась торопливо объяснять, стараясь не говорить о песне.

– Да, у них при себе был большой магнитофон. Музыка играла очень громко. А женщина еще усилила звук. Это привело меня в ярость.

Шеф откашлялся.

– Почему же вы не попросили ее сделать музыку тише? И почему напали на мужчину, а не на женщину?

Этот вопрос был решающим. Но ответа на него у Коры не было.

– Я попросила их уменьшить звук, – пояснила она. И поскольку это не совсем соответствовало фактам, тут же уточнила: – Ну, не то чтобы прямо попросила, но пожаловалась на дискомфорт. Они не обратили внимания на мои слова. Возможно, я говорила недостаточно громко. Но кричать мне не хотелось. Я… что ж, вообще-то мне хотелось пойти к воде. Мне хотелось… мне…

Вообще-то все это его не касалось, не имело к делу никакого отношения. Оборвав собственное бормотание, Кора громко воскликнула:

– Послушайте, он лежал на этой женщине! Я не смогла бы к ней подобраться. Но я не хотела причинить ей вред, это правда. Я хотела убить его. И сделала это. Ни к чему это обсуждать. Я не отрицаю своей вины. Этого ведь достаточно?

– Нет, – произнес шеф и покачал головой. – Недостаточно, госпожа Бендер.

– Если бы вы там были, – сказала она, – то знали бы, что достаточно. Вы бы видели, как тот тип набросился на блондинку! На это невозможно было смотреть. Я обязана была что-то предпринять.

Шеф уставился на Кору, а когда заговорил, его голос звучал довольно резко.

– Мы с вами, госпожа Бендер, говорим не о типе, который набросился на блондинку! Мы говорим о мужчине, на которого набросились вы. И мне – черт подери – очень хотелось бы знать почему. Его звали Георг Франкенберг. А теперь перестаньте рассказывать мне…

Кора не разобрала, что еще он сказал, – ее уши словно затянуло пленкой. Перед ее мысленным взором вдруг отчетливо предстала тюремная камера. За Корой закрывают дверь. Поразительно, однако у охранницы было лицо ее матери, а вместо ключей она держала в одной руке горящую свечу, а в другой – деревянный крест. С приклеенной к нему фигурой.

Спаситель!

Его звали Георг Франкенберг? Какая разница, как его звали? Тем не менее перед мысленным взором Коры проплыли лицо матери, свеча и распятие. Она ждала, пока они исчезнут, надеясь уловить связь. Казалось, шеф оставит ее в покое, если она скажет: «Ах да, я только что вспомнила… Я все-таки его знала».

Но эхо отзвучало, не оставив воспоминаний. Должно быть, шеф прочел это в ее взгляде. В его голосе слышалось искреннее недоумение.

– Это имя вам действительно ни о чем не говорит?

– Нет.

Он вздохнул, почесал шею и бросил на мужчину в спортивном костюме быстрый и неуверенный взгляд. Тот молчал, рассматривая растения на письменном столе.

Коре показалось, что они выглядят уже получше. Возможно, это была лишь иллюзия, но ей почудилось, что она видит, как увядшие листья наполняются силой, черпая ее из влажной земли. Вода – эликсир жизни. Отец раньше часто рассказывал Коре о твердом слое почвы вересковых пустошей, который необходимо пробить, чтобы влага могла пропитать землю, когда пойдет дождь.

Но сейчас речь шла не о пустоши, и голос шефа мешал Коре вспоминать отцовские рассказы.

– Итак, вы хотите убедить нас, что это был не знакомый вам человек. Мужчина, которого вы никогда прежде не видели. И вы зарезали его, как безумная, просто потому, что они с друзьями громко слушали музыку.

– Не говорите так! – возмутилась Кора. – Я не сумасшедшая. Я совершенно нормальна.

Мужчина в спортивном костюме смущенно откашлялся и передвинул блокнот по столу. Наклонившись вперед, он что-то прошептал шефу на ухо, указывая при этом на какую-то надпись.

Шеф кивнул и снова поднял голову.

– Вы разозлились не из-за музыки, а из-за того, чем они оба занимались, не так ли? Вы ведь только что сказали, что он набросился на женщину. Но это было совсем не так. Георг Франкенберг не делал ничего предосудительного, просто нежничал со своей женой. И инициатива явно исходила от нее. Вы ударили его со словами: «Перестаньте, свиньи!» Вы ведь их обоих имели в виду, не так ли?

Из сказанных им слов в памяти Коры остались лишь два, и они комом застряли у нее в горле. Ей с трудом удалось их выплюнуть.

– Его жена?

Шеф кивнул.

– Георг Франкенберг женился три недели тому назад. Позавчера они вернулись из свадебного путешествия. У них был, так сказать, медовый месяц, и они оба были безумно влюблены друг в друга. Учитывая обстоятельства, их поведение было абсолютно естественным. Даже если люди занимаются этим у всех на виду. Сейчас это никому не мешает. Возмутило это только вас. Почему, госпожа Бендер? Что заставило вас думать, будто Георг Франкенберг хочет избить свою жену?

Георг Франкенберг? Что-то тут не так. Это подсказывал ей инстинкт. Кора испытывала такое же странное чувство, как и сразу после содеянного, после того как блондинка оттолкнула ее руку. Это была его жена! Сообщение об этом совершенно сбило ее с толку.

– Послушайте, – заговорила Кора, – если вы будете рассказывать мне о молодоженах и задавать дурацкие вопросы, это ничего не даст. Больше я не произнесу ни слова. Мы сможем сэкономить кучу времени, если вы запишете мое признание. Я убила мужчину. Кроме этого, я ничего не могу сказать.

– Вы не хотите больше ничего сказать, – возразил шеф. – Но у нас уже есть некоторые показания. Один из свидетелей сообщил, что после сделанного вы хотели обнять госпожу Франкенберг. Что вы с ней говорили. Помните, что вы ей сказали?

Вот теперь Кора разозлилась по-настоящему. Ей не было до этого никакого дела. Георг Франкенберг! И его жена! Если шеф это утверждает, то, по всей видимости, это действительно так. Зачем полицейскому лгать? Ему от этого никакого толку. А Гереон даже не смотрел на нее…

Возможно, сейчас он сидит себе спокойно перед телевизором и смотрит художественный фильм. Такая уж у него жизнь – работа да телевизор. Но, скорее всего, он еще в гостиной у своих родителей. И все они злятся на нее. Старик говорит:

– Она была шлюхой. Я сразу это понял, как только она впервые вошла в наш дом. Надо было тут же ее прогнать. Пусть бы убиралась туда, откуда пришла.

А мать Гереона добавляет:

– Ты должен с ней развестись. Просто обязан, хотя бы для того, чтобы люди не подумали, будто мы хотим иметь с ней что-то общее.

И Гереон кивает. Он кивает в ответ на все, что предлагают его родители. И если ему никто не объяснит, что все это чушь собачья, он так и поступит.

Но рядом с Гереоном нет никого, кто мог бы ему что-то объяснить… Впрочем, он наверняка быстро найдет себе другую. Он привлекательный, молодой, здоровый. У него есть собственный дом. Он неплохо зарабатывает – Кора успела об этом позаботиться. Однажды бизнес перейдет к нему, он станет начальником собственной фирмы. Гереону есть что предложить женщине, и не только с финансовой точки зрения.

Он не пьет, не дерется, избегает ссор. Он нежен, конечно, этого у него не отнять. Кора могла бы спать с ним еще много лет и даже десятилетий, если бы в сочельник он не попытался доставить ей «особенное удовольствие». Возможно, любую другую он бы этим просто осчастливил.

Рядом с Гереоном должна быть женщина, которая сможет любить его так, как он того заслуживает. Которая будет наслаждаться возможностью спать с ним. Которая с нетерпением будет ждать момента, когда он захочет доставить ей «особенное удовольствие», и сделает то же самое для него. Думать об этом было больно, но Кора от всей души желала Гереону поскорее найти такую женщину. Он, конечно, немного старомоден. Но в целом совершенно нормальный мужчина. И она, Кора… тоже нормальная. Совершенно нормальная! С детства. Так ей сказала Грит Адигар.

Это было самое неприятное, с чем мне пришлось смириться: у нас ненормальная семья. Не знаю точно, в какой момент я поняла, что являюсь ее частью и так будет всегда. Не могу сказать, был ли для этого какой-то особый повод или осознание пришло постепенно. Однажды я просто поняла, что эта ужасная женщина действительно моя родная мать. Если бы мне пришлось показаться с ней в городе, я отреклась бы от нее, как Петр от Спасителя. Но это ничего бы не изменило: факт оставался фактом.

Отец старался хоть немного скрасить нашу жизнь. Но что он мог поделать? В тот день, когда я пошла в школу, он купил мне в Гамбурге ранец и платье, красивое синее платье с маленькими пуговицами, белым воротничком и пояском.

На следующий день мне пришлось (поскольку тщеславие – тоже грех) сжечь его у алтаря в гостиной. В жестяном ведре. Мать стояла рядом с полным чайником воды, чтобы предостеречь пожар.

Когда вечером я рассказала об этом отцу, он лишь покачал головой. Он пояснил мне, что моя мама – католичка, а у католиков все гораздо строже. Позже, когда мы лежали в постели, папа рассказал мне о первой школе в Буххольце.

Ее построили в 1654 году. В ней было всего два класса. Школьный класс служил также гостиной для семьи учителя. Многие не соглашались отправлять детей в школу, потому что те должны были помогать дома по хозяйству. Поскольку взрослые люди не умели читать и писать, они считали, что это не так уж необходимо. Но сейчас все знают, насколько это важно – уметь читать и писать, добавлял отец. И окончив школу, каждый сам решает, что с ним будет дальше.

Этим он хотел сказать мне: «Делай для себя все, что в твоих силах, Кора. К сожалению, я не смогу тебе помочь».

Отец говорил: не важно, что на тебе надето, главное, что у тебя в голове. Раньше дети ходили в школу в обносках и босиком. Что ж, ботинки у меня были. И в лохмотьях в школу мне идти не пришлось. Тем не менее среди всех этих нарядных девочек я чувствовала себя так, словно вылезла из мусорного ведра.

У меня, как и у остальных, за спиной был новый ранец. Но старое бесформенное платье, которое мать извлекла из шкафа исключительно в виде наказания, было мне уже мало. От меня пахло нафталином. Кроме того, я пришла с пустыми руками. У остальных детей были пакеты, набитые сладостями.

К счастью, у мамы не было времени на то, чтобы сопровождать меня в школу. Тем не менее все уже знали, какая она. Просто невероятно, с какой скоростью разлетаются такие новости.

С самого первого дня я была аутсайдером, потому что у меня была больная сестра. Да, она все еще была жива. Врачи продолжали удивляться каждые пару месяцев, но Магдалине до этого не было дела. Я часто думала, что таким образом она мне мстит. Я отняла у нее силу в мамином животе, и за это моя сестра с железной решимостью продолжала жить дальше. И каждый второй день нам нечего было есть.

Подружек у меня не было. На школьном дворе со мной не хотели общаться даже Керстин и Мелани Адигар: они боялись, что над ними тоже будут смеяться. На большой перемене я стояла в сторонке, так было день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Остальные школьники весело играли. Я же должна была погружаться в себя, молить Спасителя о прощении и даровании сил, о милосердии и еще об одном дне жизни для Магдалины.

С тех пор как я начала ходить в школу, моей сестре стало хуже. Я часто подхватывала что-нибудь, кашель, насморк или ангину, а Магдалина заражалась от меня, хоть я к ней и не подходила. Стоило мне разок чихнуть, и это обрушивалось на мою сестру, словно удар молота.

Мать связывала частые болезни Магдалины с тем фактом, что у меня стало меньше времени для покаяния, ведь первая половина дня проходила впустую. Поэтому я обязана была выполнять свой долг хотя бы на большой перемене. Осознание того, что Магдалина действительно, взаправду моя сестра, словно парализовало меня, ведь пока она жива, на мне будет такая же отметина, такое же клеймо, как и на ней.

Я не желала ей смерти – действительно не желала. Но мне хотелось иметь подруг, которые играли бы со мной на школьном дворе, приходили бы ко мне после занятий. Хотелось гулять по воскресеньям и отдыхать в кафе. Вместе с мамой, у которой достаточно времени на то, чтобы помыться, уложить волосы в красивую прическу и надеть нарядное платье. О том, что она будет делать маникюр и подкрашивать губы помадой, как Грит Адигар, я даже не мечтала.

Мне всегда хотелось, чтобы мой отец умел смеяться. Чтобы он рассказывал мне истории не только о прошлом, о вещах, которые давно сгнили. Чтобы ему не приходилось по ночам тайком прокрадываться в ванную и сражаться там со своим грехом. Чтобы однажды он заговорил о завтрашнем дне или о следующих выходных. Чтобы как-нибудь, всего один раз, он сказал: «Мы можем побывать в Гамбургском соборе! Поесть сладкой ваты и покататься на колесе обозрения».

Мне хотелось ходить вместе с мамой за покупками. Хотелось, чтобы она спрашивала у меня в магазине, что мне нравится больше – плитка шоколада или пакетик чипсов. Мне не хотелось все время слушать о том, какой я плохой, жадный человек.

Ребенок, забравший всю силу для одного себя. Черт подери! Я ведь сделала это не нарочно! Я не знала, что после меня на свет появится моя сестра, которой тоже понадобятся силы.

Иногда я пыталась выманить у мамы признание в том, что она немного преувеличивает. Начинала этот разговор я очень осторожно. Но все равно все было бессмысленно. Стоило мне сказать, что я осознала свою низость и борюсь с ней, как мама бросала на меня взгляд, словно бы говоривший: «Самое время».

Когда я жаловалась, что дети в школе надо мной смеются, она отвечала:

– Над Спасителем тоже потешались. Даже когда Он, умирая, висел на кресте. А Он возводил глаза к небу и говорил: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят». Какой урок ты из этого извлечешь?

Как же я ненавидела эту фразу!

Было бесполезно рассказывать маме, чему я научилась. Читать, писать, считать и лгать. Подлизываться к учительнице, чтобы она вступалась за меня, когда другие смеялись надо мной слишком громко, да еще показывали пальцем. И ненавидеть сестру – этому я научилась в первую очередь.

Тогда я действительно от всей души ненавидела Магдалину, так, как это может ребенок. Видя ее лежащей в кухне, слыша ее писки и стоны, я надеялась, что у нее болит все, что только может болеть.

Но однажды в мае все изменилось. Это случилось на следующий год после того, как я пошла в школу. День был совершенно обычным. Утром никто не сказал ничего особенного. За исключением учительницы, которая на перемене пожала мне руку и улыбнулась.

– Вот тебе и семь лет, Кора.

Днем я вернулась домой в обычное время. Мама открыла дверь и сразу же отправила меня в гостиную. Обеда не было, на плите не стояла кастрюля, на столе не было хлеба. Хлеб лежал в кухонном шкафу за закрытой дверцей. Ключ мать всегда носила с собой, в полном соответствии с девизом: «И не введи нас во искушение!»

Мама снова поднялась наверх, к Магдалине. В начале апреля я заболела насморком, и сестра, заразившись от меня, до сих пор не оправилась. У нее часто шла кровь из носа, хоть она и не сморкалась. Магдалина плевала кровью даже тогда, когда мама чистила ей зубы. Мою сестру то и дело тошнило, несмотря на то что она почти ничего не ела. Все ее тело было покрыто синими и красными пятнами. У нее выпадали волосы. Постоянно был понос. Мама не решалась ехать с ней в Эппендорф, боясь, что Магдалину снова будут оперировать. Каждый вечер, садясь за стол, она говорила:

– Помолимся о завтрашнем дне.

Был уже вечер, когда домой пришел отец. Я все еще сидела под букетом свежих роз, и у меня урчало в животе от голода. Стебли цветов были очень длинными, намного выше распятия. Из-за роз мы по воскресеньям ели только суп с зелеными бобами, и в нем не было ни единого, даже самого маленького кусочка колбасы. Отец вошел через кухню и негромко позвал меня. Я подошла к нему и увидела, что он что-то держит в руке.

Плитка шоколада! От одного ее вида мой желудок едва не сошел с ума. Поцеловав меня, отец прошептал:

– Я дарю ее тебе на день рождения.

Я знала от одноклассников, что такое день рождения. Когда был день рождения у дочерей Грит, они устраивали грандиозный праздник, с птичьим молоком, картофельными чипсами и мороженым. До сих пор никто не говорил о том, что и у меня тоже может быть день рождения.

Отец объяснил, что такой день есть у каждого человека и что почти все его празднуют. Что именинники приглашают друзей, едят торты и получают подарки. Говоря все это, он не спускал глаз с двери, ведущей в коридор. Мы слышали, как наверху возится мама. Незадолго до этого она попыталась влить в Магдалину несколько ложек куриного бульона. После третьей ложки мою сестру стошнило, и мама понесла ее в ванную, чтобы помыть.

Затем мать спустилась в кухню. Мы не слышали ее шагов. Я как раз вложила в рот первый кусочек шоколада, и тут в дверях показалась она. Сделав два шага, мама замерла. Несколько раз переведя взгляд с моих рук на рот, она обернулась к отцу.

– Как ты мог это сделать? – спросила она. – В то время как одна твоя дочь не способна удержать еду в желудке, ты кормишь другую сладостями.

Опустив голову, отец пробормотал:

– Но ведь у Коры день рождения, Элсбет. Других детей осыпают подарками, к ним приходят родственники. Посмотри на соседей: Грит всю улицу собирает. А у нас…

Больше он ничего не сказал. Мать не повысила голоса, она никогда не кричала.

– А у нас, – мягко перебила она отца, – имеет значение лишь один день рождения – нашего Спасителя. К Нему мы сейчас и обратимся, попросим Его, чтобы Он даровал нам силы устоять перед многочисленными искушениями. Если мы не будем чисты сердцем, то как же Он сможет над нами сжалиться?

Протянув ко мне руку, мама потребовала:

– Отдай это мне и зажги свечи.

Затем мы все втроем встали на колени на скамеечку и простояли так почти целый час. После этого мать отправила меня в постель. Она спросила, готова ли я отказаться от ужина. И я не имела права просто сказать «да». Я действительно должна была быть готова принести эту жертву.

Я была очень голодна, но кивнула, поднялась наверх и легла спать, не почистив зубы. Я плохо себя чувствовала, у меня болел живот, и мне очень хотелось заболеть. Или умереть, возможно, от истощения.

Уснуть я не могла. Я лежала без сна, когда в комнату вошел отец. Было, наверное, около девяти. Он всегда ложился спать в девять, если рано приходил с работы, даже летом, когда еще светло. А что еще ему было делать? Другие люди смотрели по вечерам телевизор, слушали передачи по радио, читали газеты и книги.

У нас не было книг, кроме маминых Библий. Их было несколько: Ветхий Завет, Новый Завет и Библия для детей. В этой книге были картинки и красивые истории о чудесах, совершенных Спасителем.

Мама часто читала Библию для детей Магдалине. Потом показывала ей картинки и рассказывала, что однажды она, безгрешный ангел, будет сидеть на скамеечке у трона Его Отца и радоваться вместе с другими ангелами. Но последние несколько недель Магдалина была слишком слаба и не могла ее слушать. Моя сестра отворачивалась, стоило матери начать рассказывать или читать.

Когда отец закрыл за собой дверь, я услышала, как он пробормотал:

– Скоро все закончится. И тогда этот цирк прекратится, или же я выгоню ее пинком под зад!

И он хлопнул кулаком по ладони, не заметив, что я еще не сплю.

Его звали Рудольф Гровиан. Некоторые нарочно произносили его фамилию неправильно, и тогда она звучала довольно брутально. Но он был отнюдь не агрессивным, напротив; в личной жизни ему стоило бы иногда проявлять больше твердости, и он об этом знал. Рудольфу было пятьдесят два года. Он женился в двадцать семь и вот уже двадцать пять лет как стал отцом.

Его дочь всегда была созданием своенравным, выдвигавшим бесстыдные требования. Она вила из родителей веревки. И в этом была его вина. Нельзя было перекладывать воспитание дочери на жену. Мехтхильда была слишком уступчива и легковерна. Она не умела устанавливать границы и принимала любую чушь, которую ей подсовывали, за чистую монету. Раньше, когда Рудольф пытался урезонить дочь, жена лишь вздыхала:

– Руди, оставь ее, она ведь еще маленькая!

Потом дочь повзрослела и вообще перестала слушаться, особенно его. В таких случаях Мехтхильда произносила свою коронную фразу:

– Не волнуйся ты так, Руди, подумай о своем желчном пузыре; что поделаешь, такой уж у нее возраст.

Его дочь вот уже три года была замужем и теперь вила веревки из порядочного, симпатичного молодого человека. Два года назад она родила сына. И Рудольф Гровиан надеялся, что она образумится, осознает степень своей ответственности и немного поумерит запросы.

В ту субботу ему с горечью пришлось осознать, что некоторые надежды неосуществимы. Вторую половину дня Рудольф провел на дне рождения свояченицы. Его дочь, зять и внук, конечно же, тоже были приглашены. Дочь и внук пришли, а вот зять отсутствовал.

Рудольф Гровиан услышал обрывки разговора между женой и дочерью, давшие ему повод для самых страшных подозрений. «Адвокат» – это слово было произнесено не раз и не два. Убеждать себя в том, что речь идет о случае на дороге или о разногласиях с арендодателем? Нет, он был не настолько наивен.

Рудольф решил серьезно поговорить с дочерью, хоть и знал, что это бессмысленно и что он только лишний раз выйдет из себя. Но, прежде чем он успел исполнить свое намерение, за ним приехали. Это случалось очень часто, такая уж у него профессия.

Рудольф Гровиан был главным комиссаром полицейского управления в районе Рейн-Эрфт, начальником первого участка. Он годился Коре Бендер в отцы. Но вместо того, чтобы заботиться о ней, задавал ей неприятные вопросы о прошлом. Медленно, но уверенно увлекал ее назад, прямо в пучину безумия, которого она боялась больше, чем смерти.

Эта встреча была гибельной для них обоих: полицейский, который в нерабочее время был раздраженным, а иногда и чувствующим вину отцом, и женщина, жившая с осознанием, что отец не может помочь, что все становится только хуже, стоит ему вмешаться.

Возможно, что в эту субботу Рудольф Гровиан был несколько более раздражен, чем обычно, однако обязанности свои выполнял как всегда – спокойно и слегка отстраненно.

Когда его известили о происшествии на озере Отто-Майглер-Зе, он поехал в участок, собрав коллег, даже тех, кто обычно не занимался тяжкими преступлениями.

Несмотря на то что были выходные, работа спорилась. Свидетелей разместили в кабинетах. Рудольф поговорил с каждым из них, чтобы составить первое впечатление.

Люди очень старались припомнить все до мельчайших подробностей, однако ничто не указывало на катализатор, вызвавший катастрофу. В таких случаях – Рудольф знал это по опыту – он таился либо где-то в прошлом, либо в самой природе убийцы. Чтобы обвиняемый ни с того ни с сего набросился на совершенно не знакомого ему человека – с таким Рудольф Гровиан еще ни разу не сталкивался и никогда об этом не слышал.

Женщины топили своих детей, пробивали головы спящим мужьям, травили или душили беспомощных матерей, устав от необходимости ухаживать за ними; женщины убивали мужчин, с которыми у них были близкие отношения. Все, что Рудольф Гровиан услышал в тот субботний вечер в промежутке между семью и девятью часами, отлично вписывалось в привычную схему.

Самое важное сообщил ему друг и коллега Георга Франкенберга, Винфрид Майльхофер. Как и жертва, Майльхофер работал врачом в университетской клинике в Кельне, был человеком рассудительным. Несмотря на шок, он позволил себе всего одно-единственное не подкрепленное фактами замечание. Мол, эта женщина набросилась на Георга, словно «божественный судия».

Майльхофер заявил, что чувствовал себя так, словно его парализовало, что он был просто не в силах отреагировать на нападение должным образом. Казалось, Франки и сам справится с этой женщиной. После первого удара, который ни в коем случае не мог быть смертельным, он схватил ее за запястье.

Отец семейства подтвердил его слова.

– Не понимаю… Такой высокий сильный парень… Он ведь схватил ее. А потом отпустил. Я хорошо это видел. Она не вырывалась, он мог бы легко ее удержать. Но вместо этого безо всякого сопротивления позволил себя зарезать. А как он при этом на нее смотрел! Мне показалось, что он знает ее и прекрасно понимает, почему она это делает.

Когда Рудольф передал Винфриду Майльхоферу слова мужчины о том, что Георг Франкенберг был знаком с Корой Бендер и узнал ее, тот в ответ пожал плечами.

– Может быть. Мне это неизвестно. Когда мы пришли на пляж, там был только мужчина с ребенком. Женщина пришла позже – наверное, она плавала в озере. Я обратил на нее внимание, потому что она очень странно смотрела на Франки и Уту. Мне показалось, что она испугалась. Но я не думаю, что Франки ее заметил. Я еще хотел указать ему на нее, но потом она села и перестала обращать на нас внимание, и я расслабился. Когда это случилось… Франки уставился на нее и что-то пробормотал. Я не разобрал слов… Мне очень жаль, господин Гровиан, но я больше ничего не могу вам сказать. С Франки я знаком всего года два. И всегда считал его спокойным, рассудительным человеком. Даже представить себе не могу, что он дал этой женщине повод для подобного поступка. «Он не будет тебя бить», – сказала она Уте. Но Франки был не из тех, кто бьет женщин. Напротив, женщины были для него чем-то вроде святыни.

Винфрид Майльхофер сообщил, что однажды Франки рассказал ему одну историю. Мол, в самом начале учебы он познакомился с девушкой и по уши в нее влюбился. А потом она умерла в результате несчастного случая.

Майльхофер заявил:

– Он не уточнял, но мне почему-то показалось, что Франки видел, как она скончалась. И так и не оправился от потрясения. Не думаю, что после этого случая у него были интрижки. Франки полностью посвятил себя работе. Он так и не простил себе то, что не смог ей тогда помочь.

Винфрид Майльхофер вспомнил о случае, который характеризовал отношение Франки к прекрасному полу и к своей профессии. Они потеряли пациентку, молодую женщину, – легочная эмболия после операции. Это произошло около года тому назад. Такое случается, с этим нужно смириться. Но Франки не смог. Он словно обезумел, сломал умершей два ребра, пытаясь ее реанимировать. А после напился и не хотел идти домой.

Винфрид Майльхофер не оставил его в беде. Они вместе пошли в пивную. Там играла музыка. Франки говорил о мертвой пациентке, о том, что не понимает, как молодая женщина могла умереть у него на операционном столе. А потом вдруг начал рассказывать о своей музыке. О нескольких безумных неделях в своей жизни. Однажды друг убедил его поиграть на ударных. Это было большой ошибкой; лучше бы он сосредоточился на учебе.

Только через несколько часов Франки позволил Винфриду Майльхоферу увести его домой. Тогда-то и рассказал ему о девушке, которую любил и потерял. А потом показал Майльхоферу кассету, которую Ута принесла на озеро. Франки прослушал ее, сидя на полу и барабаня кулаками по воздуху в такт музыке. «Я каждый вечер слушаю эту мелодию, не могу иначе, – говорил он. – Когда я ее слышу, она снова рядом со мной. Я чувствую ее присутствие, и мне удается уснуть».

Странным человеком был этот Георг Франкенберг, очень серьезным, ответственным, подверженным депрессиям, с фатальной любовью к скоростным автомобилям. Кто-то мог бы заподозрить, что он не очень любил жизнь. Винфрид Майльхофер не раз опасался, что после выходных больше его не увидит. И только Ута сумела вырвать Франки из объятий меланхолии.

После информации о жертве Рудольф Гровиан надеялся узнать кое-что о жизни убийцы. Полицейские, приняв во внимание то, что на руках у мужа Коры Бендер остался ребенок, предложили ему поехать домой. А потом хотели отправиться следом и побеседовать с ним.

Однако Гереон Бендер отчаянно этому воспротивился. Он не хотел быть исключением. Ехать домой в сопровождении полиции – это неслыханно! Если всех свидетелей повезут в участок, то и он тоже поедет. Ребенок не создаст проблем. Малыш вел себя смирно, сидел на коленях у отца, ел печенье и только один раз потребовал, чтобы его отвели к матери.

Тоненький детский голосок еще несколько дней не отпускал Рудольфа Гровиана, он словно заноза засел в его теле. Гереон Бендер с нажимом повторял:

– Не знаю, почему она вдруг сбрендила. Я вообще ничего не знаю. Она никогда ни о чем не рассказывала, только раз о каком-то несчастном случае. Но проблем у нас не было. Иногда Кора ссорилась с моим отцом, потому что была слишком придирчива. И всегда добивалась, чего хотела. Она говорила, что очень счастлива со мной – по всей видимости, это не соответствовало истине.

Берренрат, коллега Рудольфа из службы охраны порядка, прибывший на место происшествия одним из первых, случайно услышал кое-что интересное. Когда Кору Бендер уводили от тела Георга Франкенберга, ее муж кричал на нее. Она сохраняла спокойствие, лишь еще раз обернулась к нему и сказала:

– Прости, Гереон, мне не следовало выходить за тебя замуж. Я ведь знала, что несу с собой. Теперь ты свободен. Сегодня ты так или иначе освободился бы. Я хотела пойти к воде…

С точки зрения Рудольфа Гровиана, это замечание было весьма содержательным. Он сделал из него свои выводы и собрал кое-какую информацию, которая, казалось, подтверждала его предположение. Два совершенно независимых друг от друга указания на «несчастный случай» в прошлом и два свидетельских показания, которые – хотя и основывались исключительно на личных впечатлениях – подкрепляли подозрение: жертва и убийца встретились на озере Отто-Майглер-Зе не впервые.

Поначалу Рудольф Гровиан не думал, что реакцию Георга Франкенберга на нападение можно объяснить лишь испугом и потрясением. Он исходил из фактов, которые, казалось, лежали на поверхности.

Когда после девяти часов вечера он встретился с Корой Бендер, то увидел дрожащий комок нервов с разбитым в кровь лицом, несчастную женщину с заплывшим глазом. Другой глаз смотрел на него с тревогой. Берренрат сказал Рудольфу:

– Она разваливается на части, господин Гровиан. Хочет поскорее от этого избавиться. Собиралась устроить тут уборку. Думаю, если бы я ей позволил, ваш кабинет сверкал бы чистотой.

А Берренрат хорошо разбирался в людях, и на его суждение можно было положиться.

Рудольф Гровиан был готов к тому, что вскоре Кора Бендер расплачется и, взывая к его сочувствию, начнет рассказывать историю о былой любви и об огромной ошибке, ну или что-то в этом духе, что позволит понять причину ее поступка.

Однако уже через несколько минут он с трудом сохранял спокойствие и приветливость, стараясь придерживаться проверенной тактики. В данный момент Рудольф был близок к тому, чтобы ударить кулаком по столу и дать понять этой душечке, что все имеет последствия. «Я не отрицаю своей вины. Этого ведь достаточно?» Он еще не встречал подобного хладнокровия.

Кора Бендер сидела напротив него, неподвижная, как гранитный валун. Не похоже, чтобы у нее было учащенное сердцебиение. Она все еще не ответила на его последний вопрос. Казалось, эта женщина готова привести в исполнение свою безумную угрозу: «Больше я не произнесу ни слова». Рудольф ждал, что ее лицо окаменеет. Но вышло иначе.

Оно вдруг расслабилось. Взгляд словно бы устремился внутрь, руки разжались и спокойно лежали на коленях. Теперь это была симпатичная, изящная женщина, в джинсовой юбке, белой футболке и сандалиях. Молодая соседка, которой можно без опасений оставить на несколько часов своих детей. Душа семейного предприятия, уставшая после тяжелого дня.

Рудольф нерешительно посмотрел на нее, дважды назвал по имени. Кора не отреагировала. На миг ему стало не по себе. Его пробрал озноб. Жутко было видеть на ее лице следы побоев. Было ясно, что она – вопреки уверениям – совершенно не в себе. Вот только Рудольф связывал это скорее с ее физическим, нежели с душевным состоянием. Нельзя было сказать, что ее рассудок идет по тонкой кромке на краю обрыва. Однако несколько сильных ударов кулаком по голове…

Винфрид Майльхофер признался:

– Я думал, он ее убьет.

Не следует исключать, что Кора Бендер перенесла потрясение, последствия которого стали заметны лишь спустя несколько часов. Рудольф уже слышал о таком. Если она упадет в обморок прямо здесь…

Нельзя полагаться на ее слова. Все-таки ей нужна помощь врача. Возможно, он также сможет проверить, не собиралась ли она покончить жизнь самоубийством.

Откладывать допрос было не в правилах Рудольфа Гровиана, но ему вдруг захотелось, чтобы в кабинет вошел прокурор и принял решение вместо него. Продолжать допрос? Или вести обвиняемую к судье, чтобы тот проверил законность ее содержания под стражей? А может, отправиться в ближайшую больницу и сделать Коре Бендер рентген головы, чтобы его потом не обвинили в халатности?

Но окружной прокурор занимался другим делом: в кельнской пивной поймали парня, подозреваемого в том, что он проломил череп своей подружке. Рудольф Гровиан услышал в телефонной трубке слегка недовольный голос:

– Я сейчас веду допрос. Приду завтра утром и заберу документы. Когда закончите с этой женщиной, везите ее к судье в Брюль. Ведь уже все ясно, не так ли?

На самом деле еще ничего не было ясно, ведь Кора Бендер утверждает, что была незнакома с жертвой. Но для судьи, проверяющего законность содержания под стражей, достаточно свидетельских показаний. Об остальном могут позаботиться психиатры. Их обязательно привлекут к этому делу. Пусть ломают зубы…

Что-то подсказывало Рудольфу Гровиану, что он должен постараться как можно скорее от нее избавиться. Было в этой женщине что-то такое, что приводило его в ярость и – хотя при обычных обстоятельствах он ни за что бы себе в этом не признался – сбивало с толку. Чем дольше он молчал, тем отчетливее ощущал первое смутное сомнение. А что, если она говорит правду?

Чушь! Так не бывает, чтобы не имевшая судимости замужняя женщина без всякого повода заколола совершенно не знакомого ей мужчину.

Кора Бендер вертела на пальце обручальное кольцо. У нее под ногтями темнела кровь. Руки дрожали. Подняв голову, она посмотрела Рудольфу в лицо. Взгляд как у ребенка, беспомощный, растерянный.

– Вы что-то спросили?

– Да, спросил, – ответил он. – Однако вам, судя по всему, трудно сосредоточиться. Думаю, на сегодня мы закончим, госпожа Бендер. Продолжим разговор завтра.

Это будет наиболее разумным решением. Может быть, проведя ночь в камере, она станет сговорчивее. А может быть, воспользуется этим временем, чтобы еще раз обдумать свое первоначальное намерение. Пойти к воде! Есть и другие способы… Нужно проинструктировать коллег, чтобы ее ни на секунду не оставляли без присмотра. Малейшее подтверждение его подозрений поможет ему все уладить. Рудольф чувствовал себя так же, как тогда, когда его дочь заявила, что хочет замуж: он перевел дух и подумал, что теперь-то наконец сможет отдохнуть.

– Нет-нет, – быстро возразила Кора. – Я в порядке. Просто иногда мне в голову приходят непрошеные мысли… – Ее руки задрожали сильнее, дрожь перекинулась выше, на предплечья и плечи. – Извините, если я отвлеклась. Я задумалась о муже. Его все это очень взволновало. Таким рассерженным я его еще никогда не видела.

Она говорила так, будто поцарапала машину своего супруга. Было заметно, что силы ее покидают. Кора смотрела на свои руки и, казалось, полностью сосредоточилась на том, чтобы не потерять самообладание. И Рудольф спросил себя, что будет, если это все-таки произойдет. Она расплачется и наконец скажет правду? Или повторится сцена у озера?

К нему снова подкралось сомнение, на этот раз голосок был громче. Кто она, черт ее подери, такая? Молодая женщина, которая неожиданно столкнулась с неприятным фрагментом своего прошлого, или одна из этих ходячих бомб с часовым механизмом, которые долгие годы убеждают окружающих в собственной безобидности и нормальности, чтобы потом вдруг взорваться без видимой причины? Набросится ли она на него?

Он сидел к ней ближе, чем Вернер Хос, застывший за письменным столом, словно гипсовая статуэтка. Хос был для Рудольфа словно «скорая помощь» и обычно не вел себя столь отстраненно. Как правило, их мнения совпадали. Но не в этот раз.

Когда они втроем стояли у двери, Берренрат высказал предположение, что Кора Бендер вот-вот развалится на части, а Рудольф Гровиан коротко изложил свои мысли по поводу происшедшего. Хос же покачал головой.

– Не знаю. Такое совпадение было бы просто невероятным. Женщина, которая несчастлива в браке, хочет покончить жизнь самоубийством и именно в этот день наталкивается на человека, с которым у нее однажды что-то было. Скорее можно предположить, что у нее в голове что-то щелкнуло, когда она увидела, что вытворяли Франкенберги…

Звук ее голоса заставил Рудольфа Гровиана прервать размышления. Кора стушевалась.

– Можно мне все-таки кофе?

Он испытал огромное искушение ей отказать. Кофе здесь угощают только тогда, когда все довольны. «Давай же, девочка! Расскажи мне, что творится у тебя в голове. Ты же не можешь делать вид, будто убила осу, которая хотела полакомиться твоим мороженым. Ты собиралась утопиться, я прав? Но тогда причем здесь этот мужчина? Он был молод, его целью было спасать людей. А ты зарезала его, как бешеную собаку. Почему?»

– А поесть вы не хотите? – спросил Рудольф вместо этого.

– Нет, спасибо, – быстро ответила Кора. – Только кофе, пожалуйста. У меня болит голова. Немного. Я имею в виду, со мной все в порядке и завтра я не стану утверждать, будто мне было настолько плохо, что я не отдавала себе отчета в своих словах и действиях.

Однако ее слова не соответствовали действительности. Ей казалось, что она, раскачиваясь, едет в лифте. Ее бросало от Гереона к отцу, от отца к матери, от матери к Магдалине, от Магдалины к чувству вины. Кора не хотела кофе, ей просто нужна была передышка, чтобы оценить, насколько велика гора, которая вдруг выросла перед ней.

Слишком многое на нее навалилось. Воспоминания и новые озарения. От спокойствия, удовлетворенности, чувства бесконечного облегчения, которое она испытала в первые минуты после убийства, не осталось и следа. Ей не удалось заткнуть дыру. Она по-прежнему зияла в ней, и Кора чувствовала, что вокруг нее медленно сжимаются черные стены.

– И давно у вас болит голова?

Рудольф Гровиан поднялся, чувствуя, как в нем просыпается профессиональное тщеславие. В этом деле ему понадобятся интуиция и опыт. Продолжим! Ее голос, осанка, внезапная покорность – все это было ему знакомо, он уже сотни раз это видел. Сначала обвиняемые вели себя дерзко, потом понимали, что ситуация безвыходная, и, высказав безобидную просьбу, пытались оценить, сколько очков симпатии они уже упустили.

Направившись к кофеварке, Рудольф взял чайничек и подставил его под кран. Кора Бендер вздохнула у него за спиной.

– Уже несколько минут. Ничего страшного.

– Значит, на озере у вас голова не болела?

– Нет.

– Нам все же стоит вызвать врача, чтобы он осмотрел ваши раны, – предложил Рудольф.

– Нет! – упрямо воскликнула Кора, словно ребенок, который не желает надевать шарф. – Не хочу, чтобы меня осматривал врач. А значит, вы не имеете права его вызывать. Врач не должен меня осматривать, если я против. Это будет все равно что нанесение телесных повреждений.

«Смотри-ка, – подумал Рудольф, – нанесение телесных повреждений». А вслух спросил:

– Вы испытываете к врачам неприязнь?

Краем глаза он увидел, что она пожала плечами. И через несколько секунд произнесла:

– Неприязнь – это громко сказано. Я их не люблю. Они рассказывают всякую чушь. И приходится им верить, если не можешь доказать обратное.

– Вы знаете, кем был Георг Франкенберг по профессии?

Когда она ответила, в ее голосе прозвучало отчаяние, и это не укрылось от Рудольфа.

– Откуда мне это знать, ведь я была незнакома с этим человеком.

Это была правда, чистая правда. Он был ей совершенно чужой. Но у его жены была эта песня! «Я отмотаю немного вперед». А в голове у Коры что-то отмоталось назад. Шеф не дал ей времени поразмыслить над тем, как, когда, при каких обстоятельствах она слышала эту песню. А это было очень важно.

– У вас часто болит голова? – спросил Рудольф.

– Нет. Только если я плохо спала.

– Хотите аспирин? Думаю, у нас есть.

Он не имеет права ничего ей давать, даже такое безобидное лекарство, как аспирин. Иначе потом она может заявить, что он оказал влияние на ее волю. Рудольф задал этот вопрос просто для того, чтобы ради разнообразия услышать слово «да».

Но Кора и на этот раз отказалась:

– Это очень мило с вашей стороны, но аспирин мне не помогает. У моей свекрови есть таблетки, я беру их иногда… Но их продают только по рецепту. Это очень сильное средство.

– Значит, у вас очень сильные боли, – произнес Рудольф, насыпая кофе.

Он нажал на рычажок кофеварки и обернулся к Коре.

– Да, иногда, но сейчас все иначе. Правда. – Она покачала головой. – Эту боль можно терпеть. Послушайте, вы не могли бы выключить кофеварку и вымыть чайник? Он очень грязный. Видите налет на донышке? Его нужно оттереть. Если вы просто промоете его водой, это ничего не даст.

Выражение ее лица нельзя было спутать ни с чем. Брезгливость. «Аккуратная девочка», – подумал Рудольф Гровиан с некоторым сарказмом, за который тут же себя упрекнул.

– Готов поспорить, – негромко произнес он, – что вы-то чайник каждый раз моете как следует.

– Конечно.

– И вообще у вас дома царит идеальная чистота.

– У меня мало времени на то, чтобы заниматься хозяйством. Но я стараюсь поддерживать дом в порядке.

– И свою жизнь тоже? – поинтересовался Рудольф.

Несмотря на то что Кора чувствовала себя настолько ужасно, что почти не могла ясно мыслить, ей показалось, что она понимает, к чему он клонит. Ее руки машинально сжались на покрытых шрамами локтевых сгибах.

– Что вы имеете в виду? – Она услышала, что ее голос стал хриплым.

– То, что сказал. Вы не любите говорить о прошлом. Но ведь ваш муж наверняка не был первым мужчиной в вашей жизни. Вы были с ним счастливы, госпожа Бендер?

Кора кивнула.

– А почему вы несколько часов тому назад сказали, что вам не следовало выходить за него замуж?

Она пожала плечами, поднесла руку ко рту и начала грызть ноготь большого пальца.

– Он сильно вас побил, – произнес Рудольф Гровиан, указывая на ее лицо. – Он часто вас бил?

– Нет! – Хрипотцы в ее голосе как не бывало, хотя она не откашливалась. Кора решительно добавила: – Гереон никогда меня не бил. Сегодня это случилось впервые. И я его понимаю. Представьте себя на его месте! Что бы вы сделали, если бы ваша жена вдруг вскочила и набросилась с ножом на незнакомого мужчину? Вы бы тоже попытались отнять у нее нож. А если бы она его не отдавала, побили бы ее. Это совершенно естественно.

Рудольф Гровиан отскоблил ногтями донышко чайника до идеальной чистоты, поставил его под фильтр и снова нажал кнопку, а затем сказал:

– Я не могу представить себя на месте вашего мужа, госпожа Бендер, потому что моя жена никогда не сделала бы ничего подобного.

Реакция Коры оказалась более бурной, чем он ожидал. Топнув ногой, она заорала:

– Я не сумасшедшая!

Эта вспышка, как и предыдущие, ни в коем случае не укрылась от него. И повторение буквально вынуждало его к тому, чтобы подтолкнуть ее в этом направлении.

– Но люди решат именно так, госпожа Бендер. Ни один нормальный человек не станет убивать просто потому, что ему не нравится громкая музыка. Я только что довольно долго беседовал с вашим мужем и…

Кора что-то пробормотала, однако слов Рудольф не разобрал, а затем перебила его, возмущенно потребовав:

– Оставьте моего мужа в покое! Он не имеет к этому никакого отношения. – И чуть спокойнее добавила: – Гереон славный парень. Прилежный, честный. Не пьет. Рук не распускает.

Кора понурилась. Твердости в ее голосе как не бывало.

– Он никогда не стал бы заставлять женщину делать что-то такое, чего она не хочет. И меня никогда не заставлял. Вчера он даже спросил, не против ли я. Я могла бы сказать «нет». Но я…

Рудольф Гровиан вдруг показался себе ничтожным. Кора Бендер, словно одичавшее животное, набросилась на беззащитного мужчину. Своим крохотным ножичком для чистки фруктов она орудовала, как одержимая. Кора Бендер не проявляла ни малейших следов раскаяния или сочувствия к жертве. Однако, глядя на нее, Рудольф понимал, что жертва – она.

А потом Кора улыбнулась, уверенно и высокомерно, и опять завела свою песню, снова приведя его в ярость.

– Послушайте, я не хочу говорить с вами о своем муже. Достаточно того, что он дал показания. Ведь он это сделал? И ему придется повторить их в суде. На этом все. Остальное мы можем уладить сами. Я не понимаю, зачем привлекать к этому делу не причастных к нему людей.

Рудольф ответил резче, чем намеревался:

– В это дело была вовлечена куча не причастных к нему людей, госпожа Бендер. Сейчас я расскажу вам, как обстоят дела. Вы не можете или не хотите объяснить нам, почему вдруг утратили над собой контроль.

Она открыла было рот, чтобы возразить, но он торопливо продолжил:

– Хватит меня перебивать. Я лишь сказал, что вы утратили над собой контроль. Я не утверждал, что вы безумны. До сих пор никто не говорил ничего подобного. Но вы совершили необъяснимый поступок. И наша задача – узнать, почему вы это сделали. К этому нас обязывает закон, нравится вам это или нет. Нам придется поговорить с множеством людей. С вашими близкими. Со свекром и свекровью, с родителями. Мы опросим всех…

Больше Рудольф ничего не успел сказать. Кора хотела вскочить со стула, но вцепилась в сиденье обеими руками, словно только так могла удержать себя на месте. С родителями! В голове у нее стучало.

Она зашипела на Рудольфа, словно рассерженная кошка:

– Предупреждаю вас: оставьте моего отца в покое! Если хотите, можете поговорить со свекром и свекровью. Они расскажут вам все, что вы захотите узнать. Что я жадная до денег, что я бесстыжая. Шлюха. Моя свекровь с самого начала говорила, что я шлюха. Она очень подлая. Постоянно ко мне придиралась…

Рудольф Гровиан не знал, что она заявила о том, будто ее родители мертвы. Ему столько всего нужно было обсудить, что мелочи он просто упустил из виду. Вернер Хос подал ему знак. Рудольфу показалось, что его коллега намерен прервать разговор. А ему этого не хотелось. Ведь все только начиналось. Ледник таял, в ушах шумели горные ручьи. Рудольф быстро понял, что надавил на больное место Коры: родители, отец… Когда она продолжила, он догадался, что это не просто больное место.

Хос что-то нацарапал на листке бумаги. «Ее родители мертвы», – прочел Рудольф Гровиан и подумал: «Ты смотри!» На большее у него не было времени. Произнеся еще две фразы, Кора растеряла весь свой задор и принялась раскачиваться взад-вперед, словно бумажный кораблик в водосточном желобе.

– Я не потеряла ребенка… Роды были стремительными. Врачи сказали, что это с любым может случиться. Это вообще не имеет отношения к тому, спала я с одним мужчиной или с сотней. Да я и не спала с сотней мужчин. Я вообще в детстве думала, что эти штуки однажды должны отвалиться…

Кора сжимала левую руку правой, мяла пальцы, словно хотела их сломать. Рудольф Гровиан наблюдал за ней, и в его душе сплетались восхищение и триумф. Устремив взгляд в пол, она продолжала:

– Но с Гереоном было хорошо. Он никогда ни к чему меня не принуждал. Всегда был добр ко мне. Я не должна была выходить за него замуж, потому что… потому что… Я видела этот сон. Но его давно уже не было. И я… Я просто хотела…

Не договорив, Кора подняла голову и посмотрела Рудольфу в лицо. Ее голос задрожал.

– Я просто хотела спокойно жить с приятным молодым человеком. Хотела, чтобы у меня все было как у других. Понимаете?

Рудольф кивнул. Да и кто бы не понял? И какой отец не хотел бы, чтобы у его дочери была такая же цель: быть счастливой с приятным, приличным молодым человеком?

Именно в этот миг перспектива для него сместилась. Рудольф не заметил этого, даже несколько дней спустя считая себя беспристрастным, увлеченным своей работой полицейским, который сталкивается с ужасной жизнью преступников и имеет право на сочувствие. Сочувствие не запрещено, пока ты не теряешь ориентир. А Рудольф не терял его ни на секунду. В конце концов, цель его работы – выяснить, вскрыть, забраться в самые темные уголки и найти там доказательства. И не важно, находится ли этот уголок в здании, лесу или душе́.

Рудольф Гровиан не был настолько амбициозным, чтобы брать на себя роль, отведенную специалистам. Он не собирался любой ценой доказывать, что прав в своем предположении. Ведь он всего лишь человек, которому бросили вызов. Он не обратил внимания на первые сигналы тревоги, посылаемые рассудком, впавшим в искушение, и не сумел им воспротивиться. В конце концов ему важно было просто доказать, что он не виноват.

Кора Бендер зажмурилась и пробормотала:

– Вначале так и было. Все было нормально. Мне нравилось, когда Гереон проявлял нежность. Нравилось с ним спать. Но потом… все началось опять. Гереон тут ни при чем. Он хотел как лучше. Остальным это нравится, они прямо с ума сходят. Я даже предположить не могла, что случится, когда он захочет сделать это со мной. Я и сама не знала, пока это не произошло. Я должна была поговорить с ним об этом. Но что я могла бы ему сказать? Что я не лесбиянка? Но, полагаю, дело не в этом. Не знаю, но… Я хочу сказать, мне ведь известно, что не только женщины делают это языком. Мужчины тоже, и всем это нравится. Кроме меня… С тех пор это не прекращалось. Я подумала, что будет лучше, если я пойду к воде. Все выглядело бы как несчастный случай. Гереону не пришлось бы ни в чем себя упрекать. Это ведь ужаснее всего – когда кто-то умирает, а ты начинаешь себя казнить. Невозможно избавиться от мысли, что ты мог это предотвратить. Я хотела уберечь Гереона. Если бы меня не задержал ребенок, ничего бы не случилось. К тому моменту, когда блондинка включила эту песню, меня давно бы уже не было.

И Кора начала бить себя кулаком в грудь, не открывая глаз. В ее голосе послышались истерические нотки.

– Это была моя песня! Моя! Я не могу ее слышать. Тот мужчина тоже не хотел ее слушать. «Только не это, – сказал он, – не надо так со мной». Он знал, что я проваливаюсь в дыру, стоит мне услышать эту мелодию. Наверняка знал. Он посмотрел на меня, и я прочла в его глазах прощение. Отче, прости им! Ибо не ведают они, что творят.

Кора всхлипнула.

– О господи! Отец, прости меня! Я ведь всех вас любила. И тебя, и маму, и… Да, и ее тоже. Я не хотела убивать. Мне просто хотелось жить, жить нормальной жизнью.

Она снова открыла глаза и помахала указательным пальцем у Рудольфа перед носом.

– Запомните вот что: все это моя вина. Гереон не имеет к этому никакого отношения. И мой отец тоже. Оставьте моего отца в покое! Он старик. И уже достаточно натерпелся. Если вы расскажете ему об этом, то убьете его.