Читать книгу Багровые степи. Повесть - Раушан Илиясова - Страница 4

Снова послышался яростный лай собак, а вместе с ним, отдаленный топот лошадиных копыт. Старик чертыхнулся и, пытаясь приучить глаза к темноте, поднял голову. Во тьме, будоража воспаленное сознание, привычные предметы принимали иные очертания. Вглядываясь в сторону войлочного полога и стараясь расслышать наружный шум, он, беззвучно прошептав молитву, привстал, опираясь на локоть. Но прислушавшись, облегченно вздохнул и снова откинулся на пуховую подушку – это был ветер, треплющий решетчатый остов восьмистворчатой юрты, словно пытаясь сорвать с нее белоснежную кошму. В последнее время, от тревожного предчувствия, у него пропал сон и, невыносимо болела голова. Глядя через открытый тундюк1 на звездное небо, он задумался: со дня на день, должен вернуться старший сын Ляль, отправленный более двух месяцев назад на Куяндино-Ботовскую ярмарку. Старик, в надежде на хорошие новости, с нетерпением ждал сына. Но слухи, взбудоражившие степь, была одна противоречивее другой. Прошло несколько лет с тех пор, как свое существование прекратила Алаш-Орда; а ведь, в свое время, многие уважаемые степняки ее поддержали и, по-прежнему, надеялись, что в скором времени, партия вновь начнет свою деятельность. «Что же теперь будет? – думал старик, вглядываясь в звезды. – Что будет дальше с нами?». Когда впервые грянула весть о свержении русского царя, влиятельные баи из других аулов говорили, мол, скоро все успокоится – как в марте 1891 года. Тогда степь переполошила новость о том, будто все земли объявлялись государственной собственностью, а налог с одной кибитки повысился до 10 рублей в год. Отвлекая внимание от размера налога, народ обнадежили разрешением на бессрочное пользование своими же землями. Наравне с этим, усилилась власть судебных и полицейских органов, практически, уничтожая самостоятельность суда биев и вызывая очередное недовольство степняков. «Астапралла, ведь это были совсем чуждые, слуху, слова, – подумал старик о полицейских приставах, – а сейчас они прочно вошли в нашу жизнь». Но больше всего, его беспокоили так называемые большевики с призывами- «Советская власть», «Ликвидация национального неравенства», «Продразверстка». «Эх, прав был отец, – тяжело вздохнул он, – не приводят к добру такие перемены. В год распределения пастбищ мы не пострадали; с тех пор, мне удалось увеличить поголовье скота в три раза, – продолжал думать он, – а что творится сейчас… Совсем перестали уважать людей. Нагло пытаются отобрать скот под предлогом раздачи беднякам, – при мыслях об этом, у него злобно сверкнули глаза. – Костьми лягу, но, ни одной паршивой овцы не отдам!». Он снова пошевелился, задев плечом, спящую рядом, жену. Она, недовольно что-то проворчав во сне, закашляла и, обнажая худощавую спину в тонкой ночной рубашке, перевернулась на другой бок. Длинная тугая коса, защекотав ноздри, задела его лицо. Нетерпеливо отбросив от себя косу, он прикрыл жену одеялом. В голову пришла мысль, что, несмотря на одолевающую болезнь, она совсем не изменилась с тех пор, когда он впервые увидел ее в родительском доме. Черноокая красавица Мариям, из рода Каракесек, была единственной дочерью бая Акылжана. Прослышав о ее красоте и покладистом характере, его отец Курман отправил сватов в аул Акылжана, предложив калым в сто голов отборных лошадей. «Илияс, – обратился тогда к нему отец, – в юрте твоего старшего брата Абата слышится детский смех. Пришло время и тебе обзавестись семьей. А потом, подыщем жену Картпагамбету. Пора и его образумить». Старик, прислушиваясь к шуму, снова привстал и пробормотал: «Совсем нервы сдали. Когда я путал шум ветра с топотом копыт?». Взбив руками пуховую подушку, он попытался удобно расположиться; однако сон не шел к нему. Вспомнилось, как горевала Мариям о не появившейся, в ее юрте, детской колыбели. Тогда, чувствуя себя виноватой перед ним, она покорно приняла известие о токал и с радостью принялась за воспитание трех его сыновей, рожденных Торгын. Своенравная Торгын приходилась дочерью Бектурсыну – известному бию из рода Табын. Его отец не поскупился на калым за нее, высоко оценив согласие Бектурсына на замужество дочери в качестве второй жены. За десять лет, Торгын родила ему трех сыновей и единственную дочь. И если, Мариям-байбише разрешалось принимать участие в воспитании сыновей, то к своей дочери Торгын никого не подпускала. Пока Ляль, Шынасыл и Кунасыл росли среди ватаги аульных мальчишек, Тарбию она растила как маленькую восточную принцессу, выполняя любой ее каприз. На недовольное замечание мужа она отвечала: «В жизни невозможно предугадать три вещи: с кем будет заключен супружеский союз, пол будущего ребенка и дату смерти. Неизвестно, в какую семью попадет мой птенчик. Поэтому, позвольте мне растить ее в радостях и довольстве». Теперь Тарбие исполнилось шестнадцать, и недавно, Торгын завела речь об ее сватовстве. «Это должен быть достойный род, – неторопливо говорила она, подавая ему пиалу с горячим чаем. – Я думаю, мы могли бы породниться с аулом Есназара. Разве могут они соперничать с нами по количеству поголовья скота или такими обширными пастбищами? Для них, наша Тарбияжан, со своим приданым, станет словно принцесса – они будут пылинки сдувать с нее. Моя девочка родилась только для такой жизни!». «Ох, женщины! – подумал старик, переворачиваясь на другой бок. – Снег летом повалит, а они будут думать только о своем». Одновременно, до слуха донесся кашель младшего сына Кунасыла, спящего в противоположной части юрты. Невольно, из памяти, всплыли слова покойного отца: «Знающий победит тысячи, а сильный – только одного!». Поэтому, когда сыновья подросли, их обучение даже не обсуждалось. «Аке2, – мысленно обратился старик к покойному отцу, – мы выполнили Ваше поручение – все Ваши внуки были отправлены учиться в медресе. Вот только закончить обучение не удалось». Четверо сыновей старшего брата Абата получали образование в Туркестане; его трое сыновей учились в Оренбурге. Несмотря на то, что у младшего брата Картпагамбета не было наследников, отец, незадолго до своей трагической гибели, и с него взял обещание, что он выдаст замуж своих дочерей, исключительно, за образованных сынов кочевой знати. Теперь, происходящие перемены могут изменить обстоятельства не в лучшую сторону. Месяц назад, весточку прислал Изимбет, сын Токтасына – брата отца. Изимбет передавал о своей откочевке, вместе с некоторыми влиятельными людьми, в сторону иранских земель и предлагал присоединиться к нему. «Я родился и вырос в урочище Мендикуль, – подумал старик, сверкнув глазами. – Здесь земля моих истинных предков. Здесь я похоронил отца. Здесь мои сыновья похоронят меня. В народе говорят: „В своем ауле и собака хвост трубой держит“. Кто меня ждет на чужбине?». От этих мыслей больно кольнуло в сердце, и взгляд снова наткнулся на открытый тундюк. Оказывается, за беспокойными думами, он не заметил, как небо стало светлеть. «Скоро время фаджр намаза», – подумал он и, намереваясь совершить утреннюю молитву, стал подниматься с теплой постели. Взяв с собой кувшин для омовения, вышел на улицу и направился к любимой сопке.

Через время, проведя теплыми ладонями по лицу, старик поднялся с колен, выпрямился и обернулся в сторону аульной стоянки. Селение спало тихим безмятежным сном, периодически нарушаемым лаем шныряющих собак. Около ста дворов находились рядом с ним изо дня в день; кочуя из года в год, выполняя любые его указания и приказы. Его острый, с прищуром, взгляд, казалось, видел собеседника насквозь; а тихий голос, невольно, наводил на окружающих внутренний трепет. Несмотря на свой небольшой рост и худощавое телосложение, он был жестким и принципиальным человеком, сумевшим, железной рукой, навести четкий порядок вокруг себя. Таким его учил быть отец. Таким был его отец. «Чтобы бы сделал отец на моем месте?» – подумал старик, подходя к своей юрте. Неслышно войдя в жилище, почувствовал, как передернулось его тело: но не от утренней прохлады и не от бессонницы, а от приступа бессильной ярости. Поежившись, сильнее запахнул полы своего длинного шелкового халата. «Если это дойдет до нас? – нервно подумал он. – Как поступить? Драться? Упорствовать? Отстаивать? Но это может навредить сыновьям. Я уже свое пожил, а у них все впереди». Почувствовав, как повлажнели глаза, он, рукавом халата, резко вытер их. Будучи очень сдержанным человеком, на этот раз, почувствовал, что выдержка изменяет ему. Он всегда жил и продолжал жить, следуя многовековым степным традициям своих предков, четко разделяя грани между социальными группами и слоями. Он не представлял и даже не мог представить себе иной уклад жизни. Но, вспоминая общепринятые моральные ценности минувших дней, понимал, что с приходом, переполошивших степь, новостей, эти ценности бесследно исчезают. «Как быть? – снова болью в висках отдалась мучившая мысль. – Как поступить?». В памяти вновь вплыли те счастливые дни, когда будущее представлялось беспечным, играя всеми цветами радуги.