Читать книгу Черчилль - Пол Джонсон - Страница 3

Черчилль стал членом Палаты общин. Но для чего? Последующее продвижение – да, разумеется. Он стремится к постам, к власти, он хочет делать историю. Был и личный мотив: отомстить за поражение отца и сделаться премьер-министром. Но не было ли иной, высшей мотивации? Не было ли в этой смеси амбиций и тщеславия неких элементов альтруизма? Была ли у него политическая философия? Этим вопросом задавались многие биографы, настоящего ответа нет. Черчилль по-прежнему полон противоречий.

Опыт участия в военных кампаниях укрепил и усилил его империалистическое мировоззрение. Империя поражала величием и разнообразием красок: необъятная, простиравшаяся во все концы света, она казалась всемогущей, она волновала, она открывала блестящие возможности для развития всех без исключения народов и народностей под уверенным и хладнокровным управлением белой элиты. Черчиллю хватало уверенности в себе и хладнокровия, и он нетерпеливо ждал, когда сможет в полной мере проявить себя в управлении империей – воплощении всего, к чему он стремился и что любил. У него была отменная интуиция, и это помогло ему в момент, когда «африканская схватка» достигла своего апогея. В 1899-м он писал матери из Судана: «Я ощущаю острое первобытное желание убить кого-то из этих отвратительных дервишей… И я предвкушаю удовольствие, с которым буду это делать».

В то же время у Черчилля было доброе, нежное сердце, и он ясно видел все темные стороны власти. Он знал блеск империи и знал ее кошмары. Он по рождению был первым в стае. И он всегда сочувствовал последним. «Речная война» – подробный и бесстрашный отчет обо всем, что он знал и видел. Он сказал своему кузену Ивору Гесту: «Я не думаю, что эта книга принесет мне много друзей, но когда пишешь большую книгу, нужно быть честным». Книга вызвала гнев Китченера и прочих, став еще одним аргументом в пользу «неблагонадежности» Черчилля. В официальных отчетах о битве при Амдурмане писали, что дервиши «были обеспечены всем необходимым». На самом же деле, как он признался матери, с ними ужасно обращались, а большую часть просто перебили. Китченера он представил матери как человека «вульгарного, заурядного и отчасти брутального». В книге все это было смягчено, но Черчилль не скрыл факта унижения дервишей: «Суровый и безжалостный настрой командующего передался войскам». Может показаться, что он осуждает ту операцию, когда бы не месть за убийство Гордона. Черчилль писал: «Возможно, боги запрещают людям мстить, оставляя себе опьянение этим напитком. Но чаша не должна быть испита до дна. Послевкусие слишком часто отвратительно».

Было бы опрометчиво говорить, что неопытный политик и самый молодой из колониальных министров Черчилль лучше других видел все темные стороны империи. Но он не уставал привлекать к ним общественное внимание. Он возмутился, когда шесть сотен тибетцев были расстреляны из пулеметов в ходе экспедиции Янгхазбенда в Лхасе, и когда двадцать пять зулусских повстанцев были депортированы на остров Св. Елены, где умерли от голода. Он одним из первых выступил за заключение мира и восстановление отношений с бурами. Свою дебютную речь в Палате общин он начал словами: «Если бы я был буром, я уверен: я был бы солдатом». Это была не самая провокативная из пяти сотен речей, произнесенных им в Палате общин за более чем шестьдесят лет. Он любил войну, он с азартом коллекционировал медали, но в своем упоении он не был слеп и при любой возможности обращал внимание коллег-парламентариев на ее темную природу. В одной из первых своих речей он заявил, что колониальные войны по сути отвратительны, исполнены зверством и бессмысленными убийствами. Однако война в Европе окажется намного страшнее. Его «тревожило» (так он сказал) «хладнокровие» и даже «рвение», с которым парламентарии, и более того, министры говорили о возможности новой европейской войны: «Война в Европе не может стать ничем иным, кроме как жестоким и душераздирающим кровопролитием. И даже если нам удастся когда-нибудь насладиться горькими плодами победы, нам на много лет вперед придется запастись мужеством, забыть о мирном труде и предельно сконцентрироваться». «Месть народов страшнее мести министров. И войны народов будут страшнее, чем войны королей». Эти пророческие слова были сказаны за двенадцать лет до катастрофических событий 1914-го. Черчилль никогда не подстрекал к войне, как утверждали его недоброжелатели. Напротив, он опасался войны и настаивал на неготовности к ней. Но ему хватило реализма, чтобы понять, что победоносная война, пусть и кровопролитная, все же лучше, чем война проигранная.

Черчилля трудно подвести под какую бы ни было классификацию. По складу ума он был скорее историком, нежели философом, он оперировал фактами и реалиями, он задавался вопросами: «кто?», «когда?» и «каким образом?», его мало занимали причинно-следственные абстракции. Он был прирожденным консерватором и таковым вошел в парламент. Но он не нашел счастья в рядах тори. Солсбери, человек, который уничтожил его отца, отошел от дел в 1902 году, передав свои полномочия племяннику А.Дж.Бальфуру, человеку хладнокровному и скорее расчетливому, нежели импульсивному. Рядом с ним Черчилль казался философом, и для него это было нестерпимо, хотя они с Бальфуром – люди одного круга и внешне казались друзьями до самой смерти Бальфура в 1930 году. Черчилль не желал работать под его руководством. Тем более что Бальфур втянул себя, а заодно и партию в неразбериху вокруг беспошлинной торговли; в итоге Джо Чемберлену удалось расколоть тори подобно тому, как в 1886-м он расколол либеральную партию Ирландии, сыграв на восстановлении таможенных пошлин. Олдхем, от которого избирался Черчилль, был зоной беспошлинной торговли, и он оказался перед выбором между политической ролью и экономическим интересом. Более того, место в парламенте, которое он обеспечил себе оглушительной победой в ходе «кампании хаки» 1900 года, предназначалось либералу, – он был бы рад таковым и остаться. Тори находились у власти более двадцати лет, но подул ветер перемен – и молодой человек спешил подставить ему свои паруса. Итак, сменив лагерь в 1904-м, он вновь вступил в борьбу за Олдхем, победил на выборах 1906-го и пришел в парламент в составе либерального большинства. Это не добавило Черчиллю популярности у «правых» и укрепило его репутацию «сомнительного» политика.

Он никогда не был «человеком партии». Это правда. Он был предан интересам народа и своим собственным. Он баллотировался в парламент под шестью различными политическими ярлыками: консерватор, либерал, член коалиции, конституционалист, юнионист (сторонник вхождения Ирландии в состав Королевства) и национал-консерватор. Отчасти это было продиктовано поисками места или подходящего поста. Свои первые четверть века в Палате общин Черчилль провел в метаниях между избирательными округами Олдхем (1900-1906), Северо-Восточный Манчестер (1906-1908) и Данди – там он с трудом пробился в 1908-м и проиграл в 1922-м, выбыв из Палаты общин более чем на год. После этого поражения он вернулся в ряды консерваторов. Он сказал: «Всякий может стать крысой и покинуть корабль. Но не всякий умеет вернуться». Это возвращение принесло ему надежное кресло в городке Эппинг, позднее переименованном в Вудфорд, Эссекс, он занимал его на протяжении тридцати пяти лет. Однажды он баллотировался в роли конституционалиста, дважды как юнионист, один раз как национал-консерватор и пять раз просто в роли консерватора, как правило, он побеждал с огромным перевесом. Это место в непосредственной близости от Лондона сыграло очень выгодную роль в его карьере. Ему более не о чем было беспокоиться.

И все же, какую бы сторону не принимал Черчилль, он всегда оставался либералом (равно традиционалистом и консерватором). Об этом существует забавная история, ее рассказал мне в 1962 году депутат-лейборист «Кудрявый» Маллалье. Восьмидесятилетний Черчилль все еще был членом парламента. Существует или, по крайней мере, существовало на тот момент причудливое техническое сооружение, которое называлось «лифт палаты Лордов», он поднимал пэров на верхний этаж здания Палаты. Простым депутатам разрешалось им пользоваться лишь в случае тяжелого ранения или природной немощи. У Черчилля было постоянное разрешение, а «Кудрявый» получил травму во время игры в футбол. Однажды, войдя в лифт, он встретил Черчилля. Старик нахмурился и спросил: «Вы кто?» – «Я Бил Малалье, сэр, я депутат от Хаддерсфилда». – «От какой партии?» – «Лейборист, сэр». – «А! А я либерал. И всегда им был». Едва уловимое ликование, с которым он произнес это, было незабываемо.

Азарт, с которым Черчилль менял политическую окраску, делал его человеком заметным, и мало кто удивился, когда в 1905-м премьер-министр Генри Кэмпбелл-Баннерман назначил его статс-секретарем по делам колоний. Ему было едва за тридцать, должность была ответственной, его начальник, лорд Элджин, был членом палаты Лордов, и Черчиллю пришлось, вдобавок ко всему, заниматься делами Палаты общин. В то же время он вынужден был противостоять таким тяжеловесам из лагеря тори, как сам Джо Чемберлен, который и ввел моду на работу в колониальном департаменте, возведя эту должность в ранг ключевой и стартовой на пути наверх. Однако именно противостояние сильной оппозиции было тем делом, в котором Черчилль оказался силен как никто другой. Он был красноречив, остроумен, находчив, он всегда обо всем узнавал первым. Он наслаждался своим положением, ему все это было чрезвычайно интересно, он забавлял членов Палаты своими шутками и остротами, вспышками негодования, естественными или наигранными, он с удовольствием играл словами, он становился центром внимания, но при всем притом он чтил ритуалы Палаты. Депутаты уважают тех, кто уважает Палату, и Черчилль ни в коем случае не был исключением из правила.

Он любил свою работу, все эти телеграммы, королевские курьеры в униформе, курьерские ящики из красной кожи, важные посетители, белые, темнокожие и азиаты со всех концов света. Он стал чрезвычайно известен. О нем говорят между собой Редьярд Киплинг, этот Орфей империи, и Сесил Родс, один из величайших ее строителей, нам хотелось бы иметь стенограмму этой беседы. В 1907-м Черчилль с официальным визитом посещает Восточноафриканские колонии, он путешествует со своим преданным секретарем «Эдди» Маршем, он не расставался с ним в течение двадцати пяти лет. Он поднимается от угандийского побережья до железнодорожного полотна, описав этот маршрут как «путешествие по бобовому стеблю в страну чудес». Большую часть пути он проделал, стоя на предохранительной решетке медленно пыхтящего сквозь джунгли локомотива, это было характерно для тщеславного Черчилля, и газеты немедленно подняли гвалт. В Уганде и Кении они с Маршем приняли участие в сафари. Когда-то в Индии он заколол дикого кабана, но не мог позволить себе настоящей большой охоты. Теперь же он подстрелил носорога, зебру, антилопу гну и газель, отослав свои охотничьи трофеи в Лондон, чтобы лучший таксидермист, Роланд Вард с Пикадилли, изготовил чучела. Как ни странно, притом что Черчилль был осторожен и избегал откровенных злоупотреблений, экспедиция была профинансирована журналом Strand Magazine, а по возвращении Черчилль написал несколько статей, которые затем вошли в состав его книги «Мое африканское путешествие»[20]. Подобное совмещение государственной службы и журналистики, как и прочие увлечения Черчилля, вряд ли были бы возможны сегодня. Впрочем, и тогда это вызывало недоумение.

В том же году Черчилль был назначен тайным советником, а уже через год, когда Герберт Асквит стал премьером, Черчилль вошел в Кабинет. Он попал в департамент по делам колоний, это была его идея. Изначально ему предлагали теплое местечко в секретариате министерства финансов, но он предпочел глобальные колониальные авантюры (в его книге множество схем по индустриализации Африки и укрощению Нила). Между тем, ему уже хотелось всерьез приняться за внутреннюю политику, и он охотно принял предложение Асквита сменить Ллойда Джорджа на посту министра торговли и промышленности, – тот в свою очередь сделался министром финансов. Поразительно, что он получил этот пост в возрасте 34 лет, отныне у него была возможность работать с Ллойдом Джорджем. Они находились в отношениях иллюзорной дружбы, и в то же время у них сложился прочный политический альянс, имевший целью создать английскую версию «государства всеобщего благосостояния» вроде того, что сделал Бисмарк в Германии.

Осознавая, что перед ним открывается серьезное политическое поприще, Черчилль решает упорядочить свою частную жизнь. Он уже отдал долг семье, опубликовав в январе 1906-го большую книгу «Лорд Рэндольф Черчилль». Как выразился по этому поводу его кузен Ивор Гест: «Никто из отцов не сделал так мало для своего сына. Никто из сыновей не сделал так много для своего отца». Теперь ему захотелось иметь собственную семью. Завидный холостяк, он покорно влюблялся в разных девушек или думал, что влюблялся, вальсируя в бальных залах Мэйфэра. Но он не прилагал усилий и не пытался попасть в такт: не его стиль. «Я отдавил большой палец принцу Уэльскому, – самодовольно писал он, – я слышал, как он взвизгнул». В августе 1908-го он сделал предложение Клементине Хозье, дочери полковника Генри Хозье, секретаря Ллойда. Многие девушки имели на него виды, в том числе дочь Асквита Вайолет, иные из них были с хорошим приданным. Но Клемми подходила ему больше других, и он любил ее. Он всегда ставил счастье превыше денег. И, как бы там ни было, он не сомневался в том, что всегда сможет заработать на жизнь. Как он сказал однажды: «Доходы должны соответствовать расходам». Они поженились в сентябре в приходской церкви Св. Маргарет, Вестминстер, Парламент: политическая карьера Черчилля была необходимым фоном. Его шафером был самый агрессивный представитель английского политического племени, лорд Хью Сесил, лидер радикального – «хулиганского» крыла тори, и даже перед алтарем, когда вносили запись в церковный реестр, у Черчилля появилась минутка пошептаться о делах с Ллойдом Джорджем. Он использовал медовый месяц, чтобы завершить и отправить в печать свою африканскую книгу.

Черчилли были едва ли не самой счастливой супружеской четой среди представителей политической элиты двадцатого века. Нет сомнения в том, что они были преданны друг другу. Клемми полностью посвятила себя знаменитому мужу, она давала ему множество советов, по большей части либерального характера, он им не всегда следовал. Она утешала его в моменты карьерных неудач и отрезвляла в моменты триумфа. «Он всегда требовал, чтобы я была рядом, – говорила она, – и сразу же забывал о моем существовании». Однако он ни разу не взглянул на другую женщину. У них был единственный сын, Рэндольф, и четыре дочери, Диана, Сара, Мэригольд (умерла в младенчестве) и Мери.

Супружеская верность Черчиллей замечательна сама по себе, притом что светские нравы не предполагали соблюдения обетов. Обе их матери имели бурное прошлое. У леди Бланш Хозье, дочери графа Эйрлая, при живом муже было множество любовников, говорили, что в какой-то момент их было сразу девять. Клемми не была дочерью Хозье, и нельзя с уверенностью сказать, кто был ее отцом. Наиболее вероятным кандидатом на эту роль полагают ветреного офицера кавалерии Бэя Мидлтона, по другой версии это Бертман Митфорд, первый барон Редесдейл, дедушка Нэнси Митфорд. Если это так, то забавно думать, что миссис Черчилль могла быть ее теткой. Дженни Черчилль тоже имела несколько любовников еще при жизни лорда Рэндольфа, среди них мог быть и Мидлтон. После смерти лорда Рэндольфа она дважды выходила замуж, избранники ее были намного моложе, но однажды она упала, поскользнувшись на очень высоких каблуках, это кончилось гангреной, ампутацией и смертью (1921). Нет сомнений, что Черчилль был сыном лорда Рэндольфа. Но поразительно, что дети столь ветреных родителей создали такую крепкую семью. При авантюризме и импульсивности натуры Черчилля, при его тщеславии, наконец, его верность в самом деле замечательна. Не исключено, что всю свою энергию он тратил на политику. Разумеется, этот брак был лишен многих раздражающих моментов близкого проживания – Черчилль работал допоздна, поздно просыпался, обедал в постели, супруги фактически вели раздельное существование, с первого дня совместной жизни каждый из них имел собственную спальню. Но как бы то ни было, верность стала для них божьим даром и одним из ключевых факторов успеха Черчилля, – он был свободен от всех треволнений и эмоциональных потрясений, которые таит в себе супружеская неверность.

Черчилль наслаждался семейной жизнью. Он был счастливым человеком. Все эти годы, начиная с 1908, были самыми плодотворными и успешными для него, как в парламенте, так и во всем остальном. Главной целью его парламентской деятельности стала помощь бедным и безработным, а также забота о низкооплачиваемых рабочих. Были приняты Закон о заработной плате (1909), положивший конец существованию низкооплачиваемой рабочей силы, а создание биржи труда позволило безработным быстрее находить рабочие места; Закон об обязательном страховании (1911), гарантировавший социальные выплаты безработным и выплаты на ребенка в качестве компенсации подоходного налога; Закон об угольных рудниках (1911), позволивший улучшить условия труда в хронически неблагоприятной угольной отрасли; наконец, «Закон о магазинах», благодаря которому у продавцов появился обязательный перерыв на обед и нормированный рабочий день. Впервые миллионы низкооплачиваемых рабочих получили право на один выходной в неделю. Черчилль курировал все детали этой сложнейшей социальной программы, пункт за пунктом отстаивая принятие законопроектов в Палате общин. Он был всерьез тронут страданиями наименее защищенных членов общества, пламенно верил, что социальный порядок может быть одновременно гуманным и эффективным, и понимал, что революцию, отголоски которой слышны были тогда во всех уголках мира, можно предотвратить лишь путем проведения разумных реформ. В других странах проходили сходные процессы, так для сравнения можно вспомнить программу Вудро Вильсона в Соединенных Штатах. Реформы, проводимые Черчиллем, были в своем роде коллективным трудом. Впервые он продемонстрировал поразительную способность побуждать чиновников к бурной деятельности и кардинальным инновациям, он сумел привести в правительство таких выдающихся аутсайдеров, как Уильям Беверидж, который возглавил Биржу труда, а впоследствии стал автором знаменитого «Доклада Бевериджа» (1943), плана, в соответствии с которым было завершено построение британской модели государства всеобщего благосостояния.

Очевидно, за проведением реформ стоял такой политический гигант, как Ллойд Джордж, министр финансов, обеспечивший материальную поддержку. Это по его инициативе введены выплаты по достижении пенсионного возраста – нововведение, ставшее сенсационным. Черчилль поддерживал его со страстью, он помнил о судьбе мисс Эверест: основным движущим мотивом для него всегда становились личный опыт и частные случаи. Черчилль и Ллойд Джордж вместе сделали все, чтобы привести флотилию, ведомую ветрами их красноречия и грандиозных замыслов, в гавань. Как ораторы они сильно отличались друг от друга. Черчилль всегда готовил черновики своих выступлений, хоть и не следовал им дословно. В 1904-м Черчилль пережил ужасный «приступ немоты» в Палате общин. После этого он заучивал тексты наизусть, репетировал и засекал время, не оставляя ничего на волю случая. Как правило, в Палате были строгие слушатели. Ллойд Джордж, напротив, являл в своем роде образец вдохновенного валлийского проповедника. Он обыкновенно импровизировал, предполагая, что депутаты будут прерывать его, спорить, острить и злословить. Он делал драматические паузы и провоцировал бурную реакцию. Говорил он медленно, его темп – 85 слов в минуту, у Черчилля, соответственно, 111, а стандартом считалась речь Гладстона: 100 слов в минуту. Однако речи Ллойда Джорджа производили неизгладимое впечатление: он был непредсказуем, никто, включая его самого, не знал, что он скажет в следующий момент. Впоследствии Черчиллю приходилось состязаться в ораторском мастерстве еще с одним валлийцем, Эньюрином Бивеном, тот, подобно Ллойду Джорджу, зачастую импровизировал и был способен на поразительные экспромты, особенно в ответных репликах. Я слышал их обоих в 1950-х годах, я оценил Бивена выше, а сэр Роберт Базби – в свое время, в 20-е годы, он был парламентским секретарем Черчилля, приятелем Ллойда Джорджа, другом и собутыльником Бивена – сказал мне, что Ллойд Джордж был лучшим из этой троицы, потому что имел реальное влияние на Палату и обладал способностью склонять мнения на свою сторону. Как бы то ни было, манера Черчилля была для него совершенно адекватна и пригодилась ему, когда он обратился к мировому сообществу при трагических обстоятельствах. Более того, речи Ллойда Джорджа, как и речи Бивена, невозможно прочесть, между тем опубликованные речи Черчилля полностью передают эмоциональную составляющую его голоса, при этом они представляют собой отличную прозу.

И все же Черчилль и Ллойд Джордж, сообща осуществив мирную революцию, руководствовались разными принципами. Для Ллойда Джорджа, радикала по рождению, воспитанию и чувству, с его неутолимой жаждой перемен, унижение сильных мира сего и возвышение униженных было своего рода религией, и, безусловно, ему это было в радость. Они с Черчиллем были столь амбициозны, что соперничали с Германией в проекте создания самого большого военного корабля. Но только Ллойд Джордж мог сказать и сказал: «Герцоги стоят дороже, чем дредноуты, и в большинстве случаев более опасны!»

Черчилль был рационалистом, но его преданность традициям работала как тормозной механизм, и Ллойд Джордж зачастую не без удовольствия смеялся над его обузой: «герцогской честью и Бленхеймом». Но если отвлечься от родовой аристократии, Ллойд Джордж стоял выше на социальной лестнице, это усиливалось возрастным превосходством, политическим стажем и опытом. Кроме всего прочего, он был «старший партнер». Черчиллю их отношения представлялись в более унизительном свете, особенно в ретроспективе. В середине 1920-х, когда Черчилль занимал кресло министра финансов, а Ллойд Джордж выбыл из кабинета, и, как оказалось, уже навсегда, Базби сделал попытку залатать брешь между двумя политиками, едва разговаривавшими друг с другом с момента развала правительства в 1922-м, он пригласил валлийца в кабинет Черчилля для частной беседы. Едва Ллойд Джордж выскользнул, Базби вошел к Черчиллю, тот был мрачен. «Ну и как все прошло?» – «О, очень хорошо. Не прошло и пяти минут, как мы стали относиться друг к другу как прежде». – «Это как?» – «Слуга и господин».

В то время Черчилль был слишком востребован, перед ним открывались все новые перспективы, ему было нелегко ощутить себя в роли «слуги». В 1910 году он стал министром внутренних дел. Эта должность добавила ему веса и позволила проводить реформы более жестким образом. Всю жизнь он боялся увязнуть в бумажной работе. Он все хотел видеть своими глазами. С тех пор, как Черчилль побывал в плену у буров, у него появился страх перед тюрьмами. Он часто посещал тюрьмы, беседовал с надзирателями и заключенными, и, коль скоро это входило в обязанности министра внутренних дел, реформировал административную систему, ввел регулярное снабжение тюрем книгами и разного рода развлекательными программами. Он инициировал процесс, в результате которого прекратилась практика заключения детей в тюрьмы. Вся эта деятельность не вызывала энтузиазма у власть имущих. В ежедневные обязанности Черчилля входило составление письменного отчета королю о заседаниях парламента. Эдуарда VII шутки Черчилля и его насмешки над политиками забавляли. Георг V, унаследовавший престол в 1910 году, был человеком неуверенным в себе, обладавшим грубым чувством юмора, оттого так никогда и не смог по достоинству оценить Черчилля. Стиль его отчетов новый король находил неуместным. В ноябре 1911-го министр внутренних дел доложил о том, что министерство озабочено проблемами колониальных «бродяг и бездельников». В заключение там было сказано: «Не следует забывать, что бездельники находятся по обе стороны социальной лестницы». Король разгневался и обвинил автора в «чрезмерном социализме». Черчилль, обычно не пренебрегавший возможностью так или иначе заявить о себе, заработал неприятности на свою голову, будучи заподозрен в связях с социалистами и профсоюзами. Забастовка шахтеров в городе Тонипанди, что в долине Ронда, Южный Уэльс, грозила выйти из-под контроля местной полиции. Черчилль приказал ввести войска, чтоб навести порядок, чем навлек на себя гнев как профсоюзных лидеров, так и политиков-лейбористов, обвинивших его в «показушности». Для Черчилля это стало сигналом к действию. Кампания увенчалась успехом. Полицейские в два счета разогнали шахтеров: им даже не пришлось применять дубинки, хватило скатанных жгутом макинтошей. Командующий операцией генерал Невилл Макриди свидетельствовал: «Кровопролития удалось избежать благодаря предусмотрительности мистера Черчилля». Но профсоюзы по сей день продолжают обвинять Черчилля в том, что он отдал приказ при необходимости стрелять по забастовщикам. «Вспомни Тонипанди», – этот слоган использовался против него в каждой последующей избирательной кампании.

Но настоящие скандалы ждали его впереди. Британия привыкла к вспышкам «ирландской агрессии», но еще прежде мировых войн возникла угроза международного терроризма; террористов тогда называли анархистами. Это явление хорошо описано в романе Конрада «Глазами Запада»[21]. Среди тех, кто именовал себя анархистами, выделялась банда иммигрантов из Латвии, во главе ее был человек по прозвищу Питер Художник. На счету банды числилось ограбление ювелирного магазина и убийство трех полицейских, в январе 1911-го бандиты попали в засаду в окрестностях лондонского Ист-Энда. Черчиллю посоветовали послать в помощь полиции отряд шотландских гвардейцев из Тауэра. Черчилль совету последовал и сам отправился «на дело», прихватив с собой перепуганного Эдди Марша, любителя стихов и антиквариата. Подоспевшие фотографы засняли министра внутренних дел в шубе и цилиндре, отдававшего приказы полиции и солдатам. Когда в осажденном доме начался пожар, очевидно он сказал пожарным: «Пусть горит». Потом в сгоревшем доме обнаружили два обугленных трупа. Бальфур, обычно избегавший активных действий (если это не касалось игры в гольф), не без злорадства провозгласил в Палате общин: «Я понимаю, в чем состояла задача фотографов. Но что там делал почтенный «правый» джентльмен?» Этот эпизод стал еще одним аргументом против Черчилля, а его «полицейские» фотографии печатались тысячами и тиражируются по сей день. Сегодня сложно судить о том, что именно он сделал неправильно. Жесткий министр, лично присутствующий при задержании преступников, гораздо полезнее министра, читающего полицейские сводки. В конце концов, Черчилля это развлекло, как он уверял своего коллегу Чарльза Мастермана: «Это было очень весело». Когда возник шум вокруг введения телесных наказаний для уголовников, всякого рода прутьев и плеток, за закрытой дверью кабинета министра внутренних дел Черчилль и Эдди Марш испробовали орудия наказания на себе. И это тоже было весело. По существу все это сильно отличалось от его повседневной работы, которую веселой не назовешь: «Из всех когда-либо занимаемых мной должностей, – признался он в газетном интервью в середине 30-х, – эта нравилась мне меньше всего». Самая неприятная из обязанностей министра – принятие решения о смертной казни или о замене ее на пожизненное заключение. Всего им было рассмотрено 43 случая, 21 раз смертная казнь была заменена пожизненным заключением. Черчилль никогда не выступал за отмену смертной казни. Он полагал пожизненное заключение гораздо более страшным наказанием. В ночь перед казнью он размышлял над судьбой осужденного: и это была едва ли не единственная вещь, способная нарушить его сон.

Черчилль со временем признал, что годы до начала Первой мировой войны были лучшими в его политической жизни. Мы склонны думать, что это были безмятежные годы мира, довольства и процветания, последние в английской истории. На самом же деле, это было необычайно бурное время, и именно поэтому Черчилль так любил его. Не мировая война положила конец старому режиму, а годы, предшествовавшие ей: война стала всего лишь одним из симптомов. В замечательной книге «Странная смерть либеральной Англии» Джордж Дэнжерфилд[22], вопреки старому слогану либералов «Мир, Процветание и Реформа», описал эту эпоху именно так: век неистовства, экстремизма и зарождающегося насилия. Профсоюзы были активны, как никогда прежде, стараясь извлечь максимальную пользу из неразумно предоставленного им либералами в 1906-м абсолютного иммунитета за нанесенный во время забастовок материальный ущерб. Суфражистки перешли от протестов к прямым действиям, их арестовывали, сажали в тюрьму, они объявляли голодовку и их насильно кормили. В 1909 году, изыскивая средства на социальные пособия, Ллойд Джордж поднял налоговые ставки и представил дополнительный налог на земельные угодья, тем самым больно ударив по аристократии. В нарушение традиции, Палата лордов не утвердила этот бюджет автоматически, подавляющее парламентское большинство тори добилось наложения вето. Асквит оказался перед выбором: отозвать бюджет на доработку или создать правительственную коалицию, которая готова будет его принять вопреки мнению короля Георга. Или, наконец, распустить парламент и назначить новые выборы. Повторные выборы в 1910-м так и не решили вопрос, однако либералы потеряли большинство, и Асквит, чтобы удержаться у власти, вынужден был полагаться на поддержку Ирландии. В итоге он был вынужден подкупить ирландских депутатов, даровав им Закон о самоуправлении (гомруль), что вызвало гнев тори и протестантов Ольстера. Ольстер начал вооружаться.

От природы активный и склонный к партизанским вылазкам, Черчилль находился в центре событий. Отныне профсоюзы его ненавидели. Суфражистки, избравшие его главным врагом, пытались сорвать его публичные выступления и однажды в общем порыве набросились на него. Он стал жертвой одного из немногих актов физического насилия, случавшихся за время работы Палаты общин. 13 ноября 1912 года во время дебатов по Ольстеру, сидевшие в первых рядах радикалы-консерваторы громко обозвали «крысами» Черчилля и полковника Сили. Черчилль взмахнул носовым платком, этот ироничный жест послужил провокацией, в ответ Рональд Маклейн, депутат от Ольстера, выхватил у спикера увесистый том «Регламента» и запустил его по параболе в голову Черчиллю. Черчилль ответил цитатой из Хазлитта: «Меня не задевает физическое насилие. Враждебные идеи – вот что ранит меня». Позднее он, несмотря на угрозы, настаивал на выступлении в Белфасте, что должно свидетельствовать о его бесстрашии. В самом деле, он был одним из самых азартных политиков и презирал случайные опасности.

Нельзя сказать, что Черчиллю нравились конфликты, как раз наоборот. Он предпочитал компромиссы. Он обсуждал с Ллойдом Джорджем возможность создания новой партии, которая смогла бы объединить талантливых политиков. Ему нравилась эта идея, тем более что его связывала дружба с Ф.Э.Смитом, депутатом от тори. Сын вице-мэра Биркехэда и титулованный выпускник Оксфорда, «Ф.Э.», как его все называли, в феврале 1906-го произнес лучшую из когда-либо звучавших в парламенте дебютных речей, после чего сразу стал одним из лидеров партии консерваторов. Они с Черчиллем очень быстро стали друзьями. Смит был преуспевающим адвокатом, он помог Черчиллю с делом о клевете. Он был острым, колким, светским, он был пылким и непочтительным, он был единственным человеком, которого Черчилль полагал умнее себя. Они допоздна засиживались за рюмкой, спорили и шутили, Клемми считала, что этот человек как никто другой плохо влияет на ее мужа, он даже хуже, чем Ллойд Джордж, тот, по крайней мере, ложился спать в девять вечера. Смит был единственным из друзей, в присутствии которого Черчилль следил за словами, он боялся, что колкий Смит в какой-то момент использует их против него и это положит конец их дружбе. К ужасу Клемми, Смит был приглашен и согласился стать крестным отцом Рэндольфа. Черчилль полагал, что он должен стать центральной фигурой в партии «самых лучших». Их дружба не прерывалась в момент бюджетного кризиса, кризиса в Палате лордов и кризиса по Ольстеру. Но единственной вещью, относительно которой они достигли согласия, был «женский вопрос»: Смит, чье «остроумие не пощадило ни одного мужчину и не затронуло ни одной женщины», не позволил бы своим дочерям поступить в пансион или университет, он полагал, что участие в публичной жизни разрушает женское начало. Смит и Черчилль славились приступами громкого и продолжительного хохота. Не имея возможности навязать свои порядки старомодному «Книжному клубу», основанным еще доктором Джонсоном, они создали альтернативный «Другой клуб», членами которого стали их приятели, и в конечном итоге он стал более популярен – там было больше живого остроумия, энергии, если не сказать больше – мудрости. Этот клуб стал своего рода мостом между двумя враждебными лагерями, поскольку консерваторы захлопнули все двери перед носом либералов. Это был один из немногих периодов в истории Англии, когда члены двух партий не встречались ни в бальных залах, ни за обеденным столом. Нью-Йорк и Париж выступали сценой политических раздоров, но в Лондоне общество всегда стояло выше партий, и этот разрыв был в равной степени болезненным и непривычным. «Мы заключили лучшую из сделок. Герцогини нас гонят, баронессы дают в нашу честь обед. Но что остается либералам? Увы, Общество благородных девиц», – говорил Смит.

Однако это вовсе не значит, что из-за своих политических взглядов или по какой-то иной причине Черчилль стал персоной нон грата в гостиных Мэйфэра. Ему всегда были рады. В любом случае у него не было недостатка в развлечениях. Он и Клемми всегда умудрялись оставаться «на коне», – так в терминологии ипподрома он называл «способность быть на высоте социального комфорта». Однажды он выразил это так: «Я всегда жил своим трудом и всегда имел при себе пару бутылок шампанского: одну – для себя и вторую – для друга». В 1911-м Асквит, почувствовав приближение войны, организовал перевод Черчилля в Военно-морское министерство. Как первому лорду Адмиралтейства ему предоставили «лучшие служебные апартаменты в Уайтхолле». Пока он там работал, штат его домашней прислуги увеличился с семи человек до двенадцати, и Клемми могла организовывать грандиозные вечера и приемы. И это было еще не все. В его распоряжении находилась большая ведомственная яхта «Чародейка», водоизмещением 4000 тон, с командой 196 человек. Все это доставляло ему удовольствие: «Это была самая потрясающая игрушка в моей жизни». Парусная регата под ясным небом стала самым популярным развлечением довоенной аристократии. Черчилль регулярно организовывал большие весенне-летние круизы для друзей, светских и политических, – начиная с Асквита и далее по нисходящей. Сохранились восторженные описания этих круизов, но там нет упоминаний о фривольностях. Королевский флот был огромной и сложной боевой машиной. Этот «the Senior Service» был безоговорочно приверженный собственному распорядку и решительно не намеренный его менять. Старшие командиры относились к Черчиллю с опасением. Младшие офицеры, старшины и рядовые матросы видели в нем героя, особенно после того, как он повысил им жалование. Сотни мелких флотилий и военно-морских баз находились вблизи Британских островов и в Средиземном море. Имея в распоряжении «Чародейку», Черчилль побывал на каждой из них, проведя на борту восемнадцать месяцев из трех лет службы в военно-морском министерстве. Он интересовался всем и всеми. Он работал по восемнадцать часов в сутки и поразительно быстро изучил тактику ведения морского боя. Такой ритм жизни нравился ему больше всего. Вопреки протестам разгневанной оппозиции, он создал штаб флота. Черчилль положил начало историческому переходу с угля на нефть, в результате появился принципиально новый класс гигантских военных кораблей, таких как «Королева Елизавета», – они уже работали на жидком топливе. Он стал создателем военно-морской авиации, настаивал на разработке проектов авианосца, научился управлять самолетом и летал с безрассудным удовольствием так часто, как только мог, до тех пор, пока Клемми, встав на колени, не убедила его отказаться от этого занятия. Не ведая препятствий на своем пути, он уверенно привел Британию к активному участию в нефтяных разработках, инвестировав в Персию и создав огромную англо-персидскую нефтяную компанию (сегодня известную как «Бритиш Петролеум»). По прошествии десятилетий оказалось, что эта инвестиция была даже более выгодной, чем покупка Дизраэли Суэцкого канала.

Наблюдая за мировой повесткой с позиции Адмиралтейства и находясь на прямой связи с любой частью света, Черчилль в какой-то момент ощутил, что Британия стоит на пороге войны с Германией. Будучи министром внутренних дел, он посетил маневры германской армии. Кайзер, в котором была доля английской крови, свободно говорил по-английски, они много общались, и Черчилль узнал его так хорошо, насколько это вообще было возможно. Кайзер, писал Черчилль в своем эссе «Великие современники» (1937)[23], был человеком странным и противоречивым. До сих пор непонятно, был ли он марионеткой или, напротив, авторитарным тираном. Но одно было очевидно: Германия создала лучшую в мире профессиональную армию. Черчилль всю свою жизнь был франкофилом, но наблюдая учения французской армии, он осознал, что Франция не выдерживает никакого сравнения. Более того, Германия была самой развитой индустриальной державой в Европе, население ее быстро росло, что в свою очередь усиливало опасность мировой экспансии этой военной машины. По возвращении из Германии Черчилль сказал: «Остается благодарить Бога, что Англию и Германию разделяет море».