Читать книгу Книга Часов (сборник) - Райнер Мария Рильке - Страница 2

Час пробил, упал, отдаваясь в мозгу,

сметая сомнения тень:

и в дрожь меня бросило: вижу: смогу –

схвачу осязаемый день.

Ничто – вне прозрений моих – не в счёт:

застыв, каменеет путь.

Лишь к зрелому зрению притечёт

вещей вожделенная суть.

Ничто же мне мелко. По золоту лью –

огромным пишу всё равно,

любя, дорожа им, не ведая, чью

душу отпустит оно.

Круги моей жизни всё шире и шире –

надвещные – вещие суть.

Сомкну ли последний? Но, видя в мире

суть, я хочу рискнуть.

Покуда вкруг Господа, башни веков,

не вскинется дней моих тьма…

Не знаю лишь – сокол я, вихрь с облаков,

высокий ли стих псалма.

Я помню братьев, что в сутанах строгих,

в монастырях, где лавр цветёт весной…

О юных грежу Тицианах многих,

Мадоннах их. – И в них пылает Бог их

Неопалимой Купиной.

А в самого в себя склоняясь, вижу:

Мой тёмен Бог: в меня пустивши корни,

безмолвно ими пьёт мои же соки.

Всего и помню я, что к выси горней

Его теплом расту, оставив ниже

побеги – там, где ходит вихрь высокий.

Твой образ пишем мы не выбирая:

Ты – Свет Рассвета, брезжащих Начал.

Из тех же чаш, где краски, растирая,

мешал святой, лучи сияют Рая:

берём их – в них Тебя он умолчал.

Мы воздвигаем пред Тобой иконы:

в тысячи стен – один иконостас.

И если сердцем видим, умилённы, –

в ладони лик Твой прячем в тот же час.

Люблю мечтать на грани помраченья,

когда в глубины погружаюсь духа,

что жизнь прошла, как в давних письмах глухо

упоминание, как без значенья

туманный смысл преданья и реченья.

Тогда пространства вечного черты

я вижу вдруг, где жизнь вторая в силе.

И я расту из темноты,

шумя ветвями на своей могиле,

где вижу сон, что видел мальчик, или

– так мощно тёплыми корнями схвачен –

печально пел, и в пенье сон утрачен.

Господь, сосед, когда тебя бужу

сердцебиеньем, Боже, – замираю:

услышу ли Твоё дыханье? Знаю,

ведь Ты один. Я в зал вхожу.

Кто даст воды Тебе? Я – рядом, весь

вниманье, слух. И – жаждущий – Ты всюду.

Не сплю я, слушаю. Яви мне чудо.

Я – здесь, я – здесь!

Случайно мы разделены стеной,

но тонкой, Боже. Слух что страх:

я позову, иль это голос Твой – она во прах

падёт, хоть голос тих.

Стена во тьме – из образов Твоих.

Имён Твоих. Икон. И вот – лампада:

чуть вспыхнет свет, каким должны гореть

глубины духа, чтоб Тебя узреть, –

свет бьётся тщетно в серебро оклада.

И чувствам, вне Тебя, погаснув, надо,

как на чужбине, тихо умереть.

Когда б хоть раз так в сердце тихо стало…

И всё случайное, всё, что мешало,

всё приблизительное, хохот рядом,

все чувства с их неугомонным адом,

я смог бы выгнать бодрствующим взглядом…

Тогда б я мог Тобой, Единым Садом

тысячелистным, на краю Вселенной –

на миг улыбки мимолётной – стать,

чтоб жизни всей вернуть Тебя мгновенно

как Благодать.

Живу, под веком подводя черту:

И вихрь – с листа, где Бог, и ты, и я

всё исписали. Кто ж тот ветер – чья

рука листает книгу на лету?

Сверкнёт зарница со страницы новой –

и снова целого даны черты.

Безмолвные, друг друга силы Слова

оглядывают, как из темноты.

Я вычитал из Слова Твоего

безмолвного, из жестов понял,

какими Ты лепил нас, мял в ладони

(лучистые, теплы, премудры жесты) –

Вслух было: жить! А умирать… и здесь Ты

запнулся, тихо повторяя: быть.

Но человек не умер – нет, его

убили. Бездна нам открылась вместо

сфер, не сумевших всплыть:

ведь только крик был, больше ничего.

А голоса, которых ждал Ты столько,

провидя в них опору

себе в ту пору,

над бездной мост, – снесло стремниной крика.

С тех пор наш лепет – жалкие осколки

Праимени велико –

го, и нам, заикам, эти крохи впору.

Аз есмь? НЕТ. Не существую. Что-то мой

мне сделал брат. Собой

мне этот свет затмил,

своим лицом, как присудил

мне Божий свет.

И вот он сам-друг.

Он должен быть здесь, вокруг.

Ведь с ним поступили не так, как со мной.

И все, пройдя мой путь земной,

к нему же пред гнев бегут:

и гибнут в нём, он – земной их суд.

Он – здесь, не спит, ему уснуть невмочь –

что он в ответ?

Обо мне позаботилась Ночь,

а о нём – нет.

Ты – тьма, я рос в Тебе веками,

люблю Тебя я, а не пламя,

что ограничивает мир

и чей эфир

в какой-нибудь из сфер прольёт свой свет,

нам недоступный через толщу лет.

Но всё гребёт, всё подгребает тьма:

меня и зверя, пламя и дома,

свечу – под спуд,

земное ли, небесное –

Молюсь ночам: быть может, рядом, тут,

незримых Сил непостижимый труд.

Ты – Тьма Чудесная.

Я верю не в то, что гремит с колоколен.

Дать волю тишайшим чувствам хочу.

На это не каждый отважиться волен, –

а я невольно тебя получу.

И если я дерзок, Господь, прости.

Я только хочу, чтобы знал Ты наверно:

это лучший порыв мой, о, не упусти,

инстинкт и влеченье, без страха и скверны.

Так молятся дети – лицом в горсти.

И если подымется – устьем ли к морю –

как чувств переполненность, волн толкотня,

растущим в прилив возвращеньем пьяня, –

я верю – Ты здесь, я хвалам своим вторю,

как никто до меня.

И если я высокомерен, молитву наполни мою

по высокой же мере:

и одна она, с сим

– в заоблачной сфере –

предстанет пред Ликом ненастным Твоим.

Я в мире совсем одинок, но всё ж не совсем, не весьма,

чтобы каждый мне час был высок.

Я в мире и мал, и ничтожен, но всё ж не совсем, не весьма,

чтоб мой ум для Тебя был неложен,

как суть сама.

Я вволю ждал Волю, её не неволю заданьем,

а жажду с ней ратных утех:

когда же и время замрёт, беременное ожиданьем,

быть хочу среди тех,

кто тайн Твоих господин,

или – один.

Хочу быть подобьем Твоим, во весь рост Тебя несть,

о, дай не ослепнуть – от вечности глаз не отвесть,

образ Твой удержать, не сгибаясь, не падая.

Весна среди сада я.

И мне не склониться вовеки.

Ибо там я не с Богом, где я согбен.

Я хочу, чтобы тлен

не коснулся ума. Я ведь – образ, я – некий

лик, я пишу на стене,

крупно, медленно, как во сне,

Слово, что я постиг

в ежедневной земной

жажде, мать улыбается мне,

это парусник, бриг,

он пронесся со мной

через вихрь, через смерть, через крик.

Ты знаешь, чего я хочу.

Быть может, всего – во Вселенной:

В падении – тьмы неистленной,

во взлёте – сияния… но умолчу.

А сколько же тех – не хотят ничего –

кто княжит и княжит, а чувство – мертво –

сужденьями мысль утюжит.

Но всякое рад Ты принять существо,

что в жажде лицо заслужит.

И всякому рад Ты, кто мнит Тебя чашею –

ныне и впрок.

Ещё не остыл Ты, Чудесный Урок,

и я окунусь в твою глубь глубочайшую,

где жизнь обнаружится: тихо и в срок.

О, нерукотворный… но – год за годом –

но – атом на атом – тебя мы творим.

Ты – Вечный Собор, кто сомкнёт тебя сводом?

Ты ль – зрим?

Что, Господи, Рим? –

Повержен кумир.

Что, Господи, мир? –

Он рухнет под нами

прежде, чем Храм твой блеснет куполами,

прежде, чем Лик Твой, лучистая пыль,

сверкнёт на мозаике в тысячи миль.

Но, бывает, во сне я твой Трон

созерцаю со всех сторон,

будто строю,

от начала, подножия,

до венчика золотого.

Вижу, Боже, я:

силы утрою –

и ляжет камень замковый.

Ведь был же Один, кто возжаждал так, Боже:

значит, можем и мы, значит, мы плодоносим.

Пусть даже все копи твои забросим:

коль в горах моют золото, что же,

не найдется охотника на лоток? –

Даже если и так, то прорвётся поток

и, взболтав сокровенную взвесь,

вынесет слиток.

Пусть бы мы не хотели, устав от попыток:

Бог здесь!

Кто миротворцем ублажил нелепость

своей судьбы, и благодарно плоть

постиг,

изгнав её хохочущую хоть:

тот празднует иначе – Ты, Господь,

Ты – гость его, покуда вечер тих.

Ты – собеседник, одиночеств друг,

в покоящейся точке монолога,

и всякий круг, – где циркуль ищет Бога, –

вращаясь, время раздвигает вдруг.

С какой за кисти я хватаюсь блажи?

Когда пиш у, не замечает Бог.

Тобой дышу. На грани чувств, далёк,

Ты островками проступаешь. Я же –

твоим очам, и не мигнувшим даже –

пространства ток.

Отныне нет Тебя в твоем сиянье,

где даль мелодией в напоминанье,

как ангелы, ещё Тобой звучит…

Живешь в последнем Ты своём дому:

во мне – ждать эха небу твоему.

А сердце умное молчит.

Аз есмь, Господь, Ты слышишь? Вечный Страх,

не слышишь, как пылаю страха ради?

И, окрыленны, чувства в горнем граде,

что белый свет в твоих очах.

Моя душа в молчанье, как в лучах,

к Тебе припала – ах, Ты не глядишь.

Моей молитвы зреющую тишь

не видишь? – деревом, цветущим к маю.

Ты спишь? – я сон твой, но не донимаю.

Вольно не спать? – Что ж, я – твоя же Воля.

И крепок ей. И властвовать я рад,

молчаньем звезд покоясь и глаголя,

объемля времени чудесный град.

Нет, жизнь моя – не этот час отвесный,

где – видишь Ты – скорей к Тебе спешу.

Я – дерево в пейзаже духа, тесно

сомкнув уста, я – голос бессловесный,

тысячеуст я, и Тобой дышу.

Я – немота между двумя тонами,

они так плохо ладят, между нами:

неверный тон – и смертный стон кругом.

Но в тёмном интервале, временами –

Дух говорит.

И вот: горит псалом.

Когда б ребёнком рос я где-нибудь,

где час всё тоньше, день всё невесомей,

Тебя я праздновал бы в их проёме,

и пальцами Тебя касался чуть,

а не сжимал испуганно, как зверь.

Там я бы мог Тебя терять всечасно,

Ты, безоглядное Здесь и Теперь.

Бросать, как мяч,

в волнующий, прекрасный

миг, чтоб другой, вдруг, покорясь минуте,

летел, горяч,

с Тобою падая в весёлой жути,

ведь Ты – Суть Сути.

Клинком во тьме Ты б мог сверкнуть, и

золотой

каймой кольца, и будь я

там, замкнул бы Твой –

печаткой четкою – огонь,

чтобы рука ещё белей была.

Я б начертал Тебя – стена мала! –

на небесах – гори, моя хвала! –

Твои, Господь, вершил бы я дела,

титан, колосс: тут пламя, там скала,

а там самум, сжигающий дотла –

не так,

иначе всё: Тебя нашла

моя печаль…

Друзья всё дальше – смех

теряется в саду, везде – щеколды,

а Ты… Ты выпал из гнезда, щегол Ты,

птенец, и клюв свой раскрываешь жёлтый –

мне хуже всех теперь, тоскливей всех

(рука моя огромна, как на грех).

Я палец к Тебе подношу с каплей воды из ключа,

и жду, не заставит ли жажда Тебя потянуться за ним,

и чувствую: наши сердца наполняются вместе, стуча,

страхом одним.

Я нахожу Тебя во всём, что стало,

как брату, близким мне, почти моим:

зерном лучишься Ты в пылинке малой,

в великом Ты величественно зрим.

Легчайшая игра, всегда на страже

сил, проступающих сквозь вещь и суть:

взойдя в корнях, в стволах исчезнуть даже,

чтобы, воскреснув, сквозь листву блеснуть.

Истекаю, истекаю,

как сквозь пальцы – течёт песок.

Столько чувств во мне, жажда во мне какая,

в каждой жажде свой промысел: Твой урок.

Не одно я знаю чувство больное,

что ноет – о, пламенея.

Да, но в сердце – всего больнее.

Пусть я умру. Один. Пусти.

Смогу, я знаю,

так страх свой сжать в горсти,

что пульс сломаю.

Вот, Господи, кто вновь Твой строит за́мок:

вчера дитя, наученный от мамок,

как руки складывать пред входом в храм

фальшивым жестом из постылых драм.

Не знает правая, что делать с левой –

дать Богу знак или бежать от гнева?

О, слишком много – две руки.

Ещё вчера – валун на дне реки –

был лоб омыт часов потоком, –

всё только рябь, всё волны на широком

лице воды, но глянет небо оком,

нависнув ненароком, невпопад…

тот взгляд

сегодня погружён в пучины

истории всемирной, дух причины –

под следствием до Страшного Суда…

Нам явят Лик пространств иных глубины:

Свет не от света, Тень – не от лучины,

начнёшься Книгой Ты, как никогда.

^Ты – благодать, и Ты её закон,

созрели мы, борясь в Твоём же лоне,

Святая родина, где мы – в полоне,

Ты – лес, в котором мы плутаем, сони,

Ты – песнь, молчальники мы в общем стоне,

Ты – сеть времён

с уловом беглых чувств в конце погони.

Так взялся Ты в бесчисленных бутонах,

в тот день, как, радуясь, посеял нас, –

так зрели в солнцах мы Твоих бездонных,

так разрослись, пробившись в щель и в паз, –

что мог бы в людях, в ангелах, в Мадоннах

Ты в этот тихий завершиться час.

Со склона неба, простирая длань,

прости: во тьме мы строим, Божья Рань.

Мастеровые мы: и строим вместе

Тебя, высокий неоглядный свод.

Но вдруг однажды, словно блик на жести,

блеснёт приезжий мастерством предвестий –

иначе он, нежней, кирпич кладёт.

И мы с лесов сходить не будем шатких,

и молот будет бить до ломоты

в плечах, пока, лучащийся в отгадках

Твой, Боже, час не поцелует хватких,

в лицо нас. Ветер с моря – Ты.

И выше гор – грома́ и грохотанья,

согласный стук кидает стык на стык.

Лишь в сумерки оставим тёмный лик:

и, проступив, забрезжат очертанья.

Как Ты велик!

Ты так велик, что я в Твоей тени

не существую, вопреки завету.

Так тёмен Ты, что моему рассвету

нет смысла брезжить в те же дни.

Высоким валом – Воля эта:

рассвет в ней тонет искони!

Но до чела Господня доросла

моя тоска, мой бедный ангел света,

не узнан, не прощён и без ответа…

до Господа – концом крыла.

Нет, не летать – полёт постыл ему,

где стаи лун безжизненны и дики

и берега скрываются во тьму.

Огромных крыльев огненные блики

раздвинут дуг Твоих надбровных тень,

чтобы открылось вдруг, как ясный день,

действительно ль он проклят, светлоликий!

Тьмы ангелов на свет слетелись, Бога

в сиянье ищут, учит каждый лучик

челом здесь бить лучам светил могучих.

А я, глагол Твой и Твоя подмога,

их вижу: вспять они летят, их много –

тех, кто найти Тебя не чает в тучах.

Да Ты и сам был золотом пленён,

и зазвала Тебя эпоха, спета

молитвами из мрамора и света,

и Ты явился ей как Царь-Комета

челом сияющим на небосклон.

А вспять летишь – и присный век сметён.

Безмолвье уст Твоих во мглу одето,

но мной дышал Ты и во тьме времён.

В те времена он до небес дорос.

О Микеланджело шла речь сейчас.

И я читал: властитель глыб и масс,

он был колосс,

каким громада мира не указ.

Ещё вернётся он, ведь он из тех,

в конце эпохи кто с ней делит грех,

считая ценности: Итог таков!

Тогда всю тяжесть он берёт веков,

бросая в бездну духа своего.

Печаль и радость знали до него.

Но выразил он бытие в объёме,

во всем его единстве кровном, кроме

лишь одного: не покорился Бог.

И оттого в любви его весомей,

сильней и злей был ненависти ток.

Итальянский побег, Господь, дерева Твоего

уже отцвёл.

Как хотел он всего

лишь пораньше плодами украсить ствол,

но цвести устал и остался гол,

и не даст уж плода иного.

Но весну свою там Ты провёл, Господь,

там Твой Сын одевает в плоть

царствие Славы.

Слева – Силы – и справа

обратились к Младенцу – сиянию Слова.

И с дарами текли к нему снова,

и шли за ним,

и хвалу свою, как херувим,

пели всласть.

Ароматная Власть,

Он был Розою Роз,

тем к себе дал припасть,

кто без родины рос.

Прошумел в маскарадах средь метаморфоз

голосами эпохи, сумевшими с Ним совпасть.

И было там любимо Древо

Плода Бессмертного, там Дева,

чей страх так трогательно строг,

цвела из девственного чрева,

распутав сто к Тебе дорог.

Всё приходило с ней в движенье,

в ней Новый Век – Дитя – воскрес;

была царицею в служенье

Мария – чудо из чудес.

И в каждом благовесте звонком

с ней – каждый дом; и вот, Жена,

она была почти ребёнком,

но так в себя погружена,

так им Одним полна, что тыщам

спастись хватило бы, и свет

свидетельствовал: свет был нищим

в сем Винограднике Побед.

Но так же, как тяжесть плодов отшумевшего сада,

колонны, руины, разрушенная аркада,

и псалом без конца и склада

гнетут, – она

в часы иные ликом своим туманным,

не разрешившись ещё Вечно Желанным,

к будущим крестным ранам

обращена.

Улёгся вихрь, бесшумный и кромешный –

а руки пусты.

Увы ей, не родившей Свет Безгрешный.

И ангелов чужой и безутешный

сонм страшен был ей, как во тьме кусты.

Такой писали Деву… Тот, чей гений

у солнца взял влеченье, тот с тоской, –

глядел, как зрело в ней самозабвенней

и чище всех, хотя в Страстях смиренней,

всеобщее: и живописцем пеней

он был всю жизнь, и плач водил рукой.

Покровом был чудесным скорби алой

на горестных губах, когда почти

в улыбку обращалась боль, учти,

что ангельским Семи Свечам нимало

здесь не открылось, хоть века свети.

Но несравненной ветвью в тишине

Бог, Дерево, созреет в той стране,

где весть благую – летнюю – однажды

услышат в шумных кронах, там, где каждый

так одинок, как выпало и мне.

Ведь одинокому открыт Господь,

и многим одиноким не щепоть –

а пригоршни. Лишь одиночке – горе.

У каждого – свой Бог. Но станет вскоре

понятно всем (и мне – в их хоре),

что в бесконечном разговоре,

наитьях, плаче, строгом споре,

в явлéнном бытии-просторе

единый волен Бог волной.

И вот последний гимн земной

в пророке, в старце, в духовидце:

Плодами Бог укоренится,

крушите звонницы – молиться

пристало в час, когда в пшенице

безмолвие встает стеной.

Плодами Бог укоренится.

Тобой и мной.

Не верю, что ничтожной смерти яд,

пусть каждый день над нами торжествуя, –

что он несёт тщеты и тягот ад.

Не верю, что он чем-нибудь чреват;

есть время строить мне, ещё живу я:

роз долговечнее, кровь – вечный сад.

Мой глубже смысл, чем наши игры в страх,

где смерть сама себе чума и пир.

Я – весь тот мир,

где ей упасть во прах.

Как в тех

монахах – смерть глазеет из прорех;

ушли, вернулись, напугали всех,

кто впрямь боится их, друг с другом схожих,

их двое? десять? сотни? без помех

сухих, знакомых, вялых, жёлтых рук

вблизи мы видим мертвенный развод –

вот, вот:

пустой рукав и никого вокруг.

Как быть, когда умру я, Боже?

Кувшин Твой (я разбит – и что же?)

Твое вино (прокисло тоже?)

Я смысл и дух Твой, всюду вхожий,

как будешь без меня, Господь?

Один, отрезанный ломоть,

бездомный снова, как вначале.

Ведь я – ремни Твоих сандалий –

спаду с Тебя, теряя плоть.

Лишишься Ты святейших риз.

Твой взгляд, ложившийся когда-то,

устав, мне на щеку – крылатый

за мной помчится, но к закату

заполыхает мир по скату –

и взгляд на камни рухнет, вниз.

Как быть, Господь? Мне страшно, Святый!

Сквозь сон – хРустящей сажи – шёпот,

Ты – гРусть, нет, бРось, Ты Русь печей.

Не знанье, не веков ручей,

Непостижим Ты, тёмный, опыт,

Из ночи в ночь – в ночи ночей.

Ты – тот молящийся несмелый,

кто всем вещам дал смысл и вес.

Ты – звук псалма, Ты нотой целой

звенишь, подхваченный капеллой,

повторенный в басах небес.

Ты сам себе как тёмный лес:

Ведь Ты не из столпов высоких –

над сонмом царственных свечей.

И не из дам прекраснооких.

Мужик заросший – Ты исток их,

из ночи в ночь – в ночи ночей.

Вчера дитя, ты хаосом убит:

боясь, что жар растратится незряче –

на радость духу? – нет, мой друг горячий,

на чувственность… ведь ты из чувства сшит,

душой ленивой вожделея стыд.

Страсть мучит, виды на тебя имея,

и плечи голые в уме встают.

В видениях, на лике что лилея,

горит румянец внешних смут.

И змейки чувств, свиваясь в кольца, тлея,

от звуков огненных немея,

удара сердца, словно бубна, ждут.

И вдруг – один ты, жалкий и убогий,

и руки опускаются, и ноги

не слушаются: чуда нет в любви…

………………………………………………………

Но как в предместье тёмном слух о Боге,

вдруг вихрем жар пройдет в Твоей крови.

Тогда молись, как учит тот, кто сам

из хаоса вернулся чувств, и там,

где были в церкви образы святые,

мозаики дополнил золотые

прекрасным образом, и меч в персты ей

вложил, Воительнице, в помощь нам.

Молись хоть так:

«Ты – смысл глубинный мой,

тебя, поверь, я не разочарую,

в своей крови я вихрь и ветер чую,

но знаю – создан из тоски немой.

Так разыгралась надо мной гроза.

Так жизнь строга в тени её невзгод.

Впервые я гляжу в твои глаза,

Ты – Чувств Восход.

Ты – Дева, ты – чиста.

Была и та, что, трепетней листа,

меня влекла в осеннем одеянье.

Но и с чужбин Ты говоришь, Молчанье.

И неспроста

во все глаза гляжу на холм – в сиянье».

Я славлю Господа молчаньем.

Немые гимны я вздымал

в час откровенный – незвучаньем:

велик в очах Твоих, и – мал.

Ты отличишь меня в темнотах

от тех, что не встают с колен:

форм, сбившихся в стада, и вот их

пасу под вечер на высотах:

язычников, бегущих в тлен.

За ними я слежу, томлюсь,

и слышу, как мосты запели,

и в их топтаниях без цели –

залог, что я ещё вернусь.

Как мне вместить Твой час, чреватый

пространством? – этот час, когда Ты

весь отдавался голосам.

Ничто – как гвозди в язвах, Святый.

Творение Тебе – бальзам.

Теперь Ничто врачует нас.

Нас выпили былые лета,

избавив от горячки, – это

мы в шатком обмороке света

пульс бездны чувствуем подчас.

Ничто – под нами. Ничего.

Лежим, заткнув собою щели.

А Ты растешь без всякой цели

в тени от Лика Твоего.

Все те, кто простирает длани,

минуя время – нищий град –

все, кто их тянет к тихой рани,

в неизреченной глухомани,

вдали дорог, в виду утрат, –

Податель будничных деяний,

Тебя, благовествуя, зрят:

«Есть лишь молитва как основа,

свята творящая рука;

не сотворим себе иного,

чем вымолим, что серп, что слово –

смиренье набожное снова

распустится из черенка.

Как многолико время в раме

веков шумящих. На века

творили вечность мы веками;

наш Бог – земля, он всюду с нами,

рубаха, борода, строка.

Мы – жилы в камне, камни в храме,

твердыня Господа крепка».

Нам имя – свет, и каждый блик

как пробелá в огне.

Что мне сказать? – главой поник,

я увидал, пускай на миг,

Твой тёмный Лик – (что нас воздвиг) –

как в мире вес его велик,

как тёмен он во мне.

Из времени сформировав,

в котором я взошёл,

Ты победил меня, поправ,

и длится тьма Твоя, и прав

Твой гнёт, и не тяжёл.

Не знаешь Ты, кто я такой,

я всё темней, смысл нежный Твой

лелеет жизнь мою.

Но я в Твоём краю:

Ты слышишь, как вхожу рукой

я в бороду Твою.

Вначале было слово: Свет:

все началось. Слова – к разлуке.

Второе: Человек. И в муке

(о, как темны мы в этом звуке!)