Читать книгу Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник) - Рафаэль Сабатини - Страница 7

На следующее утро, когда братья сидели за завтраком, разговляясь после поста предыдущего дня, старый Николас сообщил им новость, о которой уже говорила вся округа.

Лайонел еще далеко не оправился от раны, и ему следовало день-другой оставаться в постели, однако, опасаясь вызвать подозрения, он не решился на это. Из-за ранения и потери крови его слегка лихорадило, тем не менее он скорее радовался, чем огорчался данному обстоятельству, поскольку благодаря ему яркий румянец горел на его щеках, которые иначе могли бы показаться слишком бледными.

Вот почему в час, когда неспешное солнце того памятного декабря только начинало свой путь по небосклону, Лайонел, опираясь на руку брата, спустился к завтраку, состоявшему из сельдей и небольшой кружки пива.

Дрожа от волнения, смертельно бледный Николас бросился к столу, за которым сидели братья, и, задыхаясь, сообщил им ужасную новость. Сэр Оливер и Лайонел весьма правдоподобно изобразили испуг, смятение и недоверие. Но худшее в рассказе Николаса было впереди.

– И говорят, – в голосе старого слуги звучал гнев, смешанный со страхом, – говорят, что это вы, сэр Оливер, убили его.

– Я?! – Сэр Оливер в изумлении уставился на старика. И тут его словно озарило. И как же он раньше не подумал, что у многих в этих краях имеется достаточно причин для такого заключения. Иначе и быть не может. – Где вы слышали эту гнусную ложь? – спросил он.

Однако он был слишком взволнован, чтобы дождаться ответа. Да и какое это имеет значение; конечно, обвинение уже у всех на устах. Единственное, что еще можно предпринять, – поскорее прибегнуть к способу, однажды испытанному им при подобных обстоятельствах, – отправиться к Розамунде и постараться опередить тех, кто станет обвинять его перед ней. И дай бог, чтобы не было слишком поздно.

Поспешно натянув сапоги и надев шляпу, сэр Оливер бросился в конюшню, вскочил на коня и напрямик, через луга, поскакал в Годолфин-Корт, расположенный примерно в миле от Пенарроу.

До самого Годолфин-Корта Оливер не встретил ни души. Въезжая во двор замка, он услышал нестройный гул взволнованных голосов. При его появлении голоса смолкли, и наступила полная тишина, зловещая и враждебная.

Слуги – их было человек двенадцать-тринадцать, – сбившись в кучу, внимательно разглядывали прибывшего, и во взгляде каждого из них попеременно отражались изумление, любопытство и, наконец, сдерживаемый гнев.

Сэр Оливер спрыгнул на землю и ждал, когда один из трех грумов, которых он заметил среди слуг, примет у него поводья.

– Эй, вы! – крикнул он, видя, что никто из них не шелохнулся. – Здесь что, нет слуг? Сюда, бездельник, и возьми моего коня.

Грум, к которому были обращены эти слова, стоял в нерешительности, затем под повелительным взглядом сэра Оливера не спеша исполнил его приказание. По толпе пробежал ропот, но наш джентльмен взглянул столь выразительно, что все языки смолкли. В наступившей тишине сэр Оливер взбежал по ступеням и вошел в устланный камышом холл. Едва он скрылся за дверью, как гул голосов снова возобновился, и теперь в нем звучала явная враждебность. В холле сэр Оливер оказался лицом к лицу со слугой, который отпрянул от него с тем же выражением, что было у слуг во дворе. Сердце сэра Оливера упало: он понял, что его опередили.

– Где твоя госпожа? – спросил он.

– Я… я доложу ей о вашем приходе, сэр Оливер, – запинаясь, ответил слуга и вышел.

Сэр Оливер остался один, он ждал, постукивая хлыстом по сапогам, лицо его было бледно, между бровями пролегла глубокая складка. Вскоре слуга возвратился, закрыв за собой дверь:

– Леди Розамунда просит вас уйти, она не желает вас видеть.

Какое-то мгновение сэр Оливер вглядывался в лицо слуги, хотя, вероятнее всего, так только казалось, ибо едва ли он вообще его видел, затем, не говоря ни слова, решительно направился к двери, из которой тот вышел. Слуга преградил ему путь:

– Сэр Оливер, госпожа не желает вас видеть.

– Прочь с дороги! – в ярости загремел сэр Оливер и, поскольку малый, твердо решив до конца выполнить свой долг, не сходил с места, схватил его за грудки, отшвырнул в сторону и вошел в дверь.

Розамунда стояла посреди комнаты. По странной иронии судьбы она, словно невеста, была одета во все белое, однако белизна ее наряда уступала белизне лица. Не отрываясь смотрела она на незваного гостя, и глаза ее, подобно двум черным звездам, горели торжественным, завораживающим огнем. Ее губы приоткрылись, но слов для Оливера у нее не было. Заметив ужас, застывший в ее глазах, он забыл свою былую решимость и, сделав несколько шагов, остановился.

– Я вижу, – наконец произнес он, – до вас уже дошли слухи, которые гуляют по округе. Это очень плохо. Я вижу также, что вы поверили им. И это гораздо хуже.

Розамунда – этот ребенок, которого лишь два дня назад он прижимал к своему сердцу, читая в ее глазах веру и обожание, – смотрела на него с холодной ненавистью.

– Розамунда! – воскликнул он, делая шаг в ее сторону. – Я пришел сказать вам, что это ложь.

– Уйдите, – проговорила она голосом, от которого сэра Оливера бросило в дрожь.

– Уйти? – не понимая, повторил он. – Вы просите меня уйти? Вы не выслушаете меня?

– Я уже не раз выслушивала вас и отказывалась слушать тех, кто знает вас лучше меня, не обращая внимания на их предупреждения. Нам больше не о чем говорить. Я молю Бога, чтобы вас схватили и повесили.

Губы сэра Оливера побледнели; впервые в жизни он ощутил страх и почувствовал, как дрожат его ноги.

– Пусть меня повесят. Раз вы верите клевете, я с радостью приму смерть. Для меня не может быть боли страшнее той, что вы мне причиняете. Уж если ваша вера в меня столь непрочна, что первый же слух, дошедший до вас, может рассеять ее, то веревка палача мне не страшна: она ничего не отнимет у меня.

Розамунда презрительно улыбнулась:

– Это больше, чем слухи, и ваши лживые уверения здесь не помогут.

– Мои лживые уверения? – воскликнул сэр Оливер. – Розамунда, клянусь честью, я не виновен в смерти Питера. Пусть Бог поразит меня на этом самом месте, если я лгу.

– По-видимому, – раздался за его спиной резкий голос, – вы так же мало боитесь Бога, как и людей.

Сэр Оливер круто повернулся и увидел сэра Джона Киллигрю, который только что вошел в комнату.

– Итак, – с расстановкой произнес сэр Оливер, и в его глазах сверкнул мрачный огонь, – это ваша работа. – И он показал на Розамунду, давая понять, что именно он имеет в виду.

– Моя работа? – переспросил сэр Джон. Он закрыл дверь и сделал несколько шагов в сторону Оливера. – Сэр, ваша наглость и бесстыдство переходят все границы. Вы…

– Довольно! – перебил его сэр Оливер и в бешенстве ударил огромным кулаком по столу.

– Наконец-то ваша кровь заговорила в вас. Вы являетесь в дом покойного, в тот самый дом, который вы ввергли в пучину скорби и слез…

– Довольно, говорю я! Иначе здесь действительно произойдет убийство!

Голос сэра Оливера походил на раскаты грома. Его вид был столь ужасен, что, при всей своей смелости, сэр Джон попятился. Однако сэр Оливер тотчас овладел собой и повернулся к Розамунде.

– Простите меня, – сказал он. – Я просто обезумел от мучений, которые доставляет мне несправедливость вашего обвинения. Я не любил вашего брата, это правда. Но я не изменил данной вам клятве. Я улыбался, принимая его удары. Не далее как вчера он при людях оскорбил меня и ударил по лицу хлыстом: след от удара еще заметен. Только лицемер и лжец может заявлять, что после подобного оскорбления у меня не было оснований убить его. И все же одной мысли о вас, Розамунда, о том, что он ваш брат, было достаточно, чтобы я смирил свой гнев. И вот теперь, когда в результате какой-то ужасной случайности он погиб, меня объявляют его убийцей, и вы этому верите. Так вот какова награда за мое терпение и заботу о вас!

– Ей ничего другого не остается, – сухо сказал Киллигрю.

– Сэр Джон, – воскликнул Оливер, – прошу вас не вмешиваться! Обвиняя меня в смерти Питера, вы расписываетесь в собственной глупости, а полагаться на советы глупца всегда считалось делом весьма ненадежным. Допустим, я действительно стремился получить у него удовлетворение за оскорбление. Так, боже мой, неужели вы настолько плохо знаете людей, и прежде всего меня самого, что думаете, будто я мог проделать это втайне ото всех и тем самым накинуть петлю себе на шею? Прекрасное мщение, как Бог свят! Разве так я поступил с вами, когда вы дали слишком большую волю своему языку, в чем сами потом признались? Силы небесные, посмотрите здраво на это, подумайте, возможно ли то, о чем вы говорите! Вы – более грозный противник, чем несчастный Питер Годолфин, и тем не менее я, по своему обыкновению, прямо и открыто потребовал у вас удовлетворения. Когда в вашем парке мы замеряли шпаги, то делали это при свидетелях. Мы соблюли все правила, чтобы оставшегося в живых не привлекли к суду. Вы хорошо знаете, как я владею оружием. Если бы мне была нужна жизнь Питера, неужели я стал бы хитрить? Я бы открыто вызвал его на поединок и с легкостью разделался с ним в свое удовольствие, ничем не рискуя и не опасаясь ничьих упреков.

Киллигрю задумался. В словах сэра Оливера звучала холодная логика, а рыцарь из Арвенака был далеко не глуп. Однако, пока он, нахмурившись, размышлял над последней тирадой сэра Оливера, Розамунда ответила за него:

– Вы говорите, вас никто бы не упрекнул?

Тот, к кому были обращены эти слова, обернулся к ней, почувствовав внезапное смущение: он уловил ход ее мыслей.

– Вы хотите сказать, – медленно проговорил он, и в голосе его звучал нежный упрек, – что я настолько низок и лжив, что тайно мог свершить то, что не осмелился бы свершить открыто? Вы это имеете в виду? Розамунда! Мне стыдно за вас. Как вы можете так думать о человеке, которого… которого, по вашему же признанию, вы любили?

При этих словах холодность Розамунды как рукой сняло. Горький упрек, прозвучавший в них, привел ее в такой гнев, что на некоторое время она забыла о своем горе.

– Гнусный лжец! – крикнула она. – Есть люди, которые слышали, как вы поклялись убить Питера. Мне слово в слово передали вашу клятву. Кровавый след на снегу ведет от того места, где его нашли, прямо к вашим дверям. Что вы скажете на это? Или вы все еще будете отпираться?

Кровь отхлынула от лица сэра Оливера, руки его безжизненно повисли, глаза тревожно расширились.

– Следы… крови? – бессмысленно пробормотал он.

– Что вы на это скажете? – вмешался в разговор сэр Джон.

Напоминание о кровавом следе, ведущем в Пенарроу, заставило его отбросить все сомнения.

Вопрос Киллигрю вернул сэру Оливеру мужество, которое он было утратил после слов Розамунды.

– Я не могу объяснить этого, – твердо ответил он. – Но если вы говорите об этом, значит так оно и есть. Но разве это доказывает, что именно я убил Питера? Разве это дает право женщине, которая любила меня, считать меня убийцей или и того хуже?

Он замолчал и, повернувшись к Розамунде, бросил на нее полный укора взгляд.

Она сидела на стуле, слегка раскачиваясь и то сплетая, то расплетая пальцы. Невыразимое страдание отражалось на ее лице.

– Быть может, сэр, вы предложите какое-нибудь иное объяснение этому факту? – спросил сэр Джон, и в голосе его послышалась неуверенность.

– Боже милостивый! Даже в вашем голосе звучит сомнение, а у нее его нет! Когда-то вы были моим врагом, да и теперь не питаете ко мне особого расположения, и тем не менее вы готовы усомниться в моей виновности. Но в сердце женщины, которая… любила меня, сомнениям места нет!

– Сэр Оливер, – ответила Розамунда, – своим поступком вы разбили мне сердце. И все же, зная обстоятельства, побудившие вас к нему, полагаю, я могла бы простить вас, хоть и не стала бы вашей женой. Повторяю, я могла бы простить ваше деяние, если бы не та низость, с которой вы его отрицаете.

Смертельно бледный Оливер посмотрел на Розамунду, затем повернулся и пошел к двери. У самого порога он задержался.

– Мне понятен смысл ваших слов, – проговорил он. – Вы желаете, чтобы я предстал пред судом как убийца вашего брата. – Он рассмеялся. – Кто предъявит мне обвинение перед судьями? Уж не вы ли, сэр Джон?

– Если леди Розамунда пожелает того, – ответил Киллигрю.

– Ну что ж, да будет так! Но не думайте, что я позволю отправить себя на виселицу на основании жалких улик, каковые представляются вполне достаточными этой леди. Если мой обвинитель, кем бы он ни был, намерен ссылаться на следы крови, ведущие к моему дому, и на несколько резких слов, что вырвались у меня в пылу гнева, я готов предстать пред судом. Но судом этим будет поединок с моим обвинителем. Это мое право, и я воспользуюсь им до конца. Вы не догадываетесь, какой приговор вынесет Божий суд? Я торжественно воззову к Всевышнему, чтобы Он рассудил меня с тем, кто выйдет сразиться со мной. Если я виновен в смерти Питера, Господь иссушит мою руку.

– Я сама буду вашим обвинителем, – бесстрастно произнесла Розамунда, – и если вы желаете, то можете на мне доказать свои права и зарезать меня, как зарезали моего брата.

– Да простит вас Господь, Розамунда, – сказал сэр Оливер и вышел.

Сэр Оливер возвратился домой; в душе его царил ад. Он не знал, что ждет его в будущем, но его гнев против Розамунды был столь велик, что в сердце его не оставалось места отчаянию. Им не удастся повесить его. Чего бы это ему ни стоило, он будет сражаться, но Лайонел не должен пострадать. Об этом он позаботится. Мысль о Лайонеле несколько изменила его настроение. С какой легкостью мог бы он отмести все их обвинения, заставить Розамунду склонить гордую голову и молить о прощении. Для этого достаточно одного слова, но он боялся произнести его, ибо оно могло стоить жизни брату.

Когда в ночной тиши сэр Оливер лежал без сна и уже более спокойно обдумывал события минувшего дня, они предстали перед ним в несколько ином свете. Он перебирал улики, которые привели Розамунду к ее заключению, и ему пришлось признать, что у нее были на то все основания. Если Розамунда и несправедлива к нему, то он еще более несправедлив к ней. Годами его враги – а своим высокомерием он приобрел их немало – старались внушить ей самое неблагоприятное мнение о нем, но она любила его и не обращала на них внимания, отчего ее отношения с братом стали весьма напряженными. И вот сейчас все это обрушилось на нее. Раскаяние тоже сыграло свою роль, и она окончательно поверила, что именно он убил Питера. Наверное, ей даже кажется, что упрямство и безоглядная любовь к человеку, которого ненавидел брат, в каком-то смысле делают и ее соучастницей убийства.

Теперь сэр Оливер многое понял и уже не столь строго судил Розамунду. Он понимал, что надо быть существом высшего порядка, а не просто человеком, чтобы испытывать иные чувства, нежели те, которые она переживала сейчас; что поскольку наши реакции следует оценивать по степени порождающих их душевных переживаний, то сейчас она должна так же страстно ненавидеть его, как прежде любила.

На его долю выпал тяжкий крест, но ради Лайонела он должен безропотно нести его. Он не мог принести брата в жертву собственному эгоизму из-за поступка, в котором сам не считал его виновным. Допускать подобные мысли было бы низостью с его стороны.

Но если Оливер и не допускал подобных мыслей, то о Лайонеле этого нельзя было сказать. Страх лишил его сна и настолько усилил лихорадку, что за два дня, прошедшие после ужасного события, он стал похож на привидение. Похудевший, с ввалившимися глазами, бродил Лайонел по дому. Сэр Оливер старался всячески ободрить его.

Тем временем в Пенарроу пришли вести, от которых страхи молодого человека возросли. Судьям в Труро уже сообщили о гибели мастера Годолфина и подали формальное обвинение с именем убийцы. Однако они отказались предпринять какие бы то ни было действия, объяснив свой отказ тем, что один из них, а именно мастер Грегори Бейн, был свидетелем оскорбления, нанесенного Питером сэру Оливеру. Мастер Бейн заявил, что, каковы бы ни были последствия для Питера Годолфина, они вполне заслуженны, ибо тот сам навлек их на себя, вследствие чего совесть честного человека не позволяет ему как судье выдать констеблю предписание об аресте сэра Оливера.

Нашему джентльмену эту новость сообщил другой свидетель сцены у кузницы – пастор; духовный сан предписывал ему нести людям мир и слово Божие, и тем не менее он полностью поддерживал решение судьи. По крайней мере так он сказал.

Сэр Оливер поблагодарил пастора, присовокупив, что ему приятно видеть в нем, равно как и в мастере Бейне, своих сторонников; что же касается всего остального, то он заявил о своей непричастности к смерти Питера, сколь ни серьезны выдвинутые против него улики.

Еще через два дня сэр Оливер узнал, что отношение мастера Бейна к поступившему иску привело в возбуждение всю округу. И тогда, пригласив с собой пастора, он отправился в Труро с тем, чтобы представить судье некое доказательство, о котором он не счел нужным говорить Розамунде и сэру Джону Киллигрю.

– Мастер Бейн, – начал сэр Оливер, когда они втроем заперлись в кабинете судьи, – я слышал о справедливом и беспристрастном решении, которое вы вынесли по известному вам делу. Я приехал поблагодарить за него и выразить свое восхищение вашим мужеством.

Мастер Бейн поклонился со степенностью, приличествующей судье. Сама природа создала этого джентльмена для его поприща.

– Но, – продолжал сэр Оливер, – поскольку я не могу допустить, чтобы ваш поступок возымел неприятные последствия, то хочу представить доказательства того, что ваши действия более оправданны, нежели вы думаете. Мастер Бейн, я не убивал мастера Годолфина.

– Не убивали? – в изумлении ахнул судья.

– О, уверяю вас, это не уловка. Посудите сами: как я уже сказал, у меня есть доказательство, и я намерен предъявить его вам, пока это еще возможно. Покамест я не желаю обнародовать его, мастер Бейн, но хочу, чтобы вы составили соответствующий документ, который в будущем сможет удовлетворить суд, если делу дадут дальнейший ход, что не исключено.

Это был ловкий маневр. Ведь доказательства вины были не на Оливере, а на Лайонеле, и время скоро сотрет их. Но если то, что он собирался показать судье, хранить некоторое время в тайне, то впоследствии искать это единственное доказательство где бы то ни было будет поздно.

– Уверяю вас, сэр Оливер, что если после того, что произошло, вы и убили его, то единственное обвинение, которое я мог бы предъявить вам, это то, что вы наказали грубого и высокомерного наглеца.

– Знаю, сэр. Но я не убивал его. Одна из улик против меня, точнее, самая главная улика – кровавый след, ведший от трупа Годолфина к дверям моего дома.

Слова сэра Оливера явно заинтересовали собеседников. Пастор не мигая смотрел на него.

– Из этого логически и, как мне кажется, неизбежно вытекает, что во время схватки убийца был ранен. Поскольку жертва не могла оставить следов, то они принадлежат убийце. Мы знаем, что он действительно был ранен, так как на шпаге Годолфина нашли кровь. А теперь, мастер Бейн, и вы, сэр Эндрю, прошу вас, будьте свидетелями, что на моем теле нет ни единой свежей царапины. Сейчас я разденусь и предстану перед вами таким же нагим, как в тот день, когда я имел несчастье явиться в этот мир, и вы во всем убедитесь. Затем, мастер Бейн, я попрошу вас составить упомянутый мною документ. – И сэр Оливер снял колет. – Но поскольку я не хочу потрафлять обвиняющей меня деревенщине – иначе подумают, будто я боюсь, – то должен просить вас, джентльмены, сохранить это дело между нами, пока события не потребуют предать его гласности.

Предложение сэра Оливера показалось судье и пастору вполне здравым, но, даже принимая его, они все еще пребывали во власти сомнений. Каково же было изумление обоих джентльменов, когда, окончив осмотр, они обнаружили, что все их сомнения развеялись. Мастер Бейн сразу составил, подписал и скрепил печатью требуемый документ, а сэр Эндрю засвидетельствовал его своей подписью и печатью.

Домой сэр Оливер возвращался в приподнятом настроении: пергамент, выданный судьей, мог сослужить ему верную службу в будущем. Придет время, и он покажет его сэру Джону Киллигрю и Розамунде. Возможно, еще не все потеряно.