Читать книгу Время бежать - Рейчел Уорд - Страница 1

Есть места, куда ходят подростки вроде меня. Несчастные подростки, трудные подростки, озлобленные подростки, неприкаянные подростки – подростки, не похожие на других. Знаете, где искать, – отыщете нас с полпинка: на задворках магазинов, в переулках, под мостами возле рек и каналов, в гаражах, в сараях, на стройплощадках. Нас таких тысячи. То есть отыщете, если надумаете искать, – нормальным людям это не приходит в голову. Увидев нас, они отворачиваются и делают вид, что в упор не видят. Так им легче. И не верьте в разную фигню, что вроде как каждому нужно дать шанс; про себя-то они радуются, что мы не в школе вместе с их детишками, не срываем им уроки, не портим им жизнь. Учителя думают так же. Полагаете, они расстраиваются, когда утром не обнаруживают нас в классе? Черта с два, они ржут от счастья: очень им нужны на уроках всякие раздолбаи, а нам их уроки нужны и того меньше.

В основном народ тусуется группками, по двое, по трое, шляются, убивают время. А я обычно сама по себе. Люблю отыскать местечко, где вообще никого нет, где можно ни на кого не смотреть и не видеть их чисел.

Вот почему я припухла, когда добралась до своего любимого местечка возле канала и выяснила, что меня опередили. Будь это чужак, какой-нибудь торчок или алкаш, я бы повернулась и ушла, а тут – нате вам – мой однокорытник из «специального» класса мистера Маккалти: дерганый, долговязый, губастый тип, по прозвищу Жук.

Увидел меня, заржал, подвалил поближе и потряс пальцем перед моей физиономией:

– Ага, прогульщица! И чего ты сюда притащилась?

Я пожала плечами, глядя в землю.

А он не унимался:

– Что, Макак достал? Я тебя понимаю, Джем, он вообще жесть. Не просекаю, кто его из психушки выпустил.

Жук – здоровый и высоченный. Из тех, кто норовит встать совсем рядом и фиг допрет, что не всякому это приятно. Наверное, из-за этого в школе он постоянно дерется. Вечно маячит перед самым носом, изволь дышать его вонью. Можешь повернуться и уйти, а он тут как тут – мозгов не хватает сообразить, что его вежливо послали. Я его видела только частично, мешал мой капюшон. Но когда он в очередной раз на меня насел и я инстинктивно дернула головой, глаза наши на секунду встретились и я его прочла. В смысле, его число. 15122009. Вот еще и из-за этого мне с ним было не по себе. Число у этого бедолаги – отстой.

Числа есть у каждого, но, похоже, кроме меня, никто их не видит. Собственно, я не то чтобы «вижу», они не висят в воздухе. Просто возникают у меня в голове. Я ощущаю их где-то на обратной стороне глаз. И все же они настоящие. Не верите мне – и сколько угодно, а только они настоящие. И я знаю, что они обозначают. В первый раз врубилась, когда умерла мама.

Числа эти я видела всегда, сколько себя помню. Думала, все их видят. Иду по улице, встречусь с кем-нибудь глазами – и вот оно там, число. Помню, озвучивала их маме, когда она меня катала в коляске. Думала, она порадуется. Скажет, какая я умница. Дождешься.

Был случай, мы как-то шлепали во всю прыть по Хай-стрит в сторону собеса забрать ее недельное пособие. Четверг обычно бывал неплохим днем. Скоро у нее появятся деньги купить эту фигню в заколоченном доме на дальнем конце улицы, и несколько часов она будет очень счастливой. Перестанет крючиться всем телом, будет со мной разговаривать, может, даже почитает. Мы шлепали, и я радостно выкрикивала число за числом: «Два, один, четыре, два, пусто, один, девять! Семь, два, два, пусто, четыре, шесть!»

И тут мама вдруг резко остановилась и развернула коляску к себе. Присела на корточки, вцепилась в подлокотники, словно заперев меня в клетку своим телом, – вцепилась так, что на руках выступили вены, а синяки и следы уколов стали еще заметнее. Посмотрела мне в глаза – лицо перекошено от злости.

– Так, Джем, – говоря, она плевалась слюной, – я без понятия, что ты несешь, но немедленно прекрати. Башка раскалывается. Не до того сегодня. Поняла? И без тебя гнусно, так что… блин… заткнись.

Слова жалили, как рассерженные осы, она брызгала на меня ядом. И пока мы сидели лицом к лицу, на внутренней стороне моего черепа четко читалось ее число: 10102001.

Через четыре года я смотрела, как мужик в помятом костюме выводит его на бланке: «Дата смерти: 10.10.2001». Я нашла ее утром. Встала, как обычно, оделась для школы, пожевала сухой завтрак. Без молока. Достала его из холодильника, но оказалось, оно прокисло. Отставила пакет в сторонку, включила чайник и, пока он закипал, поела «шоколадных шариков». Потом сварила маме черный кофе и аккуратно понесла его в спальню. Мама лежала в кровати, как-то странно запрокинувшись. Глаза открыты, а подбородок и одеяло все в блевотине. Я поставила кофе на пол, рядом со шприцем.

– Мам? – позвала я, хотя знала: она не отзовется. В комнате никого не было. Она ушла. И ее число тоже исчезло. Я помнила его, но больше не увидела, когда заглянула в тусклые, пустые глаза.

Я простояла там несколько минут или несколько часов – не помню, – а потом спустилась по лестнице и сказала соседке снизу. Та поднялась посмотреть. Меня заставила подождать за дверью, дурища, – можно подумать, я еще ничего не видела. Пробыла она там с полминуты, потом вылетела наружу, и на площадке ее вырвало. Проблевавшись, она утерла рот платком, отвела меня к себе в квартиру и вызвала «скорую». Приехала целая толпа: люди в форме – полицейские, санитары, – а с ними мужики в костюмах, вроде того, с бланком на планшете, и еще какая-то тетка, которая разговаривала со мной как с недоразвитой, а потом просто так взяла и увела меня оттуда – из моего единственного дома.

В ее машине, пока она везла меня хрен знает куда, я все крутила и крутила это в голове. Не числа, а слова. Два слова. Дата смерти. Дата смерти. Если бы я заранее врубилась, что обозначает это число, я бы сказала маме, сделала бы что-то, ну, сами понимаете. Изменило бы это что-нибудь? Если бы она знала, что вместе нам жить всего семь лет? Фиг, она бы все равно ширялась. Ничего бы ее не остановило. Не заставило слезть с иглы.

Мне было паршиво у канала с Жуком. Да, мы были на воздухе, но с ним мне казалось – я в ловушке, взаперти. Он заполнил все пространство своими длиннющими конечностями и все время двигался – а точнее, дергался – и еще вонял. Я поднырнула ему под локоть и выскочила на дорожку.

– Ты куда? – крикнул он мне вдогонку; голос отскакивал от бетонных стен.

– Пойду погуляю, – буркнула я.

– Ну и классно, – сказал он, нагоняя меня. – Погуляем, поболтаем, – добавил он. – Погуляем, поболтаем.

Подошел поближе, к самому плечу, даже касаясь одеждой. Я шагала опустив голову, надвинув капюшон, под кроссовками мелькала тропинка, усыпанная гравием и мусором. Ну и видок у нас, видимо, был – я совсем мелкая для своих пятнадцати, а он – как черный жираф, да еще обкурившийся. Он попытался заговорить, но я молчала. Все надеялась, что ему станет скучно и он свалит. Дождешься. Похоже, чтобы он отвязался, его нужно послать, да и тогда, может, не уйдет.

– Так ты у нас новенькая? – Я передернула плечами. – Что, вышибли из старой школы? Плохо себя вела?

Да, вышибли из школы, вышибли из последнего «дома», а до того еще из одного, а еще раньше из другого. Нигде я не приживаюсь. Никто не может понять: мне нужно одно – не перекрывайте мне кислород. А меня вечно поучают, что и как делать.

Думают, что, если я начну слушаться, соблюдать режим, мыть руки, говорить «спасибо» и «пожалуйста», все будет хорошо. Ни хрена они не секут.

Он сунул руку в карман:

– Курнуть хочешь? Вон, у меня есть.

Я остановилась, смотрела, как он вытаскивает мятую пачку.

– Ну давай.

Он протянул мне сигарету, щелкнул зажигалкой. Я потянулась вперед и втягивала, пока сигарета не загорелась, заодно надышалась его вони. Тут же отпрянула, перевела дух.

– Пасиб, – буркнула я.

Он тоже закурил – можно подумать, ничего лучше на свете не бывает, потом театрально выпустил дым и улыбнулся. А я подумала: Ему сроку меньше трех месяцев, всего-то. Все, что осталось в жизни этому придурку, – это прогуливать школу и курить у канала. И это называется жизнь?

Я присела на груду старых железнодорожных шпал. Никотин меня малость успокоил, но Жуку все было нипочем. Он слонялся туда-сюда, взбирался на шпалы, спрыгивал, раскачивался у самой кромки набережной, опираясь на пятки, отскакивал назад. Про себя я подумала: Этим он и кончит, идиот, спрыгнет с чего-нибудь и сломает свою дурную шею.

– Ты всегда так вот дергаешься? – поинтересовалась я.

– Так я же не статуя. Не восковая хряпа у Мадам Тюссо. Из меня, чел, энергия прет.

Он что-то сплясал на тропинке. Я не хотела, а улыбнулась. Когда я последний раз улыбалась? Он осклабился в ответ.

– Клёвая у тебя улыбка, – сказал он.

Совсем охамел. Не люблю, когда ко мне пристают.

– Вали, Жучила, – сказала я. – Двигай отсюда.

– Не парься, чел. Я же не в обиду.

– Да, но… я такого не люблю.

– И смотреть на людей тоже не любишь, да? – Я пожала плечами. – Народ считает, ты с приветом: вечно смотришь вниз, никому не заглядываешь в глаза.

– Это мое личное дело. Есть причина.

Он отвернулся, столкнул ногой камень в канал.

– Как знаешь. Ладно, больше не буду говорить про тебя ничего хорошего, уговор?

– Ладно, – согласилась я.

В голове у меня зазвонили тревожные колокольчики. С одной стороны, мне больше всего на свете хотелось обзавестись приятелем, хоть немного побыть как все. С другой – что-то верещало: уноси ноги, не ввязывайся. Только привыкнешь к человеку, он тебе вроде как даже понравится – и тут он сваливает. Все сваливают рано или поздно. Я посмотрела, как он перепрыгивает с ноги на ногу, как подбирает камни и швыряет в воду. «Не лезь, Джем, – сказала я себе. – Через три месяца он умрет».

Пока он стоял спиной, я тихонько поднялась со шпал и побежала. Без объяснений, без всяких «до свидания».

Я слышала, как он кричит у меня за спиной:

– Эй, эй, ты куда?

Мысленно я приказывала ему: стой на месте, не догоняй. Голос его затихал, расстояние увеличивалось.

– Ну ладно, как знаешь. Завтра увидимся, чел.