Читать книгу Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле - Radek Rak - Страница 22

Часть первая
Сердце
XIX. О белой тьме

Оглавление

Сказывают, что Куба провел эту зиму в лесу, проспав в яме, как барсук; но есть и такие, которые утверждают совершенно другое.

Это случилось на межсвяточье, то есть во время между польским и русским Рождеством. В Бескидах Бог рождается дважды, один раз для поляков и во второй раз для русинов, а так как в этих краях порой трудно различить, кто есть кто, в некоторых семьях Рождество отмечается дважды. Потому рождественские ярмарки в Ясле и Змигроде продолжаются без малого полмесяца и это одни из самых больших ярмарок во всех горах.

Ксенес Рак жил между Бжостеком и Пильзном, в деревне, название которой он постоянно прокручивал в голове, но никак не мог запомнить, хотя жил там уже девятый год, со дня своей женитьбы на Марьянке Стец. Ксенес, хотя его и приняли в деревне хорошо и по-дружески, тосковал по русской речи. Он с грустью смотрел на юг, на темную гряду гор, и год за годом обещал себе, что на этот раз уже непременно отправится повидать своих на ярмарку. Потому что, в конце концов, это было не так уж и далеко.

– А зачем так далеко ехать? – говорила Марьянка. – Тебе придется отправиться в полночь, чтобы добраться до Ясла на рассвете. Всю ночь проведешь в пути в одну сторону и еще одну ночь – в другую. Снег, мороз. Не лучше ли остаться под периной?

И этого обычно хватало, потому что под периной с Марьянкой бывало довольно приятно, а с годами даже еще приятнее, хотя она была уже старой бабой и приближалась к тридцатой своей весне.

Обычно, но не в этот раз.

Этой зимой снег долго не хотел ложиться. Небо было голубым, как лед, а дороги сухими и проходимыми. Ксенес знал, что лучшей возможности не будет. Он запряг вола в телегу, рядом привязал полугодовалого теленка, а в саму повозку закинул клетку с пятью курами и одним престарелым петухом, корзину яиц и немного пряников, что его баба напекла на рождество; все только для того, чтобы иметь предлог для отъезда на рынок. Увидев это, Марьянка покачала головой, но не сказала дурного слова, потому что знала, что действительно творится у Ксенеса на душе.

– Не напивайся, чтоб тебя никто не обокрал, – только и сказала она. – И возвращайся скорей, не теряй времени в дороге.

Рак напился, едва приехал в город. Может, его ограбили, а может, он просто все пропил, потому что, когда он очнулся поздно вечером, у него не было ни кур, ни петуха, ни теленка, ни яиц, ни пряников и ни одной монеты в кармане.

Уже стемнело, и небо озарилось звездами. Ксенес глубоко вздохнул. В воздухе пахло солью и молодым морозом, как свежим бельем. Какой-то голос в голове говорил русину, что не стоит отправляться так поздно в путь, что лучше подождать до рассвета; но тут же вмешался другой голос, напомнив, что Марьянка будет беспокоиться, а денег у него нет даже на самый захудалый постоялый двор.

Так и двинулся Ксенес к дому, думая только о том, что вместо золотых монет везет головную боль и полную телегу стыда. Шаг за шагом, миля за милей, он направлялся на север, к равнинам, к деревне, точное название которой он запомнить не мог. Человеческое жилье он обходил стороной, хотя в этот час все уже спали и ни в одном окне не горел свет, – возможно, он боялся, что кто-нибудь увидит его телегу и заметит на ней весь этот незримый позор.

Под воловьими копытами хрустела замерзшая грязь. Дорога перед Ксенесом лежала дальняя, и мороз вскоре добрался до его костей и суставов, а во фляжке за пазухой не осталось ни капли сивухи для разогрева. Луна еще не взошла, и тьма висела вокруг густая, как падевый мед. Только звезды сияли высоко в небе. Ксенес направился на Большой Воз.

Имперский тракт из Ясла в Пильзно пролегал по дуге вдоль восточного края долины Вислоки. К самой реке он почти не спускался, потому что весной и в начале лета поднималась вода, разрушая все на своем пути. Всю долину тогда заполнял поток грязи, несущий деревья с корнями и мертвых животных. Но теперь внизу простиралась белая равнина, тихая, как предрассветный сон. В свете звезд она напоминала распростертую на столе праздничную скатерть, накрахмаленную и без малейшей складки.

Поднялся ветер, он принес с собой аромат снега. На небо выползли тучи. Ксенес не раздумывал ни секунды. Он погнал вола вниз, по короткому пути.

Снежный вихрь в предгорьях всегда налетает внезапно. Он таится где-то в котловинах между горами, где кипит и бурлит, а когда пустоши между гор уже не в состоянии его удержать, прокатывается над лесистыми хребтами и обрушивается со всей силой в долины, белый и пенный, как прокисший жур.

Именно такой снежный суп и схлынул на Ксенеса, и тьма стала белой. Русин ненадолго остановил повозку, собираясь переждать метель, но вскоре вокруг телеги стали расти сугробы, и мужик испугался, что его засыпет. Поэтому он ударил пару раз вола кнутом и двинулся в направлении, которое он счел наиболее подходящим.

Мороз щипался и кусался невыносимо. Ксенес хлопал руками и шлепал себя по коленям, натягивал на уши шапку. Это мало помогало. Чтобы согреться, он вылез из повозки и некоторое время шел за нею, по колее, оставленной в свежем снегу. Правда, ему показалось, что вол уводит слишком вправо, – ну он ведь вол, известно, глупая скотина, не то что лошадь, которая в любую погоду сама найдет дорогу домой. Однако держать в хозяйстве коня мало кто мог себе позволить.

Мужик оглянулся назад. Вьюга засыпала следы почти сразу, и невозможно было определить, действительно ли вол свернул, или, может, только так показалось Ксенесу. Русин забрался обратно на козлы, снова хлестнул кнутом – сначала вола, а потом и самого себя, для разогрева и отрезвления от стужи. Лязгая зубами, он принялся сбрасывать с повозки снег, который прибывал на глазах. От этого у Ксенеса намокли рукавицы, а снега даже не убавилось. Поэтому он бросил это занятие и потянул поводья влево, потому что скотина снова пошла в сторону.

– Ну же, старина. Считай, что мы везем не снег, а куриный помет. И то, и то белое, – усмехнулся Ксенес, но тут же замолчал, потому что смех замерз у него в груди в камень. Даже если вол и почувствовал какую-то моральную поддержку, он никак этого не выказал. Он упорно брел через рыхлый снег и работал боками.

Они шли и шли.

Ксенес внезапно очнулся и только тогда понял, что спал. Мокрые рукавицы затвердели от мороза, каждый вдох обжигал огнем в груди. Русина окружал яркий, пляшущий белый мрак. Метель не прекращалась, и Ксенес понятия не имел, как долго он уже бредет по метели. Сон снова стал липнуть к его векам. Мужик испугался, что замерзнет насмерть.

Он сорвался с места и пустился в пляс в телеге. Раз и два, и еще, как ошалелый. Ноги и руки у него совсем онемели, и Ксенесу показалось, что он похож на паяца из кукольного театра. Он знал, что должен двигаться, потому что неподвижность – это смерть. Поэтому он танцевал, и снежная тьма танцевала вместе с ним.

Он перестал обращать внимание, в какую сторону едет телега, потому что все стороны света выглядели одинаково. Бель и чернота, а за ними смерть. А за этой смертью – наверное, ничего. Что там еще может быть? Жаль, что нет водки, подумал про себя Ксенес. С водкой всегда все веселее. Даже умирать.

И тут он заметил, что на спине вола уже образовался толстый белый слой. Он понял, что уже давно не слышал хруста снега под ногами скотины и что у того странно свисает голова.

– Господи Иисусе, Матерь Божья Мария. Нет, старина, нет! – так хотел сказать Ксенес, но все Иисусы и Марии застыли у него в горле, и из посиневших губ вырвался только клубок пара.

Вол, однако, был еще жив, хотя при каждом вдохе он стонал, широкая грудь с трудом вздымалась, а ребра торчали под кожей. Ксенес погладил воловьи ноздри, покрытые инеем. Слезы обжигали мужику веки и тут же застывали на щеках. Он опустился на колени прямо на снег и свесил голову, как только что сделал вол. Сквозь метель он видел всю свою жизнь.

Это была бесплодная и печальная жизнь, как и большинство жизней. Он попытался молиться, но мозг застыл на холоде, а мысли замерзли в голове. Остались только сожаления. Что он не дождался детей, потому что оба они с Марьянкой хотели пока насладиться друг другом; и хотя под периной они занимались всякими делами, они заботились о том, чтобы от этого не появились дети. Что со дня свадьбы он не навещал ни мать, ни братьев и даже не интересовался, живы ли они. Что он умирает глупо и оставляет Марьянку одну, потому что в этом возрасте ее уже никто не захочет, во всяком случае, никто порядочный. Что из-за него сдохнет и вол, сдохнет лишь потому, что он был верен и доверял Ксенсу; и подумал мужик, что такова судьба каждого, кто верен и доверяет людям.

И русин даже не удивился, когда тьма метели сгустилась перед ним, слипшись в фигуру огромную и темную, как гора. И эта фигура шла прямо на него, но с каждым шагом будто уменьшалась и сжималась, а когда встала напротив, оказалась не выше самого Ксенеса. Закутанный в шкуры незнакомец держал в руке кривой и выщербленный нож, а глаза у него были как у змеи.

– Ты смерть? – прошептал мужик беззвучно.

– Я твоя жизнь, – ответил пришелец и невозмутимо вспорол волу живот слева.

Животное застонало, но даже не дрогнуло, потому что животные очень стойки, когда нужно. От вылившихся на снег крови и зеленого содержимого желудка шел пар. Незнакомец жестом приказал ошеломленному Ксенесу залезть внутрь.

Внутри вола было тепло и безопасно, хотя и тесно. Скотина собрала все силы и двинулась вперед. Русин один раз только глянул сквозь рану в боку животного: снаружи вьюга по-прежнему бушевала, но вол терпеливо и упорно шел, ведомый за уздечку незнакомцем.

Ксенес свернулся калачиком, спрятал голову под диафрагму и, успокоенный медленным, мерным биением бычьего сердца, уснул.

В тот вечер Марьяна Рак одна в хижине ждала возвращения своего глупого мужа. Ее пальцы блуждали по бусинам четок, и она даже не знала, о чем она молится: то ли о скорейшем возвращении мужа, то ли, скорее, о том, чтобы он проявил благоразумие и переждал пургу в каком-нибудь кабаке, пусть бы даже он при этом и напился по-мужицки и протрезвел только на третий день.

Она сидела, закутанная в три тулупа, и щелкала зубами: по полу дул такой сильный ветер, что ей пришлось затушить печь, потому что из дымохода в комнату летели клочья сажи, большие, как сухие листья. Марьянка иногда заглядывала в окно, но ничего не видела за ним. Не было видно даже соседней хаты, а ведь она стояла не дальше полусотни шагов. За окном заканчивался мир, дальше клубилась бесконечная бель.

Кажется, наступило утро, потому что метель немного просветлела, но не прекратилась. Марьянка грела жур на масляной горелке – на медленном огне, чтобы не расходовать слишком много масла, – когда заметила краем глаза, как за окном белая стена в одном месте как бы вспучилась, и из нее появилась тень. И эта тень, поначалу бесформенная, превратилась вдруг в повозку с запряженным в нее волом. Вола же вел человек, так обсыпанный снегом, что более походил на слепленного детьми снеговика.

Марьянка распахнула дверь прежде, чем раздался стук.

– Матерь Божья, Ксенес!

А это не был ни Ксенес, ни Матерь Божья. Незнакомец оказался невысоким, худым, как крыса, с мордой, красной от мороза и ветра, как у черта из вертепа.

– Кто вы? – Марьянка в одно мгновение вспомнила рассказы о разбойниках, бескидниках[16] и дворовой челяди. Она отступила вглубь сеней и схватила валек для стирки, чтобы шарахнуть им незнакомца по голове.

– Оставьте, – сказал тот утомленным голосом. – Не бойтесь, баба. Я Якуб Шеля. Я никому не причиню вреда.

– Чего вы хотите?

Но пришелец достал из-за пояса кривой нож и ударил в пах стоящего позади вола. Марьянка испуганно вскрикнула, и из распоротого живота выпал Ксенес, весь в кровавой слизи.

– Ваш это мужик? – спросил незнакомец. Ошеломленная женщина кивнула. – Тогда беритесь за работу, потому что он всю дорогу провалялся в бычьем животе, а я мерз. У вас найдется теплый суп?

Так Якуб Шеля спас жизнь Ксенеса и два дня ночевал в его хате, пока не прошла метель. Потом он ушел, и его не видели до поры до времени. А каждому, кто сомневался в правдивости рассказа, Раки показывали два шрама на боку вола, розовые и тонкие, как от пореза ножом.

16

Карпатские разбойники.

Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле

Подняться наверх