Читать книгу Чёрный молот. Красный серп. Книга 2 - Rain Leon, Leon Rain+ - Страница 2

С раннего утра все обитатели камеры (впрочем, не только камеры, но и всей тюрьмы, и всего города) были разбужены звуками канонады. Теперь это были не глухие, доносящиеся издалека звуки. Теперь ясно слышались автомобильные покрышки, лопавшиеся одна за другой, свистящие новогодние петарды, разрывающиеся в воздухе, рой шмелей, догоняющих в воздухе рой ос. Кто-то сердито хлопал хлыстом, ему вторила заблудившаяся корова, отвечавшая непрерывным «му-у-у», которое сменялось звуком сотни одновременно лопнувших воздушных шаров. Периодически кузнец бухал во всю мочь кувалдой по наковальне, и этот раскатистый звук летел вдаль, забираясь прямо в черепные коробки и сотрясая их. Тысячи кузнечиков стрекотали одновременно со всех сторон. Из сотен банок рассыпался сушёный горох. Обитатели камеры возбуждённо повскакивали с мест. Через маленькое окно ничего невозможно было увидеть, приходилось довольствоваться только звуком этого адского концерта и строить всевозможные догадки. Несколько человек бросились к двери и начали барабанить, требуя открыть камеру. С той стороны к двери никто не подошёл, хотя время от времени слышался топот десятков ног. Один раз даже показалось, что раздались выстрелы, но точно сказать никто не мог – расслышать что-либо через канонаду было невозможно. Один раз послышался хлопок прямо за стенкой – с ближней стенки в камере осыпалась штукатурка. Строились различные предположения. Одни говорили, что прямое попадание снаряда, другие, что мины, и только один, капитан пехоты Водянов, сказал:

– На гранату похоже, на осколочную.

– Так откуда здесь гранате взяться? – сразу загудел народ.

И вдруг пришло осознание:

– Братцы! Да эти суки заключённых уничтожают!

Камера сразу пришла в движение, находящиеся ближе к выходу начали ломать шконки и вооружаться обломками древесины, чтобы атаковать в случае, если кто-то попытается открыть дверь и кинуть гранату. Через какое-то время и впрямь послышался звук ключа, проворачиваемого в замке. Откинулась кормушка, и немедленно в образовавшееся пространство вонзились несколько деревянных обломков.

– Уйди, сука! – заорали, что было мочи заключённые.

Человек с той стороны кормушки потолкался на месте, предпринял пару неудавшихся попыток отодвинуть деревяшки, даже вытащил наган и сделал пару выстрелов через торчащие обломки. Поняв всю тщетность своих попыток, он удалился по коридору, топая сапогами, со словами: «Да х*й с вами! Живите пока, всё одно все передохнете». Топот гулом отдавался в ушах и сердцах, которые колотились так неистово, что если бы их все вставить в двигатель паровоза, то не было бы силы мощнее. Вскоре затихли и последние звуки с другой стороны двери. Только канонада всё приближалась, и раскаты её были всё более оглушительными.

Бой меж тем неумолимо приближался к городу и местами уже шёл на его окраинах. Немецкие самолёты безраздельно господствовали в воздухе и буквально утюжили всё, что встречалось им на пути. Немецкие танки Pz.I, поднимая столбы пыли, неумолимо продвигались к городу в сопровождении пехоты. В отдельных местах танки натыкались на сколько-нибудь организованное наступление, но потерявшие управление воинские подразделения не могли правильно организовать оборону, да и не имели необходимого вооружения. Простой же стрельбой из винтовок, тем более на большом расстоянии, нанести урон противнику просто не представлялось возможным, поэтому нестройные ряды бойцов раз за разом откатывались от переднего края. Отдельные командиры пытались заставить бойцов прекратить отступление, но не могли перекричать канонаду, да и остановить гонимую инстинктом самосохранения толпу тоже не представлялось возможным. Молоденький лейтенант с наганом в руках кинулся наперерез толпе. Он угрожающе выстрелил два раза в воздух, пытаясь вернуть бойцов на позиции, но солдаты быстро смекнули, что танки, надвигающиеся сзади, представляют куда более реальную опасность, чем этот сумасшедший молокосос. Лейтенант упал лицом в песок, получив чёткий удар прикладом.

В это же время большой поток беженцев пытался выбраться из обстреливаемого города. Подгоняемые хлопками взрывов, люди ускоряли шаг, временами даже пытались бежать, но канонада приближалась намного быстрее, чем бежали люди. И в конце концов уставшие перешли на неровный шаг. Люди пытались пробиться к мосту через реку. Собственно, мостов было два в этом районе, но второй был железнодорожный, и беженцам было к нему никак не пробиться. Он тщательно охранялся военными, и по нему раз в несколько минут проходили груженые составы. По узким проходам вдоль полотна железной дороги группами отходили санитары с носилками с неходячими ранеными и сапёры с деревянными ящиками. Санитары следовали прямиком на другой берег, сапёры же складывали свой груз в центре моста, на расстоянии одной трети от каждого берега, чуть не доходя до опор. Командовал ими усатый старшина. За всем этим движением наблюдали лейтенант сапёрных войск и капитан НКВД.

У железобетонного моста была похожая ситуация с той лишь разницей, что поездов здесь не было. Правая сторона была отведена военному транспорту, а левая – подводам беженцев и пешеходам. Время от времени колонну беженцев останавливали, чтобы пропустить легковой автомобиль с партийным и воинским начальством. Иногда следовал спецавтомобиль с архивными документами, такому тоже зелёный свет. Сапёры усиленно минировали оба моста. По ходу движения были взорваны небольшими зарядами в двух местах бетонные ограждения, и через образовавшиеся проходы, в воду сталкивались заглохшие и застрявшие автомобили и повозки. Меж тем бой был уже на подступах к городу, и напуганный народ столпился у входа на мост, где группа автоматчиков регулировала количество проходящего транспорта и пешеходов, чтобы избежать заторов. Время от времени кто-нибудь из охраняющих мост выпускал короткую очередь поверх голов пытающихся прорваться на обезумевших от страха людей. Это помогало всё меньше и меньше. В конце концов, в помощь группе автоматчиков передали десяток НКВДшников, и стало чуть больше порядка. Отдельные самолёты противника уже прорывались к реке, но пока не успели привести к параличу движения.

Вскоре по направлению к железнодорожному мосту показался поезд. Это был гражданский эшелон, забитый до отказа беженцами. Последним был вагон, в котором раньше перевозили туши с мясокомбината. Огромные крюки свисали с потолка и раскачивались по ходу движения. Иногда состав немного наклонялся на повороте, и крюки, подчиняясь физическим законам, тоже наклонялись. Позже, когда состав выравнивался, крюки начинали своё движение влево-вправо, становясь опасными для обитателей вагона маятниками. Но сидящие на полу люди были рады и этому. Ходили слухи, что это последний состав с беженцами. В каждый вагон набивалось больше положенного. Люди размещались как могли. Даже крыши вагонов были забиты под завязку. Иногда, чтобы сесть в вагон, приходилось жертвовать частью багажа. После отхода очередного состава с беженцами на перроне оставались сумки и чемоданы разных размеров. Но они недолго были бесхозными. Приехавшие из деревень мужики с несколькодневной щетиной, их жёны, одетые в похожие юбки и блузки, с черно-серыми платочками на головах, юркие дворники, даже милиционеры из привокзальной охраны, местные алкаши и беспризорники – все они шныряли по перрону, оценивая цепким взглядом возможное место, где через несколько минут останется ещё один бесхозный чемодан. Иногда, уже поднявшись в вагон, пассажиры обнаруживали, что не хватает баула или чемодана. Люди матерились, проклиная воров, но ничего поделать не могли. Изредка удавалось увидеть, как чемодан с приделанными ногами, уворованный, быстро летел вдоль перрона в сопровождении его будущего хозяина. Редко кто отваживался спрыгнуть, чтобы догнать наглеца. Посадка в поезд была по особому разрешению, которое бережно прижималось к груди. Потеряй его – высадят с поезда. Или на следующей станции, если не дай бог разбомбят этот эшелон, не посадят в другой. Да и как вообще в стране, где без паспорта и разрешения властей и шагу ступить нельзя было, оказаться в незнакомом месте, да ещё без такого важного документа? Так можно и под статью угодить. И за меньшее сажали пачками. Чёрт с ним, с чемоданом! Живы будем, наживём! Да и байстрюкам этим оно, может, и нужней. Остаются ведь, а не сегодня-завтра враг войдёт в город. Конечно, чтоб он, этот байстрюк, ноги переломал и голову разбил. Это несомненно, ну да чёрт с ним, с этим чемоданом.

Но и отчаянным ворам тоже было несладко с уворованным. Везде шныряли патрули, по законам военного времени могли и к стенке поставить. И ставили, кого могли догнать. И всё одно, остановить полностью лихих людишек во время посадки, когда на другом конце города уже рвутся авиабомбы, полностью не представлялось возможность. Наконец поезд отправился, сначала медленно, потом всё быстрей и быстрей. Постукивая на стыках, состав увозил всех от ужасов войны в мирную жизнь, в неизвестность. Уже выбились из сил провожающие, некоторые из которых бежали до края перрона, размахивая в прощальном жесте руками и выкрикивая последние наставления, самыми важными из которых были: «Береги и пиши». Ещё летело вдаль «Я люблю тебя», «Прощайте, мои дорогие», «Храни вас Бог», а люди уже начинали устраиваться в вагонах, отвоёвывая себе местечко поудобней, просили не пихать чемодан, ибо в нём старинный фарфор, а за него такая куча деньжищ отвалена, каковую вам, голодранцам, и за всю жизнь не заработать. И нечего глазеть на наши баулы, вон, свои берегите. И на бутерброды наши, и курочку, и яички варёные тоже не раззявьтесь. Своим надо было запасаться. Конечно, были, как везде, разные люди: кто-то вёл себя очень достойно, пытаясь мирно ладить с окружающими, но достаточно было поблизости оказаться одной скандальной сволочи, как собачиться начинал весь вагон. В людях вдруг просыпались все древние инстинкты самосохранения и защиты своей семьи. Просыпались подозрительность и неприязнь. И какое-то время все ехали молча, неприязненно поглядывая на соседей по несчастью. Но потом вдруг какой-нибудь Иван Иваныч узнавал сослуживца или соседа по даче, бросался к нему, перелезая под ядовитые замечания попутчиков через горы баулов и чемоданов, и кидался в объятия. За встречу необходимо было срочно выпить, пока ещё было что и с кем. Тут же перетаскивались вещи, меняясь местами с соседями, и две компании объединялись в одну, доставая еду в общак. Иногда чья-то жена желчно шептала мужу, выговаривая, что решил позвать в компанию Сергея Константиныча, эту голь перекатную, который сейчас с радостью примется уминать чужое, да не один, а всем семейством. Но вскоре всё устаканивалось, вещи перетаскивали, устраивались потихоньку и начинали закусывать под непременный тост «За товарища Сталина и нашу мудрую партию». Даже сейчас, уезжая из родных мест, покидая с таким трудом полученные квартиры и комнатёнки, бросая порой весьма нехитрый скарб, никто и не думал сказать: «Да чтоб он провалился, ваш товарищ Сталин, если он со своей партией проморгал начало войны». Везде были стукачи. И каждый сосед мог донести на ближайшей станции, что вот, мол, сосед мой по вагону, клевещет на партию и на вождя. И всё. Нет больше соседа. И не просто нет в вагоне, а может, уже и вообще нет. По закону военного времени. Некогда, понимаешь, сейчас возиться. Это в мирное время вас, врагов, на допросы водят, выбивают из вас показания месяцами. Протоколы подшивают, видимость праведного суда создают. А ныне время не то. Вот раньше со своей вражеской речью попадаться надо было. Вот тогда и отдохнул бы от тягот войны в трудовом лагере, где-нибудь в Заполярье. А сегодня тебе, вражина, пулю в лоб на месте. Потому как время военное, закон, стало быть, тоже.

А поди не донеси? Тогда самый шустрый донесёт на тебя, что не донёс вовремя на соседа, а потом займёт твоё место, а может, и чемоданы твои присвоит. Не-ет! Такая петрушка не пройдёт! Верим мы товарищу Сталину! Обманул его подлый Гитлер, пока наш советский народ светлое будущее строил. Ох, как подло обманул… И договор ведь подписали, а он, супостат, вона как вывернул. А товарищ Сталин как ведь к народу обратился? Братья, говорит, и сёстры. Вот он какой, наш товарищ Сталин! Да разве ж жалко за такого вождя жизнь отдать? Ну ладно, жизнь – это так, она одна. А вот разоблачить какую суку, что мешает строить социализм или там вредительством занимается, это с нашим удовольствием. А там, глядишь, и мужа любовницы не станет, вот и облегчение. Или за мужниными родителями ночью придут, а с утра у оставшейся семьи жилплощадь увеличится, и не нужно больше со свекровью ругаться. Мужу, конечно, знать и не нужно, что и при ком говорили его родители. Зато теперь не ждать, когда противные, скрипучие старики, из которых даже песок уже весь повысыпался, освободят детям квартиру. Собственные дети такого, разумеется, никогда не сделают, потому как воспитание у них другое, достойное, новых же людей растим. Или, скажем, начальник отдела какой засиделся на месте и не даёт ходу молодым, бдительным кадрам. Так ведь Родине польза сплошная. И обновление кадров, и наши родные бдительные органы отчитаться могут перед нашим великим вождём, что, мол, так и так, дорогой товарищ Сталин, повылавливали мы неимоверными усилиями врагов тыщами и мильёнами. И вот списочек помощников наших. Все как один бдительные советские люди. Вот гвозди б ковать с таких людей, вот были бы гвозди! Прищурится в усмешке товарищ Сталин, загнули ведь, товарищи, насчёт неимоверных усилий. Вон их сколько, шпиёнов разных-всяких, лови – не зевай! Тут тебе и германские, и английские, и японские, да каких только нет, всё ведь от фантазии следователя зависит. Во время войны вот немецким шпиёном не приведи господь. Сразу к стенке, да и сраму потомки не оберутся. Нет, уж лучше шпионить на Японию или на Китай. Тогда, может, лагерями можно отделаться. Отсиди и отработай на родное социалистическое отечество пятнашку или четвертак и на свободу с чистой совестью. Во как. Так что аккуратненько нужно пить, меру знать и языком лишнего не болтать, ибо враг всюду и враг не дремлет.

Меньше двух километров оставалось до железнодорожного моста. Вот оно, спасение, рукой подать. Но всё изменилось в мгновение. Сначала пулемётная очередь сверху, прямо через весь вагон. И тут же истошные крики. И раненых, кто кричать мог, и всех остальных от страха. А бабы как визжат! Они думают, что визгом пули прогонят? Или думают, что мужикам не страшно? Ну, собственно, мужики на фронте нынче, а здесь одни пенсионеры. Какие уже с них мужики? Да и тех пяток на весь вагон. Поезд, резко дёрнувшись, стал экстренно тормозить. Люди в вагонах попадали друг на друга. Послышался звук взрыва, и по соседним ко взрыву вагонам прокатилась ударная волна. В двух ближайших вагонах образовались щели из-за выбитых планок обшивки, стёкла тоже повылетали на головы кричащих людей. Господь был высоко и со своей высоты не слышал, а может, и не желал слышать истошные вопли женщин и детей. Только в предпоследнем вагоне четырёхлетняя Раечка, нисколько не поняв, отчего все визжат и паникуют, потребовала надеть ей белые носочки, иначе она никуда не пойдёт. Но тут же про носочки пришлось забыть. Следующую бомбу разорвало всего в пяти метрах от вагона. Осколки бомбы пробили обшивку и, разлетевшись по всему вагону, ранили большую часть его обитателей. Тут уже сама Раечка заревела в голос и помчалась подальше от состава, увлекаемая за руку собственной матерью.

Поезд дёрнулся ещё раз и остановился. Изо всех вагонов на железнодорожное полотно посыпались люди. Большая часть рванула по направлению к небольшой роще, метрах в тридцати от полотна. Те же, кто не мог бежать, просто отошли от поезда на пять-десять метров и обречённо сели, отгоняя от себя тех, кто помоложе, призывали спасать детей. Так и расставались некоторые навсегда, с плачем, под свист авиационных бомб и пулемётных очередей. Часть пассажиров прыгала с крыш вагонов, некоторые сразу ломали ноги или получали травмы от неудачного приземления. Самолет приближался для очередного захода под режущий уши звук, нагнетая страх в сердцах людей. Пулемётные очереди решетили всё вокруг, люди падали. Кто-то замертво, кто-то от страха, не имея сил подняться. Двое солдат из охраны эшелона пытались стрелять в сторону самолёта, но куда там. Лётчик, куражась, в этот раз даже не стал сбрасывать свой смертельный груз. Асс прекрасно понимал, что гражданский эшелон ничего не мог ему противопоставить, кроме этих двух самоубийц. Убеги они со всеми, он, скорее всего, не стал бы их преследовать. Просто выпустил бы пару очередей вслед толпе, если им суждено было бы умереть, то это уже было бы уделом провидения. Но сейчас эти двое хотели умереть геройской смертью.

И делом чести военного лётчика германских военно-воздушных сил или просто Люфтваффе, Густава Штрайхера, было им в этом помочь. Он же не виноват, что они пехотинцы и не имеют возможности драться с ним на равных. Собственно, в войну никто и не ввязывается, чтобы драться на равных. В том-то и состоит вся хитрость войны, чтобы в какой-то момент, обладая перевесом сил или внезапностью, а лучше и тем и другим, как можно быстрее деморализовать и разбить врага с меньшими потерями. Ну, а если можно заодно поиграть в кошки-мышки, то война становится ещё и развлекательным походом. Развернув самолёт, Густав нашёл взглядом место, где находились смельчаки, и взял их на прицел. Первая очередь поразила только одного из них, вторая прошла мимо. Густав опять не сбросил бомбу. Ему нравился отчаянный парень. Густав сделал ещё круг и направил самолёт прямо на эшелон. Солдат, стоящий внизу, отчаянно передёргивал затвор, чтобы сделать ещё выстрел из винтовки по направлению к самолёту. Со страшным воем самолёт Густава приближался к цели. Расстояние стремительно сокращалось. Вдруг, он увидел, как солдат, дёрнув затвор в очередной раз, отчаянно отбросил винтовку в сторону, рванул гимнастёрку на груди, потом сделал привычный русский жест, согнув руку в локте и покрыл её второй рукой сверху поверх локтевого сгиба. Густав учился в русской лётной школе, неподалёку был его лётный центр, он хорошо помнил эти места. И жесты русские тоже помнил. И ругаться матом его тоже научили. И каждый раз, когда у него получалось правильно материться, все его русские инструкторы и механики взрывались хохотом и аплодисментами, как будто самым главным его делом было именно научиться правильно материться. Некрасивый жест подпортил хорошее впечатление о русском солдате. Как-то было невежливо.

Всего чуть больше секунды было у Густава, чтобы нажать на гашетку пулемёта. На этот раз промаха не было. Боец упал, прошитый насквозь пулемётной очередью.

– Густав, хватит развлекаться, – услышал он в шлемофоне, нужно разбомбить мосты.

– Яволь! Сейчас сделаем!

– Осторожно! Здесь русские самолёты!

Тройка советских истребителей И-15, вооружённые каждый четырьмя пулемётами, были явно не готовы сразиться с юркими «Мессершмитами» на равных. Не спасало даже то обстоятельство, что прославленный советский лётчик Коккинаки до войны установил мировой рекорд высоты, поднявшись на четырнадцать тысяч метров на таком самолёте. Но такая высота для этого боя явно была не нужна.

– Сейчас мы с ними сыграем в одну интересную игру, – произнёс Густав, разворачивая самолёт. Воздушный бой отвлёк немецкие самолёты от эшелона. Машинист дал призывный гудок, и к эшелону со всех ног побежали люди. Их было гораздо меньше первоначального количества и бежать назад к эшелону им было намного трудней. Но они старались изо всех сил. Эшелон – это единственное, что осталось у них. Только он мог увезти их от ужасов войны, и они хромали как могли. Люди уже не искали свои вагоны, нужно было просто успеть залезть в первый попавшийся. Поднявшиеся в вагоны первыми протягивали руки и помогали добежавшим. Некоторые задерживались у тел близких и, убедившись в тщетности своих попыток растормошить расстрелянных, наспех целовали их и бежали к эшелону, пытаясь спасти самое драгоценное – своих детей. Несколько минут продолжалась посадка, и состав медленно начал движение. Подбегали опоздавшие, тянули руки к вагонам, некоторых успели затащить. Кто-то остался в поле около железнодорожного полотна, пытаясь отдышаться и недоумённо взирая на уходящий вдаль последний шанс уехать, убежать от этого ужаса.

Обезумевшая молодая мать, успевшая втолкнуть в вагон одного пятилетнего ребёнка и оставшаяся с трёхлеткой на руках, бежала за составом неистово крича:

– Сын! Мой сын! Прощай, сыночка! Живи, родной! – а потом бессильно села на подогнувшиеся колени и завыла, словно волчица на луну.

Никто и не подумал подойти к ней, чтобы утешить. Каждый оставил на этом поле кого-то из близких убитыми, от кого-то точно также уплывали, струясь в жарком мареве, выжившие родные, увозя в этом поезде их единственный шанс. Машинист старался как можно быстрей разогнать состав. Скоро будет пригорок, и состав покатится вниз. Это на западном направлении подъём, а на восток – спуск. Авось и успеем проскочить.

Меж тем воздушный бой был в разгаре. Собственно, боем это назвать было нельзя. Шесть «Мессеров» почти в упор расстреливали три русских истребителя. Густав опять отметил героизм русских. На этих старых этажерках пытаться противостоять лучшим самолётам Люфтваффе? Он хорошо знал эти русские самолёты и даже успел налетать на них десятка два часов. И знал, что они не могут конкурировать ни в скорости, ни в манёвренности. Русские дрались отчаянно, но силы были неравны. Тем не менее случайно, а может быть и нет, русским удалось подбить один немецкий самолёт, и он, задымив крылом, развернулся на запад и покинул поле боя. Вскоре два русских истребителя были сбиты. Никто из них не выпрыгивал, и Густав подумал, что у них просто не было парашютов. Крутясь в воздухе, истребители падали на землю. Один упал в поле и взорвался. Второй протаранил рощу и разбился вдребезги. Остался один против пятерых. Густав и его товарищи уже не играли в кошки-мышки. Самолётные пулемёты – слишком серьёзная вещь. Даже случайное попадание может отправить на тот свет пилота с его самым современным самолётом. В конце концов сбили и третий истребитель. Шансов у русского лётчика не было никаких. Теперь они устремились к мостам. Пролетая над набирающим ход эшелоном, Густав не удержался и сбросил одну единственную бомбу. С противным свистом бомба приземлилась прямо на последний вагон. Соседние вагоны вздрогнули от взрыва. Последний разломился пополам. Одна половина продолжила движение с эшелоном, зияя рваным разломом, в котором бешено справа налево и слева направо раскачивались крюки.

Оторвавшаяся половина вагона, подпрыгнув, сошла с рельс и скатилась с полотна. Вскоре болтавшиеся крюки замедлили свой ход. Ещё через какое-то время осела пыль и открылась невообразимая картина. По всей половине вагона были разбросаны рваные куски обгорелой человеческой плоти. Крюки, поскрипывая, продолжали раскачиваться. Только один прекратил своё движение. Мягкое утреннее солнце светило прямо в разлом вагона. На неподвижном крюке застыло маленькое детское тело. Крюк попал ребёнку прямо под рёбра. Одна ножка была оторвана взрывом, а по второй стекала кровь. Выживших в вагоне не было.

Разумеется, обрушить мосты оставшимися боеприпасами было бы очень трудно, пришлось бы идеально точно попасть в нужные места. Всё-таки мост – очень прочная конструкция, но расстрелять колонну, движущуюся по железобетонному мосту, и тем самым вызвать затор в движении, а также повредить насколько возможно и сам мост, было по силам. На железнодорожном мосту можно было попытаться парой бомб попасть по составу и, разбомбив пути, перекрыть мост и не дать русским сбежать на другой берег. Их следовало добивать на этом берегу, пока они не пришли в себя. Вот и мосты, самолёты разделились. Три самолёта направились к железобетонному мосту, два к железнодорожному. На железобетонном мосту сразу возникла паника, люди разбегались в разные стороны. Кто-то пытался бегом достичь одного из берегов. Кто-то прыгал с моста в реку. На мост и рядом с ним упали первые бомбы. Некоторые, выброшенные ударной волной, тонули под тяжестью намокшего обмундирования и пристёгнутых подсумков с патронами, кто-то летел уже оглушённый и, получив дополнительный удар о воду, погружался в неё, чтобы уже никогда не увидеть солнечный свет. Те же, кто приземлился в воду относительно удачно, пытались как можно быстрей отплыть от моста. Сверху на них постоянно что-то летело – автомобили, повозки, ящики и люди. Некоторые пловцы получали сильные удары по голове и тоже скрывались в глубине. Повозка с лошадью тоже слетела с моста, выброшенная взрывной волной. Перекрутившись в воздухе, она приземлилась на воду повозкой вниз, образовав большую волну с фонтаном брызг. Сначала под воду уходила повозка. Лошадь ещё была жива, но не ржала, а с трудом фыркала, погружаясь сначала задней своей частью, а потом и вся ушла под воду, сделав на прощание последний рывок.

Густав обстреливал железнодорожный мост, со злорадством наблюдая, как русские прыгают в воду с большой высоты и как в воду летят носилки и раненые. Судьбы вражеских солдат были ему безразличны. В конце концов, он солдат доблестной германской армии и не должен задавать вопросов, только беспрекословно выполнять приказы. И если ему приказали бомбить мост, то он будет это делать, как положено.

На секунду ему стало немного жаль падающих с моста солдат, в тот момент, когда он увидел, как вниз полетела девушка с сумкой через плечо. Каким-то шестым чувством Густав почувствовал, что на сумке должен быть красный крест. И тогда он вспомнил про Валю. Густав учился в русской лётной школе, и ему нравилась медсестра с пшеничными, туго сплетёнными косами. Судя по всему, он ей тоже нравился. Она каждый раз опускала стыдливо глаза и краснела, когда они ненароком пересекались на территории учебного лагеря. Однажды, прыгая с парашютом, Густав подвернул ногу, и его доставили в медпункт. Как нежно она бинтовала его ногу. И как приятны были ему её прикосновения. Как ему хотелось продлить эти чудные мгновения, когда Валя касалась его ноги своими ласковыми руками…

Он хотел бы продлить ещё удовольствие от контакта с Валентиной. При приземлении, в тот момент, когда он подвернул ногу, порыв ветра дёрнул парашют, сбив его со здоровой ноги и, когда он попытался подняться, протащил несколько метров, сильно натянув одну из лямок парашюта прямо у него в паху. Вначале Густав не обратил на это большого внимания, т. к. боль в подвёрнутой ноге заглушала всё остальное. Но потом, когда боль в ноге перешла из острой в постоянно ноющую, он стал ощущать и другие участки тела. А заглянув под брюки, он увидел почти кровавую полосу в своём паху. Ободранный участок тела страшно горел, и было невозможно к нему прикоснуться. Но арийская гордость не позволила показать девушке, которая ему нравилась, это нескромное место. И всё же ему пришлось это сделать. Во время бинтования лодыжки Густаву не пришлось снимать брюки, он просто повыше натянул их, подвернув штанину. Но когда он попробовал встать, то шов штатнины проехал прямо по ободранному месту.

– Доннер веттер! Доннер веттер! – вскрикнул Густав, закусывая губы.

– Что, что случилось? Немедленно лягте, больной! – скомандовала Валя. Ему пришлось спустить штаны и показать ещё одну, небоевую рану в самом интимном месте. Ну, или в самом близком к интимному месту месте. Валя тут же бросилась обрабатывать. Густав не смотрел в её сторону, засмущавшись своего нелепого положения. Он не знал и не хотел думать о том, что там могла увидеть молоденькая медсестра. Но ему показалось, что при встрече она теперь более многозначительно посматривала на него, как бы говоря: «У нас есть общая тайна, но я никому о ней не расскажу».

И вот сейчас Густав на мгновение представил, что вниз в воду с моста летит его знакомая Валя. Та Валя, которую он не раз представлял в своих объятиях. И ему на мгновение стало жаль ту девушку с медицинской сумкой через плечо, которая исчезла в воде под опорами.

Поезд, набрав ход, летел к мосту. Машинист видел, что мост обстреливают, но затормозить состав, мчащийся под горку, он не мог. Да и не стал бы этого делать. Там, за мостом, была мирная жизнь. Там он мог просто водить паровозы, возвращаясь к любимой жене из поездок. И ради этого он готов был рискнуть, поставить на карту свою жизнь и жизни пассажиров.

– Давай, Серёга! Давай, милый! Подбрось ещё! – кричал он кочегару.

И Серёга бросал как угорелый. Ещё, и ещё, и ещё. Казалось, топка котла вот-вот взорвётся от поднятого давления. Но они оба понимали, что отступление невозможно и их единственное спасение – проскочить мост на максимально возможной скорости.

Паровоз дал длинный гудок, приближаясь к мосту. Метров за семьдесят прямо по курсу машинист увидел солдата, бегущего навстречу составу и размахивающего скрещивающимися движениями рук над головой. Машинист понял, что происходит чрезвычайная ситуация. В обычное время состав притормаживал, съезжая с пригорка к мосту, но сейчас время было упущено, тормозить было поздно. В лучшем случае остановить состав удалось бы на середине моста, застряв прямо в зоне обстрела, превратившись в живую неподвижную мишень. Уж лучше было попробовать прорваться, несмотря ни на что. И паровоз дал ещё один гудок и покатил навстречу судьбе.

Старшина Кондратьев доложил лейтенанту об окончании минирования железнодорожного моста. Тот с свою очередь посмотрел на капитана НКВД. Капитан кивнул головой и, повернувшись в сторону моста, махнул рукой группе солдат. Увидев, что его заметили, он сделал круговое движение рукой над своей головой, и солдаты НКВД, оставив посты, бегом устремились через мост к капитану. Через несколько минут они выстроились перед капитаном, он окинул их взглядом и поднял руку с часами.

– Лейтенант, через минуту мост должен быть взорван.

– Товарищ капитан, но ведь там мои бойцы! И вон поезд идёт, он не успеет проскочить!

– Лейтенант! Идёт война! И у меня приказ взорвать поезд в десять ноль-ноль.

– Ну дайте хотя бы поезду пройти и уйти моим людям! – взмолился лейтенант.

Капитан молча вытащил пистолет и, взведя курок, приставил его к голове лейтенанта.

– Командуйте, лейтенант.

– Старшина, готовьте взрыв!

Старшина прокрутил динамо-машину и поставил руку на включатель.

Капитан неотрывно смотрел на часы.

В это время начался налёт. И Густав вспоминал про медсестру Валю, в которую был немножко влюблён. И ещё Густав видел группу военных, стоящих на другом берегу, но не придал этому внимания. Его целью был мост, и его он обстреливал. Летящий к мосту состав и солдата, бросившегося ему наперерез и отчаянно размахивавшего руками, он тоже видел. Но ему не было никакого дела до всех этих людей там, внизу. Вернее, дело, конечно, было. Он должен был уничтожить как можно больше живой силы противника. Но это потом, а сначала мост. Ибо мост – это возможность сбежать, возможность угнать военную технику и позже обратить её против германской армии, это возможность увезти продовольствие и всевозможные ресурсы. И даже сам паровоз, который мог бы везти грузы для германской армии, тоже не должен был уйти.

Густав прикинул время, когда состав будет в середине моста, и вышел на разворот, чтобы к нужному времени зависнуть над составом и разбомбить его. Всё шло по плану. Состав влетел на мост и, отчаянно гудя и выплёвывая столбы чёрного дыма, нёсся к середине моста. Густав развернул самолёт и направил его в сторону моста, стреляя из пулемётов. Он видел, как разлетались в щепки стенки вагонов, летели искры от пуль, попавших в металлические конструкции моста. Так, теперь разворот и бомбометание.

– Время, лейтенант, взрывайте!

Лейтенант поднял глаза на старшину.

– Что ты уставился на меня?! Что?! Взрывай! Слышишь?! Взрывай, мать твою! – и оттолкнув опешившего старшину, выхватил у него взрывное устройство и сам повернул рычажок.

Густав сбросил две бомбы, как ему показалось, прямо в цель. Сейчас раздастся взрыв и на развороте он увидит, как паровоз встанет посередине моста. Это будет здорово. После этого он ещё пару минут постреляет по живым мишеням, кстати, можно будет заняться и той группой военных на дальнем берегу. Раз, два, три…

Действительность превзошла все ожидания. Раздался взрыв огромной силы. Было впечатление, словно разверзлась земля и все тёмные силы, разом вырвавшись из векового заключения, устроили свои дьвольские пляски. Мост разорвало прямо перед составом. Паровоз буквально взлетел вверх, утягивая за собой в полёт пару ближайших вагонов. Опоры моста подломились, и состав полетел вниз в реку. Прямо на медсестру Валю и её коллег, на всех раненых и здоровых, спрыгнувших в реку раньше и отчаянно барахтавшихся в воде. На всех тех, кому хватило сил доплыть до опор и уцепиться за них. И вот теперь всё это, и эшелон и опоры, летело на головы несчастных. Самолёт Густава подбросило вверх взрывной волной, однако он не потерял управления. Густав готов был поклясться, что от его двух бомб такого огромного взрыва быть не могло. Его бомбы упали прямо на паровоз. Даже если в поезде была взрывчатка, она никак не могла быть в первом вагоне, это запрещали все инструкции, а стало быть, она не могла сдетонировать от его удара. Не может быть… Густав содрогнулся от одной мысли. Не может быть… Неужели русские сами взорвали мост в тот момент, когда по нему шёл их собственный поезд? Взорвали ко всем чертям вместе со всеми гражданскими и военными? Они просто ненормальные. Ведь можно было дать составу пройти, а потом взорвать. Почему? Почему?

В это же время раздался ещё один мощный взрыв. Это взлетел к небу железобетонный мост. Взлетел вместе со всей техникой, проходящей в этот момент по мосту. Даже танк Т-26 взмыл в воздух, словно не имея веса. И там, подлетев на десяток метров в воздух, рванул его собственный боекомплект. Танк разлетелся на части, калеча падающими кусками всех, кому выпало несчастье находиться на месте падения обломков. Ствол танка, раскуроченный в месте отрыва от башни, перекрутился в воздухе и вонзился прямо в кузов полуторки, разбив вдребезги карданный вал. На какое-то время люди потеряли возможность слышать, оглохнув от взрыва. Не успевшие добежать до моста видели, как взмыло вверх месиво из людской плоти и военной техники, возвращаясь на землю единой массой. Выгребали к берегу немногие уцелевшие в воде, и к ним уже бросились на подмогу, забегая в воду и вытягивая их на берег.

Седовласый майор, а может быть, он казался седым из-за пыли, обильно осыпавшей его голову и форму, поняв, что произошло, пытался взять командование на себя и организовать оборону. Люди плохо его слушали. Часть солдат, побросав оружие и сняв сапоги, пытались вплавь отправиться на другой берег. Но это тоже было небезопасно. Самолёты противника постоянно прошивали пространство около моста, включая береговую зону, очередями из пулемётов. И некоторые пловцы беспомощно застывали, уронив лица в воду. Они медленно покидали место своего последнего боя, для них война уже закончилась.

Женщина лет тридцати пробилась к майору и закричала:

– Вы здесь старший? Мне надо на тот берег!

– Не кричите! Я не глухой!

– Извините, это я оглохла от взрыва. Ничего не слышу. Мне надо на тот берег.

– Всем надо.

– Да, но у меня дети.

– И что прикажете делать? Как я вас переправлю? Самолёта у меня нет, лодки тоже.

– А что мне делать?

– Возвращайтесь. Вы гражданское лицо, может и обойдётся.

– Понимаете, мне некуда идти. Мы не местные. И мы евреи. Они уничтожат нас…

– Понимаю. Но ничем вам сейчас помочь не могу. У меня своих людей осталось пять человек. А мне ещё оборону нужно организовать. А уничтожить они нас и так уничтожат, невзирая на национальность. Так что, извините, но я сейчас не могу заниматься вашим вопросом. Вот, возьмите, – майор достал из кармана круглую маленькую жестяную баночку с леденцами, – деткам возьмите.

– Спасибо.

Больше эту женщину майор не видел. О её будущей судьбе можно было только догадываться. Конечно, было жаль её с малыми. Но и остальных тоже жаль не меньше.

Теперь же следовало думать о деле. И майор снова начал пытаться организовать бойцов.

Несколько человек бежали прочь мимо размахивающего руками майора. Майор дал своим людям команду открыть огонь по дезертирам. После того, как трое, сражённые выстрелами, упали навзничь, остальные стали что-то соображать и встали в шеренгу.

Наконец, вражеские самолёты закончили свою адскую работу и скрылись вдали. Понемногу устанавливалась тишина. Конечно, тишиной в полном понимании этого слова её назвать было нельзя. Со всех сторон разносились крики и стоны. Раненые кричали от боли и призывали на помощь. Гражданские разыскивали близких, а военные пытались хоть как-то организовать построение, чтобы получить представление об уцелевшем контингенте и попытаться организовать из этих остатков разных родов войск подобие боевой единицы.

Кое-как удалось построить полторы сотни бойцов. Было в наличие даже два танка с полной заправкой соляркой и частичным боекомплектом. Три сорокапятки, три ручных пулемёта, пара противотанковых ружей – это и было всё тяжёлое вооружение. Винтовки, являвшиеся стандартным вооружением пехоты, и пистолеты у офицеров не были значительной силой. Тем не менее, поскольку отход на другой берег был невозможен из-за взорванных мостов, следовало организовать хоть какую-то оборону и продержаться, пока не подойдут собственные войска, чтобы потом вместе гнать врага на Запад. Метрах в ста от реки было решено укрепить огневой рубеж. Здесь было несколько холмов, за которыми расположили танки. Времени вырыть для них углубления не было, использовать их как атакующую силу было невозможно в таком малом количестве. Но как артиллерийская сила они годились.

Расположили веером противотанковые сорокапятимиллиметровые орудия. В наличие было полтора десятка ящиков со снарядами. По три ящика на пушку, каждая пушка, если не будет уничтожена раньше времени, произведёт по пятнадцать выстрелов. Противотанковые ружья расположили на некотором удалении от пушек, чтобы работали по флангам. Ручные пулемёты не очень далеко друг от друга, чтобы у пулемётчиков была возможность подносить друг другу пулемётные ленты, в случае выхода из строя одного из пулемётов. Пулемёты были старые, системы «Максим», сверху ствола была отвинчивающаяся крышка, сняв которую, заливали воду для охлаждения. У двух из трёх пулемётов были утеряны в ходе недавнего авианалёта защитные щитки. Предварительная проверка показала, что пулемёты в рабочем состоянии. Распределили ящики с пулемётными лентами. По шесть ящиков досталось пулемётам без щитков и восемь со щитком. Предполагалось, что он дольше других сможет продержаться, имея защиту, и поэтому на него возлагали больше надежд. По четыреста пятьдесят патронов в каждой ленте при скорострельности шестьсот патронов в минуту обеспечивали огневое прикрытие меньше чем на восемь минут беспрерывной стрельбы. Но после нескольких лент пулемёт следовало хотя бы немного охладить, чтобы обеспечить правильную работу, но в условиях боя все инструкции нарушались, и время на остужение равнялось времени перезарядки. Выстреливание нескольких лент подряд обычно пулемёт выдерживал, но мог внезапно заклинить и выйти из строя.

Пехота понемногу окапывалась. Определились с управлением. Его взял на себя полковник пехоты, чьей специальностью и было сооружение таких рубежей обороны. Его заместителем стал седой майор. Полторы сотни бойцов разбили на шесть взводов, назначив взводными лейтенантов, одного капитана и двух сержантов. Выбрали место для наблюдательного пункта. Привлекли для откапывания траншей тех из гражданских, кто мог держать в руках лопаты. Женщин с детьми постарались отослать от линии возможного боя. Но идти им было особенно некуда, многие уже стали возвращаться в город. Как ни хотелось этого делать, но всё-таки в городе у многих было жильё, в котором можно было хотя бы попытаться жить и при чужой власти. А здесь, в открытом поле, на берегу реки, которую не могли перейти даже военные, что могли сделать беспомощные женщины, держащие за руки своих напуганных детей. И старики ничего не могли. Их даже к рытью траншей не допустили. Отхаживай их потом, себе дороже. Они уже почти сорганизовались в колонну и двинулись в обратный путь. Выделенные пять бойцов направляли их параллельно основной дороге, на которой наиболее вероятно ожидалось появление противника. И они ушли в низину, метров на триста левее. Вскоре все, кто хотел вернуться в город, понемногу исчезали вдали. Скрылась с глаз и женщина-еврейка, просившая помощи у майора. Ей тоже ничего не оставалось делать. Рассчитывать всерьёз на то, что эта разрозненная мини-армия кого-то может защитить, не приходилось. Непонятно было другое, куда девалась наша непобедимая и легендарная Красная армия?

Где наши доблестные сталинские соколы, которые должны разбомбить фашистскую гадину? Где сотни и тысячи наших танков, которые будут гнать врага через всю захваченную часть страны, Польшу, половину которой успел освободить от фашистов прозорливый товарищ Сталин, через Германию, до самого столичного Берлина, в котором и следовало уничтожить всю верхушку врага, включая, разумеется, и самого главного врага – Адольфа Гитлера? Где, наконец, наши солдаты? Неужели эти полторы сотни с тремя пушками и двумя танками и есть вся ударная сила Красной армии, которой следовало остановить врага?

Да вот же они, сталинские соколы! Летят! Летят с востока на запад! Пять троек в боевом порядке. Ну, сейчас они и вдарят по врагу! Костей враг не соберёт. И уже взлетели вверх солдатские пилотки, приветствуя свои самолёты. И даже гражданские женщины, возвращавшиеся в свои, возможно, уже разбомбленные дома, снимали с голов косыночки и махали ими со слезами на глазах. Дайте им прикурить, родные вы наши, за наши слёзы, за разбомбленные дома, за честь нашу поруганную, за подлый обман, за нападение без предупреждения! Да за всё! Бей их! И мальчишки прыгали от радости вверх, торопя матерей быстрее возвращаться, чтобы успеть посмотреть на настоящий бой! Да какой там бой! Устоят разве немцы перед нашими соколами? Да ни в жисть! А хошь на спор? Да кто спорить-то будет, знамо дело, проиграешь, и к гадалке не ходи. И пролетали уже над позициями вестники надежды, и казалось бойцам, что видели они сквозь суровые взгляды лётчиков добрые улыбки. И оттого на душе становилось теплей и не так страшно. На миру и смерть красна! Не одни мы, братцы! И не брошены вовсе! Не паниковать, если самолёты наши на врага летят, то командиры наши и сам товарищ Сталин знают, что происходит. Значит, нам чуток продержаться, пока наши подойдут. Значит, всё не так страшно и сначала нестройное, а потом настоящее солдатское многоголосое «ура» раскатисто летело над частично отрытыми траншеями. Да и надо ли отрывать их дальше, если мы сейчас без пяти минут перед наступлением? И уже побросали в воодушевлении лопаты, руки потянулись к винтовкам, в бой, товарищи!

Да что-то пошло не так. Ещё не долетели до города наши самолёты, как десятки взрывов взметнули столпы пламени и чёрного дыма над городом. И замерли в недоумении и гражданские и военные. Не было видно немецких самолётов. Вот здесь, с пригорка, пусть не гражданским, они-то в низине, но уж военным, а тем более офицерам с биноклями не разглядеть вражескую авиацию? Нет её, хоть убей! Ну не слепые же они, в самом-то деле! И ещё серия взрывов помельче. И от тех тоже дым. Да весь вытягивается в одно чёрно-кровавое облако. Красные языки, выпрыгивая из чёрного дыма, так и хотят слизать всё небо. И ведь получается у них, небо видно всё меньше и меньше. А куда ж наши самолёты летят? Две тройки к городу, а другие три куда? Вот уже и пикируют, и разрывы бомб уже режут уши. Но что бомбят? Да неужели? Нет! Быть такого не может! Две тройки город бомбят, в который противник ещё и не вошёл. А, так это они военное предприятие, что самолично товарищ Калинин ещё задолго до войны закладывал, бомбят, да электростанцию, да нефтехранилище. Ай да сукины дети! И так город почти во тьме скрылся, а тут, можно сказать, заживо сгорит. И счастье тем гражданским, кто хоть на берег другой и не перебрался, но всё же от бомбёжек Бог уберёг. А они-то уж было расстраивались, что и не перебрались к своим и квартиры побросали, в которые поди уже и шпана грабить залезла. Так теперь и шпана не выберется, а они, стало быть, ещё поживут.

Только куда три тройки полетели бомбить? Ах, твою ж мать! Да ведь к водохранилищу летят! От ведь беда! Коли стенку его разбомбят, никто из гражданских и убежать-то не успеет, всех смоет! Заметались люди, детей в охапку, тут уж не до чемоданов. И бегом к возвышению, на котором солдаты окапывались, сейчас-то поди уж не прогонят. Да солдаты и сами, сообразив, в чём дело, начали в сторону гражданских бежать, хоть кому-то помочь. Да только полковник с биноклем всё разглядел, да очередь из пулемёта поверх голов велел дать, чтоб самоуправство прекратить. Подчинились, армия всё же. Двое только ослушались, что ж мы, нелюди, что ли, своих на погибель бросать? В своих-то стрелять не будут, видно же, что не дезертировать, а помочь хотят. И летят ребятушки к людям. Только полковнику другая картина видится. Вон, уже миллионы литров воды на огромной скорости несутся бурной рекой по полю, как раз в низину. И гражданским не успеть увернуться, и воякам не успеть уже ни им помочь, ни на позицию вернуться. Увидели солдаты волну, поняли всё, назад повернули, но куда там человеку со стихией спорить. И за траву ведь не уцепишься. Вот уже первые из колонны скрылись в воде. И даже не слышно последних слов обречённых – с таким шумом вода несётся. И всех смывает прямо в реку. Ох и рыбы прибавится в реке. Ведь вся живность, что в водохранилище была, прямиком туда. А уж рыбе-то и есть чем сейчас питаться. Всё живое, что ныне в воде загинуло, как говорится, на корм рыбам. Вот уже назад развернулись сталинские соколы. А им солдаты уже и жесты неприличные показывают. Что ж вы, сукины дети, ведь гражданских сгубили! Там ведь женщины, дети и старики. Поди ж и у вас дома жёны и матери остались, как же так, товарищи? Но что же это? Круг сделали соколики и стали над позициями снижаться. Да вы там что, совсем сдурели? Здесь же свои! Да что ж это делается! Ох же ж, мать моя женщина! Вы совсем ополоумели, на свои же танки бомбы сбрасывать?

Да только нет своих у советских лётчиков. Свои со всей Красной армией оборону держат. А здесь трусы и предатели, что позиции без приказа покинули в надежде шкуры свои спасти. А такие свои нам хуже врагов, никогда трудовой народ не простит им предательства.

Всё, улетели… замерли солдаты да и офицеры в недоумении. Как же теперь воевать? И так вооружения с гулькин нос было, а теперь и вовсе. Так ведь кто разгромил? Свои же и разбомбили. И не пьяные они. Пьяных в воздух не допустят. Мы ж ещё воевать не начали, а нас уже свои больше немцев бомбят и взрывают. Руки просто опускаются от непонимания и недоумения. Что же это, братцы? Все ведь видели? Танки прямо с танкистами в воздух взлетели, вон, дымятся. И рации нет, чтоб сказать этим сукиным детям всё, что о них полторы роты солдат, оставшиеся без двух танков, думают. Так за кого теперь воевать? Думали, по присяге, а оно вон как получается, что попали между молотом и наковальней. Прям серпом по яйцам. Ну дела…

В камере Лёвчика все слышали звуки взрывов. По тому, как раздавались взрывы, то справа от тюрьмы, то сзади, арестанты отгадывали, где рвануло. Вот электростанция взлетела на воздух. Вот в районе военного предприятия бабахнуло. Во прёт немец! А это что? Ох, мать вашу! Тюрьму бомбят. Ну не идиоты немцы? С армией нужно сражаться. Здесь-то вам что, военный объект? Ох ты! Раз за разом! Все стены трясутся, последняя штукатурка поотлетала, от пыли уже дышать нечем. И опять разрыв за разрывом. Раньше только новеньким или ворам не угодившим места под нарами доставались, а теперь прям драка за них. Все, как тараканы, в щели под нары забились, носа не высунут. Нашёлся смельчак, выглянул в окошко. Почти ничего не видно сквозь щёлки. Понять ничего не может, мелькают самолёты, разрывы слышны. На самолётах вроде звёздочки. Непонятно. Если наши летают и немцев отгоняют, а тех и не видно, откуда ж взрывы? И дошло до арестантов, что не немец по ним бьёт, а свои. То в дверь гранату им подсунуть, а коль с гранатой не вышло, так с воздуха удавить!

Счастье, что тюрьма крепкая, в прошлом веке строили. На совесть, на века. Только не думали, что спрос на тюрьмы так вырастет, в наше время ещё два блока добавили – и все битком. Троцкисты, шпионы, тут тебе и японские, и польские, и румынские, и английские, и немецкие. Кажется, только Африка одна и не озабочена секреты советские выведать и станки советские повредить. А уж власть не уважающих, так почитай с полтюрьмы наберётся.

Дым через окошко в камеру тянет. Кашляют арестанты, майки, рубашки себе на лица, кто смочить успел, тем полегче, но не на много. Всем достаётся. Вот уже звуки другие пошли, вроде как трактора тарахтят. Да какие ж трактора на войне, поди танки. Перестрелка уже под стенами тюрьмы. Пушки бьют. Поди разбери, свои ли, чужие ли.

К вечеру утихла перестрелка. И дым разошёлся. Стало дышать чуть легче. Но камер никто не открывает, еду тоже никто не несёт. Сток параши забился. А стенка у парашной трубы намокла прям от верха. Видно, от взрывов трубу повредило, и с верхней камеры теперь всё по стене сочится. Зловоние по камере, укрыться негде. Одно утешение – нос к самым отвратительным запахам быстро привыкает. Вот и арестанты то сидели, носы зажимая, да тряпками прикрывая, а после подустали да попривыкли. Вот уже и руки от носа отвели. Ничего, никто не помер. Жрать охота, да и пить, только не на курорте ведь. Придётся потерпеть, иди знай, чего там снаружи происходит. Стучали, кричали – ни ответа, ни привета. Вот уж где позабыт, позаброшен.

И на позициях тишина. Никто не штурмовал. Солдаты, правда, свои подтянулись, те, кто с города выбраться смог. Толком никто ничего не знал. Наверняка знали одно: город оставлен, немцы понемногу входят. Бои местные, ничего серьёзного защитники города противопоставить врагу не могут. Начальство, судя по слухам и гражданское и военное, уже на том берегу. Немец грамотно воюет, скоро город зачистит и сюда доберётся. Сосчитали новоприбывших, ещё три взвода получилось. Отвели им участки, пошли бойцы окапываться. Кормить только бойцов нечем. Кухни нет, у кого паёк сухой был, так доели в течение дня, а сейчас дело уже к ночи, давно в желудках свербит. Одно счастье, что река рядом, пей не хочу. Только как подумаешь, что там трупов немеряно, так и пить неохота. Вон, парочка на поверхности плавает, зацепились за арматуру от разбомбленого моста, распухли уже. Кто ж поплывёт их отцеплять, если того и гляди, после боя сам там с ними плавать будешь. Но жажда вам не то что не тётка, а даже не дядька и не хромой собаки невестка. Если без еды человек хоть сколько-то, да потянет, без воды совсем никак. Отходили на два метра выше по течению моста разбомбленного да, разогнав чуть котелком воду у берега, быстро черпали, на покойников не глядя да на второй мост не посматривая, потому как там своих зацепившихся полно плавает. Рыбки бы гранатой наглушить, да кто ж позволит, да и готовить не на чем. Снарядные ящики б порубать на дровишки, да только пока снаряды в них лежат, кто ж подпустит. Так и спать на голодный желудок. Кто посмелей да не слишком брезгливый, в реку залезли да смыли с себя грязь дневную. Охранение боевое выставили, остальным отдыхать.

Тихо до утра, не торопится немец смять горстку солдат почти безоружных, куда они денутся? И арестантам деваться некуда. И те и другие стали ко сну отходить. Утро вечера мудренее. До утра и ополченцы подтянулись. Пожилые мужики, самому младшему за полтинник, а если ещё младше сыскать, то поди, очкарик какой с линзами на плюс восемь. По одной винтовке с тремя патронами на троих. Вот только всем троим и застрелиться хватит. А воевать как с таким вооружением? Деды пятидесятилетние даже окопаться толком сил не имеют. Вот за холмиками и пристроились. По мере выбывания бойцов, кто доживёт, окопчики и будут занимать, там же и оружием разживаться.

Ну, а утром немецкий ордунг, порядок то бишь. Как в книжках военных прописано, проутюжили центральную траншею и мелкие, разбросанные вокруг окопчики на одного солдата с самолётов, потом артиллерией накрыли, а уж потом спокойно, никуда не торопясь, танки появились, а меж ними пехота. Идут себе не спеша, знают уже, что некому и нечем уже обороняться. Страшно. Не учения, на которых обматерит тебя начальство, да отпуска домой лишит за промахи. Здесь за промахи самый большой из всех начальников тебя пред свои очи призовёт в мгновение ока. А жить хочется. Даже пятидесятилетние деды-ополченцы помирать не торопятся. Хотя чего им, всё ведь уже видели, а для будущей светлой жизни толку от них никакого.

А у защитников уже из трёх пушек две осталось, третья с боекомплектом и обслугой в клочья разнесена прямым попаданием. И защитников рубежа вполовину меньше стало. Только терять им нечего. Как они своим нужны, уже видели, да и от чужих милости ждать, тоже не самое благородное дело. Отчизну защищать – вот их призвание. За отчизну и живот и голову на плаху. Только что об Отчизне узбек и таджик, сидящие в окопах, понимают. Не их это земля, не здесь предки их жили и стада пасли. Зачем умирать за чужую землю? Или взять лейтенанта-еврея, где его Родина? Две тысячи лет такой вот Коган или Шапира бродят по земле неприкаянно, место себе ищут. И каждая страна на их пути им Родина. Вон их сколько за ту же Германию в Первую Мировую воевало да крестов железных получило. А теперь что, воевать разучились или крестов железных на них боле не хватает? А в Красной армии место ему нашлось, потому как армия народная да без предрассудков национальных. Да и государством не представитель коренной национальности правит. Ну это, скажем, государству российскому не впервой, сколько немчуры на престолах сиживало. Может, потому так и прёт немец, что хочет права свои на российскую землю предъявить и счет на государыню, хотя и за Николая тоже можно.

Развернули пушки в сторону наступающих, прицелы, координаты, снаряды – всё как положено. Команду ждут. Танков десятка два да пехоты за ними с три сотни будет. Поближе подпустить, чтоб бить наверняка да патроны драгоценные зря не палить. Вжались в землю защитники. Смерть идёт к ним, собственной персоной на гусеницах катит. А день летний, солнечный. Жить бы и жить. И чего людям не хватает? Почему б всем миром не договориться и социализм на всей земле не построить? Ведь всем бы хорошо, так нет же, есть те, кто поумней да похитрей. То друзьями прикидываются, в Польше совместный парад проведут и союзниками назовутся, то по Красной площади с парадом пройдут на Первое Мая как почётные гости. Как военную промышленность поднимать да армию в обход санкций на полигоны, так Советский Союз друг, товарищ и брат. И тут, такой удар в спину!

Далеко ещё танки, даже стрёкот кузнечиков слышен. Травинку сорвать да обкусать, чтоб сок дала. А кому папироска милей. А у некоторых нервный тик уже, руки трясутся, как стрелять будут? А ежели у кого медвежья болезнь приключится, то счастье, если в одиночном окопе, так там делай под ноги что душе угодно, никто и не увидит, а после боя, коль выживешь, так никто ни о чём и не спросит. Ну вот, уже кузнечиков с танками одинаково слышно, ещё минута – и кузнечикам ноги свои длинные спасать, может, успеют упрыгать. Вот и команда «к бою».

Ещё полсотни метров – и стрелять. Только танки первыми начали. Свист и разрыв, аж перепонки барабанные лопаются. Голову не поднять, со всех сторон земля прям в глаза летит. А если рядом с окопом грохнет, то и части человеческие по небу, да и на оставшихся в живых падают. Вжаться в дно окопа или траншеи, уши заткнуть, глаза зажмурить, да так и замереть.

– Ого-о-о-онь!

Молодцы пушкари-артиллеристы, не сдрейфили! Первыми из наших выстрелили. Промазали только. Жалко, второго шанса может и не быть. Да тут же по ним танки и ощерились. Всё, одна пушечка осталась. Лейтенантик, из евреев который, у последней пушечки хлопочет, кричит что-то, только вряд-ли кто из команды его слышит. Оглохли все от разрывов вражеских. Вон, уже и заряжающего оттолкнул, тот бедолага за уши схватился, а из-под пальцев кровь сочится, отвоевался боец.

Не за страх, а за совесть бьются. На мушку пехоту, выстрел, перезарядить – и снова на мушку. Только патроны кончаются, да бойцы тоже на исходе. То один окоп замолкнет, то второй. Из танка ка-ак жахнут, пока прочихаешься, если только к этому времени мозги не вылетели, а противник вот он уже. Под прикрытием танков вплотную подходит. А пулемёты танковые и вовсе головы поднять не дают. Тут и прицелиться не успеть, не выглянуть даже.

Две медсестры ползут под огнём от раненого к раненому. Да только помочь-то и некому. Пока доберутся под шквальным огнём, бедолаге помощь уже и не нужна. А если и жив кто, так бинтами с ватой не помочь, а операционную под огнём противника ещё ставить никто не научился. А противник и не церемонится. Благо опыт накоплен предостаточный. Это только в песнях и на плакатах Красная армия всех сильней. А коль Сталин сам, своей рукой многоголовой управленческой гидре большинство голов снёс, рухнула гидра, а за ней и обломки самой большой и самой вооружённой армии мира. А немцы свой «Блицкриг» как следует опробовали. Под Белостоком и Минском взяли в плен четыре армии и больше трёх тысяч танков, под Уманью почти сотню тысяч и ещё три сотни танков. Да судя по напору и умению воевать, далеко не предел. Пойдёт немец дальше и бить будет всё больней. Тут бы Верховному Главнокомандующему за неподготовленность армии к боям, за бахвальство своё позор собственной кровью смыть. Да только растерялись верноподданные, руки готовые, по локоть кровью залитые, целовать. Не отпустили царя-батюшку, умолили его и дальше своим гением направлять народ на бессмысленные бойни. И любой за имя его готов был пулю получить. И умирали в застенках, выкрикивая клятвы верности, но ни один не решился свою жизнь за дело отдать, покончить с тем, кто всех, кто не смог с винтовкой против танка выстоять и просто жить хотел, врагами объявить да семьи репрессировать. А сам ушёл от ответственности, всё свалив на других и залив армию дополнительной кровью репрессий за позор свой личный.

Молотит немец из танков и пулемётов, последние полсотни метров остались до противника. А в контратаку и идти не с кем. Человек сорок осталось. Из них десяток ополченцев. А оружия и того меньше, поразбивало взрывами. Пушка единственная замолкла давно. И лейтенант со своим расчётом так и останется безымянным. Никто так и не успел фамилию его узнать, а узнал бы, так что с того, рассказать-то некому. И полковника больше нет. Майор за главного, по старшинству. Некем командовать майору. Солдат он, не мясник, чтобы в лобовую почти безоружных против двух десятков танков поднять. Не было фортуны в этом бою. Да и знал он заранее, что бой обречён, что люди обречены. Долг свой он выполнил, гордость его офицерская и присяга воинская не позволяют ему в плен сдаваться.

Один друг в такой ситуации, пистолет ТТ. Прощайте, молвит, не поминайте лихом. Хотел ещё про Сталина, но свело горло, и не вымолвить слов, да и к чему, всё уже закончено. Всё одно никто не передаст слов любви товарищу Сталину. Щелчок пистолета, да за грохотом перестрелки и не расслышали его, увидели только, что осел майор, бросились к нему, а он готов. Ну тут уже и руководить обороной больше некому, да и некем. Привязали сменное исподнее к винтовке и подняли из траншеи. Пару очередей ещё рядом прошло. Но вот противник заметил белый флаг. Свои силы тоже ведь не стоит подставлять. Даже один сумасшедший может пару солдат вермахта на тот свет отправить. Прекратили огонь. Подошли ближе, сначала с опаской, но как начали оставшиеся из траншеи и окопов вылезать, держа руки с оружием над головой, тут уж сомнений не осталось. Сгрудились защитники Родины, все в пыли, лица серо-чёрные, глаза в землю, друг перед другом совестно. А что поделать, с винтовкой против танка много не навоюешь. Прошли между ними немцы, позабирали гранаты, кто выложить позабыл в горячке, ножи пособирали да патроны из подсумков. Вот они, Иваны-победители, вместо сапог нормальных на ногах ботинки грубые с обмотками. Вместо белья нормального летом под гимнастёркой и галифе исподнее бязевое, жарко ведь, да и потом пахнет, каждый день же в баню не водят и бельё не меняют. Вот этими кальсонами бязевыми об окончании боевых действий и возвестили. Прошли немцы по окопам, дострелили кто ещё дышал, где им ранеными заниматься, тут ещё надо решить, что с этими делать.

Свободен рубеж, вот она, река. Скоро основные силы подтянутся и можно будет начать переправу восстанавливать. А там и до Москвы недалеко. До зимы нужно управиться и к своим Гретхен-Хелен вернуться. Всё идёт по плану, русские драпают либо сотнями тысяч в плен сдаются, не было ещё в истории таких военных побед. Слава великому фюреру! Поднял нацию из руин и вознёс на вершину воинской славы! Хайль! Хайль! Хайль!

А что с пленными? Вычистили сами центральную траншею, и немцы всех туда и загнали. Кое-как расселись, кто на корточках, кто к стенке притулился. Сидят голодные, без воды, раненые есть, только помощь оказать некому. Немцы почему-то медсестёр сразу невзлюбили. Две короткие очереди – и нет девчонок. Солнце поднялось выше, припекает. Уже почти полдень, высунулись из траншеи, флягу показывают и «васер» кричат. Река вон она, рядом, да и бежать им некуда. «Найн», не положено, один он их охраняет, враз карабин на них навёл. Охолонули, присели, терпеть надобно. Может, потом и попить дадут, и покормят, вроде так по конвенции принято. Но точно кто ж скажет? Разве в Красной армии кто про конвенции объяснял, разве боец Красной армии в плен когда попасть мог?

Наконец подняли из траншеи и в сторону города погнали. А сопровождения один мотоцикл с коляской, в котором кроме водителя ещё боец за пулемётом сидит, да со второй стороны ещё один с карабином. Так пулемётчик со вторым охранником и меняются. А бойцам пленным меняться не с кем. Бредут из последних сил, выжарились на солнце без воды. Вон, уже один ополченец свалился, кинулись к нему поднимать, очередь пулемётная над головой. В колонну вернулись, прости, дед. А того уже конвойный из карабина добил. Привычный, видно, к этому делу, даже не икнул.

– Форвертс, русише швайн, – вот и весь разговор.