Читать книгу Корявое дерево - Рейчел Бердж - Страница 4

Я чувствую, как мой желудок съеживается и превращается в тугой комок, когда поезд въезжает на железнодорожную станцию аэропорта Хитроу. Платформа полна народа. Я стискиваю зубы и, держа рюкзак перед собой, направляюсь сквозь толпу. По мере того как я проталкиваюсь мимо людей, касаясь их, передо мной словно возникают короткие кадры из их жизни – их воспоминания, их чувства, – но это происходит так быстро, что толком я ничего не успеваю разобрать.

Доставая из кармана мобильник, я чувствую, какие потные у меня руки. Я смотрю на часы и тут же жалею об этом. Регистрация на мой рейс заканчивается через пятнадцать минут, а я никак не могу опоздать на него.

К платформе, находящейся напротив, подходит поезд, и из него высыпает множество людей. Беспокоясь о том, как бы их одежда не коснулась меня, я поворачиваю налево и спешу к эскалатору. Мимо по соседнему эскалатору движется вверх мужчина, и на секунду меня охватывает ужас – мне кажется, что это папа, – но это оказывается какой-то другой бизнесмен в похожем сером костюме.

В зале вылета мимо меня спешат люди, таща за собой не желающие двигаться с места чемоданы и упирающихся детей. Окружающий шум напоминает мне жужжание роя пчел, каждая из которых хочет меня ужалить. И дело тут не только в гуле голосов, а в том, что воздух искрит и потрескивает – как будто их одежда знает, что мимо них иду я.

Прямо на меня ковыляет малышка лет полутора-двух с мокрым от слез личиком, а за ней спешит усталая женщина. Я резко сворачиваю в сторону, но проделываю это недостаточно быстро, и она успевает коснуться рукавом моей руки. Прежде чем родить дочь, эта женщина пережила пять выкидышей. Сейчас она беременна, но ночами часто лежит без сна, потому что боится потерять и этого своего ребенка. У меня начинает ныть грудь – ее чувство утраты так остро, что перехватывает дыхание. Я иду прочь, затем оглядываюсь, чтобы посмотреть на ее красное пальто. За последние несколько месяцев я достаточно часто перебирала вещи в гардеробе мамы, чтобы понять, что это пальто, по меньшей мере, на пятьдесят процентов состоит из кашемира. Шерсть просто сохраняет эмоции человека, кашемир же имеет иные свойства – он заставляет тебя переживать их самой.

Увидев знакомую эмблему «Скэндинэйвиэн эрлайнз», я направляюсь к стойке регистрации, но спотыкаюсь о чей-то чемодан и едва не падаю ничком.

– Эй! Смотрите, куда идете! – кричит на меня рассерженный пассажир.

– Извините. Я не заметила вашего чемодана. Извините, – бормочу я.

– Возможно, вы бы замечали больше, если бы сняли свои темные очки!

Я встаю в хвост очереди, вся красная от стыда. Из-за того, что один глаз у меня слепой, мне трудно разглядеть то, что находится на некотором отдалении. Я теперь плохо определяю расстояния – стоит мне сфокусировать взгляд на чем-то близком, как очертания того, что находится вдалеке, размываются. Дома это мне не мешало, ведь там я знаю, где что находится, но теперь… Если я не могу, не споткнувшись, пройти по залу аэропорта, то как я вообще собираюсь добраться до Норвегии?

Я сжимаю в руке серебряный амулет, который ношу на шее, и приказываю себе собраться. Я много раз летала в Норвегию с мамой, и до то несчастного случая, из-за которого я ослепла на один глаз, передвигаться по Лондону мне также не составляло никакого труда. Мне просто нужно научиться быть более внимательной.

Передо мной в очереди на регистрацию стоят еще две семьи; если они пройдут ее быстро, возможно, я еще успею на свой рейс. Я роюсь в сумочке и достаю отпечатанный на принтере электронный авиабилет и пропуск на паром в Шебну. Раньше мы проводили там каждое лето – и папа тоже, пока он нас не бросил, – но после того несчастного случая мама отказывается даже говорить об острове или о Мормор, моей бабушке.

– Следующий, пожалуйста.

Я подхожу к стойке и кладу на нее свои паспорт и авиабилет.

– Куда вы направляетесь, мисс?

– В Боду. Вернее, на Шебну. Но мне надо будет сделать пересадку в Осло, а затем сесть на паром, отходящий из Боды. Марта Хопкинс. В смысле, так меня зовут. – Я чувствую, как краснею. Потому что выражаю сейчас свои мысли как последняя идиотка.

Когда я кладу рюкзак на весы, женщина за стойкой наклоняется к своей сидящей коллеге и что-то шепчет ей, прежде чем снова повернуться ко мне. Я опускаю взгляд и смотрю на свои ступни, уверенная в том, что она по одному моему виду сумела определить, что я сбежала из дома.

– Не могли бы вы снять темные очки?

Мой голос дрожит так же, как и мои ноги:

– Зачем? Что с ними не так?

– Я должна убедиться, что вы и девушка на фото в вашем паспорте – одно и то же лицо. – Она бросает взгляд за мою спину. – Вы путешествуете одна? Без сопровождения одного из ваших родителей или опекуна?

– Да, одна, но мне уже семнадцать, а на вашем сайте говорится, что…

– На фотографии в этом паспорте изображена девочка намного младше, чем вы сейчас.

Я кусаю ноготь на большом пальце, когда она пододвигает ко мне по стойке мой паспорт, открытый на странице с фотографией, как будто я и так не знаю, как она выглядит. Я смотрю на изображенную на нем бледную девочку с длинными светлыми волосами и быстро отвожу глаза. Я терпеть не могу смотреть на фотографии, сделанные до несчастного случая.

– Я всегда была мелковата для своего возраста, – выпаливаю я и тут же чувствую себя дурой.

Она изучающе разглядывает мое фото в паспорте, и я снова сжимаю в руке амулет на своей шее. Большая часть ювелирных украшений, которые я изготовила после того, как ослепла на один глаз, никуда не годились, однако этот кулон получился великолепно. Прикосновение его прохладных краев всегда действует на меня успокаивающе. Я люблю металл, ведь он не говорит мне ничего.

Я делаю глубокий вдох:

– Послушайте, я опаздываю на рейс. Так что не могли бы вы…

– Снимите очки, мисс.

Кто-то в очереди за моей спиной неодобрительно хмыкает. Я сдергиваю с лица темные очки и уставляюсь на женщину за стойкой, вернее сказать, на нее уставляется мой правый глаз. А левый смотрит один бог знает куда. Ее глаза округляются, затем она быстро опускает взгляд на фото в моем паспорте.

– Благодарю вас. Последнее приглашение на посадку на ваш рейс было сделано пять минут назад. Вам надо поторопиться. Выход 33 – вверх по эскалатору и налево.

Я поспешно дрожащей рукой снова надеваю темные очки и отворачиваюсь – но все-таки недостаточно быстро, чтобы не увидеть сочувственной улыбки. Мне не надо касаться одежды, чтобы знать, что она сейчас думает, поскольку ее мысли ясно написаны на лице: бедная девочка, какой ужас, а ведь, если бы не это, она была бы хорошенькой. Снисходительный взгляд, затем она торопливо переводит глаза на следующего пассажира в очереди, желая поскорее посмотреть на кого-то, кто не выглядит как фрик.

Доехав на эскалаторе наверх, я прохожу через контроль, и мне опять приходится снимать темные очки и кулон. К счастью, остальные пассажиры слишком заняты проверкой своих карманов – не завалялась ли там мелочь, которую надо будет выгрести, – чтобы обращать внимание на мое лицо. Едва пройдя через рамку металлодетектора, я сразу же хватаю из пластмассового поддона свои вещи, быстро снова надеваю темные очки и спешу к выходу на посадку.

Стюардесса в стильной синей шляпке смотрит на мой посадочный талон и качает головой.

У меня падает сердце.

– Пожалуйста, пропустите! Мне правда очень надо попасть на этот рейс.

Она замечает кроссовки у меня на ногах:

– Бежать можете? – Я в ответ улыбаюсь, и мы с ней вместе бежим по телескопическому трапу, который соединяет здание аэровокзала и самолет. Когда мы оказываемся в самолете, я снова надеваю на шею кулон и с облегчением ощущаю на коже его прохладное молчание.

Все уже сидят на своих креслах, ожидая взлета. Я иду по проходу, ища глазами свое место. Когда я была маленькой, посадка на самолет всегда была для меня самой захватывающей частью поездки. Теперь же мне становится тошно от одной мысли о том, что я заперта в металлическом ящике вместе со множеством людей, которых я не знаю. Я смотрю на окружающих – белая шубка, кипящая негодованием, свитер крупной вязки, переполненный скорбью. Я не могу сказать, какие секреты хранят люди, если просто смотрю на них, но иногда мне бывает трудно сдержать полет моего богатого воображения.

Я дохожу до своего ряда, и у меня падает сердце. У прохода сидит огромный мужчина, а мое место находится у окна. Брайан – это имя написано на облегающей его тело полосатой футболке с белым воротником – вставил в уши наушники и закрыл глаза.

– Простите, но мне нужно занять свое место.

Никакой реакции.

В нашу сторону движется стюардесса, поднимая складные столики и открывая шторки на окнах с решимостью на лице, достойной хорошо обученного наемного убийцы. Я повышаю голос, однако Брайан по-прежнему меня не слышит. Самым естественным способом привлечь внимание было бы коснуться его плеча, но мне совсем не хочется, чтобы со мной «заговорила» футболка. Может быть, стоит ткнуть его в кисть руки. В конечном итоге я резко опускаю складной столик, ударяя его им по коленям. Он, вздрогнув, просыпается, недовольно ворчит, затем встает, чтобы дать мне пройти.

Я благодарно улыбаюсь ему, затем кладу на багажную полку пальто и стараюсь сжаться так, чтобы занимать как можно меньше места. К счастью, моя одежда не говорит мне ничего. Наверное, точно так же, как человек не может учуять свой собственный запах.

Мой телефон издает короткий писк – текстовое сообщение от мамы, в котором она спрашивает, доехала ли я до папы. Я сразу же посылаю ответное текстовое сообщение, затем выключаю телефон. После развода мои родители почти не разговаривают друг с другом, так что, если я буду отвечать на мамины звонки и сообщения, у нее не будет причин звонить папе.

Самолет катится все быстрее, потом взлетает, земля с ревом уходит вниз, и меня вжимает в спинку сиденья. Внезапно локоть Брайана задевает мой собственный, и на меня обрушивается лавина фактов – так быстро и с такой силой, что я едва могу угнаться за этим потоком информации. В детстве мать часто запирала его в комнате одного. Иногда ночами ему все еще снится, что он находится один в запертой комнате и, плача, зовет маму. У меня перехватывает дыхание. Злость, страх, чувство отверженности – они накатывают волнами.

Меня передергивает, затем я тру голову, пытаясь разобраться в запутанном клубке проникших в мой мозг впечатлений. Должно быть, его полосатая футболка сделана из полиэстра. Синтетические волокна не дышат; они бросают в тебя факты и эмоции сразу, словно рыдающий годовалый ребенок, слишком безутешный, чтобы сделать передышку в своем плаче.

Самолет набирает высоту, и у меня в животе разверзается пустота. Я закрываю глаза и открываю их снова, лишь когда чувствую, что самолет выровнялся и летит горизонтально. Когда я смотрю в окно, там видна только бледная голубизна небес. Свет, отражающийся от крыла самолета, ослепительно бел – почти слишком бел и чист.

Я опять закрываю глаза и сразу же переношусь в больницу – я пришла в себя и не вижу ничего, кроме непроглядной черноты. От одного воспоминания о бинтах на моем лице меня пробирает дрожь. Возможно, это было вызвано шоком, но, очнувшись, я никак не могла перестать дрожать. Мама тогда укутала мои плечи пиджаком своего костюма, и вдруг… даже сейчас я не могу этого объяснить. Что-то внутри меня разомкнулось – словно порыв ветра вдруг распахнул какую-то дверь. Я увидела себя под деревом, увидела запекшуюся кровь в своих светлых волосах, а затем на меня обрушился поток эмоций: страх, смешанный с любовью и чувством вины. Чувства, которые – я это знала – принадлежат не мне.

Сначала я была уверена, что это только игра моего воображения – пока это не случилось опять. После операции врачи точно не знали, насколько им удалось сохранить мне зрение. Когда врач снимал бинты с моего лица, он задел рукавом халата мою щеку. И едва лишь ткань коснулась ее, как я ясно увидела бородатого мужчину, отражающегося в окне катафалка, мужчину с бледным, осунувшимся лицом. Его отец умер и оставил все свое имущество новой жене. Мое сердце сжалось от его ревности, я могла чувствовать всю горечь, которая владела сыном, которому отец не оставил ничего. Врач снял с моих глаз последний слой бинтов, и я недоуменно заморгала – он был тем самым мужчиной, который предстал перед моим мысленным взором.

Той ночью я не спала – мне было страшно, я боялась, что теряю рассудок. Я говорила себе, что это галлюцинации, хотя в глубине души знала – все, что я видела и чувствовала, было реально. Ко мне явился больничный психиатр, беспокоящийся о том, как я справляюсь с тем, что теперь мое лицо изуродовано, но я ничего ему не сказала. Если бы он тогда узнал, что я могу узнавать секреты других людей, просто дотронувшись до их одежды, я бы сейчас не летела в самолете, а слушала бы бред буйнопомешанных.

Брайан достает книгу и с хрустом перегибает ее корешок. Лично я считаю, что хороший человек с книгами так не поступает. На мой взгляд, это из той же оперы, что и жестокое обращение с котятами или прилюдное ковыряние в носу. И все же я не могу не испытывать к нему сочувствия. Если бы я еще раз коснулась его футболки, возможно, смогла бы мысленно шепнуть ему слова утешения. Что-то говорит мне, что его мать не могла себя контролировать. Я уверена, что при жизни предыдущих поколений многие душевные заболевания так и оставались незамеченными; в наши дни его мать смогла бы получить соответствующее лечение. Как моя мама.

От мысли о маме у меня начинает раскалываться голова. Я поворачиваюсь к Брайану плечом и с треском задергиваю шторку на окне. Его жизнь меня не касается, к тому же, что бы я ему мысленно ни сказала, это уже не сможет ничего изменить. Эта боль будет преследовать его до конца дней, потому что такая боль остается с тобой навсегда; она сочится из твоих пор, проникает в волокна твоей одежды, и ничто не может вытравить из них отпечаток твоей души.