Читать книгу Класс: путеводитель по статусной системе Америки - Пол Фассел - Страница 4

Никто не знает наверняка, что означает слово «класс». Некоторые, как, например, американский журналист Вэнс Паккард, пытались предложить более объективные термины и говорили о «статусных системах». Последователи социолога Макса Вебера обычно используют слово «класс», когда говорят о количестве денег, которым вы владеете, и о том, какие возможности и какого рода они перед вами открывают; они говорят «статус», когда подразумевают ваш социальный престиж относительно той аудитории, с которой вы имеете дело; наконец, они говорят «партия», когда пытаются измерить, каков объем доступной вам политической власти – иными словами, каков ваш запас прочности перед хамством. Говоря «класс», я имею в виду все три трактовки, но, пожалуй, несколько в большей степени подчеркнул бы «статусный» вариант. Страстно желаю, чтобы слово «каста» прижилось в Соединенных Штатах, – очень уж точно оно передает несгибаемый характер закрепившихся здесь классовых разграничений и трудности, с какими столкнется осмелившийся переместиться – неважно, вверх или вниз – и покинуть место, что вскормило его.

Сколько у нас классов? Простейший ответ – всего два: богатые и бедные, работодатели и работники, землевладельцы и арендаторы, буржуазия и пролетариат. Либо – если судить по манерам, а не по политике с экономикой – есть джентльмены и неотесанные невежи. Когда одного респондента команда социологов спросила, что означает «социальный класс», он ответил: «Это значит, умеете вы себя держать или не умеете». Есть также и «социальное» различие между теми, кто «забавляется» в своих домашних угодьях, и теми, кто и помыслить о подобном не может. Пол Блумберг обращает внимание на «фундаментальный классовый раскол», наблюдаемый сегодня между теми, кто может себе позволить покупку дома – любого, и теми, кто не может себе этого позволить; несколькими ступенями ниже пролегает аналогичный раскол между автовладельцами и теми, кто вынужден зависеть от общественного транспорта и проводить изрядную часть жизни, дожидаясь автобуса. В книге «Класс» британский писатель и юморист Джилли Купер описывает двухпартийную социальную арену, на которой противоборствуют две партии – Партия виновных и Партия недовольных:

По одну сторону – средний и высший классы, испытывающие чувство вины и одолеваемые социальным беспокойством, хотя зачастую они зарабатывают куда меньше, чем рабочие. По другую сторону – рабочий класс, которому телевидение и глянцевые журналы промыли мозги картинками о красивой жизни и который ощущает недовольство, ибо получает слишком маленький кусок пирога11.

В сознании пехотинца Восьмой британской армии, воевавшего в Северной Африке во время Второй мировой войны, было только два класса, которые он весьма красноречиво описал:

Сэр, какой прекрасный способ для мужчины прожить свою жалкую жизнь, не правда ли? Вы слыхали о классовых различиях, сэр? Так вот я вам скажу, что это значит. Это значит, что Виккерс-Армстронг12 рассчитывает на прибыль, хоть и выдаст ее за потери, Черчилль раскуривает новую сигару, «Таймс» рассуждает о свободе и демократии, а я тут в Ливии сижу на заднице, набираю в свой стальной шлем водичку и поливаю товарища, который хлопнулся в обморок. О да, это прекрасная штука, если только тебе повезло очутиться в правильном классе – это чертовски важно, сэр, потому что одному классу достаются все сливки, а другому – все дерьмо.

Перефразируя слова солдата, можно сказать, что вся работа повсюду делится на два вида: опасная и безопасная. Ежегодно 100 тыс. рабочих умирают от болезней или погибают от несчастных случаев, связанных с их работой; 400 тыс. человек становятся инвалидами; 6 млн человек получают травмы. В книге «Рабочее большинство» Эндрю Левисон пишет: «Все подслащенные штампы и благодушные рассуждения о том, что былые классовые различия… уже в прошлом, разлетаются в прах, стоит лишь вспомнить о простом факте: американские рабочие вынуждены мириться с вероятностью серьезной травмы и даже гибели, и это часть их повседневной реальности, а среднему классу такая участь не грозит». Он продолжает:

Представьте… какие бы начались протесты, если бы каждый год в штаб-квартирах корпораций случались аварии вроде тех, что так часто случаются в шахтах, и уносили жизни шестидесяти или семидесяти управленцев. Или представьте, что все банки полны невидимой ядовитой пыли, которая постоянно и неумолимо вызывает рак у менеджеров, клерков, кассиров. Наконец, вообразите себе всеобщий ужас, если бы тысячи университетских профессоров ежегодно непосредственно на рабочем месте теряли слух, пальцы, руки, иногда зрение13.

И продолжая тему гибели и травм, нельзя не вспомнить самое страшное, наверное, классовое различие в Америке – то, что перерезало общество надвое и отравило жизни нескольких поколений: различие, отправившее одних молодых людей в мясорубку вьетнамской войны и уберегшее, во многом благодаря печально известной отсрочке 2-S, студентов университетов и колледжей. Если же кто-то сомневается в наличии классового сознания в этой стране, ему стоит послушать отца-рабочего, чей сын был убит:

Мне горько. Да вы не представляете, как мне горько и больно. Это же такие, как мы, мы отдаем своих сыновей, отдаем за эту страну. Бизнесмены – что с них, они правят страной, делают деньги. Профессора сидят в колледжах, ездят в Вашингтон и говорят правительству, что делать… Но их-то сыновья, они не гибнут в этих проклятых вьетнамских болотах. Нет, сэр, не гибнут.

Его мать добавляет:

Мы не можем понять, как так получается… все эти богатенькие детки из пригородов могут увильнуть, а нашему сыну пришлось отправиться туда.

Такое деление на два класса удобно своей простотой и ясностью, когда надо подчеркнуть несправедливость или горечь. Однако популярно и деление на три класса – возможно, потому, что число «три» ассоциируется с чем-то особенным, старинным и даже волшебным: три медведя, три желания, трое волхвов. В Великобритании чаще говорят о трех классах, по крайней мере начиная с прошлого века, когда Мэтью Арнольд поделил своих соседей и друзей на высший, средний и низший классы – а точнее, как он примечательно обозначил их: варвары (что характерно, на верхушке пирамиды), обыватели (посередке) и простонародье. Подобная трехуровневая трактовка – привычный способ размышлять о классовой системе, характерный для людей из середины: он дает им чувство моральной и социальной защищенности, помещая их на равном удалении от пороков гордыни, снобизма, транжирства и праздности, приписываемых тем, кто расположился на более верхних ступеньках, – но также на удалении и от грязи, ограниченности, непотребства обитателей ступеней пониже. Высший, средний и низший – вполне устоявшиеся термины для обозначения этих трех групп, хотя британский эвфемизм «рабочий класс» довольно уверенно вытесняет «низший класс».

Если в народе обычно выделяют три класса, то социологи чаще отдают предпочтение пяти классам:

• высший,

• высше-средний,

• средний,

• низше-средний,

• низший.

Пытаясь сосчитать классы, кое-кто почти сразу сдается, обнаружив – подобно Джону Бруксу, который описал это явление в книге «Позерство в Америке»14, – что «в новой американской структуре, видимо, почти бесконечное число классов» ; или же, как тот человек в Бостоне, на вопрос о классах ответивший: «Вот черт! Классов слишком много, чтобы назвать их или посчитать… Ну, может, пятнадцать или тридцать». (Следом он, как истинный американец, добавил: «А, какая разница, для меня все это ничегошеньки не значит».)

Мои же наблюдения заставляют выделить девять классов в этой стране, и они таковы:

• высший, за пределами видимости [top-out-of-sight],

• высший,

• высше-средний,

• средний,

• высше-пролетарский,

• средне-пролетарский,

• низше-пролетарский,

• нищий,

• незримый низший.

Проясним сразу: класс определяется не только богатством. Как совершенно справедливо отметил один рабочий: «Это не могут быть деньги, потому что никто не может знать о тебе этого наверняка». Стиль, вкус и мировоззрение важны не меньше денег. «Несомненно, экономически есть только два класса – богатые и бедные, – пишет Джордж Оруэлл, – но в социальном смысле существует целая иерархия классов; манеры и традиции, усвоенные представителями каждого класса в детстве, не только существенно отличаются друг от друга, но и – это очень важное уточнение – как правило, остаются неизменны с рождения до самой смерти. …В культурном отношении очень трудно покинуть класс, в котором ты родился». Когда Джон Фицджеральд Кеннеди, наблюдая за Ричардом Никсоном по телевидению, обернулся к друзьям и, пораженный ужасом, вымолвил: «Парень начисто лишен класса», он подразумевал не деньги.

Всякий, кто воображает, будто крупная собственность или высокие доходы автоматически помещают человека в высший класс, может для успокоения полистать небольшую книжицу «Проживи год с миллионером», написанную Корнелиусом Вандербильтом Уитни и розданную им (совершенно бесплатно) друзьям на рождество 1981 года. Не хотелось бы показаться грубым, но банальности, глупости, самодовольство и тупоумие, которые автор не постеснялся излить на страницы этого опуса, заставляют вспомнить разве что персонажей фельетонов Ринга Ларднера или сатирических произведений Синклера Льюиса вроде его книги «Человек, который знал Кулиджа». «Это группа космополитов, – пишет Уитни о людях, встреченных им однажды на какой-то вечеринке. – Они приехали из самых разных уголков Штатов». И чем дальше он развивает свои мысли, тем яснее читатель понимает: если не принимать во внимание его богатство, Уитни – в чистом виде типичный представитель среднего класса, всей душой и совершенно бездумно преданный всем без исключения стереотипам, характерным для данной социальной ступени.

Спустимся чуть ниже – принцип остается неизменным: деньги значат не так уж много. Желая проиллюстрировать этот тезис, Джон Брукс сравнивает две семьи, проживающие в пригороде в соседних домах. Один человек – «синий воротничок», работает механиком в гараже. Другой – «белый воротничок», работает служащим в издательском доме. Зарабатывают они примерно одинаково, но сколь же велики различия! Мистер Синий воротничок купил маленький, аккуратный домик типа ранчо. Мистер Белый воротничок купил видавший виды дом и сам подновил его. Миссис Синий воротничок ходит в близлежащие магазины, особенно – в те, что в ближайшем торговом центре, и считает, что они чудесны – «такие удобные!». Миссис Белый воротничок за одеждой ездит в город. Чета Синих воротничков не прочь выпить, но, как правило, потихоньку, в субботу вечером, задернув предварительно шторы. Чета же Белых воротничков сидит с бокалами не таясь, нередко – прямо у себя на заднем дворе. «Синие общаются криком – бездумно кричат что-то друг другу, если находятся в разных комнатах или по разным концам лужайки за домом; Белые же понижают голос – настолько, что порой даже не слышат друг друга». Если судить по предметам обихода, то важнейший критерий – книги. В доме у Синих нет ни одной книги, тогда как у Белых гостиная заставлена книжными полками, набитыми под завязку. Брукс заключает: «И, в общем-то, между этими двумя семьями едва ли есть что-то общее… хотя их доходы практически одинаковы». На это же обратил внимание и Рассел Лайнз: принадлежность к классу определяется не столько деньгами, сколько вкусом, знанием и восприимчивостью. Исходя из чего он и предложил трехчастное деление: тонкие интеллектуалы, люди со вкусами отсталыми либо посредственными и люди со вкусами низменными, примитивными (highbrow, middlebrow, lowbrow).

Рис. 2. Пролетарий «высшего пошиба», с презрением взирающий на нищего, который презрением обязан не столько своей бедности, сколько отсутствию стиля

Нельзя сказать, что все три класса на вершине иерархии совсем уж не имеют денег. Суть в том, что не одни лишь деньги их определяют – значение имеет скорее то, как они владеют своими деньгами. Иными словами, в качестве классового индикатора количество денег не так важно, как их источник. Главной особенностью, отделяющей верхние три класса один от другого, является объем унаследованных денег по сравнению с объемом заработанных денег. Те, кто на самом-самом верху – верхний класс «вне поля зрения» (семьи, идущие от таких магнатов, как Рокфеллер, Пьюз, Дюпон, Меллон, Форд, Вандербильд, и избегающие публичности), – живут исключительно на унаследованный капитал. Ни один человек, зарабатывающий деньги собственным трудом – сколь много бы их ни было, пусть это даже кинозвезда, – не может стать членом верхушки «вне поля зрения», даже если величина доходов и причудливость трат позволяют удачно имитировать это. Наследство – «старые деньги, выражаясь вульгарно, – вот единственный принцип, определяющий принадлежность к трем верхним классам, и лучше, чтобы деньги были в семье на протяжении вот уже трех или четырех поколений. Есть тонкие приметы, позволяющие определить, сколь давно в семье деньги. Разъезжая по центральным штатам Америки, британский путешественник Джонатан Рабан повстречал девочку Салли, и она поведала ему: «Новые деньги говорят “Миссури”, а вот старые деньги – “Миссура”».

«Когда я пытаюсь представить себе по-настоящему богатого человека, – рассуждает «синий воротничок» из Бостона, – я представляю себе эти поместья, в которых дома не видно с дороги». Отсюда мы и взяли название высшего класса – с таким же успехом его можно было назвать «класс, предпочитающий скрываться» (the class in hiding), быть не на виду. Их домов никогда не видно с улицы или с дороги. Они любят укрыться от глаз среди бесконечных холмов или еще подальше – на греческих или карибских островах (частенько им же принадлежащих), и счастливо отгородиться на это время от зависти и сопряженных с ней неприятных проявлений, грабительских налогов и в конце концов перспектив экспроприации. Вэнс Паккард предполагает, что самых богатых до такой степени напугала Великая депрессия, что научила их быть «незаметными в демонстрации своего богатства, практически умалчивающими о нем». Начиная с 1930-х годов происходило настоящее бегство денег: от эксгибиционистски роскошных особняков в верхней части Пятой авеню – к укромным уголкам в Вирджинии, в «верхнем Нью-Йорке» к северу от мегаполиса, в Коннектикут, Лонг-Айленд и Нью-Джерси. Сегодня ситуация совсем не та, что была высмеяна в 1890-х Торстейном Вебленом в «Теории праздного класса». Богачи в те времена обожали выставлять напоказ собственное богатство, в качестве его подтверждения охотно демонстрируя дорогостоящий штат разнообразной обслуги. А сегодня они прячутся – не только из опасения стать объектом чьей-то зависти или мести, но и дабы избегнуть назойливых журналистов, со времен Веблена изрядно поднаторевших в пронырливости и обостривших свирепость нападок; укрываются они и еще от одной угрозы, по сути неизвестной Веблену, – от «корпоративного попрошайничества» с его зудящим роем прилипчивых побирушек, облаченных в костюмы-«тройки» и непрерывно докучающих состоятельным людям своим нытьем. Показное потребление некогда было для самых богатых американцев главным источником удовлетворения. А теперь им приходится маскироваться и прятаться. Жаль.

Причем из поля зрения и пристального анализа исчезли не только чьи-то дома или какие-то отдельные персоны. Сам этот класс демонстрирует склонность ускользать от приземленных калькуляций социологов, маркетологов и анкетеров. Его не изучают, ибо он буквально вне поля зрения – незрим, и анкета, которую кто-либо осмелится предложить представителю этого класса, с большой вероятностью будет презрительно скомкана и брошена на пол. Кстати, примерно с таким же презрением ее отбросят и представители самого низшего класса – который также ускользает из поля зрения исследователей. И тут мы сталкиваемся с одной из самых удивительных особенностей американской классовой системы – любопытнейшим сходством, если не сказать родством, низов и верхушки, живущих одинаково не на глазах, вне поля зрения предполагаемых наблюдателей. Так же как верхи укрыты на своих островах или за крепкими стенами далеких поместий, низы в такой же степени неуловимы – если только не угодили в какие-нибудь формальные институции или же нашли пристанище в монастырях, у тибетских отшельников или в коммунах хиппи, где прячутся от кредиторов, обманывают поручителей и дурачат одержимых перекупщиков автомобилей и мебели. (Лишь в одном месте и лишь в определенное время этот незримый низший класс дает себя обнаружить: почти наверняка вы можете наблюдать, как весной они бормочут свои разнузданные фантазии на улицах Нью-Йорка, однако по окончании сего ежегодного ритуального шоу вновь исчезают из поля зрения.) Дабы оставаться невидимыми, представители обоих классов в равной степени ощущают необходимость оберегать свои имена от попадания на газетные полосы. Есть и еще кое-что общее, объединяющее «низы» – Веблен называет их «низший или мнимый праздный класс» – с «верхушкой»: они тоже не зарабатывают своих денег. Им их дают, и на плаву их поддерживают не собственные усилия или заслуги, а машина социальной помощи или исправительная система – так же «верхи» обязаны деньгами своим предкам. И еще одно сходство: представители обоих классов носят с собой очень мало наличности. Словом, мы можем сказать, что виртуальная идентичность незримого высшего и незримого низшего класса в конститутивных, основополагающих отношениях служит наглядным доказательством проверенного временем принципа «противоположности сходятся».

Класс, расположенный ступенькой ниже, – высший класс, отличается от незримого высшего двумя принципиальными особенностями. Во-первых, хотя он и наследует существенную часть своих денег, немало он и зарабатывает, обычно какой-то приятной, не слишком обременительной работой, без каковой он ощутил бы скуку или даже неловкость. Частенько они зарабатывают деньги, контролируя банки или корпорации с долгой историей, серьезные исследовательские структуры (think tanks) и фонды и занимаясь вопросами, связанными с деятельностью старейших университетов, Совета по международным отношениям, Ассоциации внешней политики, Комитета экономического развития и т.п., а также деятельностью исполнительной ветви федеральной власти, а подчас – и Конгресса США. В те времена, когда послы были еще любителями, они нередко назначались из числа представителей именно этого класса и очень редко – из числа представителей незримого высшего класса. Во-вторых, в отличие от заоблачной незримой верхушки, высший класс вполне видим, причем вполне демонстративно. Иными словами, исчезнувшая из поля зрения верхушка выскользнула из вебленовской схемы показного потребления, оставив простой высший класс выполнять роль, которую прежде выполнял он сам. Когда вы проходите мимо дома, фасад которого явно рассчитан на то, чтобы производить впечатление, и при этом вы хорошо видите этот фасад с тротуара или проезжей части, можете быть уверены: тут живет представитель высшего класса. Пожалуй, лучший пример – Белый дом. Его обитатели, даже если это Франклин Рузвельт или даже Джон Кеннеди, никак не могли бы быть отнесены к незримой верхушке – только к высшему классу. Этот дом просто слишком претенциозный – цвет чисто белый, тщательно выверенное расположение на возвышении, и для большинства обитателей эта временная резиденция обычно оказывается шагом вниз. Это место безнадежно принадлежит высшему классу – или даже тем, кто чуть под ним, как в случае, когда здесь жил Гарри Трумэн.

Конечно, никто не принадлежит во всех своих проявлениях исключительно к какому-то одному классу. Взять, к примеру, Уильяма Рэндольфа Хирста и его особняк в Сан-Симеоне. Расположение его можно в определенной степени считать характерным для незримого высшего класса, ибо «дом» не видно с дороги, по крайней мере с ближайшей открытой для публики точки. Однако фасад главного здания – который откроется вам, когда вы преодолеете мили окружающего дом парка и «зоопарка», задуман вызвать вздох уважения, а точнее благоговения в груди визитера, и это показывает, сколь чуждым остался Хирст стилю незримой верхушки, несмотря на все свои псевдоаристократические потуги. Его слишком заботит, какое впечатление производит он на людей. Бумажные салфетки во время его пышных обеденных церемоний – заявка на подлинную аристократическую эксцентричность, однако обеспокоенность тем, какое впечатление произведет фасад его дома – а выглядит он точно как Авильский собор на фоне других строений, – выдает его с потрохами. Оступился, будто обычный представитель высше-среднего класса. Повелся на мальчишечьи представления о хвастовстве.

Как и все прочие классы, высший класс имеет свои отличительные приметы. Так, его представители точно будут значиться в «The Social Register» («Социальном справочнике»), тогда как представители обычного «высше-среднего класса» туда не попадут, как бы ни старались и ни заискивали. Если вашим именем называют улицы, это сигнал: возможно, вы принадлежите к высшему классу. Во всяком случае, правило выполняется, если улица носит вашу фамилию – если же она названа вашим домашним именем (скажем, улица Кэти), то вы принадлежите к среднему классу, если не того хуже. Если вы живо болтаете по-французски, хотя французский не имеет никакого отношения к вашему непосредственному окружению, бизнесу, интересам, – это тоже признак принадлежности к высшему классу, хотя при этом важно не говорить с хоть сколь-нибудь правильным, то есть «французским» акцентом.

Воздержание от курения очень характерно для высшего класса, однако попытка как-либо обратить внимание на это воздержание тут же опустит вас в средний класс. Постоянные гости – одни уехали, другие приехали – еще один безошибочный признак высшего класса – означающий, что в доме хватает свободных спален, чтобы всех разместить, и нет тревоги по поводу, как осчастливить гостей – еда, напитки, игры, вечеринки и проч. – все это в избытке. Среди членов высшего класса вам придется воздерживаться от комплиментов – они будут восприняты как грубость, ведь и так ясно: все вещи, все имущество (все, что вы здесь видите) прекрасно на вид, превосходно по качеству, стоит дорого и дышит импозантностью. Комплименты – удел среднего класса, это ему требуются поддержка и поощрение, какие дают комплименты. В высшем классе никто не сомневается в собственной ценности, она очевидна, само собой разумеется. К потомку очень древнего британского рода однажды зашел молодой художник и, оглядев столовую, воскликнул, что никогда не видел более прекрасного комплекта стульев «Хэпплуайт». Хозяин немедленно выставил его вон, объяснив: «Этот приятель похвалил мои стулья! Чертов нахал!». За ужином представители высшего класса, как правило, не будут нахваливать еду, ибо а какую еще может предложить им хозяйка, если не самую лучшую? К тому же она и не сама ее приготовила. Аналогично, если вы случайно опрокинете на скатерть бокал вина – не беспокойтесь: прислуга все уберет.

Еще один признак высшего класса – хотя и не такой безошибочный, поскольку «высше-средний» класс научился подражать этой привычке – это пристрастие к лошадям; держать лошадей, разводить лошадей, кататься верхом, верхом же охотиться на мелких животных, участвовать в скачках – все это было вполне верным признаком высшего класса, пока не стало популярным и не утратило кастовость. И наконец, у американского высшего класса есть черта, которая роднит его со всеми аристократами, и по черте этой узна́ете их: невосприимчивость к идеям, глухота и полное отсутствие интереса к ним. (Эта особенность присуща также и верхушке-вне-поля-зрения, как показывают литературные свершения Корнелиуса Вандербильта Уитни.) Именно за невнимание к идеям Мэтью Арнольд и называет их «варварами», предполагая, что характерная безмятежность проистекает от того, что «их никогда не волновали никакие идеи». И все же это славный класс, и жить среди них удобно, сытно и даже забавно – если, конечно, вас не смущает, что вокруг вы не услышите ничего особенно умного или оригинального.

Теперь мы перейдем к высше-среднему классу. По объему богатства он может быть практически не отличим от двух классов, расположенных над ним. Отличие его в том, что большую часть этого богатства он заработал – занимаясь юриспруденцией, медициной, нефтью, морскими перевозками, недвижимостью или даже более благородными видами торговли вроде купли-продажи предметов искусства. Хотя представители этого класса могут унаследовать кое-какие сбережения, равно как и «предметы» (серебро, восточные ковры), высше-средний класс страдает от буржуазного чувства стыда, проистекающего из убеждения, что жить на чужие сбережения, пусть они и достались тебе от предков, не очень-то красиво.

Кастовые признаки высше-среднего класса будут включать проживание в доме, где комнат больше, чем вам необходимо, за исключением разве что дней, когда толпа гостей остается «переночевать», помогая вам имитировать образ жизни высшего класса. Еще один признак высше-среднего класса – целомудренность сексуальных проявлений: купальные костюмы женщин этого класса – самые бесполые в мире, включая Великобританию и Канаду. Они облачаются в штанишки вроде мужских – подобные трусикам-боксерам, какие предпочитают мужчины высше-среднего класса. И мужская, и женская одежда тут скроена так, чтобы спрятать, а не подчеркнуть анатомические различия между полами. Отсюда, к примеру, и возникает пиджак с естественной линией плеч – ибо широкие мужские плечи являются вторичным половым признаком, а эполеты или подкладки под плечи их подчеркивают. И потому акцентированная линия плеч ассоциируется с низшими классами, чьи плечи требуются для физической работы. Военные придают эполетам, погонам большое значение, тем самым моментально выдавая свои босяцко-пролетарские пристрастия. Если вы знаете кого-то, кто на последних президентских выборах голосовал за Джона Андерсона, даю десять к одному: он (она) принадлежит к высше-среднему классу. Этот класс, помимо прочего, еще и самый «перевернутый» в смысле гендерных ролей: мужчины только и мечтают, что о кулинарном искусстве и ведении домашнего хозяйства, а женщины работают вовсе не дома, а подвизаясь в журналистике, театральной деятельности или недвижимости. (Если же супруга постоянно сидит дома, то эта семья, несомненно, принадлежит к обычному среднему классу, но не к высше-среднему.) Представители высше-среднего класса любят ненавязчиво блеснуть полученным дорогим образованием, давая своим котам такие имена, как Спиноза, Клитемнестра или Кандид – и сие означает, как вы уже наверняка догадались, что в значительной степени это тот самый класс, который описан в «Официальном справочнике по стилю преппи» Лизы Бирнбах, этом важном народном артефакте15.

И это тот самый класс, который показан в фильме «История любви» 1970 года, рисующем идиллические картины из жизни Лиги Плюща. Огромная популярность этих двух продуктов наводит на мысль о привлекательности образа жизни высше-среднего класса для всех американцев, которые не могут жить так же. В самом деле, большинство тех, кто принадлежит к средним и низшим классам, предпочли бы родиться в высше-среднем или даже высшем, а то и высшем-вне-поля-зрения классе. Недавний опрос Харриса (Louis Harris poll) показал: на вопрос, к какому классу они хотели бы принадлежать, большинство отвечают – «к среднему», а на уточняющий вопрос, в какой именно части среднего класса они хотели бы оказаться, большинство выбирали высше-средний. Мечта о высше-среднем классе кажется понятной и реализуемой: его практики, пусть и несколько более значительные, чем наши собственные, все равно узнаваемы и постижимы – тогда как в классах ступеньками выше вы можете угодить в неловкое положение, когда не будете знать, как есть икру, как пользоваться вазой для омовения пальцев или щебетать по-французски. Редкий американец втайне не мечтает принадлежать к высше-среднему классу.

Немало мы можем почерпнуть (пусть советы будут и не самого тонкого свойства) из двух книжек Джона Моллоя «Одевайся для успеха» и «Живи для успеха»16. Моллой, чьи таланты ни в коей мере не постыдны, характеризует себя как «первого инженера американского гардероба» – и в этом качестве представители бизнеса обратились к нему за рекомендациями по поводу принципов корпоративного дресс-кода. В идеале все, кто вращается в бизнесе, должны выглядеть так же, как представители высше-среднего класса, потому что высше-средний класс – это синоним Успеха. Моллой проводит важную параллель: «Подобающе одеться – по сути, то же, что овладеть хорошим вкусом и умением хорошо выглядеть, присущими высше-среднему классу». Даже кабинеты руководителей можно подретушировать и отполировать, заставив излучать дух успешности – как пишет Моллой, «офис успешного бизнесмена насквозь пропитан качествами высше-среднего класса». Иными словами, «он просторен и не переполнен людьми или производит впечатление такового). Он выглядит богато. Поддерживается в хорошем состоянии, за ним виден хороший уход. Исполнен вкуса. Производит впечатление. Удобен. Отражает предпочтения хозяина и предполагает определенную приватность». То же касается и приемной: «как и сам кабинет, приемная должна мгновенно и недвусмысленно шепнуть каждому посетителю “здесь высше-средний класс”».

По оценке Моллоя, дух высше-среднего класса можно придать не только одежде, кабинету и приемной, но и выражению лица, движениям, жестам, осанке. В книге «Живи для успеха» он приводит два мужских профиля – работяги и человека высше-среднего класса. У работяги челюсти крепко сжаты, выражая горечь либо демонстративный протест, губы приоткрыты в глуповатом изумлении. Представитель же высше-среднего класса держит рот закрытым – но челюсти не слишком сжаты, а плечи не производят впечатления неопределенной виноватости, которое Моллой связывает с неуспешностью. Он пишет: «Люди из высше-среднего и низше-среднего классов не только стоят и сидят по-разному – они и двигаются по-разному. Выходцы из высше-среднего класса, как правило, более точны в движениях, хорошо владеют телом. То, как они жестикулируют и как ставят ноги, разительно отличается от того, как это делают выходцы из низше-среднего класса, – часто они излишне размахивают руками вместо того, чтобы держать их поближе к телу».

Рис. 3. Профили представителей высше-среднего класса (слева) и простого работяги-прола (справа) (по Моллою)

Едва ли есть основания сомневаться, что такие учителя, как Моллой – или Майкл Корда, автор книги «Успех! Как его достичь каждому мужчине и каждой женщине»17, – могут научить всех желающих имитировать облик и поведение высше-среднего класса. Однако гораздо меньше уверенности в том, что они когда-либо смогут научить всему тому, что сопутствует такой манере держаться и, видимо, порождает ее – характерное для высше-среднего класса чувство расслабленности, ощущение игры и, в определенной степени, иронического отношения к миру. В любом другом классе мы без труда представим себе людей, подбирающих эвфемизмы в желании сказать «давай перепихнемся». И без труда представим себе представителя любого другого класса, витиевато приглашающего сыграть в «спрячь колбаску» [let’s hide the salami]. Но вряд ли можно представить, что кто-то, не принадлежащий к высше-среднему классу, вдруг скажет – как это зафиксировано в «Справочнике по стилю преппи»18 – «давай поиграем в прятки салями» [let’s play hide the salami], да еще и вдохновенно сократит «салями» до «салям» – подобно тому, как он сокращает «Кровавую Мэри» до простой «Кровавой», а джин с тоником до «джейти» (G & T’s). Для высше-среднего класса все это игра (фактически «игра в жизнь») – отсюда естественным образом вытекают такие легкомысленные увлечения, как гольф, теннис и яхты. Ну кто откажется быть частью этого класса – такого свободного, защищенного и веселого?

Прежде чем мы спустимся ступенькой ниже и отдалимся от трех высших классов, мы должны еще немного задержаться и задуматься о важности географического места, когда мы даем им (классам) определение. Представители среднего класса и пролетарии19 (prole classe) скорее всего окажутся в заблуждении, воображая, будто место не слишком связано с классом и что к высшим классам можно принадлежать где угодно. Трудно представить себе заблуждение более грубое.

(– Если я правильно понимаю, молодой человек, вы хотите вступить в Клуб Космополитен.

– Да, сэр.

– Скажите, пожалуйста, откуда вы родом?

– Местечко Истина или Последствия, штат Нью-Мехико, сэр.

– Понятно. < Отводит взгляд>)

В США наберутся десятки тысяч мест, достаточно величественных, чтобы заслужить собственный почтовый индекс. Обладая определенным знанием и тонким вкусом, можно расположить их все в порядке классовой иерархии – от Гросс-Пойнт и Уотч-хилл до низов вроде Нидлз и Пайксвилль20. Наилучшие в социальном отношении места, пожалуй, будут сосредоточены там, где долгое время заправляли финансово благоразумные англосаксы – например, Ньюпорт (Род-Айленд), Хаддам (Коннектикут) или Бар-Хар бор (Мэн). Лос-Анджелес получит низкий статус – и не столько за свою уродливость и банальность, сколько за то, что он так долго принадлежал испанцам. По этой же причине Сент-Луис опережает техасский Сан-Антонио.

Невозможно сказать с точностью, что же относит место к определенному классу, придает ему черты этого класса. Полвека назад Г. Менкен в издании «Американская ртуть»21 попытался разработать надежный ориентир, предложив сотню «социальных индикаторов» – таких как численность жителей, упомянутых в справочнике «Кто есть кто», или выписывающих журнал «The Atlantic», или расходующих много бензина. Наверное, сегодня высокий ранг получило бы место, население которого не особенно выросло со времен исследования Менкена. По крайней мере мы можем ввести такой критерий, исходя из того факта, что после 1940 года население Майами, этого кошмарного места, выросло со 172 тыс. до 343 тыс. человек, население Феникса – с 65 тыс. до 683 тыс., а население Сан-Диего – с 200 тыс. до 840 тыс. человек. Другим признаком классовой благонадежности и желанности может быть отсутствие площадок для боулинга. Упоминаю это потому, что Ричард Бойер и Дэвид Саваго в своем справочнике «Альманах рейтинга городов»22 обнаружили, что перечисленные ниже городишки предлагают наилучший доступ к боулинговым дорожкам – и мы просто не можем не отметить, какие же удручающе жалкие это места:

• Биллингс, штат Монтана;

• Оуэнсборо, штат Кентукки;

• Мидлэнд, штат Техас;

• Пеория, штат Иллинойс;

• Дюбюк, штат Айова;

• Одесса, штат Техас;

• Александрия, штат Луизиана.

Как я только что показал, пожалуй, легче сказать, что делает место социально непривлекательным, нежели объяснить, что делает его желанным. Еще один способ оценить степень непривлекательности места – это измерить, насколько тесно оно ассоциируется с религиозным фундаментализмом. Акрон, штат Огайо (по всем прочим критериям – сущая свалка, иначе не скажешь) навеки прославился как родина евангелиста Рекса Эммануила Гумбарда, так же как Гринвилль в Южной Каролине известен тем, что здесь расположен Евангелический университет Боба Джонса, а Уитон, штат Иллинойс, ассоциируется с протестантским Уитонским колледжем, взрастившим великого Билли Грэма. Как калифорнийский Гарден-гроув – обиталище преподобного Роберта Шуллера, знаменитого своей механической улыбкой и Хрустальным собором. Может ли представитель высшего класса жить в Линчбурге, штат Вирджиния? Едва ли, поскольку отсюда транслируются радиопроповеди Джерри Фалуэлла, здесь стоит его церковь и именно здешний адрес указывается на добровольных пожертвованиях. Да, пожалуй, общий принцип таков: человек из высшего класса не может жить в месте, которое ассоциируется с религиозным пророчеством или чудом – как Мекка, Вифлеем, Фатима, Лурд или Солт-Лейк-Сити. Примечательно, что самые окультуренные места – Лондон, Париж, Антиб и даже Нью-Йорк – успешно проходят этот тест, хотя, если подходить с самой жесткой меркой, на Рим брошена тень. И все же он выше классом, чем, например, Иерусалим.

Одним из признаков желанности города является качество его лучшей газеты. Классовая уязвимость Вашингтона – несмотря на его претензии на высокий статус, со всеми его посольствами и проч. – бросается в глаза, стоит лишь открыть «The Washington Post», которая по воскресеньям одаривает читателей (высший слой пролов) не только гороскопом, но и подробным пересказом перипетий сюжета в актуальных мыльных операх, а также неизменной колонкой в духе «Спрашивали? Отвечаем!» с проникновенными советами от Энн Лэндерс. Аналогичным образом вы догадаетесь, что Индианополис не может похвастаться высокими классовыми связями, как только заметите: «Индианополис Стар» радует читателей не только всем перечисленным, но и подсказывает на первой полосе «Сегодняшнюю молитву». И Флорида (кроме разве что Палм-Бич), и Южная Калифорния (кроме разве что Пасадены) десятилетиями считаются социально безнадежными. И словно это всем известный факт, самые гнусные ночные клубы за границей, особенно в разудалых новых местечках вроде Западной Германии, радостно называют Флоридой. Причина, почему ни один цивилизованный человек не станет и помышлять поселиться в окрестностях Тампы, – в том, что в 1970-х годах тут красовалась вывеска, рекламирующая близлежащий Аполло-Бич: «Гай Ломбардо приглашает тебя в соседи». Похожим образом и пенсионеров соблазняют прикоснуться к волшебному ореолу их музыкального кумира, предлагая им покупать жилье в Лоуренс-Велк, Кантри-Клаб, Мобайл-Эстейтс в Эсконидо, Калифорния. В рубрике частных объявлений в недавнем выпуске пролетарской «National Enquirer» мелькнули четыре объявления, предлагавшие получить дутый университетский диплом, – и во всех четырех указан калифорнийский адрес. А иные события представляются просто совершенными образчиками классового поведения – достаточно вспомнить лишь несколько безупречно точных ходов: заброшенная «Королева Мэри» почила на свалке такого безмозглого места, как Лонг-Бич, штат Калифорния; в Санкт-Петербурге, штат Флорида, разместился музей Дали; штаб-квартира нефтяной корпорации STP расположена во флоридском же курортном Форт-Лодердейле.

На этом фоне встает вопрос: «И где же в этой стране могут обитать представители высших классов?». Прежде всего, конечно, в Нью-Йорке. Потом Чикаго. Сан-Франциско. Филадельфия. Балтимор. Бостон. Возможно, Кливленд. И в сельской глубинке Коннектикута, штата Нью-Йорк, Вирджинии, Северной Каролины, Пенсильвании и Массачусетса. Вот, пожалуй, и все. Нельзя сказать, что особенно хорошим тоном считается жить в Нью-Джерси (кроме разве что Бернардсвилля и, быть может, Принстона), но любое место в Нью-Джерси уж точно лучше калифорнийских Саннивейла, Сайпруса или Комптона; Кантона в Огайо; Рено в Неваде; Шайенна в Вайоминге; Альбукерке в Нью-Мехико; Коламбуса в Джорджии и ему подобных военных городков; или Пармы в Огайо – городишка в 100 тыс. жителей, где нет ни ежедневной газеты, ни автобусов, ни отеля – даже и карты города-то нет. Невозможно представить в этой роли и Эвергрин в Колорадо, ибо здесь родился Джон Хинкли, равно как и Даллас, ибо – наряду с кучей не менее веских причин – здесь жил Ли Харви Освальд. Говорят, знатоки в данной области считают Лас-Вегас «мировой столицей дешевки», и, полагаю, некоторое представление о вашей позиции в классовой иерархии – выше она или ниже – вы можете получить по той степени, в какой можете похвастаться слабостью осведомленности о его жизни. А как насчет Акапулько?

Впрочем, вернемся к классам. Средний класс легче распознать по его нешуточной серьезности и психической уязвимости, нежели по его средним доходам. Я знавал несколько очень богатых людей, которые упрямо цепляются за повадки среднего класса – то есть ужасаются при мысли, а что о них подумают, и одержимы желанием сделать все правильно, только бы избежать критики. Средний класс – та середина, где обеденные манеры становятся чертовски важны и где неизменные тюлевые занавески вуалируют занятия вроде игры «спрячь колбаску» (уж точно никто из среднего класса такого не произнесет – они скажут свое дурацкое «заниматься любовью»). Средний класс, всегда трепетно воспринимающий обиду, – главный рынок для всевозможных «ополаскивателей для рта», и если бы он вдруг сгинул, то вместе с ним рухнул бы и весь «дезодорантный» бизнес. Если врач-терапевт чаще принадлежит к высше-среднему классу, то дантисты с мрачной решимостью признают: да, они в середине; говорят, дантистов терзают ужасные статусные переживания, когда им доводится быть представленными «медикам», как они промеж собой любят называть терапевтов. (Сами терапевты называют себя «докторами» и обожают это делать прямо перед дантистами, а также перед профессорами университетов, мануальными терапевтами и прорицателями.)

«Статусная паника» – вот беда среднего класса, по определению Чарльза Райта Миллса, автора «Белых воротничков» (1951) и «Властвующей элиты» (1956)23. Отсюда и их тяга насобирать целый веер кредитных карт и подписаться на «The New Yorker», который, как им кажется, свидетельствует об их высше-среднем вкусе. Их приверженность этому журналу – или его колонке объявлений – хороший пример, иллюстрирующий тезис Миллса: средний класс склонен «заимствовать статус у вышестоящих». Рекламодатели в «The New Yorker» прекрасно это знают, и некоторые их якобы высше-средние жесты, адресованные среднему классу, уморительно забавны – вроде мелькнувшей недавно рекламы дорогих писчебумажных наборов с печатным приглашением. Обратите внимание на претенциозное британское написание второго слова в третьей строке24:

Высокочтимых Доктора и миссис Леонард Адам Вестман

Доктор и миссис Джеффри Логан Брэндон

почтут за честь пригласить

наилюбезнейше разделить с ними наслаждение

(здесь высшие классы могли бы написать «коктейлями» или, чтобы наверняка попасть в точку, – «напитками». Однако в данном случае «Доктор» и миссис Брэндон зазывают вас конкретно)

икрой и шампанским,

в пятницу, и т.д., и т.д.

Охотничий клуб «Долина»,

Стэмфорд, Коннектикут, и т.д

Остается подставить только точные названия напитков.

Если аудитория подобных наставлений некогда казалась крепчайшим образом привязанной к своему времени и месту, то сегодня она кажется классом, который в наибольшей степени оторвался от своих корней. Представители среднего класса не только сами покупают себе семейные реликвии, фамильное серебро и т.д. Они также чаще прочих перемещаются на дальние расстояния (как правило, в мало заманчивые местечки), а потом по команде закинувшей их туда корпорации сматывают удочки и отправляются куда-то еще. Это, например, геолог в нефтяной компании; программист; инженер в аэрокосмической отрасли; продавец, закрепленный за новым офисом продаж, его сопровождает «менеджер по маркетингу» (бывший продавец), приставленный приглядывать за ним. Эти люди и их семьи селятся в пригородах и новостройках. <Командующей> «армией и флотом», если использовать сравнение Уильяма Уайта-мл.25, для них выступает корпорация, на которую они работают. Корпорации IBM и DuPont нанимают таких сотрудников после окончания теми второсортных колледжей и втолковывают им: либо они «члены команды», либо никто. Не допускается практически никаких поблажек, которые позволили бы показать носик индивидуальности или проявиться более мягким формам эксцентричности, и такие работники вскоре приучаются избегать любых идеологически окрашенных заявлений – особенно, как мы увидим, в меблировке своих гостиных. Страшась потерять работу, эти люди становятся пассивными, их человеческое достоинство подавлено, они воспринимают себя лишь как винтик в составе неизмеримо большей структуры. К тому же винтик, который легко заменить на другой. «Подготовка делает наших сотрудников взаимозаменяемыми», – сказал однажды один из руководителей IBM.

Неудивительно, что средний класс, которого почти всегда заставляют вот так чувствовать себя рабом, рвется к весомости и значительности, пусть иллюзорным. Один из признаков – их тяга к геральдическому самоутверждению («Этот изысканнейший сертификат с водяными знаками отобразит ваше фамильное древо»). Другой – их обычай ежегодно рассылать семейные информационные бюллетени с перечислением последних свершений на пути превращения в «профессионалов»:

Джону исполнилось 22, он учится на первом курсе стоматологического факультета в Университете Уэйна.

Кэролайн устроилась на хорошую должность – секретарь-референт в престижной фирме в Бойсе, штат Айдахо.

Иногда такие письма в самом деле пишут от всего сердца, с гордостью перечисляя все новые «аффилиации», собранные за минувший год: «В этом году Боб стал членом Младшей торговой палаты, присоединился к Североамериканской лиге коллекционеров крышек от пивных банок, а также к Совету выпускников Университета Эвансвилля и Юным республиканцам округа Вандебург». (Сравните с вебленовским: «Поскольку консервативность является характерным признаком более богатой, а следовательно, почтенной части общества, она приобрела известную украшающую и наделяющую почетом значимость»26.) Переживая, как бы ее не сочли пустым ничтожеством, супруга господина из среднего класса тщательно наряжается, собираясь выйти в магазин. Инстинкт подсказывает ей то, что одна дама из среднего класса однажды сформулировала любопытному социологу: «Вы знаете, в универмаге ведь чувствуют класс, хорошо одетую леди обслуживают гораздо лучше».

«Человек, для которого единственным критерием при оценке других является полученный ими при рождении статус или же размер их богатства» – так типичный словарь определяет сноба, и искать снобов следует как раз в среднем классе. Чрезвычайно переживая по поводу собственного вкуса и пребывая в нерешительности, работает ли он на них или против них, представители среднего класса стремятся подавить свою природную склонность соскальзывать вниз и стараются держаться как обладатели денег, власти и вкуса. Стремление «поступать правильно», «сделать верно» превращается в одержимость, заставляя средний класс писать благодарственные записки после самых обычных ужинов, дарить излишне дорогие или правильные подарки и никогда не упоминать мест, которым не хватает классовой известности, – вроде Форта Смит, штат Арканзас. Читатели, коим довелось много путешествовать, не удивятся наблюдению Нила Маквуда, британского авторитета по вопросам снобизма: больше всего снобов родом из Бельгии – которую можно считать всемирной штаб-квартирой среднего класса.

Стремление принадлежать – и подтверждать эту принадлежность механическим актом покупки чего-либо – еще один признак среднего класса. Слова вроде «клуб» или «гильдия» (скажем, Клуб «Книга месяца» или Литературная гильдия) звучат мощным приглашением. Так что средний класс – самая что ни на есть притягательная мишень для рекламных объявлений от застройщиков вроде этого:

Рис. 4. Родовой герб работяги-прола Ваше место по праву в Парк-Форесте! Зайдите в наш город, и вы сразу почувствуете: Вам здесь рады. Вы – часть большой группы…

Чудаковатость, замкнутость, тяга к уединению – все это чуждо среднему классу, в противовес привычкам высших слоев, ценящих свой бархатный кокон, покойно укрывающий их от посторонних глаз. Среди представителей среднего класса бытует убежденность, что воздвигнуть забор или даже вырастить высокую изгородь – все равно что публично оскорбить окружающих. Принято и заскочить запросто к соседям или друзьям без предупреждающего звонка. Безмятежно невинным, совершенно открытым и прямодушным представителям среднего класса трудно вообразить, что кто-то может быть другим. Робким, скованным благоразумными условностями членам среднего класса не придет в голову предположить, что кто-то может совокупляться днем – это вместо вечера-то, как и положено занятым дисциплинированным работникам корпораций. Когда Уильям Уайт-мл. как-то раз прогуливался по одному пригороду, изучая его обитателей, наитипичнейшая представительница среднего класса обронила ему: «Позади нас улица далеко не такая дружелюбная. Они там стучатся в двери!».

Если женщины высоко ценят «дружелюбность», то мужчины дорожат наличием какого-нибудь пристойного занятия (обычно оно важнее денег), с ударением на слове пусть и редко имеющем осязаемые материальные проявления) «управляющий» (executive). (Вообще-то, важный классовый водораздел пролегает между теми, кто, услышав термин «управляющий», испытывает благоговение, и теми, кто в подобной же ситуации ощущает, как к горлу подкатывает тошнота.) Иметь дома автоответчик – простой способ поддерживать образ высоковостребованного профессионала, но вы и помыслить не сможете, чтобы, предлагая звонящему оставить сообщение после сигнала, автоответчик вдруг выдавал остроумный или неожиданный текст (например, чирикал бы по-французски, или крякал голосом Дональда Дака, или вдруг заговорил бы голосом Ричарда Никсона). Потому что средний класс боится. Как отмечает Чарльз Райт Миллс, «он всегда кому-то принадлежит – корпорации, правительству, армии…». Осторожности не может быть слишком много. Один «управляющий советник» доверительно поучал Стадcа Теркела: «И ваша супруга, и ваши дети должны вести себя подобающе. Вы должны соответствовать определенному типу работника. Всегда надо быть начеку». Джордж Оруэлл в романе «Глотнуть воздуха» (1939), говоря от лица своего героя из среднего класса, верно подмечает:

Все это хрень насчет страданий пролетариев. Я лично не особо их жалею. …Страдает работяга физически, зато оттрубил смену – и свободен. Но в каждом из здешних отсеков горемыка, который не бывает свободным никогда …лишь в коротких снах27.

Поскольку по сути своей он продавец, представитель среднего класса и перенимает стиль продавца – лучится оптимизмом и верит в возможность самосовершенствования, стоит лишь загореться этой идеей. Мюзиклы вроде «Энни» и «Человек из Ламанчи» собирают полные залы именно потому, что дарят «продавцу» и его жене такие песни, как «Завтра» и «Невероятная мечта» – сулящие им на пути всяческие блага и чудеса. Наконец, последняя примета среднего класса, выдающая его социальную незащищенность, – это привычка смеяться своим же шуткам. Не будучи вполне уверенным в том, какой именно социальный эффект он производит и каким этот эффект должен быть для роли «продавца» – но явно что-то связанное с благожелательностью и оптимизмом, наш представитель среднего класса готов и сам для себя стать благодарной аудиторией. Порой, обронив, как ему кажется, глубокомысленное замечание на публике, такой «продавец» примется озираться, пытаясь понять, как отреагировали окружающие. И отчаянно надеется: только бы благосклонно.

Молодые представители среднего класса пытаются отделиться от старого ствола. Если вас интересует, кто же читает книжки Джона Моллоя, надеясь прорваться в высше-средний класс, заучив заветные формулы и правила, то вот вам ответ. Особенно часто их можно встретить в самолете: очередной корпоративный тренинг плюсуют к своему резюме, и скорей на следующий. Их сорочки безупречно белы, костюмы – вусмерть темны, галстуки вроде тех, что носят в похоронных бюро, а волосы подстрижены на манер 1950-х. Они рассуждают о «конечных итогах», а вместо «нет» любят говорить «ни в коем разе». Их шеи часто кажутся коротковатыми, а глаза слишком уж бегают, причем не столько сверху вниз, сколько слева направо. Они вступают во взрослую жизнь в статусе корпоративных стажеров, а после сорока пяти лет преданной службы покидают корпорацию, гадая, неужели это конец.

На этом мы оставим великий средний класс, к которому – если безмятежно довериться представлениям людей о собственном статусе – принадлежит почти 80% нашего населения. Спускаясь ниже, мы должны были бы перейти к низше-среднему классу. Но его больше нет – инфляция 1960-х и 1970-х разорила его и трансформировала в высше-пролетарский класс. В чем различие? Еще меньше свободы и самоуважения. Наш бывший низше-средний класс, новая верхушка работяг-пролетариев, сегодня возглавляет «народные массы» – и все равно в нем без труда узнаешь людей, которыми можно манипулировать. Они рабы всего, что может порабощать, – денежной политики, надувательской рекламы, повальных увлечений и массовых иллюзий, массовой же культуры и потребительского барахла. В 1940-х годах в этой стране еще был настоящий низше-средний класс. Хорошее среднее образование и тяга «копить», «планировать» помогали ему удерживать свои позиции – пусть и не слишком прочные, – не сползая в рабочий класс. В то время, пишет Миллс,

маленьких людей становилось все меньше, и на короткое время – пока они оставались теми немногими, у кого за плечами было полное школьное образование – они были защищены от острых углов прогрессирующего капитализма. Они могли тешить себя иллюзиями о своих особых талантах и об общей благонадежности системы. Однако по мере того, как их численность возрастала, все более они превращались в обычных наемных работников.

Результатом стало их социальное разложение. Эти бывшие «белые воротнички» низшего звена сегодня выполняют роль просто рабочих машин, и жены, как правило, работают наравне с мужьями.

По тому, какого рода работу они выполняют и какие беспокойства одолевают их в результате этой работы, пролов можно разделить на три слоя. К верхнему слою относятся квалифицированные рабочие, мастера – например, типографщики. В среднем слое операторы – как, скажем, водитель автобуса Ральф Крамден28. В нижнем слое неквалифицированные рабочие – например, портовые грузчики. Пролетарии, принадлежащие к верхнему слою, страшатся потерять свой статус – полностью или хотя бы частично: ведь вы так горды, что стали старшим плотником, и хотите, чтобы весь мир четко понимал разницу между вами и простым рабочим. Пролетарии из среднего слоя больше всего боятся потерять работу. Нижний же слой терзаем страхом так и не научиться зарабатывать достаточно или же не суметь обрести свободу, которая позволяет делать то, что хочется.

Тип труда, каким заняты «пролетарии высшего разряда» – например, ассенизатор в большом городе, – недвусмысленно нашептывает им: «вы настоящие профессионалы». Один почтальон так описывал Стадсу Теркелу, почему он любит свою работу: «Они всегда говорят: Вон идет почтальон… Я чувствую, это одна из самых уважаемых профессий во всей стране». Женщины этого слоя, работающие сиделками, никогда не устают рассказывать о своем профессионализме; так же держатся и их дочери, становясь стюардессами (одна из самых популярных профессий среди представителей высшего слоя пролетариата). Или взять армию: хотя офицеры – поскольку они трепещут перед старшим по званию – наверное, в большей степени относятся к среднему классу, чем к высшему слою пролетариата, незаметно спускаются по иерархической лесенке вниз – тем ниже, чем более активно они настаивают на своем «профессионализме» (а после поражения во Вьетнаме и возникшего вслед за тем беспокойства относительно их социального положения эта настойчивость стала скорее механической). Супруга военного говорит: «Рассуждая о профессионалах, некоторые любят приводить в пример врачей, юристов и т.д. Да все офицеры – профессионалы». И следом примечательный сбой логики: «Ну кто ж может быть более профессионален, чем мужчина, который всю жизнь посвятил защите своей страны?».

Одним из способов определить, принадлежит ли человек к среднему классу или же к высшему слою пролетариата, – это испытать принцип: чем больше отличается рабочая одежда человека от его повседневной одежды, тем ниже он стоит на социальной лестнице. Подумайте при этом не только о чернорабочих или «синих воротничках» вообще, а о швейцарах и посыльных, фермерах, кондукторах, машинистах, пожарных. Один из них однажды посетовал: «Хотел бы я быть юристом. Черт, нет, лучше доктором. Но я бы не смог, тут мозги надо иметь».

Однако представители высшего слоя пролетариев очень даже мозговиты или, по крайней мере, прозорливы. Поскольку частенько за их работой никто пристально не наблюдает, они испытывают гордость и убеждены в своей автономности – поглядывая свысока на тех, кто не сумел так успешно продвинуться. Их в самом деле можно назвать «аристократией синих воротничков», как это предложил социолог Э. ЛеМастерс в одноименной книге29; их презрение к среднему классу сродни презрению аристократов, взирающих на него с другого конца. Один пролетарий так говорил: «Если мой мальчик хочет носить этот проклятый галстук всю свою жизнь и кланяться какой-нибудь шишке-начальнику, это его право. Но, клянусь богом, у него должно быть и право честно зарабатывать на жизнь своими руками, если он того пожелает». Как и прочие аристократы, пишет ЛеМастерс, аристократы от пролетариев «достигли вершины своего социального мира, им нет нужды тратить время и силы на “социальные восхождения”». Они аристократичны и в других своих проявлениях – таких как страсть к азартным играм или охоте на оленя. Оленьи рога, украшающие их обиталище, делают его похожим на охотничьи сторожки шотландских пэров. По наблюдению Ортеги-и-Гассета, принадлежащий к высшему слою пролетарий похож на аристократа еще и «своей склонностью превращать спорт и охоту в главное занятие всей жизни», а также не слишком романтическим отношением к дамам.

Поскольку их не мучают тревоги относительно выбора правильных статусных символов, эти люди могут держаться на удивление расслабленно и уверенно. Они могут говорить, делать, надевать и носить практически все, что захотят, не испытывая при этом уколов совести; подобный стыд – удел среднего класса, счастливцев, стоящих в иерархии ступенькой выше, стыд – большей частью чувство буржуазное. Как отмечает Джилли Купер, пророком среднего класса надо считать Джона Кальвина, а пророком пролетариата – Карла Маркса (хотя большинство представителей среднего класса и пролетариата об этом и не догадываются).

Есть определенные более или менее безошибочные признаки, по которым можно узнать высший слой пролетариата. Именно они в банках становятся членами клубов Рождества или Хануки и именно они покупают крупные предметы в рассрочку. С большой вероятностью они потратят деньги на суперсложный цветной телевизор, стереосистему или мудреный холодильник – тогда как средний класс предпочтет инвестировать в мебель «хорошего качества», которую можно демонстрировать в гостиной и столовой. В поездках на автомобиле аристократические пролы будут ехать впереди, а жен посадят сзади. (В среднем классе одна супружеская чета поедет впереди, другая – сзади. А в высше-среднем пары скорее всего разобьются, и спереди и сзади окажутся мужчина из одной пары, а женщина из другой.) Аристократического духа пролы приезжают на светские мероприятия точно вовремя, задержка минут на двадцать будет выдавать более высокий социальный статус. Если вы сидите в баре и хотите примерно оценить, к какому классу принадлежит тот или иной человек, сделайте так, чтобы ему, под любым предлогом, пришлось показать свой бумажник. У «аристопрола» бумажник всегда пухлый, и не только от фотокарточек жены, детей и внуков, которые владелец бумажника извлекает в минуту сентиментальности и демонстрирует миру, но и от разнообразных дорогих сердцу памятных бумажек вроде корешков билетов с важных спортивных матчей, писем или каких-нибудь документов, которые могут потребоваться, чтобы что-то «доказать». Настоящий бумажник пролетария-аристократа будет перехвачен широкой резинкой.

Все пролетарии питают большое уважение к рекламе и названиям торговых марок. Небрежно обронив в разговоре какое-нибудь из этих названий, вы без труда прослывете модным интеллектуальным щеголем, успех рекламируемых товаров отбросит тень успеха и на вас. Потягивать в жаркий день кока-колу из банки с ярко напечатанным названием напитка – это вовсе не просто пить кока-колу; это статусный спектакль, участие в котором видится как нечто желанное не только сидящими ступенькой выше – собственно в компании «Кока-кола», но и вашими соседями, которые сразу видят, что вы заняты чем-то истинно американским и невероятно прекрасным. Джон Брукс подметил, что авторы граффити, расписывающие вагоны в нью-йоркском метро, как правило, оставляют свои надписи буквально повсюду – но избегают рекламных объявлений, «словно реклама – тот единственный срез общества, который всем писателям должно уважать». <Еврейская мамочка> Софи Портной, героиня романа Филиппа Рота, балансирует где-то между средним классом и высшим слоем пролетариата. Ее привычка яростно нахваливать себя сближает ее со средним классом, а благоговение перед рекламируемыми именами и детальное знание цен – явно пролетарского происхождения. «Только я отношусь к ней хорошо, больше никто, – говорит она сыну, когда они обсуждают темнокожую уборщицу. – Только я даю ей целую банку тунца на обед, и не какую-то там дешевую не пойми чего, а настоящую “Морскую курицу”, Алекс… Две банки по сорок девять!» Марка продуктов питания «True Story» («Правдивая история»), рассчитанная на «жен синих воротничков», заверяет своих рекламодателей (и, нет сомнений, заверяет совершенно справедливо), что «это самая лояльная бренду группа». Если вы принадлежите высшему слою пролетариата, вы, точно марионетка, будете двигаться так, как решит за вас какое-нибудь рекламное товарищество. На юго-западе (наверное, все мы заимствуем повадки этого региона, когда хотим избежать «элитизма») популярным развлечением для семьи пролетария-аристократа будет отправиться на автомойку и по дороге домой заскочить в сетевой фаст-фуд. Или же выбраться на ледовое шоу с названием вроде «Багз Банни30 в космосе».

Представители высшего слоя пролетариев милы и вежливы. Это ниже, в среднем и низшем слое пролетариата можно встретить черты, которые кому-то покажутся оскорбительно беспардонными. Здесь, ступенькой ниже, люди испытывают горечь разочарования по поводу своей работы – где их жестко контролируют, обращаются с ними, как с детьми неразумными. «Тут как в армии, – говорит рабочий конвейера на заводе по сборке автомобилей. – Нет, даже хуже… Скоро пропуск в туалет будут требовать». Эндрю Левисон, автор книги «Рабочее большинство»31, предлагает читателю вообразить, каково это – быть под постоянным взглядом бригадира-надзирателя: «у этого персонажа нет аналогов в среднем классе. Конечно, профессионалы, получающие на работе жалованье, часто формально подчинены кому-то более старшему по должности, однако невозможно представить, чтобы у профессора или руководящего администратора кто-то требовал принести справку от врача, если они пропустят день на работе, или же чтобы им приходилось кому-то рассказывать, сколько раз во время рабочего дня они ходят в туалет». Представители среднего и низшего слоя пролетариата ведут себя так, потому что в «принудительном использовании человеком человека», которое с таким осуждением описал Веблен, они играют роль жертвы. (Навязывать подобное принуждение, вместо того чтобы ощущать его на своей шкуре, – прерогатива более удачливых: менеджеров, учителей, писателей, журналистов, священников, режиссеров.)

Степень поднадзорности, наверное, подчас куда больше говорит о статусной позиции человека, чем его отдельно взятый доход, – и это заставляет предположить, что вся классовая система есть скорее признание ценности свободы, нежели утверждение ценности примитивной наличности. Степень, в какой ваш труд контролирует кто-то вышестоящий, более точно поможет определить вашу классовую принадлежность, чем количество денег, которое вы приносите домой с работы. Вот почему, скажем, школьный учитель в иерархии оказывается «ниже» университетского «полного» профессора. Учитель должен еженедельно обсуждать планы уроков с директором школы, передавать их далее руководству школьного округа или еще какому-нибудь «координатору учебной программы», подтверждая тем самым свое подчиненное положение. Профессор же, напротив, ни перед кем не отчитывается и потому стоит на более высокой ступени в социальной иерархии, хотя учитель может быть и умнее, и богаче, и лучше воспитан. (Именно в государственных школах, на почте и в полиции приняты такие понятия, как методист, контролер, инспектор – исследователю пролетариата достаточно одного этого.) Человек принадлежит к среднему или низшему слою пролетариата, если его подчиненное положение постоянно подчеркивается. Профессиональный статус в значительной степени зависит от того, насколько отдалены возможные последствия допущенных ошибок или неудачных решений: в лучшем случае они не видны вовсе, в худшем – тут же выносятся на суд старшего по званию и, следовательно, мгновенно влекут за собой порицание для исполнителя.

Подвергаясь на работе постоянному унижению, низшие слои пролетариата морально страдают от состояния подавленности. «Большинство из нас выполняют работу, которая слишком мала для нашей души», – говорит одна работница. В Сен-Луисе таксист высказывался в поддержку вьетнамской войны: «Мы же не можем быть таким жалостливым, беспомощным великаном. Мы должны всем показать, что мы тут номер один, мы самые главные». «И вы тоже – номер один?» – спросил его Стадс Теркел. Последовала пауза. И затем ответ: «А я – номер никто». Мы видим тут склонность работяг выражать свое разочарование классовым устройством в упрощенной самоподаче; впрочем, изучающим пролетариат полезно прислушаться к наблюдению британского критика Ричарда Хоггарта: «Не бывает простых людей. “Обычный” – тоже сложный». С ним наверняка согласился бы и Роберт Блай, написавший стихотворение «Пойдем со мной»:

«Щелчок» – вся их жизнь происходит по «щелчку», говорят пролетарии из среднего и низшего слоев, отступая и замыкаясь в домашних делах: что-то смастерить или отремонтировать дома, помыть и отполировать автомобиль; поиграть в покер; отправиться на рыбалку, охоту, в поход; посмотреть по телевизору спортивный канал или какой-нибудь вестерн, воображая себя нападающим или героем; навестить родственников (кстати, высше-средний и высший классы, наоборот, избегают родственников и предпочитают гостить у друзей); а в субботу или воскресенье устроить семейный шопинг в ближайшем супермаркете.

В самом низу рабочего класса – слой, который легко узнать по его величайшей неуверенности в своих трудовых перспективах. В этот слой попадут нелегальные иммигранты вроде мексиканских сборщиков фруктов. Социальная изоляция здесь является нормой, и слова Хоггарта о низшем слое рабочего класса в Великобритании справедливы и для других стран: «В социальном смысле… каждый день и каждая неделя протекает почти без всякого плана. Нет ни записной книжки с планами, ни календаря с напоминаниями, писем почти не пишут и не получают». Царят отдаленность и изоляция, как в Аппалачских равнинах, и тут, в самом низу социальной лестницы, мы встречаем людей, которые, не имея никакой специальной подготовки и не умея ничего делать, просто от тупого отчаяния спешат вступить в армию.

И все же они в положении лучшем, чем нищие, – эти никогда не имели даже сезонной работы и живут целиком на социальное пособие. Они отличаются от низшего «незримого» класса не столько таким уж ощутимо более высоким уровнем жизни, сколько тем, что они более заметны – «бродяги-алкаши с Бауэри»32, побирушки, тронувшиеся умом ораторы, вещающие в скверах и на перекрестках о своих хворях и несчастьях и потягивающие спиртное из бумажных пакетиков, – потребность в признании заставляет всех этих людей «выступать» перед уличной аудиторией. В крайней точке, когда способность подчиняться закону и моральный упадок достигают предела, мы наконец увидим низший «незримый» класс: дни напролет он мается у дверей социальной службы или изобретает способ законным образом угодить в какую угодно инстанцию – благотворительную или исправительную, не особенно важно.

Такие вот у нас классы. Часто их представляют в виде этакого амфитеатра, спускающегося стройными рядами и так бегущего вдоль бесконечной улицы. На каждом – маркировка вроде афиши, и во весь фронт он оклеен пояснительными плакатиками. В каждом – от самых зажиточных до самых бесприютных – непрерывно разыгрывается спектакль о самоуважении. Но самое странное – что тут нет переходов с одной сцены на другую, нельзя шагнуть ступенью выше. И вот что важнее всего: ни на одной из сцен нет такого человека, сколь бы он ни был сановит, который большую часть времени не трясся бы от страха всеми своими поджилками, до смерти боясь запнуться, перепутать слова, выйти не в том костюме или еще как-нибудь оконфузиться. Если вам попадется американец, который искренне ощущает полнейшую классовую безмятежность, сделайте из него чучело и выставьте на всеобщее обозрение. Это редчайший экземпляр.