Читать книгу Между строк - Полина Александровна Раевская - Страница 14

– Э, Шувалов, ну-ка оделся щас же! Тебя еще в медчасти не хватало, скоро в море выходить. Достали по госпиталям гаситься! – кричит дневальный.

Борька, спохватившись, что выскочил в одной футболке, едва сдерживает мат и возвращается в казарму.

– Всё, Санёк, не кипи, – примирительно бросает он, широкими шагами пересекая центральный проход. Под кожей зудит нетерпение и в то же время диафрагму сводит судорогой от волнения, настолько сильного, что кажется, еще чуть-чуть, и руки, как у алкаша, дрожать начнут при виде рюмки.

Схватив с сушилки бушлат, Шувалов на ходу натягивает его, даже не замечая, что он совершенно не просох. Пока идет по ЦП, вслед несутся шутки сослуживцев, знающих, что он, наконец, получил письмо от «своей ненаглядной», но Борьке сейчас плевать, каким придурком он себя выставляет.

Не до понтов ему. Все мысли заняты прожигающим карман письмом.

Как только в обед выдали почту, для мира Борька стал потерян. Увидел на конверте Машкину фамилию, выведенную размашистым, незнакомым почерком и едва не нарушил устав, чуть не поддавшись желанию сбежать с учений.

Неизвестность и дурное предчувствие шарахнули прямо под дых. Борька то и дело порывался вскрыть конверт в коротких перерывах между занятиями, но тут же одергивал себя, напоминая, что не время и не место.

Однако, добравшись, наконец, до облюбованного с начала службы, уединенного местечка, садится на покосившуюся лавку и, достав письмо, никак не может решится прочитать его. Сверлит воспаленным взглядом чужую, почти каллиграфическую вязь, и не знает, что думать.  Точнее – знает и даже почти уверен, да только верить не хочется. Совсем не хочется, иначе окончательно башню сорвет. Он эти полтора месяца-то еле как продержался. Метался, словно запертый в клетке зверь, сгорая от ожидания, накручивая в голове всякое. А теперь, если узнает наверняка… О, держите его семеро!

Стиснув до скрежета зубы, Шувалов втягивает с шумом промозглый, соленый воздух и тут же с шумом выдыхает, настраиваясь на неизбежную правду.

«Сейчас бы намахнуть, чего покрепче», – проскакивает малодушно, но Борька тут же отвешивает себе мысленного леща. В конце концов, сколько можно соплежуйством заниматься? Не он первый, не он последний, более того, классика жанра.

Как и всякий влюбленный дуралей, он с какого-то перепугу решил, что они с Машкой особенные, что не такая она, хотя объективно всё понимал и видел. Знал Машкины недостатки и слабости, но все же почему-то надеялся, что любовь окажется сильнее. Увы, не в их случае.

Эта мысль вызывает злость. Немедля больше, Борька решительно вскрывает конверт, да только ухватив краем глаза «Дорогой Боря…», написанное все тем же, чужим почерком, чувствует, как внутри стягивает в ледяную пружину.

Отбросив письмо, Шувалов, словно ужаленный, вскакивает с лавки и, прикусив губу, начинает расхаживать взад-вперед, пытаясь усмирить вспыхнувшую яркой вспышкой боль и ярость.

Это чуждое, полное официоза «Дорогой Боря…» вместо «Любимый» или «Юсик», не оставляет сомнений, что Машка его кинула. Наверное, он бы даже не стал дочитывать ее проклятое письмо, наверняка перегруженное соплями и оправданиями, но вопрос, почему оно написано другим человеком, озадачивает и беспокоит.

Пройдясь еще несколько минут туда-сюда, Шувалов все же пересиливает себя и, приготовившись к неизбежному, снова принимается за чтение, надеясь, расставить все точки над «i».

«Дорогой Боря! Знаю-знаю))) Слишком торжественно звучит, да и почерк тебя наверняка смущает, но давай оставим так, ладно? Я потратила весь вечер, пытаясь решить, как лучше начать это письмо и уже перепортила кучу бумаги. Боюсь, если так и дальше пойдет, нашим Сибирским лесам придется сильно поредеть, пока мы тебя из армии дождемся))»

У Борьки вырывается ошарашенный смешок. Сказать, что после такого начала у него глаза на лоб лезут – не сказать ничего. Он ни черта не понимает и Машку свою не узнает, но внутри, тем не менее, вспыхивает слабенький огонёк надежды, разгорающийся с каждой прочитанной строчкой все сильнее и сильнее.

«Ты, наверное, сейчас очень удивлен и обеспокоен, но выдохни, пожалуйста. Все в порядке. Уже в порядке… Прости, что так долго не отвечала и заставила поволноваться. Наверняка ты уже надумал всякого… Хотя чего я спрашиваю?! Конечно, надумал. Вот я бы на твоем месте точно надумала. Ну, знаешь же меня))»

Борька понимающе хмыкает. Что есть – то есть. Машка действительно та еще мозгоклюйка, правда, обычно не признает этого, да и с самоиронией у нее туго, теперь же… Шувалов не знает, чем обоснованы столь заметные перемены, и они ему с одной стороны нравятся, а с другой – вызывают еще больше вопросов, сомнений и беспокойства.

Что, черт возьми, там происходит? – клокочет у него внутри. И словно в ответ на его мысли, Машка пишет:

   «Всё, что ты сейчас накручиваешь в своей голове – глупости, Борь. Выкинь их, пожалуйста, оттуда и не злись на меня, я тебе сейчас всё объясню. Правда, даже не знаю, с чего начать. Столько всего произошло, до сих пор не верится. Ну, начну, наверное, с того, что тебе не дает покоя в первую очередь – с почерка. Собственно, отсюда все пошло и поехало. Как я тебе уже говорила в прошлом письме, маму снова уволили с работы, и она снова запила, но в этот раз очень сильно. Дошло до того, что я пришла с работы и обнаружила у нас в доме шалман. Борь, ты только не дури, ладно? Все уже в прошлом…»

На этом месте у Борьки внутри всё переворачивается, он даже не замечает, как вновь поднимается с лавки, и начинает расхаживать взад-вперед, выпадая в осадок всё больше и больше по мере чтения.

«Я знаю, я – дура, хотя для тебя это, конечно, не секрет)) Ты меня сейчас будешь ругать последними словами и будешь прав, но в тот вечер я была такой уставшей, Борь, такой злой и загнанной в угол, что ни о чем не могла больше думать, кроме как поскорее остаться одной. В общем, я взорвалась и попыталась разогнать всю эту компанию.»

Борька с шумом втягивает воздух и запрокидывает гудящую голову, живо представляя свою девочку в кучке упившихся до поросячьего визга утырков.

Господи, дай ему сил! Эта проклятая необходимость торчать за тысячу километров, когда его Машка в такой ситуации, сводит его с ума. Хочется махнуть на все рукой и послать эту гребанную армию по известному маршруту из трех букв. И в следующее мгновение его накрывает таким бешенством, что он готов и в самом деле уйти в самоволку, стоит только прочитать, что какой-то алкаш кинулся на Машку, и спустил ее с лестницы, после чего она попала в больницу с сотрясением и сломанной рукой.

«Как ты понимаешь, я просто физически не могла тебе написать. Да и не хотела, если честно, Борь. Я ведь тебя знаю, ты бы не выдержал, примчался и создал бы себе кучу проблем, а я так устала от проблем! Если бы ты только знал, как я устала…»

Эти, пропитанные придушенным отчаянием, строки действует на Борьку отрезвляюще. Ему вдруг становиться до невозможности стыдно за свои идиотские, мелочные подозрения. Его Машка выживает там, как может, а он тут со своей глупой ревностью. Ну, не идиот ли?

Дальнейший ее рассказ о том, как «козел-начальник» не дал ей больничный и уволил, наплевав на закон, просто придавливает к земле. Наверное, Шувалов только сейчас в полной мере осознает, насколько тяжело Скопичевской приходится. Ведь у нее никого, по сути, нет. Ни родителей добрых, ни настоящих друзей, ни какой-никакой финансовой подушки. Пожалуй, если бы она вильнула хвостом и подыскала себе спонсора, это даже можно было понять, но она ждала его. А он… Вот, что он может сделать, запертый тут, как в тюрьме?

Сбежал бы, да только от этого больше проблем, чем пользы. Как вариант, можно было, конечно, матери написать, попросить, чтобы взяли с отцом под свое крыло Машку, так ведь мать ни за что не согласиться, и ее понять можно. Но от отчаяния Борька готов на все. Собственное бессилие просто убивает.

Никогда еще Шувалов не чувствовал себя таким беспомощным и так остро не ощущал, что ему всего восемнадцать, и он – никто, и ничто пока в этом мире, особенно, когда Машка начинает в своем письме с оптимизмом заверять, что нет худа без добра.

Она рассказывает, что все это время в больнице училась писать левой рукой, а также подружилась с одной девочкой-медсестрой, которая вместе с подругой искала третьего человека, дабы потянуть аренду за квартиру.

Ничего не тая, Маша признается, как, несмотря на огромное желание уйти от матери, ей стало страшно и, наверное, она не пересилила бы этот страх, если бы не Гладышев.

Оказывается, друг нашел им квартиру в своем доме на первом этаже, которую соседи никак не могли продать, а после дал Машке денег на первые два месяца, пока она не найдет работу.

Читая слова благодарности в адрес Олега, Боре начинает казаться, что мир сходит с ума. Чтобы Скопичевская сказала «спасибо» Гладышеву? Сюр какой-то. К счастью, через пару строк всё возвращается на круги своя, и она уже вовсю обзывает его «высокомерным придурком» и «надутым индюком», жалуясь, какой разнос он ей устроил из-за ее молчания, а ведь она, как раз, собиралась все рассказать и объяснить.

«Борь, ты прости меня, пожалуйста, что столько времени молчала! Знаю, надо было кого-то попросить написать тебе, как-то успокоить, возможно, даже соврать. Но я была в таком состоянии, особенно, первые две недели, что хоть вой, да и ты наверняка еще больше начал бы беспокоиться, а то и вовсе примчался бы домой, поэтому вот так все получилось. Глупо очень. Уверена, ты на меня ужасно злишься и правильно делаешь. Я и сама считаю, что большей дуры свет не видывал, но уж какая есть)) Знаешь, у меня в больнице была куча времени о многом подумать, и я кое-что пересмотрела в своей жизни, в себе и… В общем, я тебя, наверное, еще ни раз удивлю, но надеюсь, что в приятную сторону. А пока, давай, уже заканчивать говорить обо мне. Поверь, у меня все хорошо. Гипс немного создает дискомфорт, но девочки относятся к моему состоянию с пониманием и пока справляются с домашними делами без меня. Единственное, что беспокоит – как быть с работой. Впрочем, еще есть время, чтобы что-то придумать, и я обязательно придумаю, Борь. Не переживай! Расскажи лучше о себе, о сослуживцах, что вы там делаете, что изучаете…  Как вообще обстановка? Я очень надеюсь, что у тебя все хорошо и нет никаких проблем. Одевайся теплее, береги себя и не сомневайся, я жду тебя, очень – очень жду, Шувалов, и ужасно скучаю. 

С любовью твоя Маша.» 

Перечитав дважды последние строки, Борька тяжело сглатывает. Ни одно письмо за прошедшие полгода не вызывало у него такого смятения и сумбура. С одной стороны все вроде бы складно и ладно, логично даже, но с другой – что-то не дает покоя.

Шувалов не узнает свою Машку. Все ее действия и слова идут вразрез с его представлением о ней.

До вечера он вновь и вновь перечитывает ее письмо, пытаясь за что-то зацепиться, найти, в чем же подвох. Но выучив наизусть каждую строчку и задубев во влажном бушлате, возвращается в казарму все с теми же вопросами и сомнениями. Ночью они набрасываются на него, словно стая оголодавших волков.

Промаявшись до рассвета, Борька все же приходит к выводу, что либо Машка зачем-то врет, либо он вообще не понял, в какую девушку влюбился. Однако узнать правду можно, только дождавшись письма от Олега.

Вот уж кто-кто, а Гладышев врать не станет. Друг придерживался твердой позиции – лучше горькая правда, чем сладкая ложь, поэтому Боря даже не сомневается, что он непременно откроет ему глаза, особенно, если дело касается Машки.

К счастью, письмо от Гладышева долго себя ждать не заставляет. Приходит буквально на следующий день. И каково же Борькино удивление, когда друг пересказывает ему все тоже самое, что и Машка, присовокупив к рассказу свое мнение о Скопической и ее недалекости.

Читая Гладышевские ядовитые замечания, Шувалов обалдело чешет затылок и понимает, что ни черта не понимает. Проскакивает шальная мыслишка, что может и Гладышев врет, но Боря тут же отмахивается от нее. Друг бы никогда не стал проворачивать делишки за его спиной, тем более, со Скопичевской. Не про Гладышева такие интриги.

Но тогда что же получается? Он совсем свою Машку не знает?

Видимо, совсем. Да и надо признать, накрутил себя, настроил, что бросила, а оно вон как бывает.

 Перечитав по десятому кругу ее письмо, Шувалов чувствует, как постепенно его начинает отпускать. Он все еще не может безоговорочно принять Машкины оправдания, но пьянящее облегчение и желание верить в лучшее уже делают свое дело.