Читать книгу Мы умели верить - Ребекка Маккай - Страница 9

Несколько недель после поминок Нико ни у кого не было желания развлекаться. Кому ни позвонишь – каждый везет еду Терренсу, или ты сам везешь еду Терренсу. Или люди болели, обычными болезнями, вроде простуды, из-за похолодания. Ребята, у которых были семьи, улетели отмечать с ними День благодарения, изображая натуралов перед племянниками и племянницами, убеждая бабушек и дедушек, что они встречаются с кем-нибудь – ничего особенного, просто приятные девушки. А когда отцы припирали их к стенке в гаражах или прихожих, заверяли, что нет, они не подхватят эту новую заразу. Чарли со своей мамой, как британцы, не отмечали этот праздник, несмотря на увещевания Йеля, что это день всех иммигрантов. Британских иммигрантов в особенности! В итоге Йель приготовил курицу Корниш для себя, Чарли и гостей – Эшера Гласса, Терренса и Фионы. Тедди и Джулиан обещали заглянуть на десерт.

Первым прибыл Эшер и, вручив каравай, который испек сам (еще теплый, обернутый полотенцем), помахал картонным желтым конвертом в сторону Йеля.

– Не давай мне совать это им до конца вечера, – сказал он. – Держи подальше от меня. Пока у меня в руке не будет кофе, окей?

Йель ничего не понял, но положил конверт на холодильник и нашел нож для хлеба. Эшер говорил с нью-йоркским акцентом, и то, как он произносил отдельные слова – кофе, к примеру – вызывало у Йеля желание повторять их за ним.

Чарли, не спрашивая, налил Эшеру джин с тоником.

– Ты действительно вышел из игры, – сказал он. – Твердо решил?

Клиника Говарда Брауна, где оба они состояли в совете директоров, наконец-то, после долгих обсуждений, решила, что в следующем месяце начнет предлагать тест HTLV–III, который врачи разработали еще весной. Эшер возразил, во всеуслышание. По словам Чарли, он всадил в стол шариковую ручку, высказывая свою точку зрения, и ручка треснула и потекла, так что, когда Эшер в итоге выкатился кубарем из комнаты, у него были синие руки.

Йель втайне много лет сходил с ума по Эшеру. Это чувство имело свои особенности: оно разгоралось в основном когда Эшер злился на что-то, когда он кричал как оглашенный. (Самой нелепой из первых влюбленностей Йеля был Кларенс Дэрроу[47], как он показан в пьесе «Пожнешь бурю», которую проходили в десятом классе. Целых две недели Йелю пришлось молчать на уроках – боялся, что его щеки покраснеют, если он станет обсуждать пьесу.) Занятно, но, когда Чарли начинал распаляться по какому-то поводу, Йелю хотелось заткнуть уши ватой. Кроме того, привлекательность Эшера вспыхивала с новой силой, когда его темные волосы лохматились, как сейчас, делая его похожим на молодого, неряшливого Марлона Брандо. Коренастей и грубее, но тем не менее.

Эшер вел юридическую практику из своей квартиры на Алдайн-стрит, и довольно быстро перешел от дел о равных жилищных правах к завещаниям и тяжбам по страховкам. С друзьями он общался исключительно в дневное время, не участвуя в скитаниях по барам. Его личная жизнь, надо заметить, была тайной, и Йель никогда не мог понять, подходил ли Эшер к сексу с той же горячностью, что проявлял в работе, или, напротив, растратив всю свою страстность в дневных битвах, он просто вызывал раз в неделю кого-нибудь из службы эскорта. В последнее время он много говорил о разнице между активизмом и правозащитой, и Йель не мог вспомнить, в пользу чего склонялся Эшер, или же он хотел, чтобы все занимались и тем, и другим. Плечи у него были точно бочки, а ресницы – длинными и темными, и Йель прилагал героические усилия, чтобы не пялиться на его губы, когда он говорил.

Голос Эшера уже начал греметь, и Йель разволновался, что его услышит Терренс, если вдруг ему уже кто-то открыл дверь внизу и впустил в прихожую.

– Слушайте. У нас у всех смертный приговор. Так? Ни вы, ни я не знаем, каков наш срок. День или пятьдесят лет. Хотите сузить диапазон? Хотите тронуться умом? Это все, что дает вам тест. То есть покажите мне препарат для чудесного излечения, и я пройду чертов тест и всем буду советовать. А так что? Хотите пополнить базу данных правительства?

– Мою позицию ты знаешь, – сказал Чарли.

– Знаю, и послушай, – руки Эшера рубили воздух, джин выплескивался из бокала, Йель оперся о раковину, глядя на эти руки, как на фейерверк. – Если ты за безопасный секс, тест тут не поможет. Половина этих ребят получают ложное чувство безопасности, а другая половина узнает, что они умирают. Они в депрессии, и что, блин, по-вашему, они делают, когда напиваются? Они не бегут в магазин резинок.

Чарли все еще прикалывался по поводу «магазина резинок», придумывая ему названия типа «Все для члена» или «Здоровый малыш», когда в дверь позвонили Терренс и Фиона. За то время, что они поднимались наверх, Эшер прокашлялся и искусно перевел свой праведный гнев на отсутствие приличной китайской еды в Чикаго. Йель стал возражать ему, что нужно лишь прогуляться в Чайна-таун и поесть куриных лапок.

Вошли Терренс с Фионой, держась за руки.

Терренс вручил Чарли бутылку вина и произнес своим максимально «белым» голосом:

– Мы с женой застряли в ужаснейшей пробке по пути из Шебойгана. Слава богу, мы подлатаем эту инфраструктуру – ну, вы знаете, просачивание благ[48] и все такое, боже, храни США.

Эти двое, пережившие утрату Нико тяжелее прочих, неплохо держались, но много ли можно сказать по внешнему виду? Светлые локоны Фионы всегда придавали ей энергичность, живость, сглаживая всякую усталость. А Терренс – он похудел, но по нему никак нельзя было сказать, что он болен, если не знать. И что хорошего принесло ему это знание? Возможно, он стал меньше пить. Возможно, он стал больше спать. Хорошо, если так.

– Тот конверт, – сказал шепотом Эшер Йелю. – Только после кофе.

Йель весь вечер был как на иголках, не в силах ни на чем сосредоточиться. Отчасти виной тому был поздний ноябрь – Йель всегда становился раздражительным, когда солнце тускнело, переходя в зимнюю спячку – и, возможно, отчасти дело было в присутствии Эшера, хотя обычно такая взбудораженность была ему приятна. Может, это объяснялось тем, что скоро появится Тедди, и это будет их первая встреча после поминок Нико, когда фантом Йеля уединился наверху с фантомом Тедди.

И вдобавок его тревожило ожидание полароидов от Норы – как только он загорелся этим проектом, все застопорилось. Он написал ей душевную записку и послал копию адвокату. Затем, как и обещал, послал отдельным письмом несколько фотографий галерейных интерьеров. В ответ – ни слова. Он накосячил – думал, что в папке с бумагами указан телефонный номер Норы, но Сесилия сказала, что она его не записывала, они общались только по переписке. В отделе информации также не знали ее номера. Он написал адвокату Норы, интересуясь, нет ли от нее новостей, намекая, что хотел бы узнать ее номер. Стэнли ответил, что не видит оснований беспокоить Нору и что она обязательно свяжется с ним. Про номер ни слова. Йель позвонил Стэнли, чей номер был указан в шапке письма, но трубку взяла секретарша и сказала, что Стэнли по возрасту частично отошел от дел и работает не каждый день и нет, она не в курсе, когда он появится, но передаст ему, что Йель звонил. Йель позвонил еще раз, и снова ответила секретарша, пообещав повторить его просьбу. Он боялся показаться напористым, боялся, что адвокат скажет Норе, что у него плохое предчувствие насчет этих ребят из Северо-Западного.

Так что, когда все принялись за главное блюдо и стали обсуждать Live Aid[49], к которому Эшер имел какие-то малопонятные претензии, Йель завел с Фионой разговор насчет Норы.

– Разве она не прелесть? – сказала Фиона. – Я хочу стать как она, когда вырасту. Она крутила романы со столькими художниками! Серьезно.

– Ты могла бы хоть сейчас выбежать на улицу и заниматься сексом с художниками.

– О, ты понимаешь, о чем я. Она вела такую жизнь, понимаешь? Она единственная из всей семьи, кто не отказался от Нико. Посылала ему чеки на пятьдесят долларов каждый месяц.

Фиона сказала, что Нико даже не нужно было признаваться ей в своей ориентации; Нора и так все понимала. Но номера ее Фиона, увы, не знала. Она виделась с ней на свадьбе родных в Висконсине в августе, и, пока они сидели, разговаривая об искусстве, о Париже, Фиона как раз рассказала ей о работе Йеля и сказала, что Норе нужно поскорее написать ему. А недавно Нора позвонила ей и сказала, как ей понравился Йель.

– Она тебя точно любит, – сказала она, – потому что это единственный раз, когда она мне звонила.

Может, отец Фионы знает ее номер? Она пообещала попробовать узнать. Но Йель понимал, что рассчитывать на нее не стоит.

За столом Терренс говорил о своей новой практике медитации, кристаллах, кассетах для снятия стресса, а Эшер смеялся, качая головой.

– Слушай, – сказал Терренс, – ты все рассуждаешь, как спасти мир. А я же стараюсь купить себе несколько дополнительных месяцев. Если мне придется есть эти чертовы кристаллы, я это сделаю.

– Могу подсказать тебе пару мест, – сказал Эшер, – куда засунуть эти кристаллы.

Фиона заехала ему по руке, довольно сильно, так что Эшер поморщился, и велела ему вести себя прилично.

Фиона единственная вызвалась помочь Йелю убрать посуду – она хотя бы подержала открытыми распашные двери, отделявшие крохотную кухню от столовой. Остальные переместились в гостиную, чтобы Терренс мог досмотреть матч «Ковбоев»[50].

Под шум воды Йель спросил, понизив голос:

– Слушай, это ты сказала Чарли, что я пошел наверх с Тедди? После поминок.

– Ой! О боже, Йель, я все хотела извиниться, – она попятилась к столу и, подтянувшись, села на него, болтая ногами. – Знаешь, как бывает, когда на пьяную голову какие-то мысли вдруг возникают, и ты в них веришь? Я напилась, а он не мог найти тебя, и я видела, как ты пошел наверх, и кто-то сказал, что видел, как наверх шел Тедди, и я стала говорить: «Йель наверху с Тедди», потому что думала, что помогу ему. Похоже, не помогла.

– Я так и подумал, – сказал Йель. – Именно так я и подумал. Тедди там вообще не было. Он ушел, когда началось слайд-шоу.

– Ох, Йель, я не хотела создавать тебе проблем. Я потом слышала, что Чарли был… о боже.

– Это неважно, – сказал он. – Это наименее важное из всего, что было в тот вечер.

Йель продолжил оттирать тарелки, а Фиона присоединилась к остальным в гостиной. Если он не перемоет посуду сейчас, пока Чарли развлекает гостей и изображает, будто понимает американский футбол, тогда Чарли сам возьмется мыть всю посуду.

Когда Йель наконец вошел в гостиную, разговор внезапно смолк.

– Что? – сказал он.

– Потом тебе скажу, – сказал Чарли.

– Нет, что?

– «Ковбои» выигрывают, – сказал Терренс.

Эшер попытался выпить из бокала, но тот был пуст.

– Просто скажите ему, – сказала Фиона.

Чарли погладил диван, закусил губу и уставился в телевизор.

– Думаю, я видел твою маму.

– Ох.

– То есть точно видел. Она была медсестрой, в… это была реклама тайленола[51]. Она что-то говорила. Не много.

– Мы не знали, что твоя мама кинозвезда, – сказал Эшер.

У Йеля зашумело в голове.

– Она не звезда.

Такого не случалось уже пару лет, такой подставы. Какое-то время назад крутили рекламу кофе, где она изображала официантку. И еще она играла секретаршу в одной серии «Саймон и Саймон»[52]. Он это ненавидел – Чарли наверняка сказал им об этом, иначе почему бы они так смотрели на него? – ненавидел всем нутром унижение от того, что ему было позволено видеть свою мать те же две секунды, что и всем остальным людям в стране. Ненавидел, что ему хотелось смотреть на нее и он не мог безразлично отвести взгляд. Ненавидел сожаление о том, что не увидел ее сейчас, ненавидел, что они все видели ее, а он нет, ненавидел, что они его жалели, ненавидел, что так сильно ненавидит все это.

Когда Йелю было семь, отец взял его в кино на «Завтрак у Тиффани» – и Йель, зная, что его мама актриса и что актрисы меняют внешность для ролей, убедил себя, что это его мама играет Холли Голайтли. Он хотел, чтобы это она пела «Moon River», ведь эта песня была так похожа на те, что она могла петь ему, когда была рядом. Довольно скоро он вырос из этой фантазии, но еще много лет, когда его мучила бессонница, он представлял, как Одри Хэпберн поет ему.

– Приятно знать, что она жива, – сказал он.

Он вытащил свой блокнот с нижней полки кофейного столика. Тем утром он набрасывал заявку на Годовой бюджет. Он взял ручку и стал обводить кругами слова, хотя в этом не было никакого смысла.

– Ты окей? – спросила Фиона.

Он кивнул, и, когда реклама кончилась и вернулся футбол, Чарли накрутил прядь Йеля себе на палец. Эшер взял «Телегид» и стал листать его, словно они собирались переключить канал.

А затем позвонили в дверь, слава богу.

Тедди пришел один.

– У Джулиана срочная репетиция, что бы это ни значило, – сказал он. – Он приносит извинения. О боже, какой изумительный запах.

Тедди всегда говорил так возбужденно, словно только что нюхнул кокаина на пару с героином, но это просто была его манера.

– Так он совсем не придет? – спросил Чарли. – Что именно он сказал?

– Надеюсь, – сказал Эшер, – эта «срочная репетиция» того стоит.

Тедди держался нормально, он бросил пальто на спинку дивана, обнял всех. Ну разумеется. Он не знал о том, что на поминках случилось нечто необычное. Это все равно как заниматься с кем-то сексом во сне и встретить его на следующий день. Тебе кажется, словно он должен знать; ведь он там был, в твоем сне, и разве можно после такого держаться как ни в чем не бывало? Очень даже можно, так всегда и случается

У Тедди были волнистые золотистые волосы, коротко подстриженные. Его кожа всегда сохраняла медовый загар, даже среди зимы, из-за чего он выглядел как бронзовая статуя или Гермес на рисунке из детской книги античных мифов. Его верхнюю губу пересекал посередине шрам от оперированной в младенчестве волчьей пасти, едва заметная линия, которая могла бы портить его лицо, но в действительности делала его неотразимым для всех любителей изящных юношей. К которым Йель не относился. У Тедди была подростковая фигура, не выше пяти футов, четырех дюймов[53].

Чарли подавал на стол трайфл[54] собственного приготовления, избегая смотреть на Тедди и Йеля. Он казался рассеянным: неправильно посчитал миски, а потом оставил на кухне большую ложку. Йель хотел успокоить его, помассировать шею, но ему не хотелось привлекать внимание гостей к состоянию Чарли. Не хотелось ему, чтобы на этой теме зациклился и сам Чарли, который уже поклялся, что понимает теперь на сто процентов, что на поминках ничего такого не произошло.

Трайфл был одним из немногих коронных блюд Чарли, и он гордился тем, что хорошенько пропитал его хересом. Йель по опыту уже знал, что каждую порцию можно смело приравнивать к выпивке.

– Ух, – сказал Тедди Фионе, когда они приступили к десерту, – ты достаточно взрослая для такой штуки?

Она приняла обиженный вид.

– Мне полный двадцать один год[55], – сказала она. – С третьего сентября.

– Ты меня не приглашала на вечеринку!

– Она была только для воспитанных.

Йель полагал, что она вообще не отмечала, в суматохе этого жуткого лета. На ее двадцатый день рождения они устроили вечеринку с танцами у Нико, в свете стробоскопа. А этот день рождения она провела, вероятно, в больничной комнате ожидания.

– У меня только десять минут, – сказал Тедди. – Меня ждет целый ужин с моим научным руководителем.

– А это твой аперитив? – сказал Эшер.

Вместо ответа Тедди всунул перевернутую ложку в рот и вынул драматическим жестом.

– Это мой нейтрализатор вкуса! – сказал он. – Я уже поел у мамы. Так что все думают об этой затее «Говарда Брауна»[56]? – и добавил после того, как повисло напряженное молчание. – Они проводят тестирование.

– Уверен, все здесь в курсе про это, – сказал Терренс.

– То есть, знаете, я по-прежнему против тестирования, но, может, эти действительно могут быть анонимными. То есть, если я хочу реальной анонимности, я пройду тестирование в Кливленде или типа того.

– Тедди, – сказала Фиона, – сегодня День благодарения. Не стоит…

– Конечно, – сказал Эшер, – они дадут всем анонимное чувство ложной безопасности.

Терренс смотрел на свой десерт, разглаживая взбитые сливки.

– Эшер хочет, – сказал Чарли, – чтобы все на ходу умирали от язвы. Спиваясь от стресса, – Йель пнул его под столом, но Чарли продолжал говорить. – Значит ли это, что теперь ты пройдешь тестирование?

– Черт, нет. Я даже не думаю, что эти тесты работают. Откуда нам знать, что это все не часть правительственного заговора, которое для начала замутило этот вирус? Я только говорю, что…

– Хватит! – Фиона стукнула бокалом об стол.

Тедди открыл рот, но передумал.

– Так-то, – сказал Терренс. – Эй, как называется черный парень, изучающий камни?

Все молчали, кроме Фионы – она захихикала.

Затем сказала:

– Я не знаю. Как?

– Геолог, расисты хреновы.

И после этого, когда все отсмеялись, разговор, слава богу, разделился на три непринужденных направления.

Йель встал, чтобы поставить новую пластинку.

Тедди извинился, взял свою куртку и отбыл.

– Не пора пить кофе? – спросил Йель.

Он обращался к Эшеру, поскольку тот буквально просил конверт. Эшер кивнул и встал, и взял конверт с холодильника, но никто не сделал шага в сторону кофейника.

– Давайте добавим торжественности, – сказал Эшер. – Устроим маленькую церемонию.

Он достал бумаги, попросил у Чарли ручку.

Терренс сказал Фионе:

– Мне преклонить колено?

Йель взглянул на Чарли, пытаясь понять, понимает ли он, что происходит. Чарли произнес одними губами:

– Доверенность.

Это было разумно. Родители Нико ужасно схалтурили с медицинским уходом за ним – поместили в больницу, которая даже не хотела его принимать – а после заявили свои права на проведение похорон. Как понимал Йель, Терренс не хотел, чтобы медицинские решения за него принимала его семья. Терренс много лет не виделся с матерью, и не бывал в родительском доме в Морган-парке, на Южной стороне, с окончания школы. Но, так или иначе, он слишком много взваливал на Фиону. Она ведь была совсем ребенком.

– Мы заполнили пункты об ограничениях, но просмотри. И тебе нужно расписаться под одним из трех вариантов, – сказал Эшер, указывая на бумагу.

Он снял колпачок с шариковой ручки и передал Терренсу.

– Мне нужно первое, да? «Отказываюсь от продления жизни»?

Эшер прочистил горло.

– Это то, о чем мы говорили. Но просмотри все пункты.

Терренс долго читал страницу.

– О! – сказала Фиона и словно задумалась о том, что бы сказать, чтобы заполнить молчание. – Поведаю вам чудесную историю!

Она рассказала, как одна трехлетняя девочка в семье, где она подрабатывала няней, слышала по ночам львов и волков из зоопарка Линкольн-парка через окно спальни и полагала, до недавнего времени, что эти создания бродят по городу ночью. Фиона, с разрешения матери, взяла девочку на прогулку поздним вечером, чтобы показать ей животных в клетках.

– Я когда-то слонялся по зоопарку, – сказал Чарли.

Терренсу это показалось смешным. Он отложил в сторону ручку.

– Это правда! Помните Мартина? Там я с ним и познакомился. Ну, около зоопарка.

Когда Йель только познакомился с Чарли, тот встречался с огромным бородатым мужиком по имени Мартин, барабанщиком в одной ужасной группе Новой волны. Как Чарли мог сменить подобного типа на Йеля – скромных пропорций и благоразумного – оставалось для Йеля загадкой. За то лето, когда он проводил время с ними двумя, стало ясно, что это Мартин держался за Чарли. Он клал руку ему на плечо, когда показывался Йель, и не убирал ее как можно дольше. К тому времени, как Чарли впервые позвал Йеля выпить, в раздевалке бассейна Халл-хауса, Йель понял, что Чарли свободен. По крайней мере в душевном плане, если не формально.

Это было забавно: Йель плавал в Халл-хаусе именно потому, что там не было тусовки; из друзей ему там встречался только Эшер, выбравший это место, вероятно, по той же причине. Оно было промозглым и ничуть не сексуальным. Спустя какое-то время там стал показываться и Чарли.

В тот день Йель и Чарли были мокрыми после плавания, и Йель был рад, что румянец, проступивший у него на теле, можно было приписать спортивной нагрузке. Позже он узнал, что Чарли ненавидит плавать, так что он глотал хлорную воду только ради того, чтобы пересечься с Йелем на краю бассейна. Они уже были друзьями, но теперь уединенность раздевалки – пусть даже в самом невинном значении – придавала их встречам что-то новое. (Позже, когда их спрашивали, как они сошлись, им было неловко признавать, что это случилось в типичных декорациях порнофильма). После выпивки они направились домой к Чарли, и вскоре Мартин стал далеким воспоминанием, лишь иногда сердито мелькавшим в барах за спиной Йеля. Но именно из-за габаритов Мартина Йель чувствовал себя рядом с Чарли меньше, чем мог бы. Чарли возвышался над ним на пять дюймов[57] – пять дюймов, и пять лет, и пять пунктов IQ, шутил Йель – но мог бы с таким же успехом возвышаться на два фута.

Эшер спросил Терренса, есть ли у него вопросы, и Терренс наконец покачал головой и поставил свои инициалы на бумагах. На последней странице он расписался полной подписью с особым щегольством, отставив локоть.

Эшер сказал Фионе:

– Нам нужно знать, действительно ли ты уверена.

– Я уверена!

– Если что пойдет не так, – сказал он, – если кто оспорит это, я с ними разберусь. Окей? Но, послушай, ты должна сознавать, чего можно ожидать, если объявится его семья.

– Вот когда (и если) объявится, тогда мы и разберемся, – сказала она.

– Верно, – Эшер старался быть тактичным и говорил медленно. – Но надо понимать, что в этом «мы» Терренса может и не быть, если он к тому времени окажется без сознания.

Йель долил вина в бокал Терренса. Он бы хотел, чтобы Эшер замолчал. Чего больше всего боялся Терренс, как знал Йель, это такого течения болезни, которое могло бы сделать его овощем или, хуже того для Терренса, заставить его шататься по городу, точно зомби. Все знали, как друг Джулиана, Дастин Джианопулос, незадолго до смерти вошел среди бела дня в книжный магазин в одних шортах, из-под которых по ногам стекал понос, и в таком виде он стоял перед кассой, покупая пачку журналов, безумный и потерянный. И, поскольку это было осенью 82-го и никто еще не знал об эпидемии, все решили, что он был под наркотой. Йель и Чарли вместе с остальными смеялись над этой историей, пока не услышали через две недели, что Дастин умер от пневмонии.

– Я абсолютный ветеран, Эшер, – сказала Фиона.

Она подписала оба экземпляра документа, а затем взмахнула бумагами перед лицом, словно собираясь поцеловать их, оставив отпечаток губ.

– Не надо, – сказал Эшер.

– Шучу! Уф…

Она рассмеялась, засунув ручку за ухо.

Эшер спросил Йеля и Чарли, поставят ли они подписи как свидетели; да, конечно.

– А вы двое об этом не думали? – спросил он их после.

Он уже давно донимал их с этой темой, но они не сделали этого сразу, а после того, как прошли тест, вроде как и срочность пропала.

– Да, надо бы, – сказал Йель. – В другой раз, окей?

Терренс затих. Фиона открыла очередную бутылку вина, и Йель уже сбился со счета, сколько они все выпили, но был уверен, что она пила больше всех. У нее из пальцев выскользнула ложка, звякнув о пустую чашку. Фиона рассмеялась, и все остальные тоже, кроме Йеля.

Он спросил, как она доберется домой, а она навела на него палец и сказала, прищурившись:

– Полечу, как фея.

До самого декабря Чарли оказался с головой завален работой и пил столько кофе, что Йель опасался за его здоровье. Он угодил в плановую комиссию по предрождественскому сбору средств в поддержку новой горячей линии «Говарда Брауна» для жертв СПИДа и отвечал за всю информационную поддержку. Они организовывали негласный аукцион и лотерею в верхнем зале ресторана «Энн Сатер» на Белмонт-стрит, что было прогрессом после лекций-квартирников кто-сколько-может. Йель очень этого ждал. Ему нравилось Рождество, которое он начал отмечать только после знакомства с Чарли, и ему хотелось снова со всеми увидеться.

Однажды вечером Йель с Чарли сидели в глубине вьетнамского ресторана на окраине города, кутаясь в свитера, и Йель спросил:

– Почему ты не подключишь Ричарда, чтобы он сделал фоторепортаж с вечеринки? Для газеты. Типа профессионально и со вкусом, а не просто фотки. Чья-нибудь рука на бокале, такого рода вещи.

Чарли засунул свои палочки в рисовую лапшу и взглянул на Йеля.

– Боже правый, – сказал он. – Да.

Йелю полегчало, словно он сравнял счет, что-то восполнил. Чарли закусил губу, что означало на их языке: «Подожди, пока придем домой».

Но, когда они пришли домой, Чарли устал и рухнул спать. Перед Днем благодарения у него подскочила температура, поначалу очень сильно, а потом еще долго держалась просто высокой. Год назад они бы оба запаниковали, увидев в этом предвестник беды. Что температура может быть просто температурой, кашель – просто кашлем, а сыпь – просто сыпью, это был дар, полученный ими благодаря тестированию. В этом Эшер ошибался; в некоторых случаях знание – это блаженство. Йель принес травяной чай Чарли в постель и сказал, что тот должен на день остаться дома.

– Боже, нет, – сказал Чарли. – Если они смогут сделать весь номер без меня, у них появятся идеи.

На следующий день, ближе к вечеру, позвонила Сесилия Пирс и вызвала Йеля выпить кофе в кафе «У Кларка», где была масса неонового света, отчего у Йеля всегда болела голова. В голосе Сесилии слышалось такое возбуждение, что Йель по пути к кафе стал параноить: что, если тогда, почти месяц назад, Сесилия после выпитого забыла, что случилось тем вечером, и сегодня у нее вдруг всплыли воспоминания, как она предлагала Йелю кокаин и клала руку ему на колено. Возможно, эту часть она вспомнила, а вот то, как Йель признался ей в своей ориентации и оставил спать одну в номере – нет.

Он пришел на пять минут раньше, но Сесилия уже ждала его, заказав ему стакан на вынос.

– Мне не сидится, – сказала она.

Йелю хотелось побыть в тепле, но Сесилия уже застегивала пальто, направляясь к двери. Он вышел за ней на тротуар и сумел направить ее в сторону кампуса, чтобы она не двинулась к холодному озеру. Сесилия не возражала. Перчатки у нее были в тон шляпе и шарфу – мягко-кремовыми, что придавало ей хрупкий вид.

– У нас тут проблема, – сказала она. – Ты ничего еще не слышал от нашей знакомой, Норы?

– Ни слова.

– Окей. Как и я. Я, честно, надеюсь, эта затея просто развеется, – она остановилась и взглянула пустым взглядом на витрину с безголовыми манекенами. – Есть один спонсор, вообще-то, попечитель, по имени Чак Донован. Выпуск 52-го. Он ежегодно отчисляет фонду десять тысяч, а еще у него оформлен завещательный дар на два миллиона. Не самый наш большой спонсор, но он нам нужен. Мы не можем разбрасываться такими людьми.

– Конечно, – сказал Йель.

Он чувствовал, что ему выносят предупреждение, но не мог представить, за что.

– Мне нужно ввести тебя в курс дела, – сказала она. – Этот человек – и я не сочиняю – однажды пожертвовал «Стейнвей» музыкальному факультету, а затем, поругавшись с тамошним деканом, пришел в здание и открутил табличку со своим именем. Маленькой такой отверточкой.

Йель стал смеяться – против воли – и Сесилия тоже. Хотя это явно не было смешно на момент происшествия, и когда ей пришлось выслушивать этого типа по телефону.

Она пошла дальше, и Йель стал догонять ее, лавируя между студентами.

– Ну вот, – сказала она. – Мне вчера позвонил Чак Донован, и он разговаривал с Фрэнком Лернером. Фрэнк – сын Норы. Он владелец дома.

– Отец Дэбры, – сказал Йель.

– Верно. Они оба в медицинском снабжении, и я так думаю, они приятели, например, в гольф играют вместе.

– Значит, – сказал он, – Фрэнк злится на нас и сказал ему об этом?

Его кофе был слишком горячим и обжигал язык. Вкуса ужина он не почувствует.

– Ха. Да. И не только. Произнес небольшую речь. Он сказал: «Вы можете получить картины этой женщины или мой завещательный дар, одно из двух», – очевидно, он пообещал Фрэнку – он сказал что-то о «слове джентльмена» – что он положит этому конец. Может, и обсуждать-то нечего, если она больше не свяжется с нами. И даже если картины настоящие, они никак не могут стоить два миллиона, верно?

Это был риторический вопрос, но Йель вдохнул побольше холодного воздуха и сказал:

– Ну, это зависит от картин. Но если это Модильяни и Сутин, и настоящие, законченные картины, и все в хорошем состоянии, тогда существует большая вероятность, что они будут стоить больше двух миллионов.

Сесилия шла на шаг впереди, и он не видел ее лица, но услышал, как она недовольно фыркнула.

– Это не то, что я хотела от тебя услышать.

– Я не собираюсь лгать тебе.

– Вот какое дело, Йель. До этого мы просто надеялись, что нам повезет, может, пришлось бы задействовать еще одного спонсора для установления подлинности, но теперь мы выкладываем за эти картины два миллиона долларов. Мы, по сути, покупаем их за два миллиона. Когда мы даже ни в чем не уверены.

– Верно, – сказал он. – Верно. Он серьезно настроен, этот Чак? Не думаешь, что он блефует? Я просто не улавливаю. У него нет личной выгоды в этом деле, так? Он просто хочет показать свою важность?

– Он всю жизнь только этим и занимается, – сказала она. Это самый трудный спонсор из всех, с кем я работала.

– А возможно ли, – сказал Йель осторожно, – что причина его участия в делах сына Норы в том, что он знает, что картины настоящие? Если бы это были фальшивки или какая-то мазня, он бы не стал вступать в игру, только чтобы помочь своему дружку по гольфу.

– Чак Донован не эксперт по картинам, – сказала Сесилия. – Как и сын Норы, полагаю. И послушай, если бы речь шла о подтвержденном Рембрандте – это было бы другое дело. А я должна отвечать перед людьми. Ну, ты меня понимаешь.

– Да.

Солнце совсем зашло, и Йель жалел, что вышел без шапки.

– Если картины настоящие, – сказала она, – с какой стати – только без обид – она хочет отдать их нам?

– Хороший вопрос, – Йель действительно не понимал, почему Нора не хотела помочь семье или обратиться в Художественный институт. – Но давай представим, что мы посмотрим на картины и поймем, что это стоящая вещь. Возможно, намного дороже двух миллионов – и помни, что искусство имеет свойство возрастать в цене – тогда это будет стоящее дело, так?

Сесилия была не рада таким рассуждениям. Она ускорила шаг, глядя себе под ноги.

– А нельзя нам просто подождать, – сказала она, – пока не проведут проверку подлинности?

– Это может занять годы. Мы будем ждать, Нора умрет, ее сын сделает бог знает что, и мы останемся ни с чем.

– Я не твоя начальница, Йель. И технически не могу тебе указывать. Но Чак Донован осложняет жизнь многим людям, и тебе тоже может.

Между ними прошмыгнула женщина с золотистым ретривером, и собака обнюхала ногу Йеля, успев прихватить ртом край его брюк хаки, оставив влажный след. Женщина извинилась, и Йель взглянул на свои часы. Они с Чарли собирались в театр, но теперь придется поменять планы – было уже 5:05.

– Я тебя услышал, – сказал он. – И наверно, тебе еще стоит поговорить об этом с Биллом.

– О, с Биллом, – сказала она. – Билл только и знает, что задавать вопросы. Я всегда себя чувствую так, как будто я просто проблема, с которой ему приходится разбираться. Я обратилась к тебе потому, что это касается денег. И прошу тебя не подставлять меня. Окей? Мне нужно обеспечивать сына, и моя работа всегда под угрозой. В этом году особенно, по причинам, в которые я не буду вдаваться.

Что-то изменилось в ее голосе, и – было ли это осознанным продуманным манипулированием или нет – но Йель почувствовал, что она раскрывается перед ним. Что она в отчаянном положении.

– Порядок, – сказал он. – Не волнуйся. Я все понял. В конце концов, у меня есть начальник, и это Билл. Я поставлю его в известность. Если нам повезет, эти картины окажутся фальшивкой. И делу конец. Если же нет, вернемся к разговору позже.

– Я оставлю тебя здесь, мне надо купить продукты, – сказала она.

И вместо того, чтобы пожать ему руку, она стиснула его бицепс.

По пути обратно в галерею он шел навстречу ветру, который к тому же усилился. Йель наклонил голову и стал похож на разъяренного быка. Он не был уверен, что именно пообещал, да и было ли это обещанием. По большому счету, не более чем возможность дальнейшего диалога. Как это нелепо, когда тебя песочат и предостерегают насчет шкуры неубитого медведя. Он искренне сочувствовал Сесилии, но во рту у него было кисло, а кожу хлестал ветер.

У Йеля и Чарли давно лежали билеты в «Виктори-гарденс», они хотели увидеть Джулиана в «Гамлете».

– Ну, – сказал Джулиан, приглашая их, – не могу сказать, что «Виктори-гарденс» очень интересное место, но главное будет на сцене. Как-нибудь вечерком.

Постановкой занималась труппа «Дикий гвалт», они играли свои спектакли в разных театрах, в те вечера, когда там ничего не шло.

Это была последняя сценография Нико. Едва завершив наброски, он заболел, и компания воплотила его видение со всей возможной бережностью. В мир театра Нико ввел Джулиан, и он же познакомил его с труппой. Просто Нико был таким парнем, что всем хотелось что-то сделать для него. Он всегда так простодушно улыбался и выглядел таким польщенным любой услугой, которую ему оказывали.

Йель примчался домой из Эванстона и сменил свои заляпанные слаксы, но оказалось, что Чарли неожиданно расхотел идти в театр. Он лежал на кровати, уставившись в потолок.

– Видел отзыв в «Ридере»? – сказал он. – Они написали, спектакль «обескураживает».

– Это «Гамлет», – сказал Йель. – Он и должен обескураживать.

– Ты знаешь, сколько идет эта пьеса? Мы состаримся раньше, чем она кончится.

Йель сбросил шлепанцы и опять всунул ноги в туфли Нико. Они чуть растянулись, кожа как следует обхватывала его пальцы.

– О, – сказал Чарли, – кажется, звонил твой папа.

Отец всегда звонил Йелю в первых числах месяца – достаточно регулярно, чтобы Йель увидел в этом нечто механическое, пункт в его списке дел, вроде проверки батареек в датчиках дыма. Йель не видел в этом ничего обидного – просто его отец всегда мыслил так по-бухгалтерски. Но если трубку брал Чарли, Леон Тишман не просил ничего передать сыну, а только бормотал, что видимо ошибся номером. Пять лет назад, когда Йель только влюбился в Чарли и был готов трубить об этом на всю округу, он пытался сказать отцу, что нашел себе пару. Но отец в ответ произнес что-то вроде «боп-боп-боп-боп-боп», словно на линии возникли помехи, и повесил трубку.

– Да, как раз подошло время для его звонка, – сказал Йель.

– Ага, но он ничего не сказал. Как-то необычно. Только подышал мне в ухо.

– Возможно, это был твой тайный воздыхатель, – сказал Йель. – Он глубоко дышал?

Но Чарли не поддержал шутку.

– Может, это был кто-нибудь еще? – спросил он. – Потому что все же странно.

Йелю не понравилась направление мыслей Чарли. Он мог бы высказать недовольство или развеять его опасения, но он сказал:

– Нико обещал доставать нас с того света.

Чарли перевернулся, уткнувшись лицом в подушку.

– Мне правда никуда не хочется сегодня, – промямлил он.

– Ладно тебе, вставай. Давай просто высидим первую половину, чтобы ты мог сказать, что видел декорации.

– Я действительно хочу их увидеть. Я просто не хочу смотреть эту пьесу.

– Что не так? Джулиан? Я чего-то не улавливаю. Мы не можем вот так растерять друзей только потому, что у тебя очередная паранойная фаза.

– Не начинай, – сказал Чарли.

Йель хотел было ответить, что начал как раз не он, но Чарли сел на кровати и выдвинул ящик комода, чтобы достать носки.

Все роли, в том числе Офелии и Гертруды, играли исключительно мужчины – и не только Розенкранц в исполнении Джулиана явно составлял пару с Гильденстерном, но и Гамлет с Горацио. Йелю это показалось смешным, и слова «Что за мастерское творение – человек»[58] внезапно обрели новое значение, но Чарли теребил программку и не смеялся.

Декорации Нико были блеклыми и постапокалиптичными. Гамлет, очевидно, жил не в замке, а на бульваре – кругом пожарные лестницы и мусорные баки. В этом была своя странная красота, несколько в духе «Вестсайдской истории»[59]. Йель подумал, что, если бы Нико видел это, он бы захотел добавить яркости, граффити, света.

Джулиан на сцене был, как и всегда, в своей стихии. Его темные волосы сияли, словно влажная краска.

В старших классах Йелю хотелось иметь актерскую жилку. Его не прельщала судьба маргинала, но он отчаянно хотел, чтобы ему было о чем поговорить с ребятами из этого мира, без тени стеснения певшими и танцевавшими сцены из «Парней и куколок»[60] и «Камелота»[61]. Но одна мысль о том, чтобы выйти на сцену, ужасала его посильнее стигматов. Он не смог бы и рта раскрыть.

Он упомянул об этом между делом своему психоаналитику в Мичиганском университете, и тот периодически высказывал предположение, что Йель не столько гомосексуал, сколько одинокий человек.

«Возможно ли, что эта страсть возникла у вас из-за матери? – спросил он. – Из-за страстного желания соединиться с нею через театр».

И Йель отмахнулся, сказал, что дело совсем не в этом. Но с тех пор его преследовала мысль, что все может быть даже проще – возможно, у него латентный театральный ген, который внешне никак не проявился, но периодически он чувствует его внутри себя.

На середине первого действия Йель заметил Эшера Гласса двумя рядами ближе к сцене. Софиты просвечивали его уши, делая их прозрачными, так что Йель видел узор вен.

Во время антракта они нашли Эшера в фойе, у прилавка с футболками и книгами, которые продавала труппа.

– Неплохо, да? – сказал Йель.

– Господи, не знаю. Не знаю, зачем я здесь. Не могу сосредоточиться, а ты?

– Я думаю, это нормально – отпускать свой ум в свободное плавание.

Эшер оглянулся с отсутствующим видом.

– Нет, я про Тедди. Я думаю о Тедди.

Чарли спросил тонким голосом:

– Он… что – болен?

Эшер выдал странный, отрывистый смешок.

– Кто-то сломал ему нос. Вчера вечером.

– Что?

– Впечатали его лицом в асфальт. Он был в кампусе в Лойоле. Он преподает на последнем курсе, верно? И он шел после урока, и кто-то взял и… – он схватил себя за волосы и дернул вперед. – На тротуаре. Его даже не ограбили.

– Так он…

– Он в порядке. Перевязка, два шва, и синяк под глазом. Он дома, если вы… но он окей. Дело больше в самом факте. Они понятия не имеют, кто это сделал. Один человек, пять. Студенты, панки, какой-нибудь говнюк, просто шлявшийся по кампусу.

– Ты виделся с ним после этого? – спросил Чарли.

– Ну да. Да, я ходил помочь ему разобраться с копами. Вы знаете их настрой. Даже если кого-то поймают, говорят, это из-за гомофобии, говорят, ты положил им руку на штаны, да что угодно. Ты осветишь это в своей газете, так?

– В целом? – сказал Чарли. – Насилие?

– Нет, это. Ты напишешь о Тедди?

Чарли закусил губу.

– Смотря что скажет Тедди. И мой издатель.

– Ты это осветишь. Я завтра прослежу.

На этом антракт кончился.

Йель пытался смотреть спектакль, но видел, как лицо Тедди снова и снова впечатывается в асфальт, и, поскольку было множество способов проделать это, он не мог отделаться от прокручивания их всех: студенты, шедшие за ним из класса; подростки на мотоциклах, решившие сорвать злость. Тедди был таким маленьким. Йель закрыл глаза, физически выжимая из себя этот образ.

Он несколько раз взглянул на Чарли, пытаясь считать эмоции на его лице. Чарли барабанил пальцами по подлокотнику, но он так делал и в первом акте.

После спектакля Йель хотел поздравить Джулиана вместе с толпой поклонников – среди них были Эшер и несколько ребят из закусочной, где Джулиан работал, в том числе упитанный бухгалтер, его бывший – но Чарли нужно было работать.

– Можешь тут зависнуть, если хочешь, – сказал он.

Но Йель же не идиот.

Пятница была днем накануне хануки[62], поэтому, когда Йель пришел на работу и Билл Линдси ухмыльнулся ему и сказал, что его ждет сюрприз на столе, Йель с ужасом представил, что там стоит менора[63]. Билл проявлял нездоровый интерес к иудаизму, либо прикрывал таким образом свой нелепый флирт. Но вместо меноры Йель увидел на столе пухлый конверт с обратным адресом: Стерджен-Бэй, Висконсин. Он ощутил взрыв адреналина в бедрах, будто он в опасности и надо бежать наутек.

Билл за ним не проследовал, хотя мог бы с легкостью. Как мог бы и вскрыть конверт. Йель должен был признать: начальник уважал чужое право на моменты личного триумфа.

Йель еще не говорил Биллу о своем разговоре с Сесилией. Он надеялся замять эту проблему. Билл знал основные итоги их поездки на север, и знал, что Йель заинтригован этими картинами. Йель тщательно выбрал именно это слово – заинтригован, а не взволнован. Отчасти потому, что в его обязанности не входило устанавливать подлинность произведений искусства или оценивать их стоимость.

Он надорвал конверт и высыпал на стол пачку полароидов – не меньше десятка. Мешанина цветов, линий и бликов. Помимо фотографий, там было и письмо, но оно подождет. Он сел и закрыл глаза, взял наугад одно фото и поднес к окну. Это был Фудзита, точнее, мог быть Фудзита, напомнил он себе – во всяком случае, он моментально узнавался как таковой. Тем более что картина не была знакома Йелю – не копия некой известной работы. Молодая женщина в профиль, простой рисунок чернилами, отдельные детали – волосы, зеленое платье – прокрашены акварелью. Произведение очаровательно незавершенное, но при этом замысел творца полностью раскрыт. В углу виднелась подпись японскими и латинскими буквами.

– Окей, – сказал он. – Окей.

Это был один из редких случаев, когда он говорил с собой. Он покажет фотографии Биллу после обеда, но пока они были только его. Он распластал ладони на столе. Он не хотел возмещения на два миллиона долларов, не хотел никаких юридических баталий с семьей Норы, не хотел звонить Сесилии, не хотел рисковать из-за этого работой, не хотел даже сходить с ума от радости. И все же, если работы окажутся подлинными, это станет находкой всей его карьеры. В этот момент его работа выглядела воплощением того, как она представляется в самых смелых мечтах. Кем был Индиана Джонс в сравнении со средним профессором археологии, тем в этот миг был Йель среди обычных директоров по развитию скромной галереи.

Дальше пришел черед поразиться эскизам Модильяни. Пожалуй, слово «эскизы» здесь не годилось. Это были просто наброски, возможно, этюды для некой картины, возможно, как говорила Нора, рисунки, сделанные специально для оплаты работы модели. Все, по-видимому, были нарисованы синим мелком. Три из четырех имели подпись. Все ню. Если это были подлинники, если их подлинность будет доказана, они будут стоить намного больше эскизов, которые представлял себе Йель.

Он изучил еще три штриховых рисунка Фудзиты – женщину в халате, женщину с розой перед голой грудью, горку фруктов – плюс картину пустой спальни и небрежный карандашный этюд мужчины в куртке, по стилю не похожий ни на одного из тех художников, которых называла Нора. А затем Йель запустил руку в стопку и вынул восхитительно непристойного Сутина – боже, это была готовая картина, клубящаяся, вихрящаяся и дикая – так что он встал как ошпаренный и тут же сел из-за дрожи в коленях. На этой картине была, несомненно, та же женщина, что и у Фудзиты: блондинка, маленькие уши, маленькие груди, шаловливая улыбка. Предположительно, это была Нора. Хотя, стоило чуть скосить взгляд, и можно было узнать там Фиону. Он что, чокнулся? Но они действительно напоминали Фиону. А вот картины Модильяни были слишком абстрактны для Норы, сплошь жилы и заостренные овалы.

Среди этих полароидов был один, изображавший не картину, а коробку из-под обуви, полную бумаг, и, когда Йель изучил и упорядочил все остальные фотографии, он взглянул на письмо, напечатанное на бланке юридической фирмы, надеясь найти там объяснение.

Уважаемый мистер Тишман,

Поздравляю вас со всеми приближающимися праздниками! Будьте добры обратить внимание на прилагаемые к настоящему письму девятнадцать (19) полароидных фотографий, документирующих собрание Норы Маркус Лернер. Миссис Лернер хотела бы вам напомнить, что это работы следующих художников: Хаим Сутин, Амедео Модильяни, Жанна Эбютерн, Цугухару Фудзита, Жюль Паскин, Жан Метценже, Сергей Муханкин и Ранко Новак, созданные между 1910 и 1925 годами. Кроме того, на одной (1) фотографии показано собрание корреспонденции, личных фотографий и прочих памятных сувениров, полученных миссис Лернер во время ее пребывания в Париже.

Мы с миссис Лернер весьма рады вниманию галереи Бригга к настоящему собранию и с нетерпением ждем дальнейшего сотрудничества.

С теплыми пожеланиями,

Стэнли Тойнби, эск.

Йель прошел к кабинету Билла на нетвердых ногах, но того не оказалось на месте. Йель оставил записку в ящике на его двери: «У меня две новости: хорошая и плохая». Вернувшись к себе, он набросал письмо Норе – он отошлет его с разрешения Билла – выражая восторг по поводу фотографий и отмечая, что чем скорее они начнут совместную работу, тем скорее эти картины будут открыты для публики. Он добавил, что лучше всего на данный момент, если она будет вести переписку в частном порядке; он надеялся, она догадается: это значит, что ее сыну не стоит об этом говорить. Затем он позвонил Фионе и оставил сообщение.

«Ты сделала мой год, – сказал он. – Ты и твоя падкая-на-художников тетя».

Звонить Сесилии он не стал. Как она сама заметила, она ему не начальница. Когда же вернулся Билл и стал ворковать над полароидами, словно над новорожденными котятами, Йель рассказал ему о Чаке Доноване, о его угрозах и двух миллионах долларов, а также о том, как он открутил памятную табличку со «Стейнвея». Билл надул щеки, но взгляда от фотографий не отвел.

– Это намного больше двух миллионов, Йель, – сказал он. – И это я еще очень сдержан. То есть взгляни на это. Только взгляни. Ты придумаешь, как разрулить с Сесилией, не сомневайся. Ты у меня кудесник.

По пути домой Йель купил цветы и яблочный пирог. В надземке он улыбался незнакомцам и не чувствовал холода.