Читать книгу Воин Доброй Удачи - Р. Скотт Бэккер - Страница 4

Весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Верхние Истиули

Сакарпцы рассказывают легенду о человеке, у которого в животе было два щенка, один обожающий его, а другой дикий. Когда любящий щенок тыкался носом в его сердце, он становился радостным, как отец новорожденного мальчика. Но когда другой впивался в него острыми щенячьими зубами, он приходил в отчаяние от горя. В те редкие моменты, когда собаки оставляли его в покое, он совершенно бесстрастно говорил людям, что обречен. Блаженство, говорил он, можно пить тысячу раз, а стыд перережет тебе горло только однажды.

Сакарпцы называли его Кенсоорас, «между собаками», и с тех пор это имя стало означать меланхолию страдающих склонностью к самоубийству.

Варальт Сорвил определенно находился «между собаками».

Его древний город был завоеван, а знаменитые хоры этого города разграблены. Его любимый отец был убит. И теперь, когда он оказался в ужасном рабстве аспект-императора, к нему обратилась богиня, Ужасная Мать Рождения, Ятвер, в обличье его смиренного раба.

Поистине Кенсоорас.

И вот теперь кавалерийский отряд, который был его клеткой, отряд Наследников, был созван из-за опасности войны. Группа юных заложников, составлявшая его, уже давно опасалась, что их отряд – не что иное, как декорация, что им заморочат головы, как детям, в то время как люди Ордалии сражаются и умирают вокруг них. Они без конца докучали этим своему капитану, кидрухилю Харниласу, и даже обратились к генералу Кайютусу – без видимой пользы. Несмотря на то что Наследники шли вместе с врагом своих отцов, они были столь же мальчишками, сколь мужчинами, и поэтому их сердца были отягощены неистовым желанием доказать свою храбрость.

Сорвил не был исключением. Когда, наконец, пришло известие об их выступлении в поход, он ухмыльнулся и издал победный клич так же, как и остальные – как мог он этого не сделать? Взаимные обвинения, как всегда, обрушились потом.

Шранки всегда были великими врагами его народа – то есть еще до прихода аспект-императора. Сорвил провел большую часть своего детства, тренируясь и готовясь к битве с этими созданиями. Для сына Сакарпа не могло быть более высокого призвания. «Убил шранка, – гласила пословица, – родил человека». Мальчишкой он проводил бесчисленные ленивые дни, размышляя о воображаемой славе, о мозговитых вождях, об уничтожении целых кланов. И он провел столько же напряженных ночей, молясь за своего отца всякий раз, когда тот выезжал навстречу зверям.

Так что теперь, в конце концов, он собирался ответить на вечную тоску и начать ритуал, священный для его народа…

Во имя человека, который убил его отца и поработил его народ.

Еще больше собак внутри.

Сорвил пришел вместе с остальными в роскошный шатер Цоронги в ночь перед выступлением их отряда, делая все возможное, чтобы сохранить спокойствие, в то время как другие вопили в нетерпении.

– Как вы не понимаете? – крикнул он, наконец. – Мы заложники!

Цоронга наблюдал за ними с хмурым видом отверженного. Он откинулся на подушки глубже остальных, так что алый шелк блестел вокруг его щек и подбородка. Косы его струящегося парика вились по плечам.

Наследный принц Зеума оставался таким же великодушным, как и всегда, но нельзя было отрицать холод, который возник между ним и Сорвилом с тех пор, как аспект-император объявил правителя Сакарпа одним из королей-верующих. Юному королю отчаянно хотелось все объяснить, рассказать другу о Порспариане и о случае с плюнувшей в него Ятвер, уверить его, что он все еще ненавидит императора, но какой-то внутренний поводок всегда натягивался, не давая ему сделать этого. В некоторых случаях, как он понял, невозможно было не промолчать.

Слева от Сорвила сидел принц Чарампа из Сингулата – «истинного Сингулата», как он постоянно требовал называть его землю, чтобы отличить ее от одноименной имперской провинции. Хотя его кожа была такой же черной и экзотической, как у Цоронги, он обладал узкими чертами лица кетьянца. Этот юноша был из тех людей, которые никогда не прекращают ссориться, даже когда все соглашаются с ними.

Справа сидел широколицый Тзинг из Джекии, страны, чьи горные князья неохотно платили дань аспект-императору. Он говорил, загадочно улыбаясь, как будто был посвящен в знания, которые превращали все разговоры в фарс. А напротив Сорвила, рядом с наследным принцем, сидел Тинурит из Аккунихора, скюльвендийского племени, чьи земли лежали не более чем в неделе езды от столицы Новой Империи. Он был властным, внушительным человеком и единственным, кто знал шейский язык хуже, чем Сорвил.

– Почему мы должны праздновать победу в войне нашего похитителя? – вопросил Сорвил.

Никто, конечно, не понял ни слова, но в его голосе прозвучало достаточно отчаяния, чтобы привлечь внимание. Оботегва, стойкий облигат Цоронги, быстро перевел этот вопрос, и Сорвил с удивлением обнаружил, что понимает многое из того, что он говорит, хотя старик говорил быстро и ему редко удавалось завершить фразы – главным образом из-за Чарампы, чьи мысли с легкостью перелетали с души на язык.

– Потому что это лучше, чем гнить в лагере нашего похитителя, – ответил Тзинг со своей неизменной ухмылкой.

– Да! – воскликнула Чарампа. – Считай это охотой, Сорри! – Он повернулся к остальным, ища подтверждения своему остроумию. – На ней ты можешь даже заполучить шрам, как Тинурит!

Сорвил посмотрел на Цоронгу, который просто отвел взгляд, как будто ему было скучно. Каким бы мимолетным ни был этот бессловесный обмен репликами, он обжег его, как пощечина.

«Речь короля-верующего», – казалось, говорили зеленые глаза зеумца.

Насколько мог судить Сорвил, единственным, что отличало их группу от других Наследников, было географическое местоположение. Там, где другие происходили из непокорных племен и народов, живущих в пределах Новой Империи, зеумцы представляли те немногие земли, которые все еще превосходили ее – по крайней мере, до недавнего времени.

«Аспект-император у нас в окружении!» – восклицал иногда Цоронга шутливо.

Но это была не шутка, понял Сорвил. Цоронга, который в один прекрасный день станет сатаханом Высокого Священного Зеума, единственного народа, способного соперничать с Новой Империей, заводил дружбу в соответствии с интересами своего народа. Он избегал остальных просто потому, что аспект-император был известен своей коварной хитростью. Потому что среди Наследников почти наверняка были шпионы.

Он должен был знать, что Сорвил не шпион. Но зачем ему терпеть короля-верующего?

Возможно, он еще не решил.

Молодой король Сакарпа обнаружил, что по мере того, как тянулась ночь, он больше размышлял, чем вносил свой вклад. Оботегва продолжал переводить для него слова остальных, но Сорвил понимал, что седовласый облигат почувствовал его уныние. В конце концов, он мог лишь смотреть на маленькое пламя, мучимый ощущением, будто бы что-то смотрит из него в ответ.

Неужели он сходит с ума? Что с ним было? Земля говорит и плюется. А теперь пламя наблюдает…

Сорвил был воспитан в вере в живой, обитаемый мир, и все же в течение короткого периода его жизни грязь всегда была грязью, а огонь всегда был огнем, немым и бессмысленным. До сих пор.

Чарампа сопровождал его на обратном пути к палатке, говоря слишком быстро, чтобы Сорвил мог уследить за его мыслью. Принц Сингулата был одним из тех забывчивых людей, которые видят только предлоги для болтовни и ничего не знают о том, что думают их слушатели.

«Это бедный заложник, – пошутил однажды Цоронга, – чей отец рад видеть его пленником». Но в некотором смысле это делало Чарампу и Сорвила идеальными компаньонами: один с дальних южных границ Новой Империи, другой – с крайнего севера. Один говорит, не заботясь о понимании, другой не в состоянии понять.

Итак, молодой король шел, почти не притворяясь, что слушает. Как всегда, он почувствовал благоговейный трепет перед масштабом Великой Ордалии, которую они перенесли на пустые и бесплодные равнины и за один час воздвигли там настоящий город. Он попытался вспомнить лицо своего отца, но смог увидеть только аспект-императора, висящего в окутанных облаками небесах, проливающего разрушительный дождь на священный Сакарп. Поэтому он думал о завтрашнем дне, о Наследниках, петляющих в пустошах, о хрупкой нити из примерно восьмидесяти душ. Другие Наследники говорили о сражении со шранками, но истинная цель их миссии, как сказал им капитан Харнилас, состояла в том, чтобы найти дичь для снабжения войска. И все же они ехали далеко за Пределом – кто знает, с чем им придется столкнуться? Перспектива битвы трепетала в его груди, как живое существо. Мысль о том, чтобы догнать шранка, заставила его крепко сжать зубы, скривив губы в широкой ухмылке. Мысль об убийстве…

Ошибочно приняв выражение его лица за согласие, Чарампа схватил его за плечи.

– Я так и знал! – воскликнул он, и его шейский язык наконец-то стал достаточно простым, чтобы понять его. – Я же им говорил! Говорил!

Затем он ушел, оставив ошеломленного Сорвила позади.

Король Сакарпа на мгновение остановился в страхе, прежде чем войти в свою палатку, но обнаружил, что его раб Порспариан спит на своей тростниковой циновке, свернувшись калачиком, как полуголодный кот, и его дыхание прерывается то хрипом, то храпом. Он встал над тощим рабом, растерянный и встревоженный. Ему достаточно было моргнуть, чтобы увидеть костлявые руки мужчины, прижимающие лицо Ятвер к земле, и невозможное видение слюны, пузырящейся на ее земляных губах. Его щеки горели при воспоминании о грубом прикосновении этого человека, а тонкая корка грязи и слюны, которой он натер лицо, – потусторонняя маска, обманувшая аспект-императора, убедившая его, что он стал одним из его королей-верующих.

И это сделал раб. Раб! Еще одно южное безумие, подумал Сорвил. В истории и в писании Сакарпа боги имели дело только с героями и высокородными – с теми смертными, которые больше всего походили на них. Но в Трех Морях, как он узнал, боги прикасались к людям в зависимости от крайнего накала их чувств. Презренные были так же склонны становиться их сосудами, как и великие…

Рабы и короли.

Сорвил забрался в свою койку так тихо, как только мог, и погрузился в то, что он считал началом еще одной бессонной ночи, только для того, чтобы погрузиться в глубокий сон.

Он проснулся от звона Интервала. С первым же вздохом юноша почувствовал запах ветра, который его народ называл ганган-нару – слишком теплый для рассвета, с примесью пыли. Тревожное очарование, которым Порспариан обладал прошлой ночью, испарилось. Его взгляд не казался теперь столь многозначительным. Раб суетился вокруг, готовил вьюки и седло, пока Сорвил ел свою скудную утреннюю трапезу. Маленький человечек вытащил снаряжение из палатки и помог молодому королю нагрузить его на себя. Все плато кружилось вокруг них с деловитостью и целеустремленностью. Звуки рогов взлетали в светлеющее небо.

– Ты вернешься… – начал Порспариан и запнулся, пытаясь найти какое-нибудь слово, которое мог бы понять его хозяин. – Хатусат… – сказал он, хмурясь. – Возвышенным.

Сорвил нахмурился и фыркнул.

– Я сделаю все, что в моих силах.

Но Порспариан уже качал головой, повторяя:

– Она! Она!

Молодой король в ужасе отступил назад, а затем отвернулся. Его мысли гудели. Когда раб Шайгека схватил его за руку, он вырвался с большей силой, чем намеревался.

– Она! – еще раз воскликнул старик. – Она-а-а-аа!

Сорвил зашагал прочь, пыхтя под своим снаряжением. Он видел остальных, Наследников, маленький водоворот активности в океане бурлящих деталей – армию, которая простиралась в бесцветную дымку. Падающие палатки. Ржущие лошади кричали – их попоны сверкали в свете ранних лучей. Орущие офицеры. Опускались и вновь взлетали в воздух бесчисленные флаги с Кругораспятием.

Великое воинство аспект-императора… Другая собака.

Да, решил молодой король Сакарпа. Ему нужно было кого-нибудь убить.

Убить или умереть.

* * *

Луг простирался до горизонта, во всех направлениях, сколько хватал глаз, поднимаясь хаотичными уровнями, переходя в низины и падая в овраги. В его контурах можно было различить зеленеющую весну, но она была не более чем дымкой под покровами мертвой осыпи. Для жителей равнин, населявших округу, – фамирцев и сепалорцев, привыкших видеть, как остатки зимы поглощаются цветами и бурлящими травами, – это было самым зловещим, что только может быть. Там, где другие ничего не замечали, они видели истощенный скот, горизонты, выжженные в длинные коричневые линии, рогатые черепа в летней пыли.

Облака, скрывавшие северо-запад, никогда не плыли к ним. Вместо этого ветер, сверхъестественный по своей постоянности, налетел с юга, увлекая тысячи знамен с Кругораспятием в одном колеблющемся направлении. Разведчики-сакарпы называли его ганган-нару, «знойный ветер», – это название они произносили с равнодушным видом людей, вспомнивших катастрофу. Ганган-нару, говорили они, приходили лишь раз в десять лет, отбирая стада, заставляя лошадей покинуть Предел и превращая Истиули в бескрайнюю пустыню. А идущие в отряде кианцы и кхиргви клялись, что чуют пыльный запах своего дома, далекого Каратая.

В поздний час, когда судьи уже не ходили по лагерю, седые ветераны Первой Священной войны шептали друг другу горестные истории.

– Вы думаете, что путь праведника – это путь уверенности и легкости, – говорили они молодым людям, – но именно испытание отделяет слабых от святых.

Только самые пьяные говорили о Пути Черепов, катастрофическом походе Первой Священной войны вдоль пустынных берегов Кхемемы. И все их голоса без исключения превратились в шепот, переполненный воспоминаниями о слабых и падших.

Выстроившись в огромные, связанные веревками ряды, люди Кругораспятия брели вперед с упрямой решимостью, продвигаясь все дальше на север. Они образовали настоящее море, бурлящее разноцветными потоками – черные щиты туньеров, посеребренные шлемы конрийцев, алые плащи нансурцев, – и все же пустота продолжала открываться и открываться, достаточно обширная, чтобы даже Великая Ордалия казалась маленькой по сравнению с ними. Толпа всадников окружила войско, отряды наемных рыцарей скакали под знаменами знати Трех Морей – палатинов Айнони, графов Галеота, кианских вельмож и многих других. Они прощупывали расстояния, выискивая врага, который никогда не появлялся, за исключением все более обширных полос взрытой земли, по которым они скакали галопом.

На Совете властителей короли-верующие, наконец, обратились к своему святому аспект-императору, спрашивая, знает ли он что-нибудь об их неуловимом враге.

– Вы оглядываетесь вокруг, – сказал он, сияя среди них, – видите величайшее войско, когда-либо собиравшееся, и жаждете сокрушить своих врагов, считая себя непобедимыми. Послушайте меня, шранки выцарапают из вас эту тоску. Придет время, когда вы оглянетесь на эти дни и пожалеете, что ваше рвение не было безответным.

Он улыбался, и они улыбались, находя легкомыслие в его кривом юморе, мудрость в его трезвом сердце. Он вздохнул, и они покачали головами, удивляясь своей детской глупости.

– Не беспокойтесь об отсутствии нашего врага, – предупредил правитель. – Пока горизонт остается пустым, наш путь безопасен.

Луг доходил до горизонта, высыхая под чередой прохладных весенних солнечных дней. Реки поредели, и пыль поднялась, чтобы окутать далекие зрелища. Священники и судьи организовали массовые молитвы, и целые поля воинственных людей пали ниц, прося небеса о дожде. Но ганган-нару продолжал дуть. По ночам на бесконечной равнине, окутанной мерцанием бесчисленных костров, люди Трех Морей начинали роптать о жажде – и о слухах о раздорах у себя дома.

Горизонт оставался пустым, слишком пустым, и все же их путь больше не казался безопасным.

Святой аспект-император объявил день отдыха и совещаний.

Квартирмейстеры становились все более скупыми. Люди Кругораспятия исчерпали основную часть своих запасов, а обозы, которые следовали за ними с юга, сильно отстали. Реки, которые они пересекали, стали слишком мелкими, чтобы легко наполнить их бурдюки чистой водой. Они забрались так далеко, как только позволяли животные и их спины, а это означало, что они действительно вышли за пределы цивилизации. С этого момента они должны были сами о себе позаботиться.

Великой Ордалии пришло время разбиться на колонны, ищущие пропитание.

* * *

Пустая.

Это было единственное слово для описания спальни аспект-императора. Простая койка для сна, ничем не отличающаяся от тех, что выдают офицерам низкого ранга. Рабочий стол высотой до колена, без единой подушки, на которую можно было бы сесть. Даже обитые кожей стены Умбилики были голыми. Нигде не было видно золота. Украшений – тоже. Единственными видимыми символами были тщательно начертанные числа, колонка за колонкой, вокруг восьмиугольного контура маленького железного очага, установленного в центре комнаты.

Король Нерсей Пройас знал Анасуримбора Келлхуса и служил ему больше двадцати лет, и все же этот человек постоянно ставил его в тупик. В юности Нерсей часто наблюдал, как его наставник Акхеймион и мастер меча Ксинемус играют в бенджуку – древнюю игру, известную тем, что фигуры в ней определяют правила. Это были счастливые дни, как часто бывает у привилегированной молодежи. Двое мужчин сидели за столиком у моря и выкрикивали проклятия сквозь порывы соленого ветра. Стараясь не шуметь, потому что игра чаще сопровождалась вспышками гнева, чем протекала спокойно, Пройас наблюдал, как они спорят из-за положения дел на доске, подмигивая стороннику того, кому случалось проигрывать, – обычно Акхеймиону. И он удивлялся решениям, которые редко мог понять.

Так он узнал, что это значит служить Анасуримбору Келлхусу: быть свидетелем непонятных решений. Разница была в том, что император воспринимал мир, как свою доску для бенджука.

Мир и Небеса.

Действовать без понимания. Это, решил Нерсей, было сущностным ядром, искрой, которая заставляла поклоняться культу. В Верхнем Айноне, во время лихорадочного разгара объединительных войн, он наблюдал за разграблением Урсаневы, актом жестокости, который все еще время от времени заставлял его в страхе просыпаться. Позже, когда математики сообщили, что среди погибших насчитали более пяти тысяч детей, Пройаса стала колотить дрожь, которая началась с пальцев и кишечника и вскоре прошила каждую его кость. Он уронил свой посох, и его вырвало, а потом он заплакал, но обнаружил, что стоит во мраке своего шатра и наблюдает.

– Ты должен горевать, – сказал аспект-император, фигура которого виднелась в слабом сиянии. – Но не думай, что ты согрешил. Мир превосходит нас, Пройас, поэтому мы упрощаем то, что не можем понять иначе. Нет ничего более сложного, чем добродетель и грех. Все злодеяния, которые вы совершили от моего имени, имеют свое место. Ты понимаешь это, Пройас? Понимаешь, почему никогда этого не поймешь?

– Ты наш отец, – всхлипнул он. – А мы – твои упрямые сыновья.

Заудуньяни.

Шатер был пуст. Но Пройас все равно упал на колени и уткнулся лицом в простые тростниковые циновки. Он испытал укол стыда, осознав, что в его собственном жилье было по меньшей мере в четыре раза больше добра, что требовало в четыре раза больше нагрузки на войско. Это необходимо изменить, решил он и призвал всех своих офицеров последовать аскетическому примеру аспект-императора.

– Мой господин и спаситель? – крикнул он теперь в пустоту. Свист и треск огня в камине наполнили тишину. Отблески пламени украсили полотняные стены колеблющимися узорами света и тьмы. Нерсею почти казалось, что он может видеть образы в танцующем тумане. Горящие города. Лица.

– Да… Пожалуйста, Пройас. Раздели со мной мой огонь.

И вот он сидит, скрестив ноги, перед восьмиугольным очагом. Анасуримбор Келлхус. Святой аспект-император.

Он сидел с расслабленным видом человека, который уже давно не двигался. Внешние края его заплетенной в косички бороды и длинных, до плеч, волос мерцали, отражая свет очага. На нем был простой халат из серого шелка, вышитый только по краям. Если не считать слабой дымки света вокруг его рук, только глаза его казались необычными.

– Неужели все..? – начал было Пройас, но тут же смутился.

– Наши узы всегда были сложными, – улыбнулся Келлхус. – В одно мгновение они облачались в ритуальные доспехи, в следующее – обнажались. Пришло время нам сидеть рядом, как простым друзьям.

Он жестом пригласил Нерсея сесть поближе – справа от него, на почетное место.

– По правде говоря, – сказал Келлхус в своей старой шутливой манере, – я предпочитаю тебя одетым.

– Значит, все в порядке? – спросил Пройас, занимая предложенное место. Смесь запахов орехов и мирры заполнила его ноздри – аромат, который почти заставил его задохнуться, таким он был приятным.

– Я помню, как ты смеялся над моими шутками, – сказал аспект-император.

– Тогда вы были еще веселее.

– Когда?

– Прежде, чем вы победили весь мир, до последнего смешка.

Аспект-император ухмыльнулся и тут же нахмурился.

– Это еще предстоит выяснить, мой друг.

Пройас часто удивлялся тому, как Келлхус мог, полностью и бесповоротно, быть именно тем, в ком нуждались другие, чтобы соответствовать требованиям обстоятельств. В этот момент он был просто старым и любимым другом, не более и не менее. Обычно Нерсею было трудно – учитывая все чудеса силы и интеллекта, которые он видел, – думать о Келлхусе, как о существе из плоти и крови, как о человеке. Но не сейчас.

– Значит, не все хорошо? – уточнил он.

– Достаточно хорошо, – сказал император, почесывая лоб. – Бог дал мне проблески будущего, истинного будущего, и до сих пор все развивается в соответствии с этими проблесками. Но есть много темных решений, которые я должен принять, Пройас. Решения, которые я предпочел бы не принимать в одиночку.

– Не уверен, что понимаю.

Этот ответ вызвал у Нерсея укол стыда, но не из-за его невежества, а из-за того, как он уклонялся от признания. Пройас определенно ничего не понимал. Даже после двадцати лет преданности он все еще поддавался упрямому инстинкту возвышать свою гордыню над мелкой ложью и таким образом управлять впечатлениями других.

Как же трудно быть абсолютно верной душой!

Келлхус перестал исправлять эти мелкие промахи, в этом больше не было нужды. Стоять перед ним значило стоять перед самим собой, знать недостатки и саму ткань своей собственной души, видеть все подводные камни и слезы, которые истощали.

– Ты король и полководец, – сказал аспект-император. – Я думаю, ты хорошо знаешь, как опасны догадки.

Пройас кивнул и улыбнулся.

– Понимаю. Никто не любит играть в палочки в одиночку.

Его господин и бог поднял брови.

– Только не с такими безумными кольями, как эти.

По какой-то случайности золотое пламя перед ними закружилось, и Нерсею снова показалось, что он видит огненную гибель, трепещущую на обшитых кожей стенах.

– Я ваш, как всегда, мой госпо… Келлхус. Что от меня требуется?

Львиное лицо кивнуло в сторону костра.

– Встань на колени перед моим очагом, – приказал император, и кремень, звучавший в его голосе, стал еще тверже. – Склонись лицом к пламени.

Экзальт-генерал сам удивился отсутствию колебаний. Он опустился на колени перед ближайшим краем маленького железного очага. Жар костра уколол его. Он знал знаменитую историю из Бивня, где бог Хусьельт попросил Ангешраэля склонить лицо к огню для приготовления пищи. Он знал дословно проповедь зиккурата, где Келлхус использовал эту историю, чтобы открыть свою божественность в Первой Священной войне двадцать лет назад. Он знал, что «поклон в огонь» с тех пор стал метафорой откровения заудуньян.

И он знал также, что бесчисленные безумцы бродят по трем морям, ослепленные и покрытые шрамами за то, что приняли эту метафору буквально.

И все же он стоял на коленях и склонялся к огню, делая все в точности так, как повелел его пророк и император. Ему даже удавалось держать глаза открытыми. И какая-то часть его наблюдала и удивлялась, что преданность, любая преданность, может проникнуть так глубоко, чтобы заставить человека сунуть лицо в печь.

Выйдя за безумные пределы противоречий. В плещущийся блеск. В жгучую агонию.

На свет.

Его борода и волосы со свистом превратились в трут. Он ожидал боли. Ожидал, что сейчас закричит. Но что-то выдернулось из него, осыпалось, словно плоть, сходящая с переваренной кости… Что-то… сущностное…

И теперь он выглядывал из огня на тысячи лиц – и еще на тысячи других. Достаточно много, чтобы глаза разбежались, чтобы душа ослепла и смутилась. И все же каким-то образом он сфокусировался, отвернулся от этой болезненной сложности и нашел убежище в одной группке людей, в четырех длиннобородых мужчинах, прошедших через многое, один из которых смотрел прямо на него с детской бездумной неподвижностью, а другие препирались на туньерском языке… Что-то насчет пайков. Насчет голода.

А потом он вырвался из всего этого и оказался сидящим на пятой точке в мрачном шатре Келлхуса, моргающим и отплевывающимся.

И его господин и бог поддерживал его и гладил его лицо влажной тканью.

– Преодоление пространства, – сказал он с печальной улыбкой. – Большинству душ это дается с трудом.

Пройас провел дрожащими пальцами по щекам и по лбу, ожидая ощутить обожженную кожу, но обнаружил, что не пострадал. Смутившись, он резко выпрямился, щурясь от последних вспышек пламени. Он огляделся и почему-то удивился, что железный очаг горит точно так же, как и раньше.

– Тебя беспокоит, что я могу наблюдать за людьми из их костров? – спросил Келлхус.

– Во всяком случае, это меня ободряет… – ответил Нерсей. – Я участвовал с вами в Первой Священной войне, помните? Я прекрасно знаю капризное настроение хозяев, оказавшихся далеко от дома.

Позже он понял, что его аспект-император уже знал об этом, что Анасуримбор Келлхус знал его сердце лучше, чем он сам мог надеяться. После этого он подверг сомнению весь смысл этой интимной встречи.

– Ты действительно знаешь, – сказал Келлхус.

– Но зачем вы мне это показываете? Они уже говорят о мятеже?

– Нет. Они говорят о том, что занимает всех людей, оказавшихся на мели…

Аспект-император снова занял свое место перед очагом, жестом приказав Пройасу сделать то же самое. В наступившей тишине Келлхус налил ему вина из деревянной тыквы, стоявшей рядом. Благодарность хлынула из груди экзальт-генерала. Он отпил из чаши, вопросительно глядя на Келлхуса.

– Вы имеете в виду – о доме.

– О доме, – повторил император в знак согласия.

– И это проблема?

– Именно. Даже сейчас наши старые враги Трех Морей собираются вместе, и с течением времени они будут становиться все более смелыми. Я всегда был тем стержнем, который держал Новую Империю вместе. Боюсь, она не переживет моего отсутствия.

Пройас нахмурился.

– И вы думаете, что это приведет к дезертирству и мятежу?

– Я знаю, что так и будет.

– Но эти люди – заудуньяни… Они умрут за вас! За правду!

Аспект-император наклонил голову в манере «Да, но», которую его гость видел бесчисленное множество раз, хотя и не в последние несколько лет. Они были гораздо ближе, понял он, во время войн за объединение…

Когда они убивали людей.

– Власть абстракций над людьми в лучшем случае невелика, – сказал Келлхус, поворачиваясь, чтобы охватить его своим потусторонним вниманием. – Только редкая, пылкая душа – такая, как твоя, Пройас, может броситься на алтарь мысли. Эти люди идут не столько потому, что верят в меня, сколько потому, что верят тому, что я им сказал.

– Но они верят! Мог-Фарау возвращается, чтобы убить мир. Они в это верят! Достаточно, чтобы последовать за вами на край света!

– Даже если так, разве они предпочтут меня своим сыновьям? А как насчет тебя, Пройас? Как бы глубоко ты ни верил, не согласишься же ты поставить на карту жизни сына и дочери за то, что я брошу игральные палочки?

Странный, покалывающий ужас сопровождал эти слова. Согласно Писанию, только цифранги, демоны, требовали таких жертвоприношений. Нерсей мог только смотреть на собеседника, моргая.

Аспект-император нахмурился.

– Оставь свои страхи, старый друг. Я задаю этот вопрос не из тщеславия. Я не жду, что какой-нибудь мужчина предпочтет меня или мои ветреные заявления своей собственной крови и костям.

– Тогда я не понимаю вопроса.

– Люди Ордалии не идут спасать мир, Пройас, – по крайней мере, не в первую очередь. Они идут, чтобы спасти своих жен и детей. Свои племена и народы. Если они узнают, что мир, их мир, рушится позади них, что их жены и дочери могут погибнуть из-за отсутствия их щитов и мечей, то сонм воинств расплавится по краям, а затем рухнет.

И Нерсей мысленно увидел, как они, люди Ордалии, сидят у своих бесчисленных костров и обмениваются слухами о несчастье, случившемся у них дома. Он видел, как они пробуждают и подогревают страхи друг друга – страхи за собственность, за близких, за титул и престиж. Он слышал споры, долгий скрежет метаний от веры к недоверию и непрестанное беспокойство. И как бы это ни пугало его, он знал, что его господин и бог говорит правду, что многие люди действительно так слабы. Даже те, кто покорил известный мир. Даже заудуньяни.

– Так что вы предлагаете? – спросил Нерсей, кисло кивая в знак согласия.

– Эмбарго, – сдерживая дыхание, ответил аспект-император. – Я запрещу под страхом смерти все заклинания Дальнего призыва. Отныне люди Ордалии будут идти вперед, согреваясь только воспоминаниями.

Дом. Это слово, во всяком случае, было абстракцией для экзальт-генерала. Место, где жить, у него, конечно, было. Даже для нищих находилось место. Но Пройас провел так много лет в походах, что дом для него стал слабым и мимолетным образом, смысл этого слова был подтвержден другими. Для него домом была его жена Мирамис, которая все еще плакала, когда он покидал ее постель ради большого мира, и его дети, Ксинем и Тайла, которым приходилось напоминать, что он их отец, во время его редких возвращений.

И даже они казались чужими, когда меланхолия направляла его мысли к ним.

Нет. Здесь был его дом. Озаренный светом Анасуримбора Келлхуса.

Ведущего свою бесконечную войну.

Аспект-император протянул руку и схватил его за плечо в молчаливом признании. Никогда, за все годы их совместной борьбы, он не обещал ни отсрочки, ни передышки от тяжелого труда, который так тяготил его жизнь. Никогда он не говорил: «После этого, Пройас… После этого…»

Экзальт-генерала охватили тепло и благодарность.

– А что вы им скажете? – грубо спросил он.

– Что Голготтерат обладает способностью перехватить наши послания.

– А это и правда так?

Келлхус приподнял брови.

– Возможно. Двадцать веков они готовились – кто бы мог сказать? Ты бы ужаснулся, Пройас, узнав, как мало я знаю о нашем враге.

Покорная улыбка.

– Я не знал ужаса с тех пор, как познакомился с вами.

И все же Нерсей знал так много столь же тяжелых вещей.

– Не бойся, – печально сказал Келлхус. – Вы заново познакомитесь, прежде чем все это закончится.

Видящее пламя трепетало и кружилось перед ними, пойманное каким-то необъяснимым сквозняком. Даже его тепло, казалось, закручивалось спиралью.

– Итак, – сказал Пройас, поворачиваясь к стене шатра, от которой на него тянуло холодом, – Великая Ордалия, наконец, уплывает за пределы видимости с берега. Я вижу мудрость – это необходимо. Но вы наверняка будете поддерживать контакт с империей.

– Нет… – Изумленный взгляд на свои руки в ореоле света. – Нет, не буду.

– Но… но почему?

Воин-Пророк посмотрел на темные кожаные панели, возвышающиеся вокруг, пристально вглядываясь в них, словно он видел очертания и знамения в колеблющемся переплетении света и тени.

– Потому что времени мало, и все, что у меня есть, – это отрывочные видения… – Он повернулся к своему экзальт-генералу. – Я больше не могу позволить себе оглядываться назад.

И Пройас понял, что Великая Ордалия наконец-то началась всерьез.

Пришло время отложить в сторону все тяготы, сбросить весь усложняющий жизнь груз.

В том числе и родные дома.

Остались только смерть, война и триумф.

* * *

Анасуримбор Келлхус, святой аспект-император Трех Морей, объявил о разделении Великой Ордалии на одиннадцатом Совете властителей. Те же самые опасения эхом отразились на последующих дебатах, ибо таков характер многих людей, что их нужно убедить несколько раз, прежде чем их вообще можно будет уговорить. Короли-верующие понимали необходимость разойтись: без фуража Великая Ордалия никак не могла достичь своей цели. Но даже в столь раннее время года реки уже пересыхали и новая весенняя поросль все еще спала под обломками старой. Жители равнин знали, что во время засухи дичь следует за дождем. Что толку делить войско, когда вся дичь разбежалась в поисках более зеленых пастбищ?

Но, как объяснили аспект-император и его помощники в разработке планов, у них не было иного выбора, кроме как следовать по маршруту, по которому они отправились. Любое отклонение от курса заставило бы их зимовать в диких местах, а не на Голготтерате, и тем самым обречь их на гибель. Тусуллиан, старший имперский математик, объяснил, как все взаимосвязано, как форсированные марши означают увеличение количества еды, уменьшение запасов, увеличение фуража и более медленное продвижение.

– Во всем, – сказал аспект-император, – я призываю вас идти кратчайшим путем. Дорога перед нами ничем не отличается от других, за исключением того, что это тоже единственный путь. Нас ждет испытание, друзья мои, и многие из нас окажутся в нужде. Но мы окажемся достойными спасения! Мы избавим мир от гибели!

Итак, были составлены списки, и народы королей-верующих были распределены на группы, которые впоследствии стали называться Четырьмя Армиями.

Принцу Анасуримбору Кайютасу, кидрухильскому генералу, было поручено командовать людьми Среднего Севера, норсирайскими сыновьями королей, которые правили этими землями в глубокой древности, еще до того, как все было потеряно в Первом Апокалипсисе. Они состояли из капризных галеотцев во главе с королем Коифусом Нарнолом, старшим братом короля Коифуса Саубона, закованных в черные доспехи туньеров с королем Хрингой Вукьельтом, порывистым сыном Хринги Скайельта, павшего в славе в Первой Священной войне, длиннобородых тидоннцев, которыми правил король Хога Хогрим, вспыльчивый племянник святого графа Хоги Готиелка, удостоенного трона Се Тидонна за заслуги в объединительных войнах, и прискакавшие издалека сепалорцы с Сибавулем те Нурвалем, человеком, известным только своим молчанием во время Советов.

Вместе с ними выступили сестры школы Свайала и их великая наставница Анасуримбор Серва, младшая сестра генерала Кайютаса, считавшаяся самой могущественной ведьмой в мире.

Из четырех армий люди Среднего Севера шли по самому, пожалуй, опасному пути, поскольку он огибал западную часть равнины, и этот путь должен был привести войско в обширные леса, выросшие на месте древней Куниюрии.

– Это земля ваших древних предков, – объяснил аспект-император. – Риск – ваше наследство. Месть – ваше неотъемлемое право!

Король Нерсей Пройас, экзальт-генерал, священный ветеран Первой Священной войны, был назначен командовать кетьянцами с востока, сыновьями древнего Шира. Они состояли из вооруженных дротиками сенгемцев под командованием неукротимого генерала Кураса Нантиллы, прославившегося тем, что он отстаивал независимость своего давно угнетенного народа, конрийцев в серебряных кольчугах под командованием палатина Крийата Эмфараса, маршала крепости Аттремпус, гологрудых фамирцев под командованием буйного генерала Халаса Сиройона, чья лошадь Фьолос, по слухам, была самой быстрой в мире, джеккийцев с узкими глазами при принце Нурбану Зе, приемном сыне лорда Сотера, и первым представителем своего народа, названным кьинета, то есть кастовым аристократом, белокожих айнонцев при хладнокровном короле-регенте Нурбану Сотере, святом ветеране Первой Священной войны, прославившемся своей религиозной жестокостью во время войн за объединение.

К этой колонне были приписаны две главные школы: Багряные Шпили под командованием Герамари Ийока, так называемого слепого некроманта, еще одного святого ветерана Первой Священной войны, и Завет, школа самого аспект-императора, под руководством их знаменитого гроссмейстера Апперенса Саккареса, первого ученика, который успешно декламировал одно из метагностических заклинаний.

Королю Коифусу Саубону, экзальт-генералу, святому ветерану Первой Священной войны, было поручено возглавить кетьянцев с Запада, сыновей древнего Киранея и старой династии Шайгек. Они состояли из дисциплинированных нансурцев под командованием молодого генерала Биакси Тарпелласа, патриарха дома Биакси и хитроумного тактика, копьеносцев-шайгекцев под командованием неукротимого генерала Раша Соптета, героя нескончаемых войн против мятежников-фанимцев, уроженцев пустыни Хиргви под командованием безумного вождя-генерала Саду’вараллы аб Дазы, чьи эпилептические видения подтверждали божественность аспект-императора, облаченных в кольчуги эвмарнцев под командованием генерала Инрилиля аб Чинганджехоя, сына своего прославленного отца как телом, так и духом, ярого приверженца заудуньяни-айнритизма, и прославленных рыцарей шрайи под командованием гроссмейстера Сампе Уссилиара.

К этой колонне были также приписаны две главные школы: Императорский Сайк, школа старых нансурских императоров под руководством престарелого гроссмейстера Темуса Энхору, и реабилитированный Мисунсай под руководством вспыльчивого Обве Гюсвурана, тидоннца, который вел себя скорее как пророк Бивня, чем как волшебник.

Как сердце Великой Ордалии, обе эти колонны должны были идти на расстоянии одного или двух дней пути друг от друга и на гораздо большем расстоянии от внешних колонн, чтобы собрать то, что предлагали им Истиульские равнины. Таким образом аспект-император надеялся сосредоточить основную часть сил короля-верующего, если какая-нибудь беда постигнет одну из фланговых колонн.

Король Сазаль Умрапатур был назначен маршалом южных кетьянцев, сыновей древних инвишийцев, хинаяннев и южных каратайцев. Они состояли из смуглокожих нильнамешийцев под предводительством блистательного принца Сазаля Чарапаты, старшего сына Умрапатура, прозванного принцем ста песен на инвишийских улицах из-за его подвигов во время войн за объединение, полуязыческих гиргашийцев под предводительством свирепого короля Урмакти аб Макти, человека с гигантскими руками и ногами и еще более огромным сердцем, о котором говорили, что он одним ударом молота свалил взбесившегося мастодонта, сиронджийских морских пехотинцев-щитоносцев под командованием красноречивого короля Эселоса Мурсидида, который во время войн за объединение украл у ортодоксов их островное государство с помощью легендарной кампании подкупа и убийства, царственных кианцев под командованием трезвомыслящего короля Массара аб Каскамандри, младшего брата Разбойника-падираджи Фанайяла и, по слухам, столь же ревностно служившего аспект-императору, как его брат ревностно боролся за его уничтожение.

Вместе с ними шли Вокалати, страшные плакальщики Солнца Нильнамеша, под командованием гроссмейстера, известного только как Кариндусу, печально прославленного своей дерзостью в присутствии аспект-императора и слухами о краже Гнозиса из школы Завета.

Умрапатуру был дан самый неопределенный маршрут, поскольку он должен был войти в великое пустое сердце Истиули, в землю, настолько пустую, что она не была свидетелем древних эпох, а просто оставалась безлюдной. Если Консульт сумеет нанести удар с востока, то они примут на себя всю тяжесть своей ярости.

Люди Кругораспятия провели следующий день, добираясь до своих новых назначений. Толпы проходили сквозь толпы, колонны путались в колоннах. Хаос по большей части был добродушным, хотя некоторые вспыльчивые люди неизбежно выходили из себя. Спор на одном из водопоев между галеотскими рыцарями-агмундрменами и айнонскими эшкаласи привел к кровопролитию – погибли около двадцати восьми человек и еще сорок два попали в лазарет. Но, кроме нескольких отдельных инцидентов между отдельными лицами, ничто не омрачало этот день.

Когда на следующее утро прозвенел Интервал и лагерь был свернут, разделение армии было окончено, и четыре огромных щупальца, темные от сосредоточенного движения и мерцающие, как если бы их посыпали алмазами, протянулись через бесконечную Истиульскую равнину. Люди Трех Морей, склонившиеся перед невыполнимой задачей, были участниками самого чудесного события своей эпохи. Песни на сотнях разных языков устремились в равнодушное небо.

Так начался самый долгий, самый трудный и самый смертоносный этап попытки Великой Ордалии уничтожить Голготтерат и таким образом предотвратить Второй Апокалипсис.

* * *

Отряд Наследников пробирался через широкую спину Эарвы. Дни проходили без каких-либо видимых признаков продвижения вперед. Им было поручено прочесать луга на юго-западе, в надежде найти дичь, которую они смогут загнать обратно в армию Среднего Севера. Но они не увидели даже отпечатка копыта. С течением времени они едва могли прокормить себя, не говоря уже об армии.

Обжигающий ветер продолжал дуть, разминая теплыми пальцами головы и волосы, шипя сквозь мертвый кустарник, которым ощетинилась бесконечная Истиульская равнина. Несмотря на то что у Наследников была понятная всем цель, казалось, что они плывут по течению, таково было окружающее их пространство. Земля была лишена тропы или направления и настолько обширна, что Сорвил часто ловил себя на том, что сгорбился в седле – съежившись от смутного телесного страха. Он был рожден для равнин, для открытых бесконечных небес, но даже он чувствовал себя теперь сморщенным, мягким и незащищенным. Люди склонны забывать об истинных пропорциях мира, полагая, что ничтожная мера их честолюбия может раздвинуть горизонт. Таков их дух. Но некоторые земли, с помощью монументальных высот или отвесной, абсолютной пустоты, противоречат этому тщеславию, напоминают им, что они никогда не были так велики, как препятствия, которые мир мог бы воздвигнуть против них.

Час за часом Сорвил скакал с зудом этого воспоминания, пылающего в его памяти. Ничто не могло отвлечь его, даже Эскелес в худшем своем настроении. К его досаде, толстый учитель школы Завета настаивал на том, чтобы практиковаться в языковых упражнениях, независимо от того, кто находился поблизости – чаще всего это были Цоронга и Оботегва. Однажды весь отряд подхватил его песню, выкрикивая числа на шейском языке на всю равнину, в то время как Сорвил с отчаянием и отвращением оглядывался вокруг. Эскелес, казалось, находил это зрелище ужасно забавным – как и Цоронга, если уж на то пошло.

Маг школы Завета, как оказалось, доставлял им столько же смущения, сколько и раздражения. Одно его присутствие делало Сорвила школьником, хотя тот настаивал, что его послали еще и для того, чтобы он сопровождал весь отряд, а не только для того, чтобы наставлять прискорбно невежественного короля Сакарпа Сорвила.

– Святой аспект-император серьезно относится к своим врагам, – сказал колдун с веселым блеском в глазах, – а его враги серьезно относятся к своим детям.

Сорвил нашел это замечание одновременно смешным и тревожным. Эскелес, с его щегольской бородой Трех Морей и дородным ростом, не говоря уже об отсутствии доспехов и оружия, казался почти абсурдно беззащитным и беспомощным – этакий «колосс на глиняных ногах». И все же у Сорвила не было причин сомневаться в правдивости его слов о том, что он был послан охранять их отряд, особенно после того, как стал свидетелем магического уничтожения Сакарпа.

По ночам, когда Сорвил не отрывал глаз от звездного неба, он почти мог притвориться, что ничего не случилось, что гудящие голоса принадлежали его отцу и дядям, а не сыновьям экзотических стран и далеких королей. Это было время охоты на львов, когда сагландеры сажали свои посевы, а мужчины из дома Варальт и их Конные Князья отправлялись в горы на поиски пум. С тех пор как ему исполнилось двенадцать лет, он сопровождал отца и дядей и обожал каждую минуту этого путешествия, хотя из-за своей юности не мог покинуть охотничий лагерь вместе с двоюродными братьями и сестрами. Ничего он так не любил, как лежать с закрытыми глазами, слушая, как отец говорит о ночном пожаре и делает это, не как король, а как обычный человек, не отличающийся от других.

Во время таких походов Сорвил узнал, что его отец действительно забавный человек… и что он искренне любим своими подданными.

Поэтому он утешался этими воспоминаниями, свернувшись калачиком и согреваясь их теплом. Но всякий раз, когда ему казалось, что они становятся реальностью, какой-то страх вырывался из преисподней, и иллюзии прошлого улетучивались как дым, прежде чем его охватывали дурные предчувствия. Цоронга. Аспект-император. И Мать Рождения – больше всего Мать.

Один вопрос больше, чем любой другой, занимал переполненное пространство его души. Чего? Чего она хочет? Именно она пугала его больше всего, ослабляла его кишечник. Она. Ятвер. Мать Рождения…

Сорвил провел много бессонных часов, просто взвешивая головокружительную тяжесть этого факта в своей душе. Он находил странным, что можно преклонять колени и даже молиться со слезами на глазах, и все же никогда не задумываться об этом, мало что понимая в том, что скрывается за древними именами. Ятвер… Что означал этот священный звук? Жрецы Сотни были мрачными и суровыми, такими же суровыми, как и пророки Бивня, которых они брали в качестве примера. Они размахивали именами своих богов, как суровые отцы – кнутами: повиновение было всем, чего они просили, чего ожидали. Остальное следовало из их трудных речей и писаний. Для Сорвила Ятвер всегда была темной и туманной, чем-то слишком близким к корню вещей, слишком туземным, чтобы не наполнять ощущением опасности, связанной с внезапными ударами ножом и смертельными падениями.

Все дети приходят в храм со страхом, вызванным их малостью, который священники затем обрабатывают и месят, как глину, придавая ему форму странного примирения с ужасом, являющимся религиозной преданностью, чувством любви к чему-то слишком страшному и слишком седому, чтобы принять его. Когда Сорвил думал о мире за пределами того, что могли видеть его глаза, он видел бесчисленные тысячи душ на почти оборванных нитях, которые удерживали их, свисающими над зияющей чернотой вокруг, и тени, движущиеся внизу, – богов, древних и капризных, как рептилии, безразличных, с замыслами настолько старыми и обширными, что они могли быть только безумием в маленьких глазах людей.

И никто не был так стар и безжалостен, как ужасная Мать Рождения.

Вот как ее звали: детский ужас.

Быть зажатым между такими вещами! Ятвер и аспект-император… Боги и демоны. Каким-то образом он оказался втянут в молотильные колеса мира, в перемалывающую его чудовищность – неудивительно, что он так стремился избежать шума Великой Ордалии! И неудивительно, что покачивание Упрямца – пони, на котором он ехал, несло в себе надежду на более глубокий побег от всего этого.

Однажды вечером Сорвил задал этот вопрос Цоронге и его импровизированным придворным, тщательно скрывая глубину своего интереса. Костры, естественно, были запрещены, поэтому они сидели бок о бок лицом к югу, попеременно глядя то на свои руки, то на звездное небо: короли и принцы земель, запуганных, но еще не завоеванных новой империей, тосковали по домам, заброшенным далеко за ночной горизонт. Оботегва покорно сидел позади них, выполняя обязанности переводчика, когда это было необходимо. Если что и подстегивало Сорвила на уроках шейского языка с Эскелесом, так это бремя, которым его глупость легла на плечи мудрого старого облигата.

Они обсуждали знамения и предзнаменования, которых было все больше и больше, и все они были обращены против аспект-императора, а также – продолжающуюся засуху. Чарампа, в частности, был убежден, что гибель династии Анасуримбор неизбежна.

– Они переоценивают свои силы! Подумайте об их наглости! Как же их не наказать? Я вас спрашиваю! Я вас спрашиваю!

Тзинг, казалось, был склонен согласиться, и, как всегда, никто не мог понять мнения Тинурита – или, если уж на то пошло, понять, действительно ли его улыбка была насмешкой. Цоронга, однако оставался скептиком.

– Что произойдет, – наконец решился Сорвил, – если мы подведем богов просто потому, что не знаем, чего они требуют?

– Ка Сирку алломан… – зажжужал Обетегва у него за спиной.

– Проклятие, – ответил Тзинг. – Богам нет дела до наших оправданий.

– Нет, – отрезал Цоронга достаточно громко, чтобы опередить нетерпеливый ответ Чарампы. – Только если мы не сумеем должным образом почтить наших предков. Небеса подобны дворцам, Лошадиный Король. Чтобы войти, не нужно разрешения короля.

– Пффф! – фыркнул Чарампа, скорее чтобы отомстить Цоронге за вмешательство в разговор, чем наоборот, как подозревал Сорвил. – А я-то думал, что зеумцы слишком благоразумны, чтобы поверить в эту чепуху айнритийцев!

– Нет. Это не чепуха айнритийцев. Почитание предков намного древнее, чем тысячи храмов. Ты, Тзинг, сосиска… – Цоронга повернулся к молодому королю Сакарпа. – Семья переживает смерть одного человека. Не позволяй этому дураку говорить тебе другое.

– Да… – ответил Сорвил, слишком внимательно прислушиваясь к тому, что говорилось. Это было то, что предназначено людям из покоренных народов, понял он: обращаться к религиям чужестранцев.

– Но что, если твоя… твоя семья проклята?

Наследный принц оценивающе посмотрел на него.

– Трепе нас Мар…

– Тогда ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы узнать, чего хотят боги. И все.

Хотя Цоронга не был откровенно благочестивым, Сорвил знал из предыдущих бесед, что у зеумцев был совершенно иной подход – не столько к пониманию жизни и смерти, сколько к их оценке. Подход, который иногда заставлял их казаться фанатиками. Даже особенности перевода Оботегвы показали это: зеумцы использовали две версии одного и того же слова, чтобы говорить о жизни и смерти, – слова, которое грубо переводилось, как «малая жизнь» и «великая жизнь», причем второй вариант на самом деле означал «смерть».

– А иначе? – спросил Сорвил.

Наследный принц посмотрел на него так, словно искал что-то.

Основания для доверия?

– Иначе тебе конец.

* * *

Утром мир кажется больше, а люди меньше. Земля съежилась под лучами восходящего солнца, ослепленная белым светом, и казалось, что они очнулись в самом начале сотворения мира. Поднятые руки прикрывали глаза. Примятые травы отбрасывали тени, похожие на черную проволоку.

Сорвил вырос в этой стране. Ее отпечаток лежал глубоко в его душе, так глубоко, что один только взгляд на нее укреплял его, был широко расставленными устойчивыми ногами для его души. И все же у него кружилась голова при мысли о том, как далеко они ускакали за Предел. Он, конечно, был образован и поэтому знал, что такое Предел: северный край сакарпской власти, а не та точка, где реальность наяву переходит в кошмары. Но суеверия черни имели свойство распространяться и на более высокие касты, поглощая более реалистичное понимание знати. Несмотря на наставников, Предел оставался в его воображении своего рода нравственной границей, линией, отмечавшей угасание добра и накопление зла. И этого было достаточно, чтобы у него перехватило дыхание, когда он подумал о милях, отделяющих его от священного города. Для такого маленького отряда, как у них, скакать вот так вот по пустоте было не чем иным, как безумием, настаивала ноющая часть его сознания.

Если что-то и заглушало его беспокойство, так это растущее уважение к капитану Харниласу. Поначалу Сорвил не очень-то думал о старом Харни. Как и многие другие Наследники, он пытался ненавидеть этого человека, если не за то, кем он был, то за то, что он собой представлял. Умаление других – это всегда способ, помогающий людям возвышать себя, и мощь аспект-императора была так огромна, а кидрухильская слава и компетентность были так очевидны, что мелкие цели вроде Харниласа казались единственными подходящими для ненависти.

Но капитан был бы никем, если бы не был так упрям в своей воинственной мудрости. Грубый. Бородатый, хотя и брился, как его нансурские соотечественники. Его морщины плавно переходили в шрамы, так что казалось, будто бы на лице у него вытатуированы какие-то знаки, – их можно было прочитать по-разному в зависимости от угла и яркости падающего на него света. Он так явно не заботился о том, что его подопечные думают о нем, что они не могли не уважать его все больше и больше.

– В Зеуме, – сказал однажды Цоронга, – таких, как он, мы называем нукбару, каменщиками… каменотесами… Таких, как наш капитан, – добавил он, кивнув в сторону головы их небольшой колонны после того, как Оботегва закончил перевод.

Когда Сорвил спросил его почему, Цоронга улыбнулся и сказал:

– Потому что для того, чтобы резать камень, ты должен быть сильнее камня.

– Или умнее, – добавил Эскелес.

Езда верхом, которой они все время были заняты, обычно сглаживала и заглушала их разговоры. Иногда они болтали так же громко, как женщины, выходящие из храма, иногда же ехали в тишине пустыни, и только ритмичная поступь их пони подчеркивала постояннство ветра. Обычно их разговор был кратковременным, только что искрящимся и вскоре уже затухающим, как будто какой-то живой дух проходил через их отряд, втягивая в их голоса одну мысль за другой.

Утром десятого дня езды они молча сели в седло и продолжили свой путь. И еще до полудня заметили лосиную тропу – пятнистое водяное пятно далеко впереди, широкое, как долина. Они добрались до него только после полудня – тонкая вереница всадников пробиралась по земле, разбитой тысячами тысяч копыт, по следу столь же огромному, как и все прочее в этом мире.

Сорвил проклял себя за глупость, таким сильным было его облегчение.

* * *

Следующий день начался так же, как и любой другой. Дугообразная лосиная тропа продолжала идти на юг, напоминая слишком длинный отпечаток изогнутого меча, начертанный в траве поперек всего ландшафта. Наследники прошли сквозь ее огромное растоптанное сердце, безмолвные, если не считать лязга снаряжения и пения одного или двух бессвязных разговоров. Даже Чарампа, казалось, не желал говорить. Сорвил раскачивался в седле, как и остальные, прислушиваясь к порывам ветра, к тихим призрачным звукам, которые он издавал, когда достигал его ушей.

Первые крики донеслись из головы колонны: слева от них показалась пара стервятников. Весь отряд ехал верхом, указывая пальцами и обводя взглядом блуждающую линию восточного горизонта. Равнина, казалось, сворачивалась и сворачивалась, все больше и больше по мере того, как она уменьшалась в дымке, напоминая облезлый ковер, отброшенный к стене. Небо резко устремлялось в высоту и терялось в бесконечности над ними.

– Мы нашли наше стадо! – воскликнул Оботегва, переводя ликующие слова Цоронги.

Сорвил моргнул и прищурился, его лицо исказилось от яркого солнечного света. Он нашел глазами два парящих пятнышка – и даже мельком увидел полосу крыльев, несущихся на далеких ветрах, – и стал следить за ними. Прежде чем он понял, что делает, юноша пришпорил Упрямца и пустил его в галоп. Пони вскочил на ноги с почти собачьей резвостью. Другие Наследники с любопытством и весельем наблюдали за тем, как он продвигается вперед. Капитан Харнилас уже хмуро смотрел на него, когда он неохотно остановил упрямого коня.

– Мерус пах веута йе гхасам! – закричал старый кавалерист.

– Капитан! – крикнул Сорвил на шейском языке и взмахнул рукой, направляя его внимание к горизонту.

А затем он как можно выразительнее произнес единственное слово, которое было понятно на всех человеческих языках:

– Шранки.

Он выдержал жесткий взгляд офицера, не в первый раз заметив шрам на его левой щеке, сморщенный от ожога, как будто он когда-то пролил огненную слезу. А вот чего Сорвил раньше не замечал, так это маленьких фигурок из мыльного камня, висевших у него на шее и поцарапавших его кирасу: трое детей, соединенных руками и ногами.

Странное чувство узнавания нахлынуло на молодого короля, осознание того, что Харнилас, несмотря на свой экзотический цвет лица и яростные карие глаза, не так уж сильно отличался от отцовских придворных, что он, как и многие воинственные люди, сдерживал свое сердце, чтобы не поддаться состраданию.

Харнилас любил, как любят все люди, в каждой трещине и щели воюющего мира.

Эскелес, наконец, рысью вбежал в зону слышимости, задыхаясь, как будто это его пони оседлал его, а не наоборот. Сорвил повернулся к магу.

– Скажите ему, пусть внимательно изучит этих птиц. Скажите, что это аисты – самые священные птицы. Что только аисты следуют за шранками по равнине.

Эскелес задумчиво нахмурился, а затем передал информацию капитану Харниласу. Бросив быстрый взгляд на мага, он продолжил пристально наблюдать за Сорвилом.

– Шранки, – повторил он. Кожистое лицо повернулось и, прищурившись, уставилось на пятнышки, плывущие в далеком небе.

Сорвил поджал губы и кивнул.

– Это священная птица.

* * *

– Твой наставник утверждает, что шранков надо оставить ему, – объяснил старый Оботегва, – так что не нужно терять ни одной жизни. Харнилас не согласен. Он думает, что Наследникам нужно… тренироваться, даже ценой жизни. Лучше начать с легкой крови, говорит он, чем с тяжелой.

В течение дня они постепенно сближались с высоко кружащими аистами, стараясь держаться с подветренной стороны и используя складки изрезанной равнины, чтобы скрыть свое приближение. Если Сорвил и питал какие-то опасения насчет Харниласа, то они были смягчены терпеливой чувствительностью его тактики и легкомыслием, с которыми он осуществлял контроль над своим отрядом. Выяснив направление их движения, он повернул их погоню, чтобы лучше перехватить их след: теперь они знали, что следуют за боевым отрядом численностью около трехсот человек – слишком малое число, чтобы предположить, что это мигрирующий клан. Их уже почти дважды видели пересекающими гребень какого-то холма одновременно со своей нечеловеческой добычей, но им удалось приблизиться к отряду на расстояние мили. Солнце уже клонилось к закату, опаляя западный горизонт золотом и багрянцем, так что отряд Наследников укрылся в прохладной тени, наблюдая, как Эскелес спорит с капитаном.

День, конечно, выдался напряженным, но гораздо более волнующим, чем все остальное. За исключением, возможно, скюльвенда Тинурита, Наследники ехали с улыбками на лицах. Ими овладело некое подобие ликования, которое вызывало тихие фыркающие смешки всякий раз, когда они обменивались взглядами, по-детски вкрадчивыми, но имеющими убийственную конечную цель. Со своей стороны, Сорвил не испытывал ни малейшего страха, ни малейшего намека на трусость, которая, как он думал, лишит его мужества. Вместо этого его наполняло рвение, от которого чесались руки, – желание скакать, мчаться вперед и убивать. Даже его Упрямец, казалось, почувствовал надвигающееся сражение – и приветствовал его.

Но конечно, Эскелес намеревался все испортить. Богохульник, пришла Сорвилу в голову мысль о нем.

Король Сакарпа не имел ни малейшего представления о том, какое влияние имеет его наставник. Ходили слухи, что адепты школы Завета более могущественны, чем судьи, но распространялось ли это на поле боя или, особенно, на кидрухильские отряды, он не знал. Он мог только надеяться, что их угрюмый старый капитан одержит верх. Харнилас не производил на него впечатления особо политического человека – возможно, именно поэтому ему и дали в подопечные Наследников. Отец Сорвила несколько раз говорил ему, что интрига убила гораздо больше людей на поле боя, чем все остальное.

Мужчины замахали руками и еще несколько мгновений кричали, а потом Эскелес, по-видимому, сказал что-то слишком умное или слишком дерзкое. Харнилас привстал в стременах и начал громко кричать на мага, который буквально поник перед этим диким зрелищем. Сорвил обнаружил, что смеется вместе с Цоронгой и Оботегвой.

– Дурак! – воскликнул Эскелес в полном раздражении, присоединившись к ним. – Этот человек – дурак!

– Практика-практика, – пропел Сорвил, подражая тону, который его учитель принимал всякий раз, когда он жаловался на языковые упражнения. – Это вы всегда говорите, что легкий путь никогда не бывает правильным.

Цоронга фыркнул, услышав перевод Оботегвы. Маг сердито посмотрел на Сорвила, но затем взял себя в руки и раздраженно улыбнулся. Он взглянул на аистов, круживших высоко над гребнем, за которым начиналась похожая на огромную чашу впадина. Их белые распахнутые крылья несли золото заката.

– Прошу вас, докажите, что я прав, мой король. Я действительно прошу.

Холод, казалось, прокрался в тень.

Как только они приняли решение, их погоня стала непреклонной. Повинуясь жесту Харниласа, они выстроились клином, рассекая вздымающиеся и опадающие холмы, как плот на океанских волнах. Они мчались рысью, чтобы не сбить лошадей с ног, и этот шаг позволял им не только возбужденно болтать, но и тревожиться из-за того, что каждый подъем им приходилось преодолевать в молчании.

– Они не двигаются, – сказал Цоронга Сорвилу через Оботегву. – Но почему? Они нас видели?

– Может быть, – ответил Сорвил, борясь с одышкой, из-за которой его голос звучал сдавленно. – А может, они просто отдыхают… Шранки предпочитает ночь. Солнце изнуряет их.

– Тогда почему бы не использовать возвышенность, где они могут наблюдать?

– Солнце, – повторил Сорвил, ощутив внезапный приступ дурного предчувствия. – Они ненавидят солнце.

– А мы ненавидим ночь… вот почему мы удваиваем наши вахты.

Король Сакарпа кивнул.

– Но помни, что ни один человек не ходил по этой земле тысячи лет. Зачем им следить за мифами и легендами?

Его прежнее рвение, казалось, ускользнуло от него, провалившись сквозь подошвы его сапог. Наследники поднялись по склону, держась в тени и под углом к ветру, несшему пыль, которая разлеталась от них. Всюду, куда бы Сорвил ни посмотрел, он видел землю, и все же ему казалось, что он едет по краю опасной пропасти. Головокружение охватывало его, угрожая стащить с седла. Он понял, что никакой уверенности нет. На поле боя может случиться все, что угодно.

Что-нибудь.

В топот их наступления проник пронзительный шум, высокий и неровный, как будто перерезающий глотки, которые были его истоком. Аисты, казалось, висели в воздухе прямо над ними – линии девственной белизны, выгравированные на солнце. Наследники пронеслись сквозь тень неглубокой впадины, продираясь через дымку кустарника и мертвой травы, а затем устремились вверх. Вершина холма встретила их напор. Солнце вспыхнуло за их спинами серебром и багрянцем.

Визжащий хор распался на визги и сигналы к бою.

Шранки теснились в пространстве под ними, их гнилая толпа рассыпалась по пространству между залитыми солнцем вершинами. Тонкие белые руки рванулись к оружию. Лица сморщились от ярости. Клановые штандарты – человеческие черепа, покрытые бизоньей шкурой – дергались и виляли.

Сорвилу не нужно было смотреть на ряды своих товарищей, чтобы узнать их лица. Неверие в происходящее – это всегда дверь, отделяющая молодых людей от убийства.

Последовал невозможный момент, один из тех, о которых Сорвил время от времени слышал от разных кавалеристов. Строй копейщиков, чьи шлемы и кольчужные рукава блестели на солнце, стоял неподвижно, если не считать самых беспокойных пони. Группа шранков раскачивалась, крича и жестикулируя, но тоже не двигалась. Обе стороны просто смотрели друг на друга, не от нерешительности и уж точно не из расчета. Это была скорее воинственная уравновешенность, как будто встреча была монетой, вращающейся в воздухе, нуждающейся только в твердой почве убийства, чтобы приземлиться.

Сорвил наклонился вперед и прошептал Упрямцу на ухо:

– Один и один – вместе одно целое.

И они помчались, выкрикивая боевые кличи дюжины языческих народов, грохоча и топая. Наконечники их копий казались летящими граблями. Судя по рассказам отцовских вассалов, он ожидал, что каждый удар сердца будет длиться целую вечность, но на самом деле все происходило быстро – слишком быстро, чтобы быть пугающим, или возбуждающим, или чем-то еще в этом роде. В одно мгновение шранки оказались перед ним – клубок бегущих фигур, кожа белая, доспехи черные от грязи, железное оружие, дико мельтешащее в воздухе. В следующее мгновение Сорвил врезался в них, как врезается брошенная вещь. Его копье скользнуло по краю щита одного шранка, пронзив горло твари, которую он даже не видел, не говоря уже о том, чтобы стремиться убить. Сердце зашлось в бешеном стуке после того, как юноша выхватил меч, сдерживая Упрямца и нанося удары. Крики, вопли и визги взметнулись ввысь. Ужасный грохот войны.

Семь, может быть, восемь раз ударило сердце. Он удивлялся той легкости, с которой острия мечей пронзали лица – ничем не отличающиеся от тренировочных дынь. В остальном же Сорвил сам был и своим мечом, и своим конем, танцующим среди бледных теней, руин и разрушений. Пурпурная кровь брызгала струей и черным потоком летела по мертвому кустарнику.

Потом осталась только низкая пыль, груда увечных и умирающих, а какофония звуков двигалась за ним – продолжала двигаться.

Он пришпорил скачущего Упрямца, мельком увидев усмехающегося Цоронгу, обгонявшего его на своем коне.

Уцелевшие шранки бежали перед неровной волной всадников, бестолково бросаясь из стороны в сторону. Сорвил подхватил копье, торчащее из земли, и наклонился к Упрямцу. Он быстро догнал отставших Наследников и вскоре очутился в гуще погони. Безумная усмешка тронула его губы, и он издал древний боевой клич своего народа, трескучий звук, который на протяжении веков отмечал бесчисленные подобные преследования.

Шранки бежали, проскакивая сквозь мертвый кустарник, как росомахи, увеличивая расстояние между ними и самыми медленными Наследниками – только самые быстрые из быстрых настигали их.

В гонке была радость. Ноги Сорвила стали просто продолжением усилий Упрямца. Земля уносилась назад, как морские волны. Рука юноши сжимала вспомогательное копье – свободно, как его учили с детства, и оно покачивалось, как будто он держал молнию. Он был сыном Сакарпа, всадником, таким же старым, как любой из его предков, и это – именно это! – это было его призванием. Он ударил шранков со злостью, которая казалась святой из-за своей легкомысленности. Одного – в шею, и тот полетел, раскинув руки, в заросли папоротника. Еще одного – в пятку, слева, и тот захромал, мяукая, как зарезанная кошка. Каждого сраженного он тут же забывал, зная, что мчащаяся стена позади него поглотит их.

Они разбежались, и Сорвил последовал за ними – под сияющим солнцем равнин не было никакого укрытия. Они снова склонили к нему свои белые лица, когда он закрылся, их черные глаза сверкали, а черты лица искажались от страха и ярости. Их конечности были не более чем трепещущими тенями в покрытой травой пыли. Они кашляли. Они кричали, вращаясь и падая.

В гонке была радость. Эйфория от убийства.

Один и один были одним целым.

* * *

Их победа была полной. Трое Наследников пали, и еще девять были ранены, включая Чарампу, который получил удар копьем в бедро. Несмотря на мрачные взгляды Эскелеса, старый Харни был явно доволен своими юными подопечными и, возможно, даже гордился ими. Сорвил достаточно насмотрелся на смерть во время падения своего города. Он знал, что значит смотреть, как знакомые лица испускают последний вздох. Но он в первый раз испытал то потрясение восторга и сожаления, которое приходит с триумфом на поле боя. Впервые он понял противоречие, которое чернит сердце всей воинской славы.

Парни подбадривали его, хлопали по спине и плечам. Цоронга, в широко раскрытых зеленых глазах которого читалось безумие, даже обнял его. Ошеломленный, Сорвил вскарабкался на ближайший холм и окинул взглядом равнину. Солнце лежало на горизонте, пылая багрянцем сквозь фиолетовую полосу, окрашивая бесчисленные гребни и низкие вершины в бледно-оранжевый цвет. Он стоял и дышал. И думал о своих древних предках, странствующих, как он, по этим землям – убивая тех, кто не принадлежал им. Думал о том, как его сапоги приросли к этой земле.

Темнеющее небо было таким широким, что казалось, оно медленно вертится от головокружения. Ярко сверкнул Гвоздь Небес.

И мир возвышался внизу.

* * *

В ту ночь Харнилас решил их побаловать, зная, что они – мальчишки, опьяненные подвигами. Был откупорен последний айнонский ром, и каждый из них получил по два обжигающих глотка.

Они взяли одного из уцелевших мерзких шранков и пригвоздили его к земле. Поначалу их сдерживала щепетильность, так как среди Наследников было немало юношей благородного происхождения, и они только пинали вопящее существо. А потом Сорвил с отвращением опустился на колени над белой головой шранка и выколол ему один глаз. Кое-кто из Наследников радостно закричал, но еще больше людей взвизгнули от ужаса и даже возмущения, заявив, что такие пытки – преступление против джнана, как они называли свои изнеженные и непонятные законы поведения.

Молодой король Сакарпа недоверчиво повернулся к своим товарищам. Существо содрогалось на земле позади него. Капитан Харнилас подошел к нему, и все замерли в ожидании.

– Скажи им, – обратился он к Сорвилу, медленно выговаривая слова, чтобы тот мог понять его. – Объясни им их глупость.

Более восьмидесяти лиц наблюдали за происходящим – залитая лунным светом паства. Сорвил сглотнул, взглянул на Оботегву, который просто кивнул, и подошел к нему…

– Они… они приходят… – начал он, но запнулся, услышав, как Эскелес переводит вместо Оботегвы. – Они приходят в основном зимой, когда земля замерзает слишком сильно, чтобы они могли добывать личинок, которые являются их основной едой. Иногда одиночными кланами. Иногда визжащими ордами. Башни Предела сильны именно по этой причине, а наши Конные Князья стали несравненными опустошителями. Но каждый год завоевывается хотя бы одна башня. Минимум одна. Мужчин в основном убивают. Но женщин – и особенно детей – берут для забав. Иногда мы находим их отрубленные головы прибитыми к дверям и стенам. Маленьких девочек. Маленьких мальчиков… Младенцев. Мы никогда не находим их целыми. И их кровь всегда… выпущена. Вместо багрового мертвецы вымазаны черным… черным, – его голос прервался на этом слове, – с-семенем…

Сорвил остановился. Его лицо покраснело, а пальцы дрожали. В четырнадцатую зиму отец привез его на север в карательную экспедицию, чтобы он лично увидел их древнего и непримиримого врага. Надеясь найти припасы и жилье, они пришли в башню под названием Грожехальд и обнаружили, что она разграблена. Ужасы, которые он там видел, до сих пор преследовали его во сне. «Мы могли бы мучить тысячу этих тварей в течение тысячи лет, – сказал ему отец в ту ночь, – и мы отплатили бы им лишь каплей той боли, которую они причинили нам».

Теперь он повторил эти слова.

Сорвил не привык обращаться к большой аудитории, и поэтому молчание, последовавшее за этим, он воспринял как своего рода осуждение. Когда Эскелес продолжил говорить, он просто предположил, что маг пытается исправить свою глупость. Но затем Оботегва, переводя его слова, пробормотал:

– Король Сорвил говорит так же красноречиво, как и правдиво.

Сорвил был потрясен, обнаружив, что он может понять многое из того, что сказал учитель школы Завета.

– Шус Шара кум… Это звери без души. Они – плоть без духа, они непристойны, как никто другой. Каждый из них – это яма, дыра в самом фундаменте. Там, где мы обладаем чувствами, где мы любим, ненавидим и плачем, они пусты! Режьте их. Рвите их на части. Жгите и топите их. Вы скорее запачкаетесь, чем согрешите против этих гнусных мерзостей!

Как бы сильно ни звучали эти слова, Сорвил заметил, что большинство Наследников продолжали смотреть на него, а не на мага, и понял, что то, что он считал осуждением, на самом деле было чем-то совершенно иным.

Уважением. Даже восхищением.

Только Цоронга, казалось, смотрел на него встревоженными глазами.

После этого развлечение началось всерьез. Мужской смех звучал пронзительно, как звучат нечеловеческие вопли сумасшедшего.

То, что осталось от шранка, дергалось и блестело в пропитанной кровью траве.

* * *

Они свернули лагерь, обсуждая странное отсутствие стервятников, а затем выехали на широкую освещенную равнину. Все с чувством обсуждали вчерашнюю битву, хвастаясь убитыми, сравнивая зазубрины на своих клинках и смеясь над оплошностями. Было ясно, что теперь Наследники считали себя ветеранами, но их разговоры оставались разговорами мальчишек. Легкие победы не отращивают бороды.

Отряд без труда отыскал лосиные следы и пошел по ним под полуденным солнцем, казавшимся маленьким из-за зияющего горизонта. Они почувствовали вонь, принесенную ветром, прежде чем они что-то увидели. Это был густой запах, гниль, которая разлеталась по воздуху на огромные расстояния. Окружающее пространство поднималось впереди неумолимыми ступенями, полосами серого, черного и костяного цветов, подпирающими линию горизонта, а перед ними виднелась путаница более близких областей, слишком тихих, слишком безмолвных. Отряд Наследников выстроился длинной шеренгой вдоль гребня невысокого хребта – восемьдесят семь человек в ряд. Люди стояли с расслабленными лицами, пони кивали и топали в своем зверином беспокойстве. Их кидрухильский штандарт с черным Кругораспятием и Золотым конем развевался и трепетал на фоне бесконечной синевы. Кроме кашля и проклятий ни у кого не было желания говорить.

Скелеты. Целые поля мертвых лосей, пропитанных черной пылью.

Стервятники сгорбились, как жрецы под капюшонами, или подняли крылья с властным, обвиняющим видом. Каждый миг с небес падали дюжины новых птиц – и совсем рядом, и на расстоянии многих миль от людей. Их хриплые крики прорывались сквозь громкий жужжащий гул: вокруг было так много мух, так много, что издалека они казались живым дымом.

Неподалеку от Сорвила лежала выпотрошенная туша лося – ее внутренности были разбросаны вокруг, как сгнившая одежда. В нескольких футах от него лежали еще три – их ребра отломились от позвоночников. За ними виднелась еще одна, и еще, их ребра казались раскрытыми гигантскими капканами, и так продолжалось все дальше и дальше. Тысяча кругов запекшейся крови на опустошенном пастбище.

Капитан Харнилас подал сигнал, призывая всех, и отряд ровными рядами спустился по склону, нарушая строй только для того, чтобы обойти скелеты. Ближайшие стервятники заверещали при их приближении с какой-то змеиной яростью, а затем взлетели в воздух. Сорвил с тревогой смотрел на них, зная, что наблюдатели могут на расстоянии многих миль вычислить по поднимающимся в воздух птицам, куда продвигается их отряд.

– Что это за безумие? – пробормотал рядом с ним Цоронга. В этот раз Сорвилу не нужен был перевод Эскелеса, чтобы понять его.

– Шранки, – сказал учитель странно напряженным голосом. – Это Орда…

Перед мысленным взором Сорвила мелькнули шранки, рубящие и рвущие животных, потом протыкающие насквозь тех, кто был еще жив, а потом совокупляющихся с их зияющими ранами. Широкое пространство, покрытое этими визжащими тварями.

– Орда? – переспросил он.

– Да, – ответил преподаватель школы Завета. – В древние времена, до пришествия Не-Бога, шранки постоянно отступали перед войсками, слишком могущественными, чтобы один клан мог напасть на них. Они все отступали и отступали назад, клан громоздился на клан. И так, пока голод не вынудил их сожрать всю дичь, пока от их численности не почернела вся земля до горизонта…

– А потом?

– Они напали.

– Значит, все это время…

Мрачный кивок.

– Кланы были изгнаны перед Великой Ордалией, слухами о ней, которые накапливались… Как вода перед носом лодки…

– Орда… – повторил Сорвил, взвешивая это слово на языке. – А Харни знает об этом?

– Скоро мы это узнаем, – ответил тучный маг. Не говоря больше ни слова, он пришпорил своего перегруженного коня, чтобы догнать капитана кидрухилей.

Сорвил позволил своему взгляду скользнуть по земле перед отрядом и увидел струйки крови, разбросанные по осыпи, обломки треснувших костей и черепов. У некоторых туш были высосаны глаза, у других отгрызены до самой морды щеки. Куда бы он ни смотрел, он видел очередные кровавые круги.

Самые крупные кланы шранков, с которыми сражались всадники, редко насчитывали больше нескольких сотен. Иногда особенно жестокий и хитрый вождь шранков обращал в рабство своих соседей, и война охватывала все пространство вдоль Предела. А легенды пестрели рассказами о том, как шранки размножались в таких количествах, что образовывали целые народы и захватывали Дальние Крепости. Сам Сакарп был осажден пять раз со времен Разрушителя.

Но эта… бойня.

Только какая-то более великая сила могла бы сделать это.

Мясо сочилось кровью на открытом солнце. Над кустарником и травой парили мухи. Хрящи блестели там, где потрескалась запекшаяся кровь. Вонь была такой свежей, что вызывала тошноту.

– Война реальна, – сказал Сорвил с тупым удивлением. – Аспект-император… Его война реальна.

– Возможно… – кивнул Цоронга, выслушав перевод Оботегвы. – Но есть ли у него на то причины?

* * *

– Иначе вы потеряете все…

Несмотря на громкие битвы и триумф последних дней, эти слова, как наполненная водой бочка, плывущая по бурному морю, продолжали то погружаться, то всплывать на поверхность в беспокойной душе молодого короля. У него не было причин сомневаться в них. Несмотря на всю свою молодость, Цоронга обладал тем, что сакарпы называли «тилом», солью.

Дело в том, что Ятвер, покровительница слабых и обездоленных, выбрала его, несмотря на то, что он был связан с ее братом Гильгаолом с пятого лета, несмотря на то, что в нем текла кровь воинов, несмотря на то, что он был тем, кого ятверианцы называли «верильдом», вором, порочным до мозга костей. Протестуя против абсурдности, не говоря уже о позоре ее выбора, он лишь доказал, что достоин унижения. Он был избран. И теперь ему нужно было только знать почему.

Иначе…

Порспариан был очевидным ответом. Теперь стало ясно, что этот раб был каким-то тайным жрецом. Сорвил всегда думал, что только женщины заботятся о мирских интересах Матери Рождения, но он почти ничего не знал о представителях низших сословий своего собственного народа, не говоря уже о том, как они живут в других странах. Чем больше он думал об этом, тем больше чувствовал себя дураком из-за того, что не понял этого раньше. Порспариан пришел к нему, неся это ужасное бремя. Именно он должен был сказать ему, что это за бремя и куда его надо нести.

Если только Сорвил научится использовать свой язык и уши для общения на шейском.

В ту ночь, когда все остальные спали, молодой король Сакарпа перекатился набок на своей спальной подстилке и, подобно тому как встревоженные тела сами начинают делать разные движения, принялся ковырять траву перед собой. Порспариан – его щеки покрылись морщинами, как засохшие яблоки, а глаза напоминали мокрые осколки обсидиана – все это время плавал перед его мысленным взором, выплевывая огонь в ладонь, втирая грязь ему в щеки…

Только когда он обнажил небольшой клочок земли, Сорвил понял, что делает: лепит лицо Ужасной Матери так же, как Порспариан в тот день, когда аспект-император объявил его королем-верующим. Это казалось какой-то безумной игрой, одним из тех действий, которые заставляют интеллект смеяться даже тогда, когда желудок трепещет.

Он не мог щипать и лепить землю так, как это делал раб Шайгека, потому что она была очень сухой, и поэтому он вылепил щеки, собрав ладонями горку пыли, а потом изобразил на ней брови и нос дрожащим кончиком пальца. Он задержал дыхание, сжатое и неглубокое, чтобы не испортить свое творение случайным выдохом. Он суетился над работой и даже использовал край своего ногтя, чтобы передать детали лица. Его пальцы онемели от напряжения, но он вкладывал в работу всю свою любовь. Закончив, юноша положил голову на согнутую руку и уставился на темный профиль существа, пытаясь прогнать мысли о безумной невозможности этого. На какое-то сумасшедшее мгновение ему показалось, что весь мир, все упрямые мили, которые он прошел, умножая их во всех направлениях, – это всего лишь безжизненное тело, лицо которого лежит теперь перед ним.

Лицо короля Харвила.

Сорвил обхватил себя за плечи с яростью борца, борясь с рыданиями, которые пронзали его насквозь.

– Отец? – воскликнул он вполголоса.

– Сын… – прохрипели в ответ земляные губы.

Юноша почувствовал, что снова сгибается… как будто он был луком, натянутым потусторонними руками.

– Вода, – изображение кашлянуло, выпустив маленькое облачко пыли, – поднимается перед носом лодки…

Слова Эскелеса?

Сорвил поднял обезумевший кулак и обрушил его на лицо среди вырванной травы.

* * *

Он не спал, но и не бодрствовал.

Он был между этими состояниями и чего-то ждал.

– Значит, все это время? – слышал он собственный голос, задающий вопрос Эскелесу.

– Кланы были изгнаны перед Великой Ордалией, и слухи о ней накапливались… Как вода перед носом лодки…

– Собирались в Орду…

За свою жизнь Сорвил видел очень мало лодок – рыбацкие, конечно, и знаменитую речную галеру в Унтерпе. Он понимал значение описания колдуна.

Проблема заключалась в том, что Наследники выслеживали дичь к юго-западу от Великой Ордалии.

Так далеко от носа корабля.

Он выжидал своего часа в смятении. Его тело утратило инстинкт дыхания, так что он заставил себя втягивать воздух. Никогда еще солнце не поднималось так долго.

* * *

– При всем моем уважении, мой король… – сказал маг с бодрой усмешкой. – Будь добр, убери свои гребаные локти.

Эскелес был одним из тех людей, которые никогда не научатся обуздывать свой гнев просто потому, что проявляют его очень редко. Солнце еще не пробилось сквозь пустынный восточный горизонт, но небо над разбросанными повсюду спящими уже начинало светлеть. Часовые наблюдали за происходящим с хмурым любопытством, как и несколько лошадей. Харнилас тоже не спал, но Сорвил не настолько доверял своим знаниям шейского языка, чтобы идти прямо к нему.

– Военный отряд шранков, который мы уничтожили, – настаивал Сорвил. – Там не было выставлено часовых.

– Пожалуйста, мальчик, – сказал тучный мужчина, откатывая свое тело подальше от молодого короля. – Позволь мне вернуться к моим кошмарам.

– Он был один, Эскелес. Разве вы не видите?

Колдун поднял свое одутловатое лицо и подмигнул ему через плечо.

– Что ты такое говоришь?

– Мы находимся к юго-западу от Великой Ордалии… А что это за вода такая, которая скапливается за лодкой?

Какое-то мгновение маг смотрел на короля Сакарпа, моргая и почесывая бороду, а затем со стоном перевернулся на живот. Сорвил помог ему подняться на ноги, и они вместе пошли к Харниласу, который уже ухаживал за своим пони. Эскелес начал с извинений за Сорвила, на что у молодого короля не хватало терпения, особенно когда он едва понимал, о чем идет речь.

– Мы идем по следу армии! – воскликнул он.

Оба мужчины с тревогой посмотрели на него. Харнилас взглянул на Эскелеса, ожидая перевода, но тот лишь мельком взглянул в сторону капитана.

– Что заставило тебя сказать это? – спросил он Сорвила на одном дыхании.

– Эти шранки, те, что перебили лосей, их гонят.

– Откуда ты это знаешь?

– Мы знаем, что это не Орда, – ответил Сорвил, глубоко дыша, чтобы привести в порядок мысли, которые спутались за долгую ночь ужаса и раздумий. – Шранки, как вы сказали, даже сейчас бегут перед Великой Ордалией, клан натыкается на клан, собираясь в Ор…

– Ну и что?! – рявкнул Эскелес.

– Подумайте об этом, – сказал молодой человек. – Если бы вы были Консультом… Вы ведь наверняка знали бы про Орду, не так ли?

– Больше, чем кто-либо из живущих, – признался маг, и в его голосе прозвучала тревога. Для Сорвила слово «Консульт» пока еще не имело особого значения, если не считать страха, который оно вызывало в глазах айнритийцев. Но после инцидента со шпионом-оборотнем ему стало все труднее отмахиваться от этого, считая «Консульт» плодом безумия аспект-императора. Как и от многих других вещей.

– Значит, они должны знать не только о том, что Великая Ордалия будет атакована, но и о том, когда именно это произойдет…

– Очень может быть, – согласился Эскелес.

Сорвил подумал о своем отце, обо всех тех случаях, когда он слышал, как тот рассуждает со своими подданными, не говоря уже о своих близких. «Быть достойным королем, – как-то сказал ему Харвил, – значит руководить, а не командовать». И Сорвил понял, что все эти препирательства, все разговоры, которые он считал пустой тратой времени, «соревнованием языков», на самом деле были главным в царствовании.

– Смотрите, – сказал он. – Мы все знаем, что эта экспедиция – фарс, что Кайютас послал нас патрулировать тыловой фланг, который иначе никто бы не стал патрулировать, просто потому, что мы Наследники – сыновья его врагов. Мы прикрываем территорию, к которой в противном случае хозяин был бы слеп, территорию, которую мог бы использовать хитрый враг. Патрулируя этот воображаемый фланг, мы натыкаемся на военный отряд без выставленных часовых, достаточно рассеянный, чтобы найти передышку в тени. Другими словами, мы находим доказательство того, что для этого уголка Истиульских равнин, по крайней мере, не существует Великой Ордалии…

Он помедлил, чтобы дать колдуну закончить перевод, а потом продолжил:

– Потом мы находим убитых лосей, что, как вы говорите, шранки делают только во время Орды, – а мы знаем, что это не так…

Сорвил заколебался, переводя взгляд с одного своего слушателя на другого – с сурового старого ветерана на мага с квадратной бородой.

– Ты привлек наше внимание, мой король, – сказал Эскелес.

– У меня есть только догадки…

– И мы искренне изумлены.

Юноша посмотрел поверх копошащихся пони на широкую лосиную тропу, которая была лишь пятнами более темного серого цвета на фоне предрассветного пейзажа. Где-то… Там.

– Я думаю, – сказал он, неохотно поворачиваясь обратно к двум мужчинам, – что мы наткнулись на какую-то армию Консульта, которая… – Он сделал паузу, чтобы глотнуть воздуха. – Которая превосходит Великую Ордалию и использует лосей и для того, чтобы прокормиться, и для того, чтобы скрыть свой след. Я предполагаю, что они собираются ждать, покуда Великая Ордалия не столкнется с Ордой…

Он сглотнул и кивнул, словно внезапно вспомнив о какой-то подростковой неуверенности, а потом вздрогнул от образа своего отца, говорящего пылью из грязи.

– Затем… затем они атакуют войско сзади… Но…

– Но что? – спросил Эскелес.

– Но я не уверен, как это может быть возможно. Шранки, они…

Эскелес и Харнилас обменялись встревоженными взглядами. Капитан поднял голову и пристально посмотрел на молодого короля, как обычно смотрят офицеры на смиренных подчиненных. Не прерывая зрительного контакта, он произнес: «Аэтум сщути сал мереттен», обращаясь к стоявшему рядом магу школы Завета. А затем продолжил на шейском языке, говоря достаточно медленно, чтобы Сорвил поспевал за ним:

– Так. И что бы ты сделал?

Молодой король Сакарпа пожал плечами.

– Поскакал бы во весь опор к аспект-императору.

Старый офицер улыбнулся и кивнул, хлопнув его по плечу, прежде чем крикнуть, чтобы лагерь был свернут.

– Значит, это возможно? – спросил Сорвил у Эскелеса, который остался стоять рядом и смотрел на него со странным, почти отеческим блеском в глазах. – Шранки могут делать то, что я думаю?

Маг вжал бороду в бочкообразную грудь и кивнул.

– В древние времена, еще до пришествия Не-Бога, Консульт связывал шранков сбруей, сковывал их в огромные толпы, которые древние норсирайцы называли рабскими легионами… – Он замолчал, моргая, как будто стараясь отогнать ненужные воспоминания. – Они будут гонять их так же, как мы гоняем рабов в Трех Морях, морить голодом, пока их голод не достигнет высшей точки. А затем, когда они доберутся до места, где шранки почувствуют запах человеческой крови на ветру, они разобьют цепи и позволят им бежать.

Что-то внутри короля Сакарпа обмякло от облегчения – что-то, связанное страхом и надеждой. Он почти шатался от усталости, как будто одна только тревога поддерживала его на протяжении всех бессонных вахт.

Маг поддержал его, положив руку ему на плечо.

– Мой король?

Сорвил покачал головой, отгоняя беспокойство колдуна, и окинул взглядом утреннюю равнину: Сакарп мог быть прямо за ним, а не на расстоянии нескольких недель пути, несмотря на все различия, которые создавал горизонт.

– Капитан… – сказал он, отвечая колдуну таким же, как у него, пристальным взглядом. – Что он тогда вам сказал?

– Что ты обладаешь даром великого короля, – ответил Эскелес, сжимая его плечо, как это делал его отец, когда гордился достижениями своего сына.

– Даром? – что-то внутри его хотело заплакать. Нет…

Даром было только то, что сказала ему грязь.