Читать книгу Это злая разумная опухоль - Питер Уоттс, Peter Watts - Страница 10

Два месяца назад с моим братом Джоном – он был старше меня на восемь лет – случился инсульт, вызвавший кровоизлияние в мозг. С тех пор, по словам его жены Трейси, все было как на американских горках: нейрохирурги не решались оперировать, пока Джон на сердечных лекарствах; кардиологи отказывались отменять прием этих лекарств, опасаясь фатальных тромбов. Периоды бреда и интервалы ясности. Системы органов ежедневно крутили рулетку, решая, кому отключиться на этот раз. Церебральные нарушения… нет, двигательные нарушения, но когнитивные функции, скорее всего, в порядке. Пожатия рук и движение глаз по четным дням; полная невосприимчивость по нечетным. Два-три случая, когда все было потеряно и на нем ставили крест, а этот засранец все равно продолжал жить. Постепенный, поэтапный подъем из ямы, достаточный, чтобы оправдать переход из палаты интенсивной терапии в центр долгосрочной реабилитации, где он мог заново научиться, например, глотать. Рецидив. Отказ печени и почек – и восстановление. Все такое.

Я не мог к нему приехать: благодаря банде некомпетентных долбоебов, у которых влияния больше, чем мозгов, мне запрещен въезд на вторую родину моего брата. До сих пор это не имело особого значения. Честно говоря, даже было знаком почета. Но в прошедшие два месяца я не мог ничего делать – только ждать, и надеяться, и выжимать из ежедневных сообщений Трейси всю возможную информацию, чтобы понять, куда в целом направлена линия – вверх или вниз.

Линия оборвалась в четверг, 10 мая, около 02:15 утра. Я не очень понимаю, как с этим быть.

Какая-то часть меня отказывается верить, что он умер. Это, в конце концов, не первый раз, когда к нему заявился мрачный жнец. Первый визит случился тридцать лет назад, когда какой-то зловредный вирус проник под сердечную сумку Джона и сожрал две трети сердечной мышцы; врачи давали ему два года, максимум три. Каждым своим днем рождения Джон плевал им в глаза с 1985 года.

Однако он… изнашивался. На протяжении десятилетий. Плохая работа сердца, нарушение периферического кровообращения; диабет и невропатии, пластиковая пуповина, что вела к маленькому баллону кислорода, обитавшему в спальне и сопровождавшему Джона в путешествиях. Трудоголик, он неожиданно оказался ограничен тремя-четырьмя часами работы в день, хотя постоянно переходил эту грань. Однажды потерял сознание и упал на бойлер; кусок его кожи обгорел дочерна, но последовавший адреналиновый шок запустил сердце Джона и продержал его живым все то время, пока до него добирались врачи.

Даже тогда он казался неубиваемым. Как монтипайтоновский Черный Рыцарь – что ему ни отруби, он только смеялся и продолжал бой.

Тогда появились кардиостимуляторы и бронированный спасательный жилет с дефибрилляционными электродами, пиропатронами и беспроводным интернет-соединением – идея была в том, что в случае нового отказа сердца патроны сдетонируют и зальют грудь Джона токопроводящим гелем; затем электроды вернут его сердце в строй, а жилет тем временем вызовет скорую. Какое-то время спустя Джон отбросил эти учебные колеса и заделался настоящим киборгом, имплантировав себе устройство поддержки желудочков: такое же полусердце на батарейках, которое столь парадоксальным образом очеловечило Дика Чейни, когда его скукоженный старый насос приказал долго жить. Джон обменял свой пульс на второй шанс, на большее количество сил и энергии, чем было у него долгие годы.

Возможно, это был единственный скачок вперед, который позволили этому бедолаге. Все остальное сводилось к обороне тыла. И тем не менее я никогда не слышал, чтобы он ныл или жаловался на свое состояние, неважно, насколько оно было плохим. Он и вправду был Черным Рыцарем: мог исчезнуть в реанимации и вернуться, став на три шага ближе к смерти, а потом мы говорили по телефону, и он смеялся. «Пф-ф-ф. Всего лишь царапина».

Так много можно сказать о моем брате, а Интернет так невелик. О том случае, когда федералы урезали ему пособие по инвалидности – «Эй, какая разница, что это незаконно? Без пособия никто из этих людей не сможет себе позволить подать на нас в суд!» – а он подал на них в суд. И выиграл (хотя его победа была несколько подпорчена последовавшей за этим бесконечной чередой «никак не связанных» налоговых проверок). Или о том случае, когда он провел победоносную кампанию для мэра города Гамильтон. (Я узнал о том, что такое контрагитация, от брата; по сегодняшним стандартам то, что он делал, было утонченным до уровня метакомментария. Они даже ни разу не назвали того, на кого нападали, по имени.) О его добровольном переходе на темную сторону, его отречении от всего канадского и безраздельном принятии того, что некоторые зовут американской системой здравоохранения. (Скажем так, братья Уоттсы не могли похвастаться единодушием в вопросе о том, должно ли качество медицинского обслуживания быть соразмерно величине твоего банковского счета.)

Кстати, это важный момент: его любовь к спорам во имя самого удовольствия от процесса. Я редко когда соглашался с ним хоть в чем-то. (Хотя нет, забудьте; думаю, что, если разобраться, наши мнения совпадали чаще, чем он готов был признать, просто Джон очень любил морочить мне голову из принципа.) В половине случаев он нес полную херню и знал, что несет полную херню, и все равно продолжал из любопытства, донесет ли в итоге хоть что-нибудь. Однажды он пытался закатить мне лекцию о конкуренции тюленей с рыбаками у восточного побережья Канады, явлении, с которым я знаком не понаслышке (сценарий, который я написал на эту тему, как раз выиграл премию канадского Министерства окружающей среды за лучший фильм о природе). Он высосал свои аргументы из пальца; я его разгромил; он смеялся. Ему была гораздо интереснее потеха фехтования, чем что-то настолько скучное, как победа.

Виделись мы нечасто: они с Трейси жили в штате Нью-Йорк, я – здесь, в Торонто. Я, случалось, заруливал к ним на денек-другой по пути, например, с Ридеркона. Они сюда приезжали немного чаще, хотя здоровье Джона ограничивало возможность перемещения. У нас с Кейтлин получилось пожить у них дома в 2009 году, всего за несколько месяцев до того, как граница захлопнулась наглухо. Мы никогда не забудем дикого павлина, поселившегося у них на заднем дворе, или рыжего соседского кота, который проводил гораздо больше времени в компании Джона и Трейси, чем в своем формальном жилище через улицу. Мы не забудем орду енотов, наступавшую из-за гребня холма каждый вечер после заката; их глазки-бусинки блестели в свете фонарей с заднего двора, отыскивая пищу, которую Трейси раскидывала по газону в качестве приманки. Бесконечное количество супа с лобстерами. Вино, и товарищество, и полуночные беседы/споры. (О, и скотч: когда я захотел сказать своему агенту спасибо за то, что он меня не бросил, это опыт Джона указал мне подходящий для выражения моей благодарности односолодовый.)

Это был единственный раз, когда Кейтлин довелось увидеть Джона в его естественной среде обитания, прежде чем мы с США умерли друг для друга. С тех пор мы встречались на Рождество, может быть, один или два раза летом, и всегда в Канаде. В основном я общался с Джоном по телефону или электронной почте. Мы разговаривали примерно раз в месяц, обменивались ссылками на противоположные мнения по любому поводу: от Obamacare до глобального потепления. Он никогда не был постоянной частью моей жизни, но он был важной ее частью, и всегда находился рядом во время как белых полос, так и черных. Сорокасемидюймовый плоский монитор в нашей спальне – часть его наследия, подарок, который они с Трейси купили в честь моей первой номинации на «Хьюго». Он начал разыскивать адвоката в Мичигане через несколько часов после моего ареста в Порт-Гуроне. Человек с больным сердцем, которому было отмерено, может, четыре нормальных часа в день, он говорил с Кейтлин по телефону в час тридцать ночи, пока доктора выскребали гнилое мясо из моей ноги. (На самом деле я почти уверен, что со мной он по телефону тоже разговаривал между операциями; кажется, я помню мобильник Кейтлин возле моего уха в палате интенсивной терапии и голос Джона, насмехающийся над моими взглядами на глобальное потепление. Я помню, как смутно посчитал нечестным то, что он злоупотребляет моей медикаментозной заторможенностью. Однако в процессе участвовал морфин, так что подробности от меня ускользают.)

Мы с НПЕ держали наш брак в тайне, однако это не помешало Джону и Трейси выгрузить на наш порог ящик шампанского, когда они в следующий раз приехали в город. И я никогда не забуду то письмо, что он написал мне – последнее письмо, как оказалось – после смерти Банана: короткое и емкое, с воспоминаниями о каком-то случае из эпохи восьмидесятых, когда я забрал у него кота, поскольку Джон понял, что не может больше содержать его дома. Я давно уже забыл об этом. Джон не забыл, и с тех пор наблюдал за мной со стороны: «Впоследствии я понял, что это одна из его ролей в жизни, – писал он. – Приходить на помощь и брать на себя ответственность вместо тех, кто меньше заботится или не может заботиться о Мохнатом патруле любой расы или филума». К письму прилагался чек, который изрядно сгладил финансовые последствия кончины Банана.

Через две недели после того, как он это написал, мой брат очутился в палате интенсивной терапии кардиологического отделения Тафтса. Домой он больше не вернулся.

Пережил три или четыре брака – зависит от того, учитываете ли вы гражданский брак, – начиная с шестнадцати лет. (Достаточно провести с Трейси десять минут, чтобы понять, почему он перебирал варианты, пока не остановился на верном.) Был органистом мирового класса – занял третье место на международном конкурсе в Брюгге, а потом артрит лишил его этого будущего где-то в двадцать пять лет. Считался одним из сорока лучших сотрудников MCA. Продавал странную стеклянную посуду в своем подвале. Был деканом Музыкального колледжа Гамильтона. И бог знает кем еще – я почти ничего не знаю о потерянных годах, проведенных им на Западном побережье.

Слабое эхо Джона сохраняется в моем блоге: Джон время от времени писал здесь комментарии под ником Finster Mushwell (не спрашивайте). Но это бледная тень. Вы можете прочитать их все и все равно не поймете, каким он был человеком: Бойцом. Несгибаемым. Раздражающим спасителем жизней. Занозой в заднице. Черным Рыцарем, непобедимым.

До этого четверга.

Я не знаю, что сказать. Не знаю даже, что думать. За исключением, может быть, этого: любой из родившихся с фамилией Уоттс может претендовать на звание члена моей семьи.

И лишь Джона, единственного среди них, я воспринимал как такового.