Читать книгу Дерись или беги (сборник) - Полина Клюкина - Страница 13

Как много ребенок видит иначе, чем взрослый… Как много провинциал видит иначе, чем москвич, а также произносит и заучивает наизусть. Когда-то давно я зазубрила строчку: «Попавши в плен к писателям modernes» – и только спустя время поняла, о чем она, и, больше того, к чему написана следующая: «Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки, истасканные блудом мелких скверн…»

Раз в месяц в институт приходили писатели. Они вальяжно усаживались напротив Горького и читали лекцию о светской жизни.

Таков был и мой шестидесятисемилетний сочинитель. Окончив раздачу автографов, он пригласил меня в гости.

В шесть я была на Плющихе. Он приехал на огромной машине, звонко хлопнул дверцей и тут же повел меня в супермаркет. «Давай выбирай, что будешь есть!» Уже после этой фразы мне стоило развернуться и гордо пойти в общежитие, но я действительно была голодна.

Писатель набрал тележку еды и улыбнулся кассирше. Она явно узнала его рожу из телевизора, поправила правую грудь и резво отсчитала сдачу с пяти тысяч. Спустя час мы сидели на его кухне и обсуждали его литературные заслуги.

Назавтра, а затем и следующие пять дней, эти встречи повторились. Я все больше рассказывала ему о Диме, а он все покорнее слушал. Где-то я срывалась на рев, где-то спроста смеялась, а он, не торопясь и методично, делался мне родным.

На пятый день мы рванули на дачу. Все мои отговорки вылетали в окошко, цеплялись за рублевские новостройки и оставались там. «Смотри, – хитро говорил он, – тут живут главные люди страны, тут они завтракают и сношаются». После этого я точно должна была гордо пошагать в общежитие, но теперь мне действительно было интересно.

После второй бутылки вина писатель присел ближе. Мурлыча, он стал рассказывать о своем французском гражданстве, о правильном французском салате, о культуре французских дыр в сыре и о том, как ненавистна ему его супруга. Залпом хватив бокал, он резко сжал мне грудь и потянул ко мне старческие бордовые губы. Рыбий жир поблескивал в уголках, водянистые серые зрачки сияли и становились раздраженней. «Давай, давай, соглашайся, я тебе всё дам». Он дрожал и подтаскивал меня ближе к опавшему на колени животу. Он силился справиться со мной, потом с ним, но это был не просто живот. В этой утробе, казалось, он вынашивал не одно потомство.

Через минуту я была на полу и как могла отбивалась, а он, опрокинув салат, скользил и вскарабкивался, буксовал и повизгивал. «Давай раздевайся, сука!» И вот сейчас я должна была гордо удалиться в общежитие, но уже теперь было слишком поздно.

Писатель промучился около часа. Его ювенильный разум дарил ему веру в себя, но его потасканный организм во главе с мужским достоинством помнили правду. Я сидела на стуле и, веселясь, повторяла: «Не смог!» Вертела в руках нож и докуривала вторую пачку писательских швейцарских сигарет. За окном было то же небо, что и в Перми, такой же лес и асфальтированная дорога, но самой Перми в моей биографии как будто уже и не было.

Из маминого дневника

3 ноября 2006 года

Сегодня поняла, что моя память имеет свою, отличную от принятой, периодизацию: она делится не на годы и месяцы, и даже не на дни, – моя память делится на обиды.

Девяносто пятый год. Дочка очень больна, а зарплату не дают второй месяц. Конечно, я ее вылечу, но это будет только спустя три года, а пока мне предстоит спасти ее от смерти. Муж вскоре уйдет, но сейчас он еще со мной. Вместе по утрам ездим на работу и выходим на одной остановке. Каждый раз я говорю ему, что денег на обратный билет не хватает, и каждый раз слышу в ответ, что у него «корочки», а значит, проезд у него бесплатный… Это его ежедневная шутка.

Иду до работы пятнадцать минут и соображаю, где мне занять на лекарства и как вылечить дочь. Меня догоняет иномарка, из нее вылезает холеный господин. Смеется, говорит мне, что я красивая. Что по утрам я наверняка делаю пробежку и потому так свежа. В ответ я молчу и желаю ему такой же пробежки. Я желаю ему подъемов в четыре, желаю уколов дочери в пять, желаю ему часами стоять у плиты и готовить еду для больного ребенка. А в семь часов он пускай идет на работу, ненавидит холеного господина рядом и желает его ребенку зла.

И вдруг я ловлю себя на мысли: «Если ты мне, ублюдок, предложишь сейчас ночь с тобой и заплатишь за это денег – я соглашусь».

Девяносто пятый – две тысячи шестой. Прошло одиннадцать лет, а я до сих пор не могу простить мужу этой моей мысли.