Читать книгу Великая Ордалия - Р. Скотт Бэккер - Страница 4

Конец лета, 20 год Новой империи (4132 год Бивня), северные отроги гор Дэмуа

– Пусти, – бросила Серва брату, каменной башней прикрывавшему ее от ветра.

Сорвил, как всегда, колебался. Ему хотелось держать ее, ощущать в своих руках тонкое тело, о котором никогда не переставало помышлять его сердце, даже когда от гнева сводило челюсть и гудело в ушах. Ибо, невзирая на всю силу ненависти, которую он испытывал, похоть отказывалась оставить его в покое.

Все всегда происходило одинаково. И понимание придет к нему не раньше, чем сцепившиеся в его душе псы разорвут ее на более вдохновляющие части. Он считал свой путь чистым. Он, нариндар, нареченный Цоронгой ассасин Сотни. Сама Матерь Рождения помазала его, скрывая от противного естеству взгляда Анасуримборов, снабдила подходящим оружием, даже возвела в необходимый ему высокий чин. Но проклят он или нет, собственная судьба беспощадно приближалась к нему. И явилось посольство нелюдей, доставившее условия их союза с Великой Ордалией, и псы с радостью всадили свои зубы в его сердце. Она сама сказала ему: он должен стать заложником Иштеребинта и находиться в плену вместе с Сервой и ее старшим братом Моэнгхусом.

Сорвил обнаружил, что его перебросили в несколько магических прыжков – через руины древней Куниюрии вместе с дочерью убийцы его отца, и с каждым новым полетом он все более увлекался ею. И думал даже, что может полюбить ее, позволял себе сочинять другое будущее, в котором погибал он, а не ее отец…

Для того лишь, чтобы застать ее, дрожащую в руках этого рослого воина, приходившегося ей братом.

– Лошадиный Король… пора идти дальше.

Ненависть заставила Сорвила помедлить, однако он покорился, надеясь на убежище, надеясь на Нее. И поэтому обхватил правой рукой ее талию, и тепло ее тела показалось ему жаром извлеченного из огня утюга. Над ропотом мыслей свирелью пел ее голос. Вращались стороны света, как всегда вращались они, блестели, словно осколки стекла, подброшенные в белую высь, к солнцу, и он распутывал, как распутывал по обыкновению, от сердцевины наружу, собственную сущность, поблескивавшую на горизонте как далекое зеркало.

Так они пересекли горы Дэмуа. Сорвил, притворный король-верующий, и безумные дети святого аспект-императора перепрыгивали со склона на склон, кожей и нервами ощущая живительный холод, надрывая легкие колким воздухом, – с вершины на новую утомительную вершину, всегда возвышавшуюся над краем пустоты. Весь мир казался подброшенным к небу, ободранная земля загибалась и нависала, со всеми своими обрывами и заснеженными ущельями. Он брел рядом со спутниками, онемевшими пальцами обнимая себя за плечи, удерживая в себе то тепло, которое могло создать его нутро, стараясь не позволять себе дрожать от холода, чтобы не упасть от этого в снег. И он обнаружил, что не может более различать свои ужасы, вздымающиеся к небу и опускающиеся долу головокружительные утесы и груз своего сердца.

Он взирал в суровую пустоту, ненависть вращалась в нем, как подброшенная монета, и видел, как ветры обдирают ближайшие вершины, в бесконечном движении унося снег на восток. Он ощущал их кровосмесительное стремление друг к другу, малышка Серва и рослый Моэнгхус, разгоряченные кровью и жизнью, бредущие возле тех же, что и он, пропастей и обрывов… и желал им смерти.

И всего-то надо толкнуть, думал он. Всего лишь толкнуть, и он сможет спокойно умереть здесь, отдав наружу собственное тепло, излив его в окружающую пустоту. Короткая паника, треск костей. Последний вздох.

И никто никогда ничего не узнает.

A потом один только магический прыжок – и он исчез, этот мир камня, льда и разверзшихся пропастей. Они вновь оказались в лесу, на ровной земле, среди зарослей и террас, в таком месте, где стоя не боишься упасть.

Высота укоротила деревья, щебень проредил кусты и травы. По расщелинам с оставшихся позади гор ниспадали ручьи, их холодная вода сводила пальцы, от нее ныли зубы. Все трое посидели молча какое-то время, наслаждаясь теплым и ласковым воздухом. Серва задремала, опустив голову на изгиб руки. Моэнгхус делил свое внимание между пейзажем и собственными пальцами. Сорвил смотрел вдаль, изучая, как закорючки горных вершин превращаются в умиротворенный горизонт.

– Что твои люди знают об Инджор-Нийасе? – наконец спросила Серва.

Голос ее, он понял, всегда нисходил к нему и никогда не вырывался наружу.

Ничего не ответив, он повернулся лицом к западу, чтобы избавить себя от жестокого веселья, плясавшего в ее взгляде. И решил, что еще больше ненавидит ее под лучами солнца.

– Отец, – продолжила она, – говорит, что видит в этом урок, что в вымирании нелюдей нужно видеть знак того, что может угаснуть и само человечество.

Он уставился вдаль, пользуясь недолгой передышкой. Он не мог смотреть на Анасуримборов без стыда, не мог уснуть, не представив себе их соединение. Только повернувшись к ним спиной, он мог обратиться к тем думам, что позволяли ему дышать. Ведь он нариндар, орудие жуткой Матери Рождения. Ведь он тот нож, что уничтожит их демонического отца и предаст гибели его детей. Тот самый нож!

Он даже начал молиться Ей во время коротких страж перед сном.

Отпусти им, Матерь…

То, что он видел, было преступлением – в этом он не сомневался. Инцест считался смертным грехом у всех народов, у всех великих домов – даже у Анасуримборов, которым приходилось более всех прочих ублажать толпу. Они боялись: Сорвил понемногу осознал это. Они боялись, что их отец узнает об их преступлении по его лицу…

Однако, рассудил он, они боялись еще и того, что он может увидеть на их собственных лицах. Только этот страх, понимал Сорвил, до сих пор сохранял его в живых. Он не имел представления о том, что они могут или не могут скрыть, однако знал, что убийство – не мелочь даже для подобных им существ. Может быть, они слишком полагались на свою способность обманывать своего проклятого отца. Убийство человека – не шутка… такой поступок оставляет жуткий след в любой душе. Посему они решили согрешить в песке, прогнать его прочь, предоставить дебрям возможность совершить то, чего не решались сделать сами, позволить скитаниям смыть с их душ след, оставленный виной.

А пока они дразнили его, смеялись над ним и мучили. Устраивали игры – бесконечные игры! – только ради того, чтобы посрамить, чтобы вывести из себя! Вэах Дэмуа, а теперь на пороге сказочного Иштеребинта, последней из великих нелюдских Обителей.

Время их было на исходе.

– Мир этот прежде принадлежал нелюдям, – говорила она, – а теперь принадлежит людям… тебе, Сорвил. Он ощущал на себе ее бесстыдный взгляд. – Какую судьбу ты изберешь?

Дыхание ветра вдруг пошевелило траву.

– Это легко сказать, – проговорил Моэнгхус, со вздохом вставая. Нагнулся, выбирая сосновые иголки из гетр. Схватил Сорвила за плечи двумя готовыми к бою руками, тряхнул с полным издевки дружелюбием. – Кровавую, конечно.

Сорвил вырвался из его хватки, ударил в лицо – и промахнулся. Имперский принц шагнул вперед и нанес свой удар – достаточно сильный для того, чтобы ноги под ним сплелись, как брошенная веревка. Повалившись спиной на землю, Сорвил разбил локоть о гранитную глыбу. Боль молнией пронзила его руку, обездвижив ее.

– Что? – рыкнул Моэнгхус. – Почему ты упрямишься? Беги, мальчишка! Беги!

– Ты на-назвал меня проклятым! – вскричал Сорвил. – Меня?

– Я назвал тебя несчастным. Слабаком.

– Тогда скажи мне! Где горят кровосмесители? Какую часть ада ваш святой отец уготовил для вас обоих?!

Волчья улыбка, небрежное движение плеч.

– Ту, где твой отец воет, как беременная вдова…

Откуда приходит сила в слова? Как простое дыхание, звук могут остановить ритм сердец, превратить в камень кости?

– Поди! – крикнула Серва своему брату. – Юс вирил онпара ти…

Несмотря на предупреждение, прозвучавшее в ее голосе, Моэнгхус расхохотался. Бросив на Сорвила яростный взгляд, он плюнул, повернулся и направился вниз по склону. Сорвил следил за игрой света и теней на его удаляющейся спине, ощущая, что сердце превратилось в треснувший и остывший котелoк.

Он повернулся к свайальской ведьме, взиравшей на него с вниманием, способным посрамить обоих мужчин. Из презрения он позволил ей глазеть на себя. Солнце играло в ее волосах.

– Как? – спросила она наконец.

– Что как?

– Как ты можешь… все еще любить нас?

Сорвил потупился, подумал о Порспариане, своем мертвом рабе, растиравшем грязь и плевок Ятвер по его лицу. Вот что видит она, осознал он, плевок Богини, магию, хотя на самом деле это не магия, а чудо. Они поддевали, насмешничали, подстрекали и тем не менее видели только то, что увидел их жуткий отец: обожание, подобающее заудуньянскому королю-верующему. Ненависть пронизывала его сердце, сковывала самое его существо, однако эта ведьма видела только плотское желание.

– Но я презираю тебя, – ответил он, в упор посмотрев на нее.

Она не отводила свой взгляд еще несколько ударов сердца.

– Нет, Сорвил. Ты ошибаешься.

И словно услышав одно и то же неизреченное слово, оба они посмотрели на прогалину, на точки медленно скользившего над ней цветочного пуха.

Намерения, обещания, угрозы. Произнесенные шепотом, они придавали силу сердцу.

И пусть никто не слышит. Никто, кроме Богини.

Отпусти им, Матерь. Даруй их мне.

Стыд – великая сила. Еще пребывая в чреве, мы ежимся под яростным взглядом отца, стараемся избежать полного ужаса взгляда матери. Еще до первого вздоха, первого писка мы знаем насмешки, от которых будем бежать, знаем алхимию более тонкого осмеяния, и тот образ, в каком оно обитает в нас, в нашей плоти, в виде пузыриков отчаяния, превращающих в пену наше сердце, наши конечности. Боль можно удержать зубами, ярость – во лбу, в глазах, но позор занимает нас целиком, наполняя собой нашу съежившуюся кожу.

Ослабляя своим пробуждением.

Отчасти стоявшая перед Сорвилом дилемма крылась в промежутках между магическими прыжками, в том, как часто он обнаруживал, что наблюдает за Сервой, пока она дремала, чтобы восстановить силы. Во время сна она становилась другой, бормотала от страха, кряхтела от усталости, вскрикивала от темного ужаса. Эскелес так же нес в себе проклятие Снов, так же бесконечно страдал, когда спал. Однако, пробудившись, он никогда не выглядел столь же безмятежно, как Серва. Его ночные горести ни в коем случае не противоречили озаренной солнцем человечности. Сорвил не мог слышать всхлипывания и рыдания Сервы, без того чтобы не проглотить комок в горле.

Когда она спала, казалось, что он видит ее такой, какой она могла бы быть, если отбросить вуали, сотканные ее дарованиями и статусом. Видит, какой она станет, когда он будет силен, а она слаба.

После того как она проснулась, они совершили последний магический прыжок со склонов Дэмуа на холм, похожий на чудовищный каменный пень или столп, обрубленный у основания. Прогалины заплетал плющ. Ветви огромных дубов и вязов казались стропилами, поддерживавшими полумрак, корни их разделяли каменные блоки. Заросли мха чавкали под ногами. Корни слоновьими хоботами пересекали рытвины, заросшие кольцами сладкого мха. В воздухе стоял приторный запах гнили. Рассеянный свет наполняли прожилки теней, словно отражавшихся от неспокойных вод.

– Я не помню этого места, – сказала шедшая первой Серва.

– Наконец-то, – проворчал Моэнгхус, – мы получим возможность насладиться смертью и гибелью без нотаций.

Птичья песнь звучала над зелеными высотами. Сорвил прищурился: сквозь полог листвы пробилось солнце.

– Нелюди старее старых, – обратилась Серва к сырой низине. – И, клянусь, даже они забыли…

– Но сделались ли они от этого счастливы? – вопросил ее брат. – Или просто до сих пор пребывают в растерянности?

Ветвящаяся тень, похожая на толстую черную жилу, потянулась от его груди на лицо. Солнечный свет рассыпался тысячью белых кружков на краю его нимилевых лат. Сорвил успел заметить, что имперский принц часто бывал таким до того, как погрузился в нынешнюю меланхолию. Беззаботным, саркастичным – словно человек, возвращающийся к какому-то презренному делу.

Серва остановилась между двух массивных каменных глыб, провела ладонью по покрывшейся коркой и изъеденной ямками поверхности, вдоль трещин столь же заглаженных, как океанская галька. Она шла в своей обычной манере, одновременно беззаботной и внимательной, жесткой в восприятии душ, абсолютно уверенных в ее власти. И оттого казалась неумолимой.

– Камень этот сохранил печать древнего удара… пятно… заплесневелое и едва заметное, я такого еще не видала.

Впрочем, неумолимой она казалась всегда – вне зависимости от того, что делала.

– Пусть мертвое останется мертвым, – пробормотал ее брат.

Музыкальные нотки ее голоса чуть заглушила выступающая от камня зелень.

– От того, что забыто, стеной не отгородишься…

Белоглазый воин ухмыльнулся, глянув прямо на Сорвила.

– Она всегда была любимицей отца.

Сорвил посмотрел на свои ободранные и испачканные костяшки пальцев.

– А кто был любимцем Харвила? – с насмешкой в голосе продолжил имперский принц.

Из глубины мшистого древесного полумрака донесся голос Сервы:

– Это место было заброшено еще до падения Ковчега.

– Я был его единственным сыном, – ответил Сорвил, наконец посмотрев на черноволосого Анасуримбора.

Есть темное понимание между мужчинами, очертания которого можно различить только в отсутствие женщин – в отсутствие света. Есть такая манера, взгляд, интонация, которую способны различить только мужчины, и она одинаково доступна братьям и явившимся из-за моря врагам. Она не требует развернутых знамен и свирепого рыка, хватает мгновения одиночества, проскочившего между двумя мужским душами, движения воздуха между ними, совместного восприятия всех убийств, позволивших им жить.

– Да, – продолжил Моэнгхус с металлом в голосе. – Я слышал, что об этом говорили в Сакарпе.

Сорвил скорее облизал губы, чем вздохнул:

– О чем говорили?

– О том, как добрый Харвил расточил свое семя на твою мать.

Их разделял один короткий вздох, втягивающий в легкие одного то, что выдыхал другой.

– Говорят, что ее чрево, – продолжил имперский принц, – уже омертвело до этого.

Туман поднимался в теле младшего из двоих мужчин, охлаждая кожу от внутреннего жара.

– Что это здесь происходит? – поинтересовалась Серва, появившаяся из-за дубового ствола чудовищной толщины.

Мужчины не удивились. Ничто не могло избежать ее внимания.

– Полюбуйся на него, сестра, – проговорил Моэнгхус, не отрывая взгляда от Сорвила. – Разве ты не замечаешь ненависти…

Пауза.

– Я вижу только то, что видели все…

– Он держится за рукоятку меча! Того и гляди достанет его!

– Брат… мы уже говорили об этом.

О чем же они говорили?

– А если он, не сходя с места, проткнет меня?! Тогда поверишь?

– В сердце человека не бывает единства! Ты знаешь это. И знаешь…

– Он! Ненавидит! Посмотри на не…

– Тебе известно, что мое зрение всегда проникает глубже твоего! – вскричала свайяльская гранд-дама.

– Ну да! – возвышавшийся над обоими спутниками имперский принц сплюнул и ушел.

Сорвил застыл на месте, ярость его не столько притупилась, сколько рассыпалась гравием в недоумении. Он посмотрел на широкую спину Моэнгхуса, которая, покачиваясь, удалялась в чередующихся полосках света и тени.

– Это безумие! – со злостью бросил молодой человек. – Вы оба безумны!

– Может быть, чем-то взбешены, – сказала Серва.

Повернувшись к ней, он увидел невозмутимое выражение. Как всегда.

– Неужели я такая загадка? – огрызнулся он.

Она стояла на накренившемся камне, верхушка которого обросла черно-зеленым мхом, а бока затянул белый лишайник. И казалась потому выше его… и могущественней. Одинокое копье солнечного света ударяло в лицо Сервы, заставляло ее светиться, как их проклятый отец.

– Ты любишь меня… – проговорила она голосом столь же невозмутимым, как и ее взгляд.

Ярость сорвалась в нем, будто он был катапультой, а ее голос – спусковым крючком.

– Я считаю тебя шлюхой и кровосмесительницей!

Она вздрогнула, восхитив тем самым злобную часть его.

Однако ответ Сервы не замедлил пролиться жидким светом из ее уст, сгуститься светлым паром из окружающего сумрака.

– Каур’силайир мухирил…

Сорвил отшатнулся назад, сперва от изумления, потом от сочленений охватывавшего его света. Ступни его колотили по воздуху. Его отбросило, притиснуло к морщинистому стволу огромного дуба. Голос Сервы налетал на него со всех сторон, словно он был листом, потерявшимся в буре воли этой женщины. Злой и враждебный свет сверкал в ее глазах, немногим уступая в яркости солнцу. Черный перламутр обрамлял фигуру… черный, змеившийся, ветвившийся, словно разыскивая трещины, проникавшие в самую ткань бытия. Волосы ее разметались золотыми воинственными соколами.

И она нависла над ним, не столько преодолев, сколько прорезав разделявшее их расстояние… схватила его за плечи, воспламенив его кожу своим огнем, высосав весь воздух из его груди своей пустотой, придавливая его тяжестью гор, принуждая, требуя…

– Что ты скрываешь?

Губы ее раскрылись около поверхности солнца.

Слова его восстали из черных недр, отвечая на ее требование:

– Ничего…

Не с трудом, свободно.

– Почему ты любишь нас?

– Потому что ненавижу то, что вы ненавидите… – Невесомо, словно в курительном дыму. – Потому что верю… – Вздохом, как после поцелуя.

Черная тушь затопила все вокруг, скрыв за собой жилистый лес и воздушную сферу. Осталась она одна, титаническая фигура, блистание глаз которой подобно Гвоздю Небес.

– Можешь ли ты не замечать наше презрение?

Слова, будто обращенные к другу.

– Да.

Она наклонилась вперед, гнев и ужас во плоти, разбрызгивая страх краской по коре.

– Не думаю.

Он запрокинул голову в полнейшем ужасе, он увидел ее жуткую сторону, он мог только простонать свою жалобу, прорыдать свой позор. Пролилась вода его тела, горячая, словно кровь. Нутро.

И с каким-то ударом сердца исчезло все.

Ее чары. Его честь.

– Почему? – кричала она. – Почему тебе надо любить нас? Почему?

Дрожь колотила его, крутила как ветер. Он обмарался…

– Неужели ты не видишь, что мы – чудовища!

Испачкался. Он заметил некую неуверенность, даже ранимость в ее сердце… Страх?

Трепетное ожидание… чего?

Вонь собственного малодушия уже окружала его…

Доказательство.

Первое рыдание, исторгнутое из его груди эфирным кулаком.

– К-кто? – закашлялся он, ухмыляясь в безумии. Падение, сокрушительный удар, внутри и извне. И теперь все, конец.

Конец всему.

Он теряет все. Харвила, своего младшего брата, его теплую руку в своей мозолистой ладони. Теряет свое наследство, свой народ. Образ его крив и непристоен. Теряет бдение рядом с Цоронгой в меркнущем свете, когда они слушали Оботегву, забывая дышать. Сверкающую расселину. Теряет видение шранколикой Богини, выковыривавшей когтем грязь из своего лона. И бахвальство – этот звериный жар! Вой, сделавшийся невыносимым. Крик Порспариана, бросившегося горлом на копье. И припадок блаженства! Свирепого от… напряженного от… разделенного. И то, как он съеживался и молил, охватив Эскелеса, когда их окружила жуткая масса нечеловеческих лиц.

Потоки горячего семени, просачивающиеся через тиски его стыда. Его отец, машущий руками, как сердитый гусь в огне.

Его мать – серая как камень.

Его семя! Его народ! Запах дерьма… дерьма… дерьма…

Убью-позволь-мне-убить…

Он стоял на коленях, согнувшись, раскачиваясь, словно собираясь извергнуть блевотину. И не понимал почти ничего, совсем ничего из происходящего – абсолютно ничего. Рыдания, исходившие из его груди, ему не принадлежали. Более не принадлежали…

Доказательство.

Она смотрела на него сверху вниз, холодная и безразличная.

– Кто? – повторил он дрогнувшим голосом.

– Люби нас… – сказала она, отворачиваясь от жалкого зрелища. – Если должен.

Он скрючился под могучим дубом, припав к его жесткой коре, все более и более заворачиваясь в неразборчивое рычание. Однако голос ее все теребил и теребил его…

Я подчинила его!

Смятение.

Что еще ты хочешь, чтобы я сделала? То, чем я покоряла нелюдей, сработает и на нем. Он любит нас.

Голос ее брата трудно было разобрать за тем рычанием, в которое он был погружен.

Отец недооценил глубину его раны.

Она не значила ничего – чистота ее проклятого голоса.

Наш отец ошибается намного больше, чем ведомо тебе… Мир превосходит его, как и нас, как и всех остальных…

Он ничего этого не понял…

Он просто переносит битву в большие глубины.

Мир раскачивался и плыл по спиралям, теплый и медленный.

Лицо мое под твоим лицом… замолчи и увидишь…

Мать напевала и гладила его. Омывала собственными руками.

Ш-ш-ш…

Ш-ш-ш, мой милый.

– Мама?

Вечность обитает внутри тебя. Сила, неотличимая от того, что происходит…

– Я безумен? – спрашивает он.

Безумен…

И очень свят.

– С квуйя, – говорила Серва, – нельзя позволять себе вольностей.

Сорвил сидел и, не обращая внимания на обрыв прямо перед собой, смотрел на запад опухшими глазами. После пережитого позора и унижения, пока она спала, а угрюмый Моэнгхус бродил по внутреннему островку, он заполз в наполненную водой рытвину и отмылся. Должно быть, целую стражу он плавал над древней черной водой, онемев от холода, прислушиваясь к хлюпанью собственных движений, звуку собственного дыхания. Ни одна мысль не посетила его. Теперь, с мокрыми волосами, в промокших насквозь штанах, он тупо уставился на видневшийся вдалеке пункт их назначения. Он торчал над ровной стороной горизонта – силуэт, лишь чуть более темный, чем фиолетовое небо над ним: гора, севшая на мель посреди вырезанной в камне равнины.

Иштеребинт. Последнее прибежище нелюдей.

В молодости нелюди снились ему, как и любому сыну Сакарпа. Жрецы называли их нечеловеками, ложными людьми, оскорбившими богов похищением их совершенного облика, соединением мужского и женского и – что самое отвратительное – похищением секрета бессмертия. В частности, один из жрецов Гильгаоала, Скутса Старший, находил удовольствие в том, что потчевал детей описанием злобных прегрешений нелюдей после падения Храма. Он извлекал на свет старинные свитки и зачитывал их сперва на древних диалектах, а затем в красочном и зловещем переводе. И нелюди становились выходцами из Писания, непристойными во всем, в чем они превосходили людей, и притом каким-то недоступным людям образом; принадлежавшими к дикому и темному миру… расой, рожденной на одной из самых черных, самых первобытных окраин, хранящей в себе злобу, сулящую им пламя до конца вечности.

– Наделенные душами шранки, – объявил однажды Скутса в порыве беспомощного отвращения. – Одно лишь постоянство в заблуждениях можно зачесть им за достоинство!

И ужас, потрескивавший в его голосе, становился угольками, разжигавшими еще более пламенные сны.

И теперь Сорвил сидел, унылый и озябший, вглядываясь в призрак Последней Обители, пока Серва объясняла, что оставшуюся часть пути им предстоит пройти пешком.

– Вы забываете о цене, которую приходится платить мне. Если мы окажемся там в результате прыжка, я буду слишком слаба и не смогу защитить вас.

– Тогда переправь нас на тот лесистый холм, – предложил Моэнгхус. – Мы можем оставаться там до тех пор, пока ты не возобновишь свои силы. Уверен, что пути до той горы еще на две стражи.

– А если заметят мои Напевы? Ты рискнешь всем, чтобы не утруждать свои ноги?

– Это кратчайший путь, сестра.

Они спустились с окружавших их утесов и направились на северо-восток по лесам, изобиловавшим столпами, рытвинами и гнилым в еще большей степени, чем те, что остались на Безымянном. Время от времени им попадались стволы колоссальных вязов, мертвых и обветшавших, поднимавшихся на немыслимые высоты. Кора мешковиной свисала с оголенной, похожей на кость древесины. Серва и ее брат помалкивали, даже проходя под исполинскими обломившимися ветвями.

Герои были его судьбой, взросление – чередой побед, но не унижений. С удивлением, присущим всем опустившимся людям, Сорвил обнаружил, что его ожидает особое положение, что и для опустившихся определено свое место. Он был из тех, кто следовал тем, кого избегали. Он не принадлежал к тем, с кем говорили… в нем видели объект порицания и насмешки, комедийный образ. Удивительно, что ему не требовалось даже задумываться, чтобы осознать это, ибо знание всегда обитало в нем. Оскорбленные души не нужны миру.

Замедлив шаг, Моэнгхус приблизился к нему, никоим образом не обнаруживая своих намерений, оставаясь на известном расстоянии. В подобных ситуациях полагалось первой заговорить заблудшей душе.

– Что она сделала со мной? – наконец спросил Сорвил, наблюдая за пятнами света и тени, рябившими на плечах и дорожном мешке Сервы, шедшей шагов на двадцать впереди.

– Это был Напев Принуждения, – ответил его спутник после некоторого раздумья.

Призраки недавнего переживания еще тревожили его нутро.

– Но… как смо…

– Как смогла она заставить тебя обоссать собственные штаны? – Резанное из камня лицо посмотрело на него сверху вниз, не с презрением, с любопытством. В этих бело-голубых глазах было что-то не от мира сего…

Глаза скюльвенда – так сказал ему Цоронга.

– Да.

Имперский принц задумчиво выпятил губы и посмотрел вперед. Последовав направлению его взгляда, Сорвил узрел ее лицо, повернувшееся словно раковина в волне. Она услышала их – за птичьими песнями, шелестом ветвей под ветром. Это он знал.

– А как голод заставляет тебя есть? – спросил Моэнгхус, все еще глядя ей вслед.

Ту ночь они спали под мертвыми вязами, и только далекий вой горных волков отмечал пройденные лиги. А наутро зашагали лесными галереями, столь плотными, что они казались тоннелями; им редко удавалось увидеть небо, не говоря уже о том, чтобы определить, сколько они преодолели. Гиолаль, так звалась эта земля, прославленные и заповедные охотничьи угодья ишроев Инджор-Нийаса. В пути все в основном молчали. Сорвил шел, ни о чем не думая, ступая так, как будто был из стекла и боялся разбиться. И когда наконец он посмел задуматься, образы предшествовавшего дня посыпались на него, вселяя судороги позора и унижения, и он не мог заняться ничем другим, кроме составления нелепых и вздорных планов будущей мести. Но даже тогда в душе его сумело зародиться чувство… знание того, что действиями имперских отпрысков руководит нечто большее, чем кровосмесительная любовная связь.

Даже пришло в голову, что ему было назначено застать их в любовных объятьях…

День уже почти выбился из сил, когда они наконец очутились на гребне хребта. Сорвил взобрался на груду огромных валунов, северная сторона которых обросла лишайником. Путники словно совершили новый магический прыжок – таким неожиданным оказался вид.

Иштеребинт… наконец-то. Иштеребинт… гора на подножии из меньших холмов; туша его затмевала небо. Солнце кровавым шаром висело на юге над самым горизонтом. Чертог погружался в гаснущий блеск светила, его восходящие откосы и обрывы были словно тушью вычерчены на кремового цвета пергаменте. Масштаб сооружения был таков, что сердце Сорвила отказывалось верить глазам.

Гора… обработанная и отделанная, каждая поверхность ее срезана на плоскость или углубление… отверстия, террасы, резные изображения – последние были всюду. В таких подробностях, что от их созерцания болели глаза.

Сорвил пополз вперед на четвереньках.

– Как такое может существовать? – спросил он пересохшим от молчания голосом.

– Бесконечная жизнь, – пояснила Серва, – рождает бесконечное честолюбие.

Пространство внизу увязывал воедино лес, простиравшийся на несколько уступов подножия и заканчивавшийся как будто полосами мертвых деревьев. Гора словно застыла в покаянии, на коленях, расставив ноги. Между ними проходила дорога, мощенная белым камнем, обрамленная колоннами и лишенными крыш склепами, хотя бо́льшая часть последних (и даже некоторая часть первых) обнаруживала признаки разрушения. Даже с этого расстояния Сорвил видел движущиеся по дороге фигурки, цепочку муравьев, тянувшихся к расщелине, – толпа сходилась под громоздившимися друг на друга резными утесами. Вход в утробу Обители обрамляли две массивные фигуры, фас входа поднимался над линией теней и был обращен к южному горизонту: алому, оранжевому и бесстрастному.

– Колдовство… – заметила Серва, обращаясь к своему брату. – На всем видна Метка.

– Что будем делать? – спросил Моэнгхус, не отводя глаз от Обители.

Свайальская ведьма бросила на него угрюмый взгляд, но ничего не сказала. Она сидела на краю обрыва, свесив ноги.

И тут Сорвил услышал это – как будто шелест колышущегося на ветру полотнища, негромкий и певучий, и все же полный скрежещущей гравием скорби.

– Что это такое? – спросил он. – Этот звук…

И в тот момент, когда душа его ощутила этот плач, он удушил все прочие звуки, свидетельствуя о глубочайшей неправде, таящейся в теплом летнем воздухе.

– Это Плачущая гора, – ответила Серва, уже оказавшаяся на ногах. – Скорбь ее перед нами.

Несколько страж они с трудом спускались под меркнувшим светом, преодолевая лесистые склоны и каменистые гребни. Об отдыхе не могло быть и речи. Лес не просто кончался, он умирал, деревья лишались листьев, земля становилась бесплодной и пустой. Один лишь Гвоздь Небес освещал дорогу через пустошь. Они перебирались через завалы мертвых деревьев, спотыкались о переплетения выбравшихся на поверхность корней. Ветви над головой разрывали звездные арки ночи.

Отринув дневное тепло, зимняя тишина кралась над миром.

Иштеребинт высился справа от них, медленно привлекая к себе, по мере того как Серва вела их вдоль тыльной стороны восточного склона горы. Мать Сорвила некогда показывала ему древнюю памятку, резную печать из слоновой кости, по ее словам, унаследованную от какого-то южного владыки. Она посадила сына между своих скрещенных ног и со смехом, положив подбородок на его плечо, рассказывала ребенку о странностях этой вещицы. Она называла этот предмет зиккуратом, миниатюрным изображением ложных гор, которые привередливые короли, не желавшие оставлять свое тело погребальному костру, строили в качестве личных гробниц. Его завораживали сотни миниатюрных фигурок, врезанных в боковые поверхности ступеней-террас: казалось невозможным, что ремесленник мог изготовить такие крохотные изображения. По какой-то причине подробности эти растревожили его душу, и, понимая, что он испытывает терпение матери, Сорвил рассматривал каждую фигурку – а многие из них были не больше обрезка ногтя младенца – и восклицал: «Смотри-смотри! Вот еще один воин, мама! Этот с копьем и щитом!»

Иштеребинт не был ложной горой, если не считать плоской вершины, ему была чужда геометрическая простота зиккурата. Размером и расположением его изображений ведало зловещее буйство, ничем не сдерживаемое внимание к деталям, полностью противоречившим аккуратному и осмысленному параду фигур на террасах слоновой кости, рабам, трудящимся у основания, царскому двору, прохаживавшемуся у вершины. Даже останавливаясь, Сорвил ощущал себя мотыльком, ползущим к чему-то слишком огромному. для того чтобы быть произведением чьих-то рук. Каждый раз, когда он мерил Иштеребинт взглядом, какие-то предчувствия прежнего мальчишки – еще уверенного в том, что отец и мать будут жить вечно, – вспыхивали в душе его. Он даже ощущал доносящийся из курильницы хвойный запах, слышал вечерние молитвы…

И гадал, не попал ли в какой-то безумный кошмар.

Проснись… Сорва, мой милый…

Жизнь.

Глаза его жгло, и движения век уже не подчинялись ему, когда путники приблизились к замеченной сверху большой дороге – Халаринис, как называла ее гранд-дама, Летняя лестница. Сорвил и Моэнгхус пригнулись, разглядывая фигуры, бредущие без факелов по всей ее длине. Серва, тем не менее, продолжала, как и прежде, идти вперед.

– Это эмвама, – проговорила она, завершая пируэт, ничуть не нарушивший ее шаг.

Моэнгхус последовал за ней, опустив тяжелую длань на рукоять палаша. Сорвил помедлил какое-то мгновение, вглядываясь в гранитную непреклонность их движения к цели, а затем занял место, отведенное ему Анасуримборами, – место позора и ненависти.

Серва произнесла короткую последовательность таинственных звуков, и в какой-то пяди над ее головой открылся ослепительно яркий глазок, рождавший тени предметов, к которым был обращен.

От вида эмвама ему сделалось тошно.

Сорвил знал, кем они были или, по крайней мере, кем считались: человекообразными служителями, рабами нелюдей. Но, как бы их ни называли, быть людьми они давно перестали. Коротышки с оленьими глазами. Невеликие телом – самый высокий едва доставал ему до локтя – и разумом. По большей части одеждой своей они напоминали селян, однако на некоторых были мантии, свидетельствующие об определенном ранге или функции. Шедшие в гору тащили на себе тяжелые грузы – дрова, дичь, стопки лепешек пресного хлеба. Отличить мужской пол от женского можно было только по наличию грудей; некоторые женщины несли спящих младенцев в повязках, сплетенных из на удивление пышных волос.

С самого начала эмвама окружили троих путников, разглядывая их округлившимися глазами, раскрыв рты подобно изумленным детям, переговариваясь на каком-то непонятном языке, и мелодичные голоса их казались столь же уродливыми, как они сами. Невзирая на общее смятение, они умудрялись сохранять дистанцию. Однако природная робость скоро испарилась, и самые отважные начали подбираться все ближе и ближе. Наконец некоторые из них осмелились протянуть к пришельцам вопрошающие пальцы, словно мечтая коснуться тех, в чью реальность они не могли поверить. Серва в особенности казалась объектом их любопытства, исполненного обожания. Наконец она что-то рявкнула им на языке, похожем на тот, которым пользовалась в своих Напевах, но не имеющем ничего общего с тем, на каком говорили эмвама.

Тем не менее они ее поняли. С писком и визгом эти ублюдочные создания, растолкав друг друга, расступились, предоставив чужеземцам какое-то ритуально предписанное пространство. Потом, когда к толпе присоединилось еще больше увечных душ, каким-то чудом они все равно соблюдали очерченный Сервой невидимый периметр. За какую-то стражу вокруг скопилась такая масса низкорослых уродцев, что зажженный Сервой магический свет уже не мог добраться до края сборища. И тем эмвама, кто обретался во тьме, явившиеся на порог Обители люди казались, должно быть, не просто ярко освещенными фигурами, но чем-то бо́льшим – какими-то образами, священными архетипами, и поэтому они предпочитали оставаться на месте, не напирая на своих убогих сородичей.

Однако более всего беспокоила нутро Сорвила вонь, во всех своих оттенках человеческая, ничем не отличавшаяся от создаваемой мужами Ордалии на марше: временами земная и почти что благая, на краю кисловатая и сладкая, временами смолистая, отдающая запахом немытых подмышек, слишком густая на вкус. Если бы эмвама пахли как-нибудь по-другому, к примеру, лесным мхом, дохлыми змеями или нечищеным стойлом, он мог бы видеть в этой многоликой толпе нечто, присущее именно их форме, нечто, принадлежащее сущности, во всем отличной от его собственной. Однако их вонь, словно плотницкий отвес, указывала на то, что они представляют собой: уродливых выродков, наделенных выкаченными глазами, кривыми спинами, обезьяньими черепами. Ужас его в известной мере восходил к ужасу отца, которому показали урода-сына.

Он никак не мог скрыть свое отвращение.

– Представь себе разницу между коровой, – в какой-то момент обратилась к нему Серва, – и владыкой равнины, лосем.

Он сразу понял смысл ее слов, ибо в эмвама было заметно нечто бычье и неустрашимое, скучная жесткость рожденных служить безжалостным господам.

– Скорее между собаками и волками, – отозвался Моэнгхус, в шутку погрозивший неведомо кому кулаком и расхохотавшийся при виде паники, которую его тень вызвала среди карликов.

Сорвил глянул на захватывающую дух картину – стены Иштеребинта, поднимавшиеся над ним впереди и по бокам, – и был удивлен собственным гневом. Старые гиргалльские жрецы в Храме всегда указывали на мирскую злобу как на качество, достойное не сожаления, а прославления. «Чистые руки нельзя очистить!» – голосили они строки из Священной Хигараты. Чистый мир лишен боевой доблести, лишен жертвы и воздаяния. Слава покоилась в искажении вод.

Но это… такая грязь не могла родить славу, такое зло могло породить только трагедию – карикатуру. Злобы мира сего, начинал понимать он, были намного сложней его благ. К распущенности Анасуримборов он мог добавить теперь уродство эмвама. Возможно, благочестивые дураки не без причины принимали простоту за истину.

Мир был не столь примитивен, как Сакарп, в нем существовали шранки, в нем жили люди, а место между ними занимали тупые твари.

Неужели ты такой дурак, Сорва?

Нет.

Нет, отец.

Сорвил сделал все возможное, чтобы не обращать внимания на сборище мелких тварей. Трое путешественников поднимались, преодолевали уклон, хотя скорее могло показаться, что их несет поток голов, плеч и заплечных мешков, выхваченных светом Сервы из ожившей тьмы. Они шли мимо столпов, стоявших возле дороги. Казалось, что они сложены не из камня, а из мыла, настолько неясными и расплывчатыми сделались вырезанные на них фигуры. Единственной общей чертой их всех, кроме размера, был изображенный под капителью лик, превращенный веками в какое-то подобие рыбы и обращенный, по мнению Сорвила, в сторону юга, вне зависимости от того, куда поворачивала дорога.

– Если люди обожествляют места, нелюди почитают дороги, – пояснила Серва, заметив его удивленный взгляд. – Летняя лестница когда-то была их храмом.

Король-верующий посмотрел на нее, затем взглянул на верхушку колонны, мимо которой Серва проходила в толпе, – на аиста, бледного и изящного на фоне бесконечной ночной пустоты. Страх не позволил его взгляду задержаться надолго.

– Пройти по этой дороге значило очиститься, – продолжила она, меряя взглядом представшую перед ними горную стену, – очиститься от всего, что может испачкать собою глубины.

Он поежился, вновь обратив внимание на телесное уродство эмвама.

Так, в сопровождении отпрысков выродившегося племени, они достигли наконец Киррю-нола, легендарного Высшего Яруса Иштеребинта. Гора к этому времени поглотила Гвоздь Небес. Отгородившись ладонью от зажженного Сервой света, Сорвил едва мог различить что-либо еще, кроме разящей тьмы. Он кое-как распознавал чудовищные лики, висящие на такой высоте, от которой ломило шею, и другие, подобные украшавшим столпы вдоль дороги Процессий и взиравшие по диагонали на юг. Он скорее угадывал, чем видел циклопические тела под ними. Тишина, одновременно тревожная и почтительная, легла на эмвама. Они начали вертеть головами, бросая лихорадочные взгляды на, как решил Сорвил, утробу ворот. Обветшавшая Летняя лестница приготовила его к здешней разрухе. Однако даже медленное, тяжелое, продолжительное приближение, даже всепоглощающая тьма не могли притупить его чувства, во всей остроте воспринимавшие масштаб этого чудовищного уродства.

Какое место.

Дрожь началась как щекотка, скорее в дыхании, чем в теле, однако за несколько ударов сердца она проняла его до костей. Обхватив себя руками, он стиснул зубы, чтобы они не стучали.

– Представь себе наших древних пращуров, – сказала Серва. Ее лицо выглядело странно в столкновении света и теней. – Представь себе, как они штурмовали эту Обитель с хрупкими бронзовыми мечами и кожаными щитами в руках.

Он непонимающе посмотрел на нее.

– Многие считают, что нелюди просто так пали перед племенами людей… – пояснила она, взирая на окружающие высоты. Ее лицо омывала чистота таинственного света, – …и подставили под их мечи свои горла.

Узнавая подобные факты, он приходил в еще большее волнение. Они не уменьшали его невежество.

– Да окажется наше племя столь же удачливым, – пробормотал Моэнгхус. Возвышавшийся над эмвама, он походил на косматого и могучего воина из преданий, одного из «множества буйных», так часто упоминаемых в Священном Бивне.

Тишина властвовала над последовавшими мгновениями, несмотря на то что вокруг собрались сотни эмвама. Отдельные шумы, конечно же, раздавались – пронзительные голоса ночных насекомых, глухой кашель и шмыгание носов, однако душа умеет не замечать подобные мирские звуки, она внемлет тому, что должно быть услышано. Сорвил даже посмотрел вверх, убежденный, что слышит шипение Суриллической Точки. Он заметил белые крылья, промелькнувшие за верхним пределом света. И исчезнувшие…

Дрожь овладела им. Он бросил взгляд на брата с сестрой, словно опасаясь открытия.

Имперский принц смотрел на сестру: вглядываясь в черноту, она шла впереди. И, хотя Сорвил никогда не думал иначе, абсолютная власть свайальской гранд-дамы в этот момент ощущалась особенно сильно.

– Что думаешь? – спросил Моэнгхус.

– Эти эмвама – хороший знак… – ответила она не оборачиваясь. – Однако меня смущают руины. Многое переменилось здесь с той поры, когда Сесватха стоял на этом месте.

– Руины?

Она повернулась к нему, невозмутимая, как всегда. Рот ее приоткрылся. Глаза сверкнули, как два Гвоздя, с первым немыслимым слогом:

– Тейроль…

Она запрокинула голову, чтобы увидеть Обитель, распростерла руки, дабы вместить в себя гору во всей ее необъятности. Окружавшие ее эмвама взвыли и бросились врассыпную.

Суриллическая Точка погасла.

Ее сменила яркая линия. Она разделила на части иссиня-черную тьму. Световой надрез мгновенно проявился на всех предметах, начиная от поверхности под руками Сервы до самой вершины этой пустоты, он расширялся, словно приоткрылась дверь высотой во все мироздание…

Стержень Небес. Подобный ему воздвиг Эскелес на унылых пустошах Истиули; однако если в его руках Стержень озарил лиги, заполненные звероподобными шранками, то в руках Сервы он высветил совершенно другую рать, повисшую как будто на каменных крюках.

Моэнгхус выругался и рявкнул на сестру на том же самом неведомом языке.

– Мы – дети аспект-императора… – проговорила она бесстрастным тоном. – И по рождению нашему имеем право на свет.

Странное уханье пронеслось в толпе эмвама, глухие удары в грудь были подобны овации.

Сорвил только моргал, раскрыв рот.

– Прежде это место носило имя Ишариол – высокий зал, – говорила Серва, возвысив голос над неразборчивым ропотом эмвама. – Из всех Высоких Обителей один лишь Сиоль снискал большую славу.

Здесь, так близко к Плачущей горе, чудилось, что свет вырезает каверну в небе. Только огромные лики были не такими, как он представлял. Привидевшиеся ему воины оказались на деле жрецами, подобные утесам конечности скрывались под монашескими одеяниями, руки были сомкнуты внизу, словно для того чтобы помочь кому-то взобраться, колени казались башнями. Деревья успели населить изгибы этих рук, загнутых, словно когти, или прямых. Кусты и трава проросли всюду, где в камне изображались складки ткани, так что оба колосса казались одетыми растительностью. Сами лица определенно принадлежали нелюдям, хотя и выглядели зловещими, ибо были обращены на юг, но не смотрели на дорогу Процессий или вдоль нее. Растительность затягивала и веки, похожие на днища ладей.

– Целую эру Обитель передавала свою мудрость нашему племени, отправляя сику своих бессмертных сыновей советовать нашим королям, наставлять наших ремесленников, учить наших ученых. Ниль’гиккас предвидел гибель своей расы, он знал, что мы переживем ее.

Главный вход находился между титаническими фигурами… Нечестивое Зерцало, Соггомантовые врата. По бокам располагались еще два портала в половину его высоты, над ними буйствовали статуи. Двери, выкованные из нимиля, валялись сорванные с петель, отбрасывая свой блеск на грязный камень и груды обломков, однако в жерлах проемов царил черный мрак. Створки Нечестивого Зерцала тоже лежали на боку, стеной, как будто утыканной битым стеклом, сплавленным с камнем, однако то было не стекло, а соггомант – тысячи золотых осколков, добытых в Ковчеге. Но если Стержень Небес не мог пронзить тьму меньших ворот, здесь он сверкал, словно свеча, поднесенная к оку слепца, освещая повергнутый в хаос монументальный чертог. Легендарные врата, отгородившие гору от Великого Разрушителя, были взломаны изнутри.

– А потом явился Мог-Фарау, – продолжила Серва, – и все племена Севера были отброшены. Ниль’гиккас отступил, и эти ворота закрыли. Ишариол стал Иштеребинтом, высоким оплотом… И все уцелевшее знание наставничества ушло на Юг вместе с Сесватхой.

Иштеребинт, насколько понял Сорвил, был не столько лишен своей природной наружности, сколько переоблачен в безумные сложности собственной души. История. Образ и подобие. Вера. Все те предметы, о которых Анасуримборы распространялись с философским презрением, вписанные в живую скалу, плита за плитой, строка за строкой. Единственное различие заключалось в том, что писано было не буквами, хотя зрение настаивало на том, что повсюду он видит именно их. И не резьбой по камню…

Письменность заменяли статуи, бесчисленные статуи, шествовавшие в бесконечных процессиях, каким-то образом извлеченных из каменной шкуры горы. Сорвил понял это благодаря разрушениям, столь озаботившим Серву. Некоторые секции отошли от стены, словно слои обветшавшей штукатурки, другие несли на себе следы титанических ударов, проделавших глубокие рытвины, в которых мог бы укрыться человек. Еще Сорвил понял, что при всем своем преувеличенном, раздутом мастерстве Иштеребинт представлял собой место запустения, старости и смерти. Непогода, тяготение и нападения врагов неторопливо и неотвратимо раздевали, обнажали его. Трещины целыми реками бороздили каменные фасады, в них вливались ветвящиеся притоки, протекавшие сквозь ущелья, проложенные в гранитной вышивке. Обломки громоздились в кучи у подножия каждого обрыва, в некоторых местах достигая высоты стен Сакарпа, а может, и превышая ее. Разбитые смыслы.

– Высокий оплот утратил свое благородство, – сухо усмехнулся Моэнгхус.

Сорвил разделял его плохие предчувствия. Союзник, который не в состоянии сохранить в целостности собственные стены, союзником не является.

– Нелюди различны, брат. Некоторые из них – нечто меньшее, чем человек, другие – нечто большее, a некоторые вообще непостижимы.

Имперский принц ухмыльнулся.

– Что такое ты говоришь?

Сорвил замечал, что, несмотря на все почтение, с которым Моэнгхус обращался к сестре, он все-таки видел в ней то докучливое дитя, каким она была прежде.

– Только то, что смирение более подошло бы нашему отцу, – мрачно ответила она.

Моэнгхус пренебрежительно глянул на Сорвила:

– А если они решат, что отец нарушил условия Ниома?

– Ниль’гиккас был другом Сесватхи.

Интонация ее, как обычно, оставалась безразличной, однако Сорвил каким-то образом понял, что Серва, мягко говоря, не совсем уверена.

– Ба! Только посмотри на это! Посмотри! Как по-твоему, это дом здравомыслящего короля?

– Ни в коем случае, – согласилась она.

Эмвама вились вокруг, наблюдая за людьми с удивлением, которое несколько искажала ненормальная величина их глаз.

– Помнишь, что говорил нам отец? – настаивал на своем Моэнгхус. – Сбитый с толку всегда стремится к безопасности правил. Именно поэтому был так важен Ниом, поэтому была так важна, – большой палец ткнул в сторону Сорвила, – ненависть этого каг!

Гранд-дама нахмурилась.

– Что же ты хочешь, чтобы я сделала?

– То, что хотел с самого начала!

– Нет.

Мнения брата и сестры схлестнулись, и каким-то образом Сорвил понял, что Моэнгхус намеревался убить его – не сходя с места, если сумеет.

– Кто это владеет тобой, Серва, дунианин или мамочка?

– Я же сказала тебе: нет.

Моэнгхус бросил на Сорвила взгляд, полный едва сдерживаемой ярости.

– Йул’ириса как-как меритру… – проскрежетал он, обращаясь к сестре.

И хотя Сорвил не понял ни единого слова, ухо его души подсказало: а если я случайно сверну ему шею?

– Никакой разницы.

Что-то в ее голосе заставило насторожиться обоих мужчин.

Нелюди. Они приближались.

Так стояли они, боясь вздохнуть, на Высшем Ярусе перед Соггомантовыми воротами: король-верующий и дети аспект-императора. Ропот пробежал по толпе, хотя лишь находившиеся впереди эмвама могли заметить приближение своих не знающих старости господ. У страха есть собственные глаза. Тварями овладело раболепное рвение, подобное тому, в которое впадает побитая собака. Теперь они не столько толпились возле троих путников, сколько жались к ним, натужно и лживо улыбаясь, хотя глаза их наполнял тихий ужас. Один уродец даже вцепился в руку Сорвила – детской, но мозолистой и шершавой ручонкой.

Сорвил обнаружил, что ответил на невольное рукопожатие. И в охватившем его в одно мгновение безумии понял, что брат с сестрой мучили его не потому, что он видел их кровосмесительную близость, – мукой был сам инцест! Они терзали его, потому что условия Ниома требовали, чтобы он ненавидел Анасуримборов…

Они нуждались в свидетельстве того, чего Богиня никогда не позволила бы им увидеть.

A теперь они решили, что обречены.

Что же он сделал? Молодой человек замер, раздираемый противоречиями. Нелюди, населявшие Иштеребинт, появились из малых правых ворот немыслимой на земле чередой. Если камни и мох впитывали свет, то они отражали его, невысокие радужные силуэты под далекими сводами, испещренными изображениями. В походке их не читалось ни спешки, ни тревоги.

Моэнгхус выругался, напрягаясь всем телом.

– Ничего не говорите, – велела Серва. – Поступайте как я.

По мере приближения фигуры ложных людей становились все ярче, так сверкали их длинные, до пят, кольчуги-хауберки. Фарфоровые безволосые лица. Глаза черные, как обсидиан. Кожа бледная, как тающий снег. Сам облик их стиснул сердце Сорвила. Светлые лица. Узкие в бедрах и широкие в плечах тела. Существа, властные без малейшей наигранности – уверенные в собственном неоспоримом превосходстве в изяществе, форме тел, в величии. Но с каждым шагом нечто вцеплялось изнутри в душу Сорвила: паника, древняя паника его расы – осознание не чего-то иного, но чего-то украденного. И если эмвама вызывали отвращение своей малостью, нелюди отталкивали от себя потому, что были чем-то большим; они достигли того, что люди собирают по капельке в меру каждой человеческой души. И это делало их ложными, бесчеловечными…

То, что рядом с ними люди становились зверями.

Не стоит удивляться, что Боги потребовали их уничтожения.

Нелюди стали расходиться веером за спиной первого из них, на груди которого висели полоски меха. Стержень Небес сверкал надо всем – колонной, вырезанной из солнца, такой высокий, что тени собрались в лужицы возле обутых ног. Хауберки нелюдей, только что казавшиеся хитиновыми зеркалами, рассыпали свет змеившимся прахом и искрами, пробегавшими вверх и вниз по их фигурам. Черные рукояти мечей высились за плечами. Тихие стоны и жалобные негромкие шепотки послышались среди эмвама. Пальчики в руке Сорвила превратились в когти.

У него заколотилось сердце.

– Не говори ничего, – пробормотала ведьма-свайали.

Один из нелюдей, на груди которого болталось ожерелье из шкурок – человеческих скальпов, вдруг понял Сорвил, – пролаял неведомые слова голосом глубоким и напевным. Вся толпа эмвама почти единым движением пала ниц, и показалось, что обрушилась сама земля. Сорвил пошатнулся от внезапного головокружения, сжал в кулак уже пустую ладонь. Они с Моэнгхусом посмотрели на Серву, однако, судя по всему, она пребывала в таком же недоумении, как они сами.

– Анасуримбор Серва мил’ир, – крикнула она. – Анасуримбор Келлхус иш’алуридж пил…

Главный среди нелюдей пролаял следующую команду – на языке эмвама, понял Сорвил, – но распростертые вокруг фигуры никак не отреагировали. Сверхъестественное существо остановилось в десяти шагах перед Сервой, нимилевые полы его кольчуги рассыпали искорки света, на мраморном лице не отражалось никаких чувств. Бледные как мертвецы спутники собрались свободной группой позади него.

– Ниоми ми сисра, – вновь начала Серва, на сей раз тоном заискивающим и умиротворяющим. – Нил’гиша сойни…

– Ху’джаджил! – выкрикнул главный.

Серва и Моэнгхус почти немедленно пали на колени, уткнувшись лицом в растрескавшиеся плиты. Растерявшийся Сорвил запоздал с движением и поэтому увидел, как эмвама, находившийся позади Моэнгхуса, быстрым, как взмах собачьего хвоста, движением, нанес дубинкой удар в основание черепа имперского принца. Сорвил закричал, попытался освободиться от коварных маленьких тварей, но небольшая мозолистая ладонь ухватила его вместе с множеством других – тянущих, дергающих, щипающих, бьющих. Он услышал, как Серва что-то отчаянным голосом прокричала на ихримсу. Успел мельком заметить, как Моэнгхус, рыча, поднялся на ноги, разбрасывая несчастных карликов движением плеч, отмахнулся от удерживающих его рук…

Однако внезапный удар погасил свет в его глазах, заставил подкоситься ноги.

Чьи-то руки. Визг. Вонь и чернота.