Читать книгу Симптомы быта - Полина Корицкая - Страница 4

«Бестолковщина ты, бестолковщина, —

Говорила маманя дурочке. —

Что разнылась опять беспочвенно?

Скушай курочки».

«Ой, маманя, тошнит от курочки,

В горле колом ее крыло.

Вы, маманя, подайте курточку,

Если не западло».

«Да куда ж ты пойдешь, сердешная?

И темно, и собаки лают».

«До соседской пойду черешни я,

Погуляю…»

«У черешни той ветки кривы,

И пасет ее гопота».

«Что ж, тогда я пойду до сливы,

Там, где та

Неземная растет осока

Выше вашей же головы…»

«Слушай, милая, выпей сока,

Не гневи:

Сливу ту, как плоды доели,

Так срубили совсем с пути».

«Ну, тогда я пойду до ели,

Пропусти!»

Помолчала маманя, хмуря

Свои брови, цедя компот,

И всучила топорик дуре:

Новый год.

И пошла, спотыкаясь, девица,

Вся от холода голуба,

А вокруг – ни куста, ни деревца,

Ни гриба.

Имя Ваше, вплетенное в ленточки,

Росло изнутри вровень с косами.

Саша, Саша, Александр Иннокентьевич,

Посмотрите: я стала взрослая.

Вы за эти косицы хлипкие

Волокли меня по подстрочникам.

И взлетали над школьной плиткою,

Над фигурками худосочными.

Плитка та, что казалась кафельной,

Хлипкой, ГОСТовской, голубой,

Обернулась плитою каменной…

И прихлопнула Вас собой.

Хлоп да хлоп, все звенит ладошками

Школьный двор беспечальный мой…

Все не честно, все понарошку,

Я сейчас позвоню домой,

Я спрошу позволенья мамы

Задержаться еще в ЛИТО,

Где поэт я пусть мелкий самый,

Настоящий почти зато!

Вы меня отведете за руку

К остановке на главпочтамт…

… Мама поит меня заваркою,

И не знает, что я все там.

Не дождусь все никак троллейбус,

Не домчусь до горы Каштак…

Александр Иннокентьевич, ребус

Мне самой не решить никак…

… Пробираюсь, ползу я сквозь время,

Прибираю бардак, все кладу по местам,

И вдруг вижу, что Ваше имя —

Бельевыми веревками изо рта.

Неуклюже на них развешиваю

Для просушки свои слова.

Что веревки, да ну их к лешему,

Не о том говорю я Вам!

Александр Иннокентьевич, Саша,

Знаю разве, что Вам сказать?

Разрешите мне руки Ваши

На прощанье еще раз сжать.

…Я тащу свои ноги волоком

В уставший, остывший класс…

По ком звонит школьный колокол?

По нам он звонит.

За нас.

В кепке, пиджачке салатовом,

Средь билбордовских махин,

Парень вида гоповатого

Декламировал стихи.

У него маманя – дворниха,

А папани – вовсе нет.

Он не просыхал со вторника,

А туда же, глянь – поэт!

Еще было бы понятственно,

Если б мел он ерунду.

Но стоит зеленым ясенем,

Отражается в пруду.

Над асфальтом «адидасы»

Воспаряют на излет,

Когда он умелым брассом

Между строчками гребет.

Может, учится на токаря,

«Малолетку» отсидел…

Стих пульсирует и токает,

И звенит грудной отдел

Позвоночника в салатовом,

Очень глупом пиджаке.

Но приветствую как брата я

Слово каждое в строке.

Подойду, встряхну за плечи,

И скажу, по чину чин:

«Есть стихов еще по мелочи?

Слышь, братуха – научи!»

Когда я уйду с работы,

Отметивши факт сего,

Захочется вдруг чего-то

Живого и своего…

…Поеду в Мытищи к Олегу!

С ним вместе гулять пойду.

Пройдемся по рыхлому снегу,

Последнему в этом году.

Мы выпьем с ним газировки,

А завтра – придет весна.

Вернется с командировки

Олеговская жена.

И пряча в кошелке тыщи

Магнитиков и саше,

Ворвется в свое Мытище,

Прогонит меня взашей.

А я, не в обиде вовсе,

Смотрю, как в пяти шагах

Гуляют большие лоси

На длинных своих ногах.

Залепила глаза тоска.

Как бельмо на них – этот снег.

Говорят, что весна близка.

(Ясно слышен ее бег,

Рядом виден ее след…)

Только, может, я близорук,

Но не вижу ее, нет,

Средь баланды глухих вьюг.

Вот апрель: он лишен прав,

Как отец, что ушел в запой.

Как писатель, из всех глав

Не печатавший ни одной.

Как юнец, что накрыт гайцом…

Стал в сугроб, сам он стал сугроб,

И угрюм, и груб, и взаправду глуп.

Кто он есть – в снегу? Остолоп, холоп,

Месит грязь ногой, завертясь в тулуп.

Я боюсь смотреть, как его лицо,

Отморозив часть побелевших щек,

Замыкается внутрь себя кольцом,

Закрывается в вещевой мешок.

Зарастает медленно – не травой,

Чем-то белым, тонким и ледяным…

И за ним конвой. И за ним конвой.

И за ним – конвой серебра зимы.

Дочка однажды спросила: «Мама,

А все в мире знают, что ты поэт?».

И ждет ответа, глядит упрямо,

Боится услышать «нет».

«Помнишь, – скажу ей, – мы взяли хлеба

И вышли на птичий незримый след?

Я тихо читала стихи про небо.

Голуби знают, что я – поэт.

А помнишь, как вместе гуляли с сестренкой

И папа рыбок показывал вам?

Читала я в воду, чуть-чуть в сторонке,

Рыбы-то знают цену словам.

Бывает, поссоришься, аж до драки,

И долго еще кулаки дрожат!

Тогда я читаю чужой собаке,

Собаки поэтами дорожат.

Когда я устану и нету времени

В чем бы то ни было разбираться,

Я сочиняю экспромты с деревьями —

Мастерами импровизации.

И когда замечаем, что вышло здорово,

Дерево радостно шелестит

Листьями, ветками, всею кроною,

Солнце в ветвях блестит.

Псы скалят зубы, рычат: «Уж я бы их,

Этих обидчиков, р-р-разорвал!».

Голуби грудь раздувают, гордые —

Поэт им стихи читал.

И только вода остается ровною,

А рыбы – всегда молчат…»

«Кажется, мама, что мир огромнее,

Чем я могу замечать.

Но куклы стихов никогда не слушали,

А куклы ведь тоже – мир?»

И куклы сидят, растопырив уши

И двери своих квартир.

Слышишь, как кружит по лесу

Вересковый мед?

В том дупле живет принцесса,

В том – наоборот.

Эти ветки пропускают

Ранние лучи.

По утрам не забывают

Абажур включить.

Посмотри на лист сквозь щелку:

В паутине рос

Зацвели принцессы щеки

Карнавалом роз.

У нее игра такая —

С детства так пошло:

Бегать, пятками сверкая,

Из дупла в дупло.

В этом – прячет ожерелье,

В том лежит душа.

В золотистом оперенье,

В камне голыша.

А потом идет умыться

На речной косе.

И со дна взирают лица

Сонных карасей.

русая девочка поля

стоит посреди болота

и жадно и жадно пьет

ситцевое ее платье

насквозь пропиталось тиной

но гниль не попала в рот

но ей все равно кажется

да да до сих пор кажется

странный тугой живот

платье не помогло

что-то попало внутрь

лягушка внутри живет

наверное это лягушка

совсем не моя бабуля

смотрела тогда в упор

глазами внутри навыкате

квакающей гортанью

помнится до сих пор

русая девочка поля

стоит посреди кухни

глядит и глядит на стол

на который она бессовестно

сахар-песок просыпала

мирный песок простой

Люпины, березы и желтый цветок,

Похожий на спелый куриный желток.

Он спорит с природой и с ней говорит,

Не верит, что будет он скоро разбит,

Что пух полетит к небесам скорлупой,

На фоне небес сам почти голубой.

А лес так могуч и так нравом он крут,

Что надо немало дремотных минут,

Чтоб выпутать ноги из горьких стеблей

И взгляд оторвать, как от мачт кораблей,

От темных стволов, натяжения слов

Высоковольтных природных столбов.

Мелькают в листве золотые головки —

Сойки-невесты, зарянки-золовки,

И сроки подходят, смещаются рамки,

И сыплется трель на раскрытые ранки.

Я вторю им редко, негромко и в такт,

Что я – ветка леса, незыблемый факт.

Но факт – это лето, бурлящий поток

Реки, уползающей в ночь на восток.

Рубин земляники, брусники гранат,

Кислицы разложен у ног мармелад.

Лес сам себя вновь коронует тайком —

Люпином, березой и желтым цветком…

Когда я иду под снегом

И думаю о несбывшемся,

Одна только мысль колышется:

Как больно быть человеком.

Как больно свои мозоли

Запихивать в сапоги,

Записывать в дураки

Себя, и друзей, и боле —

Сам снег, как дурак, не знает,

Куда и зачем валит…

А может, и в нем – болит?

Он, может, от боли – тает?

И он как ожог ложится

На мой обнаженный лоб, —

Открытый, как белый гроб

Для похорон снежинки.

С утра так тянет суховейной гарью,

Что как подкошенная падаю на сажу,

И сухожилья стертые не скажут

Речей наветных на иван-да-марью.

Лучей несметных злое копошенье

По жухлым листьям взращиваю лупой,

Потом ложусь распахнутой и глупой

И жду лесной работы разложенья.

Себя баюкаю под стрекоты пожара,

Под голову шипящей головешкой —

Слова, отброшенные пеплом на столешню.

Ну спи же, спи, пожалуйста, пожалуйста.

Но спят зимой, укутавшись сугробами,

А лето – слишком душно и воинственно.

В нем лес горит от искорки единственной,

Деревья до весны стоят безбровыми.

Не жаль же лету гордому, певучему

Роскоши пушнины изувеченной,

Ростков, еще не видных и не встреченных,

Но подпаленных и лежащих кучами.

И дождь вбивает сажу мне под кожу,

И забивает пеплом капилляры,

Тоску рождая по снегам полярным,

Но снегом стать он все-таки не может.

А на родине Яо

Есть фарфоровая башня,

Подпирающая ногу,

Одну ногу Самого.

А над родиной Яо

Сам рукой проводит важно,

И звенят, как вторят Богу,

Колокольчики Его.

Если встанут

Друг на друга

Пятьдесят

Китайцев

Разом,

То не станут

Ближе

К звуку

Колокольчиков

Яо.

Не достанут,

Не достанут,

Брат печально скажет брату:

«Не дается божье в руки,

Все, кранты,

Пойдем

Домой».

И над родиной Яо

На высокой, тонкой башне,

Прям на выступах,

Качаясь,

Колокольчики поют.

И от родины Яо

Отступает все, что страшно.

Бог играет, улыбаясь,

Песню

Тихую

Свою.

Когда меня просят что-то сказать о войне,

Находит странное чувство отсутствия горла,

Отсутствия глаз, позвоночника гордого,

Отсутствия жизни во мне, как в отдельной стране.

Вы скажете «глупо», укажете на гордыню,

Но я помню каждый простреленный локоть,

Груди в разрезе, чью-то животную похоть,

Вскрытый живот, похожий на рваную дыню.

Вывороченные суставы, жженые волосы,

Кости, торчащие из-под платьица…

Сжигают в печи жидовку, и кожа плавится,

И тает, и свечкой станет, на стенах полосы

Оставит, когда ее подожгут сызнова,

Запляшет нелепой тенью от тела бывшего,

Когдатошнего, здорового и болевшего,

Рассыпанного золой остывшею.

Я ползла через лес и волокла половину

Человечьего тела, половину мундира,

Половину оружия ротного командира,

Примотав к себе неразрывною пуповиной.

Я ползла через лес и вроде бы даже выползла,

Только лес все ползет и ползет сквозь голову,

Будто тощая вошь по ребенку голому,

Испражненьем чужого больного вымысла.

Но я выжила, Боже, не выживая, выжила,

Не ползая по окопам, лишилась конечностей,

И видела свет, и путалась в бесконечности,

И, чтобы выжить, все свои силы выжала.

Вы тоже – признайтесь! – вы тоже помните

То, что в голову вмонтировано генетически,

Что звенит и в земле, и в лампочке электрической,

В майской мирной маминой теплой комнате.

Сохрани мою память, Боже, как эту комнату,

Конкретную комнату дома вполне конкретного,

И если захочешь дыма – не чернее, чем сигаретного,

А если огня захочешь – есть и попроще поводы.

А если однажды случится – попутает все же бес —

Не останется памяти, кроме привязанных ленточек —