Читать книгу Восхождение - Пётр Азарэль - Страница 7

Казавшееся незыблемым и вечным братство народов начало стремительно рушиться, экономические проблемы росли и множились, захватывая в свой плен и обычную, повседневную городскую жизнь. Начались перебои воды и электроэнергии, на многих улицах по ночам стало темно из-за вынужденной экономии и отсутствия светильников для замены их в бесчисленных перегоревших фонарях. Люди теперь боялись гулять по вечерам и старались добраться домой после работы засветло. Свет в парке не включался уже давно, и сейчас он был погружён в тёмный причудливый мрак. Яков шёл своим обычным бодрым шагом, не оглядываясь и не озираясь по сторонам. Мысли его были сосредоточены на программе, разработку которой завершал в последние дни. Отладка модулей, протекавшая до вчерашнего дня без задержек, натолкнулась на какую-то принципиальную, глубоко засевшую проблему. Его мозг настойчиво сканировал и анализировал главную часть программы, пытаясь обнаружить заложенную там ошибку. Так опытный охотник выслеживает зверя, упорно отыскивая заметные только ему следы на тропе, примятости травы, обломанные ветки кустарника и ловя обострённым слухом едва слышимые шорохи. Упругая поступь кроссовок задавала ритм и чёткость ходу его мысли, звучно отражаясь от призрачно серых стволов деревьев. Иногда Яков позволял себе отдохнуть, и тогда мозг его самопроизвольно переключался, и впечатления от последней встречи с Леной и их нелёгкого разговора завладевали его вниманием. Он принялся разбираться в своих внутренних проблемах подобно тому, как последовательно и настойчиво прослеживал жёсткую логику программ. Ему было важно понять себя, так как ясно представлял цену ошибки для них обоих.

Любовь его к Лене была незыблемым постулатом. Не вызывало сомнений и её нежное чувство к нему, несмотря на неотвратимо, подспудно зреющий конфликт. Поводом для него стали упорные ухаживания молодого человека с работы её отца, предлагавшего ей другой, беспроигрышный вариант устройства личной жизни, и Яков отдавал себе отчёт в том, что в один прекрасный день она сломается и согласится выйти замуж за нелюбимого, но удобного для неё и родителей мужчину. Лена ничего не скрывала, рассказывая о своих встречах с ним, но за стеной демонстративного равнодушия он не мог не почувствовать её бравирующей досады и безысходности отчаяния. Да и не таким уж слабым казался ему его конкурент. Бывший комсомольский работник, а сейчас весьма преуспевающий чиновник, он был хорошо образован и неглуп. С дипломом экономиста, закончившего Институт Народного хозяйства, и опытом партийной работы он мог сделать серьёзную карьеру, которая никогда не светила Якову в прошлом, да и сейчас, когда политика в отношении евреев изменилась и с ними откровенно заигрывали. Кроме того, его качества преуспевающего чиновника не мешали ему быть обаятельным и симпатичным. Неминуемо шло к тому, что бастионы падут, стены рухнут – и крепость сдастся на милость победителя. Яков начал беспокоиться, видя в этом умысел, направленный на то, чтобы заставить его принять решение. А проблема-то глубоко засела в нём, а не в Лене, и аналогия с ошибкой в программе помогла ему понять не столь уж очевидную суть конфликта. В нём, как и в любом индивидууме, существуют два начала. Одно из них содержит то, что является общим для всех людей, – космополитическое, независимое от происхождения, расы и крови начало. Именно общечеловеческое в нём и привлекает её. Лена любит красивого, сильного, интеллигентного мужчину, самца, который великолепно удовлетворяет её духовные и сексуальные потребности. И это абсолютно нормально, в этом нет никакого цинизма, ведь то же самое он мог сказать и о ней. Только патологический ханжа будет отрицать очевидные психологические и биологические реалии, являющиеся условием надёжного и счастливого брака. Но чем дальше, тем явственнее он ощущает в себе то второе пробуждающееся, непокорное начало. Голос крови всё настойчивей требует ясного и недвусмысленного ответа – кто он, признаёт ли он свою еврейскую сущность. Если нет, то зачем мучать себя и любящую тебя женщину. Будь счастлив и богат и забудь о своём еврействе или просто отнесись к нему как к драгоценному, но выпавшему из жизненного потока раритету. Если же тебе небезразлично твоё происхождение, то веди себя, в конце концов, как уважающий себя еврей. Именно это начало Лена не принимает, равнодушно улыбаясь в ответ на его попытки завести разговор на тему, касающуюся культуры его народа. Каждый раз Яков отступал, чувствуя её отчуждённость, и всё становилось на свои места, когда беседа возвращалась в русло общечеловеческой культуры. Но ведь когда-нибудь он перестанет мириться с её безразличием и потребует признания и уважения его еврейского начала. Что будет с ними и их детьми? Чья сторона возьмёт верх, её? Тогда он должен будет отказаться от требования признания его национальной идентификации и угомониться. Дети, благополучие, красивая любящая жена тоже дорогого стоят. А если окажется сильней он, и она нехотя последует за ним в чуждый ей Израиль или в Америку?

В размышлении о своей непростой ситуации Яков прошёл уже большую часть пути. Глаза привыкли к темноте, различая в ней стволы и кроны деревьев, шарообразные контуры кустарника, просветы звёздного безлунного неба и неровный каменистый покров аллеи. Он двигался вперёд, не испытывая ни страха, ни беспокойства, один среди этого удивительного острова торжествующей природы, свободный от бесчисленных проблем огромного города, плещущего волнами света и звуков в его зелёные берега.

Ему оставалось пройти всего метров триста, когда он заметил впереди справа вспыхивавшие в беспорядке огоньки. Вскоре до слуха Якова донёсся грубоватый мужской голос. Он пока ещё не мог понять смысл слов, но уже слышал богато удобрявшую речь отборную матерщину. Огоньки оказались кончиками сигарет, которыми смачно, с явным удовольствием затягивалась кампания. Во время затяжки лицо курящего причудливо выступало из темноты, озаряясь на секунду слабым красноватым светом. Яков сначала хотел повернуть назад, чтобы избежать встречи, итог которой трудно было предсказать. Но потом, усилием воли подавив нараставший страх неизвестности, продолжил путь. Он поравнялся со скамейкой, где сидели четверо, когда услышал хриплый окрик:

– Куда бежишь, парень? Дай-ка закурить.

Яков приостановился, и в этот момент трое сидевших рядом с вожаком, так показалось ему в этот момент, быстро, но без суеты, поднялись со скамьи и обступили его с трёх сторон. Сердце бешено колотилось в груди, но он старался вести себя независимо и не обнаружить сковавшие дыхание страх и растерянность.

– Я не курю, – с трудом выдавил он из себя пришедшую на ум фразу.

– Ха, слышишь, Толян, он не курит. Интеллигент ё…ный, блядь, сука, вальяжно изрыгнул стоящий перед ним верзила.

– А ну ка, врежь ему, падлу, Федька, – услышал Яков прокуренный голос вожака, оставшегося сидеть и со стороны командовавшего расправой.

Короткой тенью взметнулся кулак, и он почувствовал сильную боль, пронзившую его нижнюю челюсть, и вслед за ней сладковатый привкус крови. Удар нанёс мужик, стоящий слева, что послужило сигналом для двух остальных. Били остервенело, выдавливая из себя отборную брань. Яков, закрыл лицо и голову руками, стараясь устоять на ногах и понимая, что сопротивление вызовет ещё большее озлобление. Удар в пах заставил его согнуться, и, взвыв от боли, он повалился на твёрдый наст дорожки.

– Баста, братва, а то ещё замочите кореша, – властно произнёс Толян, и трое его подручных мгновенно отступили. – Ну-ка поднимайся, сука, тебе здесь не Сочи. Или помочь? – В голосе его послышались нотки показного сочувствия.

– Сам поднимусь, – отхаркивая кровь, проговорил Яков.

Страх как рукой сняло, оставив лишь ощущение беспомощности и досады. Боли в паху, груди, боку и челюсти притупились, и он медленно поднялся, отряхивая с джинсов осязаемую ладонями пыль.

– Что вам от меня нужно? – спросил он.

К нему вернулась уверенность в себе. Он знал, что смелость обычно обескураживает хулиганов и, стараясь говорить как можно спокойней, добавил: – Денег с собой нет.

– Ишь, какой храбрый! Славута, обыщи-ка пижона.

Толян невозмутимо снизу вверх смотрел на Якова. Он почувствовал острие ножа, коснувшегося шеи возле гортани, и крепко сбитый детина среднего роста принялся деловито шарить по карманам. Рука его подцепила и ловко вытащила из накладного кармана рубашки потёртый кожаный бумажник.

– Вот возьми, – Славута протянул его вожаку.

Яков знал, что, кроме нескольких деловых документов, там лежит ещё и паспорт. Толян раскрыл бумажник и вытянул плотную тисненую книжечку.

– Федя, посвети мне, – приказал он, и через мгновение яркий луч света выхватил из ночи маленькую цветную фотографию.

– Интеллигент засранный, вы только посмотрите. Да это же жид, я их за версту узнаю. Вот написано, еврей. Дай-ка фонарь, Федя.

Толян взял протянутый ему фонарь, и по лицу Якова полоснул узкий пучок света.

– Однако изукрасили тебя, жидок. Долго помнить будешь. – На лице вожака появилось некое подобие улыбки. – Сматывался бы ты отсюда в свой вонючий Израиль, да попроворней. Меньше смердить будет.

Яков на последний пассаж Толяна не отреагировал, сознавая бессмысленность идеологических дискуссий с подонками. Он решил терпеливо ждать конца разборки. Было очевидно, что жизни его ничто не угрожает – вожак указал ему безошибочный адрес, куда следует бежать.

– Толян, так что же, ничего с него не возьмём? Напрасно потели? – услышал Яков самого молодого члена шайки, парня лет семнадцати.

– А кто тебе сказал, что нет, Паша? – затянувшись сигаретой, ответил вожак, – что хочешь, то и бери. Раздевай его, братва.

– Раздевайся, сука. – Славута угрожающе коснулся подбородка большим дурно пахнущим кулаком.

– Убери руки и отойди, я в твоей помощи не нуждаюсь, – спокойно произнёс Яков.

Он снял рубашку и джинсы и протянул их Славуте.

– Разувайся, падло. Такие клёвые кроссовки хотел замылить, сука!!! – завопил Паша.

Участь его новых фирменных кроссовок была решена.

– Пошли, братва, а то ещё настучит, – солидно заметил Федя.

– Не настучит. Я знаю, где он живёт, – осадил того Толян. – Сдаст ментам, мало ему не покажется.

Четверо торопливо удалились по аллее и скрылись во тьме.

Яков облегчённо вздохнул и медленно, чтобы не разбить ступни, двинулся к выходу из парка. Челюсть ныла и кровоточила, шишка на лбу заметно округлилась, превратившись в саднящую гематому. Было тепло, и в редком свете уличных фонарей его можно было принять за спортсмена, вышедшего на вечернюю пробежку. Лишь во дворе дома его узнала соседка и от испуга и неожиданности отшатнулась, а затем закричала вдогонку:

– Где тебя так разукрасили, парень?

Яков вошёл в подъезд и в полумраке лестничной клетки нажал кнопку лифта.

Дверь открыла мама. Увидев изуродованное лицо сына, запричитала:

– Что с тобой, Яша? А твоя где одежда?

– Успокойся, мама, со мной всё в порядке. Помяли меня слегка, потом раздели. Главное – живой, – улыбнулся Яков и направился в ванную. – Хорошо меня отделали, – сказал он, рассматривая себя в зеркале.

– Илья, ты спишь что ли? Иди сюда.

– Ого, где тебя так загримировали, сынок?

В дверях ванной показалась удивлённая физиономия Ильи Зиновьевича.

Полосатая пижама и газета в руках говорили о том, что он находился уже в постели. Яков знал давнюю привычку отца читать перед сном.

– В парке, папа, – ответил он.

– Идём в гостиную, поговорим. Да хватит вздыхать, Рива! Неужели не видишь, что с ним ничего страшного не произошло, – заворчал Илья Зиновьевич.

– Тебе бы такой синяк, папочка, – парировала Ребекка Соломоновна. – Сейчас лёд приложу.

– Говорил тебе, не ходи вечером через парк, иди в обход.

Он сел на диван, Яков расположился в кресле напротив. Когда он закончил рассказ, отец подался вперёд и внимательно посмотрел на сына.

– Ну, что будем делать? Когда наступает кризис и всё кругом разваливается, в ход пускают кулаки, и все дружно идут бить жидов.

– Так это же бандитизм. Им было всё равно, кто я. Они просто вышли на свой ночной промысел, – проговорил Яков, прижимая к брови марлю с завёрнутым в неё кусочком льда.

– Да, и бандитизм тоже неприятен. Но главное, что на фоне тяжёлого положения усиливается антисемитизм. Они же дали понять, что тебя узнали, и советуют больше не попадаться им под руку. Эта мразь мечтает о том, чтобы расквасить тебе физиономию. Слухи о погромах уже ходят в городе. Нас обвиняют в экономических проблемах, говорят, что мы совершили революцию и уничтожили миллионы людей в ГУЛАГе. Нас здесь не желают видеть.

– Ну, хватит, Илья. Что будешь делать сейчас? В милицию сообщать собираешься? – спросила Ребекка, озабоченно поглядывая то на мужа, то на сидящего в одной майке и трусах сына.

– Не думаю, что они будут вести следствие по такому несущественному для них делу. Знаете, сколько у них подобных дел? Сотни. И из них, может быть, несколько раскрутили. В милиции работают те же люди, и некоторые наверняка будут злорадствовать, что еврея Якова Левина избили и обокрали, – уверенно рассудил Илья Зиновьевич.

– Значит, сообщать в милицию и составлять протокол, по-твоему, пустая затея? – подытожила риторическим вопросом Ребекка Соломоновна.

– Лучше вряд ли будет, потому что никто сейчас не боится милиции. Ну, предположим, их найдут – исход больше гипотетический, чем реальный. Дадут каждому год или два за хулиганство и воровство. Так они же будут мстить, попытаются тебя найти, а выследят, мало не покажется. Они ведь предупредили.

Отец взглянул на сына и добавил:

– Не о волосах думать надо, Яша, а о голове. Нам с матерью здесь неплохо, и на наш век всего хватит. Но дела в стране неуклонно катятся под гору, и тебе и твоим детям предстоит кушать это дерьмо.

– Папа, я всегда тебе верил, хотя из-за упрямства соглашался не со всем. Умом я понимаю, что ты прав. Мне стыдно, что вы с мамой ради меня готовы пойти на большие жертвы, а я для своего блага не в состоянии принять решение, – сказал Яков.

– Не укоряй себя, сынок. Последний поезд ещё не ушёл. Да и таких, как ты, много, – смягчила Ребекка разговор, приобретавший всё более жёсткий характер.

– Папа прав, мамочка, – уверенно повторил Яков.

– Слишком многое тебя здесь держит, Яша: работа, друзья, культура, прекрасный город, любовь, наконец. Разве не так?

В голосе и словах мамы Яков почувствовал какой-то комплекс вины перед ним. Десятки лет строить и болеть за страну, отдавать ей силы и здоровье, жертвовать собой в годы войны, стараться сделать жизнь лучше для себя и детей. А сейчас осознать, что усилия их напрасны, что за это не только неблагодарны, а ненавидят, обвиняют в заговоре и измене, гонят из страны. И чтобы сказать правду, что жизнь потрачена впустую, и лучше уехать, так как в этой стране у детей нет будущего, несмотря на попытки властей что-то изменить к лучшему, – для этого требуется мужество и простая человеческая честность.

– Многие годы нас воспитывали в духе патриотизма и любви к Родине. В какой-то степени это было нужно. Но обманывать народ всё время невозможно, – Илья Зиновьевич словно поймал на лету мысли сына. – Рухнул железный занавес, страна открылась миру, и мир распахнулся для неё. Оказалось, что не только здесь хорошо живётся, но и там, и гораздо богаче. А самое главное, поняли, что у нас, у евреев, есть своя страна, которая выстояла в стольких войнах против многократно превосходящего по численности врага. И почувствовали себя частью одного народа. Вот, сынок, в чём суть. Если ты ощущаешь себя евреем, ты не можешь думать иначе.

– Хватит, Илья, дай Яше отдохнуть. Ему и без того досталось. Ложись спать, сынок, – сказала Ребекка и, вздохнув, вышла из комнаты.