Читать книгу Весы Великого Змея - Richard A. Knaak - Страница 7

Глава четвертая

Оглавление

Видимых глазу изъянов Пророк не имел – ни единого. Приверженцам он казался невообразимо юным, однако ж мудростью речей превосходил любого из древних мыслителей. Голос его звучал, точно нежная музыка. Лицо юноши, едва-едва распрощавшегося с порой детства, не оскверняло ни единой щетинки. Удостоившиеся увидеть его вблизи неизменно сохраняли в памяти его миловидные, граничащие с прекрасным черты, однако описывали их всяк по-своему, сообразно собственным вкусам. Сходились все на одном – на том, что кудри Пророка, волнами ниспадавшие много ниже плеч, золотятся, точно само солнце, а глаза сияют небесной синью пополам с серебром.

Телом Пророк был гибок и мускулист, под стать акробату или танцору. Двигался он с изяществом, недоступным самой гибкой из кошек, носил белые с серебром ризы Собора Света, а обувался в сандалии.

Только что окончивший проповедь, в эту минуту Пророк возвышался во всем своем великолепии над более чем тремя тысячами паломников. За спиной его хор из сотен двух певиц – каждая совершенна лицом и фигурой, насколько это возможно для человека – пел завершающий службу гимн, а прихожане, как всегда, замерли в немом восхищении. Храмы у секты имелись повсюду, но в главный собор, что к северу от столицы, вдобавок к местным прихожанам, постоянно стекались новоприбывшие. В конце концов, именно здесь жил сам Пророк. Именно здесь любой мог услышать слова его собственными ушами.

«А вот это необходимо исправить, – думал Пророк, принимая поклонение паствы. – Слышать меня собственными ушами должен каждый. Скажем, посредством какой-нибудь сферы, в час проповеди поднимаемой жрецами всех храмов повыше над головой…»

Но эту идею он приберег до другого раза: сейчас его куда больше интересовали иные материи, безмерно далекие от храмовых дел.

Смертный по имени Ульдиссиан уль-Диомед и его разношерстное воинство снова двинулись в путь.

Длинные золотые рога затрубили, возвещая его уход с возвышения, и хор плавно, не сбившись ни на единой ноте, завел новую песнь – прощальную. Певицы – дочери всех каст, всех рас, какие только сыщешь на свете, лучились столь единообразным, столь гармоничным счастьем, что отличить их друг от дружки стоило превеликих трудов.

У подножия возвышения Пророка встречали двое из высших священнослужителей – Гамуэль и Орис. Волосы Орис были собраны в пучок на затылке, и, хотя с виду она годилась Пророку в бабки, округлое лицо ее сияло нескрываемой пылкой любовью. Пророк ясно видел: некогда это лицо вполне могло соперничать красою черт с лицом любой из юных хористок, но как и в их случае, никакого интереса к жрице он не питал сейчас и не питал бы прежде. Мужская краса наподобие той, какой отличался могучий Гамуэль, его, разумеется, тоже нимало не привлекала. Нет, нет, пробудить его страсть удавалось лишь одному живому созданию, лишь одной особи… одной особи, ныне ему ненавистной.

– Захватывающе, великолепно, как и всегда, – проворковала Орис.

Несмотря на манеру держаться при нем, жрица была одной из самых толковых его служителей. Кроме того, ее восхищение Пророком вряд ли заслуживало порицания: ведь она всего-навсего смертная, тогда как он – нечто гораздо, гораздо большее.

– Сколь ни ужасно, сколь ни излишне повторять ее похвалы, о великий, боюсь, я вынужден вновь с ней согласиться! – с низким поклоном добавил Гамуэль.

Некогда – воин, он в полтора раза превосходил господина шириной плеч, однако всякий с первого взгляда понял бы, кто из двоих сильнее. Высокого положения Гамуэль был удостоен за то, что сей смертный, пусть в самой отдаленной манере, более всех остальных напоминал истинную сущность, истинное «я» Пророка.

– В самом деле, получилось неплохо, – признал их господин.

По меркам жрецов каждая его речь являла собою само совершенство, но сейчас даже он вынужден был признать: сегодняшняя проповедь удалась ему чуточку лучше большинства прежних. Возможно, причиной тому послужили недавние перемены: привычное положение дел вдруг изменилось до неузнаваемости. Сказать откровенно, это и приводило в ярость… и в то же время прельщало, ввергало в соблазн.

– А как изменилось настроение, когда речь зашла о Церкви Трех, – продолжала Орис, брезгливо сморщившись при последних словах. – Ходят слухи, будто с недавнего времени на них ополчился какой-то фанатик из асценийских краев.

– Да, а зовут его Ульдиссианом уль-Диомедом. В Торадже он нанес Церкви немалый урон. Полагаю, в самом скором времени нас известят об этом официально.

Особого удивления его осведомленность ни одному из жрецов не внушила. Оба состояли при нем с давних пор и знали: Пророку ведомо то, чего им даже не вообразить. Однако он неизменно требовал от них доклада обо всех новостях – хотя бы просто так, для проформы. В конце концов, как ни малы на то шансы, что-нибудь могло ускользнуть и от его взора.

– Так близко, – покачал головой Гамуэль. – А не намерен ли этот… этот Ульдиссиан… объявить войну и Собору?

– Вполне возможно, сын мой.

– Тогда нам следовало бы выступить против него…

Пророк одарил жреца взглядом, каким добрый отец мог бы пожаловать наивного, однако любимого сына.

– О нет, добрый мой Гамуэль, нам следует поддержать его.

– Святейший?..

Ни слова более не говоря, Пророк отвернулся от высочайших из своих присных и направился к личным покоям. Следом за ним не пошел никто: сиятельный повелитель Собора Света настрого запрещал служителям являться к нему незваными и оставаться при нем без его повеления. Вопросов сия причуда не вызывала ни у кого: слишком уж все вокруг были очарованы его богоподобием.

В угоду церемониалу, а также ради спокойствия присных, у двустворчатых дверей, украшенных затейливой резьбой, несли караул воины в латах и шлемах. При виде приближающегося Пророка все шестеро замерли, точно статуи.

– Ступайте с миром, – сказал им Пророк. – На сегодняшний вечер вы от службы свободны.

Начальник караула немедля пал на колено.

– О святейший, нам не положено покидать пост! Твоя жизнь…

– Разве поблизости есть те, кто в силах ей угрожать? Разве поблизости есть хоть кто-нибудь, кого мне следует опасаться?

С этим стражники спорить никак не могли. Все они знали: силы Пророка невообразимы. С любой напастью Пророк мог справиться куда лучше них. Да, караульные прекрасно понимали, что службу здесь несут только для видимости, однако из преданности господину всякий раз уходили с поста неохотно.

– Ступайте и будьте благословенны, – провозгласил лучезарный юноша, одарив стражников благосклонной улыбкой, дабы те не задерживались. – Ступайте и помните: каждый из вас – в сердце моем…

Раскрасневшиеся от гордости, караульные пусть нехотя, но повиновались. Даже не оглянувшись им вслед, Пророк подошел к дверям, створки коих сами собой распахнулись и накрепко затворились, как только он переступил порог.

Роскошные во всем остальном, меблировкой покои Пророка отнюдь не изобиловали. Спал он, как полагали приверженцы (точнее, те из приверженцев, кто допускал, что Пророк хоть когда-либо спит), на невысокой тахте, обитой бархатом. За тахтой возвышалось с полдюжины суженных кверху мраморных пьедесталов, увенчанных весьма завидной коллекцией изысканных ваз и стеклянной скульптуры со всех уголков Санктуария. Стены были увешаны гирляндами из свежих цветов, а большую часть сверкавшего мрамором пола устилали трапециевидные, весьма искусной работы узорчатые ковры. Кроме гирлянд, на стенах висели картины, изображающие красу природы любых мыслимых стран, и каждый пейзаж был описан самым разным мастерам кисти лично златоволосым хозяином.

Но то, что почиталось среди немногих удостоенных чести входить в святая святых Пророка наиглавнейшим, находилось над головой. Свод потолка от края до края покрывала необъятная фреска, и сколько же на ней изображено было разных чудес! Существа, якобы живущие только в легендах, пейзажи словно из волшебных сказок, а самое главное – сонмы во всех подробностях выписанных бесплотных, богоподобных созданий, парящих над всем этим великолепием при помощи огромных, покрытых перьями крыльев, растущих за спиною, от самых плеч. Кто в женском образе, кто в мужском, все они были облачены в невесомые полупрозрачные ризы, а чертам лиц их могли позавидовать прекраснейшие из принцесс и самые неотразимые принцы. Вдобавок, внимательным зрителям сразу же становилось очевидно: они – не просто часть общей картины, именно они ее и создают.

Все это были ангелы – по крайней мере, такие, какими изображают их люди.

Мудрый, многое ведающий, Пророк оценил недюжинность достижения живописца весьма высоко, но, по большому счету, достиг тот не слишком-то многого: где уж простому смертному уловить истинную суть подобных существ? Как простой смертный может вообразить себе тех, кто от природы нематериален, кто создан из гармонических колебаний света и звука?

Да, представить себе ангелов такими, как есть, смертному не по силам… а вот Пророку – вполне.

В конце концов, не его ли некогда почитали одним из величайших средь ангелов?

На миг в тысячу крат мимолетнее мгновения ока покои озарил ослепительный свет. Стены вокруг вздрогнули, словно под натиском буйного ветра, зародившегося в том самом месте, где стоял златовласый юноша. Миг – и Пророк, при всем своем совершенстве являвший собою лишь тень потрясающей истины, исчез без следа. На его месте высился некто в долгополых одеждах с капюшоном, широко распростерший в стороны огненные крылья. Лицо ему заменяло сияние, состоявшее из совокупности света со звуком, столь дивное, что большинство смертных сочло бы его едва ли не ослепляющим. Нечто, с виду подобное длинным, серебристым волосам, обрамлявшим «лицо», также было не более чем сочетанием чистого света со звуком.

Облачение его состояло из сияющей медью кирасы и риз, словно бы сотканных, ни много ни мало, из лучей самого солнца. В понимании смертных, теперь бывший Пророк куда больше походил на какого-то богоподобного воина, и, правду сказать, на своем веку ему довелось повидать немало жестоких битв с демонами Преисподней.

Немало… а вернее – так много, что в итоге ангел этот, Инарий, отрекся от бесконечной войны Небес с чудовищными врагами и принялся подыскивать себе место подальше от схватки. С собою он взял единомышленников, коим тоже наскучило, побеждая в одном сражении, проигрывать следующее, и так без конца, без конца, без конца.

«Я ИСКАЛ МИРА, ПОКОЯ, А ОБРЕЛ ЛИШЬ ЕГО ВИДИМОСТЬ, – с горечью думал Инарий. – СОТВОРИЛ СЕБЕ САНКТУАРИЙ И НАЗВАЛ ЕГО ТАК ОТТОГО, ЧТО…»

Однако задолго до сотворения Санктуария он совершил ошибку, поддавшись на уговоры шайки демонов, также более не заботившихся о том, какая из сторон победит. А после усугубил сию ошибку, не устояв перед искушениями их предводительницы, каждое слово коей в точности совпадало с его собственными воззрениями. Союз их (а также союзы меж их соратниками) и превратил Санктуарий не просто в место отдохновения – в насущную необходимость.

Из-за нее… из-за нее все и превратилось в…

«ЕСЛИ Б НЕ ВСТРЕТИЛСЯ Я С ТОБОЮ, ЛИЛИТ, НИКОГДА… ЕСЛИ БЫ НИ РАЗУ ТЕБЯ НЕ УВИДЕЛ, НИ РАЗУ ТЕБЯ НЕ КОСНУЛСЯ…»

Однако жизнь обернулась иначе, и все его сожаления были всего-навсего… да, всего-навсего напрасными сожалениями. Вернуться назад и изменить прошлое не под силу даже ему. Бегство с Небес и из Преисподней, поиски места, где б поселиться отступникам, сотворение Санктуария… все это останется в истории навсегда.

Как и предательство Лилит.

Инарий взмахнул рукой, и потолок рассекла надвое огненная черта. Стены покоев вновь содрогнулись, посредине фрески отворился огромный проем.

Ни минуты не мешкая, ангел взмыл в воздух и устремился сквозь этот проем наружу.

Оказаться замеченным он нимало не опасался. Смертные неспособны видеть его от природы, а от взоров тех, кто мог бы разглядеть небожителя, Инария надежно укрывали способности ангела. Теперь он мог даже не страшиться того, что его, либо Санктуарий заметят на Небесах: с недавних пор мятежный ангел ощущал в себе небывалую мощь, вполне достаточную, чтобы держать в неведении о своих деяниях даже Ангирский Совет – тем более, по-прежнему поглощенный нескончаемой, вековечной войной.

Итак, Инарий впервые за многие сотни лет воспарил в небо. Расправив крылья в полный мах, он упивался ощущением абсолютной свободы. Глупо, глупо с его стороны было так долго ждать, прежде чем, наконец, взлететь снова. Но это, конечно же, не из страха, нет – скорее уж, оттого, что предательство Лилит потрясло его до глубины души, куда сильнее, чем подлые убийства остальных ангелов с демонами. Только по этой причине он и жил до сих пор в добровольном затворничестве, под личинами смертных вроде Пророка и ему подобных.

«ДОВОЛЬНО… ДОВОЛЬНО… ПОСЛЕ ТОГО, КАК КОНЧИТСЯ ЭТОТ ФАРС, ВСЕ ЗДЕСЬ УЗРЯТ МЕНЯ В ПОДОБАЮЩЕМ ВЕЛИКОЛЕПИИ…»

В конце концов, если б не он, не бывать бы и этому миру. Он вправе, он должен вести Санктуарий по намеченному пути. Лилит будет наказана, демоны – изгнаны, а от докучного смертного останутся лишь меркнущие воспоминания. Санктуарий станет таким, как он задумал… или Инарий уничтожит его и начнет дело сызнова.

Описав в воздухе крутую дугу, ангел пронесся мимо громады собора и через пару секунд уже парил над столицей. Великий город Кеджан был столь обширен, что мог сам по себе считаться целой страной, и некоторые утверждали, будто это окрестные земли названы в его честь, а не наоборот. Разумеется, подобные мелочи Инария ничуть не заботили, однако город внизу пробудил в нем кое-какой интерес. Огни столицы, пусть отдаленно, смутно, напоминали сияние Небес, края неугасимого света.

«КАК ТОЛЬКО ВСЯ ЭТА ИСТОРИЯ КОНЧИТСЯ, Я ПЕРЕДЕЛАЮ САНКТУАРИЙ ПО-СВОЕМУ, – поклялся он. – Я ПРЕВРАЩУ ЕГО В НОВЫЕ, СОБСТВЕННЫЕ НЕБЕСА, ДА ТАКИЕ, ЧТО ТЕ, ПЕРВЫЕ, ПОЗАВИДУЮТ!»

Пожертвовать ради этого – особенно его смертным – придется немалым, но дело будет доведено до конца. Слишком уж долго он, не ропща, прозябал в убожестве, хотя по праву вполне мог жить, как подобает его положению. Он сотворит здесь рай, не тревожимый пустяковыми распрями…

Внезапно ощутив рядом нечто знакомое, ангел вильнул в сторону, но сразу же выровнялся и, не мешкая, огляделся вокруг.

Поначалу ему показалось, будто это она, но о ее появлении он уже знал. Нет, то был кто-то другой…

Подумав об этом, Инарий почувствовал примерно то самое, что человеку напомнило бы учащенное биение сердца. Вначале Лилит… а теперь и он, некогда почти столь же близкий для ангела!

Вновь проносясь над собором, великолепное создание замедлило лет, дабы приглядеться к темным землям внизу, но как ни вглядывался Инарий во мрак, все оказалось напрасно. Только тот мимолетный проблеск и свидетельствовал о еще одном, о новом возвращении.

«ВЫХОДИТ, ОН УМЕН, ХОТЯ И ВПАЛ В ЗАБЛУЖДЕНИЕ… НУ ЧТО Ж… В КОНЦЕ КОНЦОВ, ОН – НЕ ТОЛЬКО ЕЕ ТВОРЕНИЕ… НО И МОЕ…»

Впрочем, воскресение еще одного давнего, но, очевидно, вполне живого воспоминания ничего не изменит. Спустившись в свои покои, взглянув на смыкающийся над головой потолок, Инарий твердо решил: когда придет час, с этим, еще одним, он поступит так же, как и с бывшей возлюбленной.

Пусть даже это – его блудный сын.

* * *

Поднявшись с простого одеяла, на котором спал, Ульдиссиан увидел вокруг великое множество новых лиц, великое множество настороженных взглядов, устремленных в его сторону.

– Заставить их отойти подальше не вышло, – подойдя к нему, повинилась Серентия.

Ее темные волосы были заплетены в косу на затылке, а поступь напоминала, скорее, солдатскую, чем подобающую дочери торговца. С силой своей она управлялась все лучше и лучше, однако копье сжимала в руках так, будто в любую минуту готова пустить его в ход.

– Ничего, Серри, ничего, – машинально ответил Ульдиссиан и лишь после этого сообразил, что, забывшись, снова назвал ее уменьшительным, детским именем.

Лицо Серентии окаменело, глаза, несмотря на суровость во взгляде, заблестели от слез. После того, как она стала взрослой, лишь три человека на весь белый свет продолжали звать ее «Серри», и двое из них (последним – Ахилий) уже распрощались с жизнью.

Даже не пробуя загладить ошибку и тем, может статься, усугубить положение, Ульдиссиан повернулся к новоприбывшим. Представители всевозможных каст и народов, они, как Диомедов сын и ожидал, привели с собою немало детей. Сие обстоятельство встревожило Ульдиссиана не меньше, чем в прошлый раз, когда партанцы явились к нему со своими отпрысками. Кое-кто из детей тех уже погиб, и их смерти терзали душу куда сильнее любых других… однако, несмотря на все его уговоры, за ним по-прежнему следовали целыми семьями.

«Я должен лучше, надежнее защищать их, – с горечью подумал он. – Ради кого все это, если не ради детей?»

Далее в этот вопрос он предпочитал не углубляться, так как ответ прямо касался его самого. Верно, он делал все это ради пошедших его путем, но еще и из откровенной жажды мщения. Отрицать этого, сколь бы низменны ни были его побуждения, сын Диомеда не мог.

И посему при виде детей среди нового пополнения на душе становилось особенно тягостно.

Выпрямившись, Ульдиссиан принял у Серентии мех, напился холодной воды, а остатки вылил на голову, чтобы вернее проснуться. Как на это посмотрят новоприбывшие, Ульдиссиана ничуть не заботило: если подобная мелочь отвратит их от него, значит, идти за ним они еще не готовы.

Однако никто и не подумал уходить. Все терпеливо ждали. Видя это, Ульдиссиан едва не поморщился: он-то втайне надеялся, что кое-кто из родителей уведет мальцов прочь и тем хоть слегка притупит терзавшее его чувство вины.

– Надеюсь, все вы пришли ко мне с одним и тем же, – во весь голос заговорил Диомедов сын. – Всем вам известно, что означает наш дар…

Вокруг истово закивали. На глаз новоприбывших оказалось более сотни. Пришедшие заняли большую часть поляны, где он устроился на ночлег, а прежние его соратники отступили в джунгли и не без опаски, однако с надеждой наблюдали за происходящим. Каждый из неофитов казался им очередным чудом.

Причин тратить время на долгие речи Ульдиссиан не видел. Он обещал главе городского совета увести приверженцев из Тораджи, а слово свое с детства привык держать твердо.

Сын Диомеда протянул руку к ближайшей из новичков, старухе, прикрывавшей голову цветастым платком. Почувствовав в ней восхищение, борющееся со страхом, Ульдиссиан понял: старуха явилась сюда одна.

– Будь добра, – пробормотал он, вспомнив давно умершую мать. – Будь добра, подойди.

Старуха без колебаний (скорее, ее, чем его заслуга) выступила вперед. Худая, лицо в морщинах… однако, судя по красоте карих глаз, в молодости она была весьма привлекательна.

Вопросами, что делает среди них особа столь преклонных лет, не задавался никто. Похоже, когда дело доходило до дара, возраст ничему не мешал – разве что те, кому меньше десяти, добивались каких-либо успехов медленнее остальных. Возможно, таким образом сама природа берегла их от причинения вреда самим себе либо окружающим: нечто схожее наблюдается и у детенышей некоторых животных.

– Как тебя звать? – спросил Ульдиссиан.

– Махарити.

Голос ее оказался звучен и тверд. Старухе явно не хотелось, чтобы ее сочли выжившей из ума старой кликушей, недостойной этакой чести.

Кивнув в знак одобрения, бывший крестьянин бережно стиснул в пальцах ее левую руку.

– Махарити… открой мне мысли, открой мне душу… ну, а глаза, если хочешь, закрой…

Закрывать глаз Махарити не стала, что подняло ее в глазах Ульдиссиана выше прежнего…

И тут над толпой негромко, басовито зажужжало.

Понимая, что мешкать нельзя, Ульдиссиан нахмурился, устремил гневный взгляд в пустоту.

Миг – и три бешено вращающихся в воздухе предмета, летящие в него с трех сторон, лязгнули о незримую преграду, будто о железную стену. Упав на землю, смертоносные штуковины оказались металлическими полумесяцами с крохотными блестящими зубьями по краям. Попади хоть один в цель, Ульдиссиан, несомненно, тут же расстался бы с жизнью… причем голова его, вполне возможно, скатилась бы с плеч.

Из толпы ожидавших вырвались двое. Нечесаные, невзрачные, оба бросились к Ульдиссиану… и на бегу обернулись мироблюстителями.

В руке одного, откуда ни возьмись, появилось короткое копье, тут же брошенное в Диомедова сына. Острие наконечника мерцало странным алым огоньком. Тем временем второй метнул в Ульдиссиана еще один хищно зазубренный полумесяц.

Но прежде чем Ульдиссиан успел хоть что-нибудь предпринять, вращающееся оружие, описав в воздухе крутую дугу, устремилось назад, к хозяину. Угодив ему в грудь, полумесяц пробил и металл кирасы, и ткань одежды, и плоть, и кость. Мироблюстителя отшвырнуло в толпу тораджан, едва успевших увернуться от окровавленного тела, безжизненной грудой павшего наземь.

Ульдиссиан сосредоточился на копье, но копье, хоть и замедлило лет, остановиться не пожелало. Алый огонек на его острие не мог быть порожден ничем иным, кроме магии демонов. Метнувшись вперед, Серентия сбила копье с пути древком собственного копья, и вражье оружие, закувыркавшись в воздухе, пронеслось мимо.

Не успев сделать более ничего, второй мироблюститель был схвачен новобранцами из тораджан. Враг выругался, но его ругань тут же перешла в страдальческий вопль: толпа принялась рвать злодея на части.

Однако подобного Ульдиссиан отнюдь не желал: ведь это уже не бой – бойня.

– Стойте!

Пустив в ход свой дар, он бережно отодвинул державших мироблюстителя в стороны, так что рядом со злодеем не осталось никого. Мироблюститель напрягся, стараясь обрести власть над собственным телом, но тщетно. Замер он, наклонившись под таким углом, что непременно должен был рухнуть на спину, и только сила Ульдиссиана удерживала его от падения.

Подошедший Ульдиссиан остановился над ним, и воин снова напряг все мускулы. Взглянув на дрогнувшие пальцы врага, сын Диомеда заметил кинжал, висевший совсем рядом с ними, на поясе.

– Кинжал взять я, если хочешь, позволю, – ровно сказал он, – только ничего хорошего из этого не выйдет.

Однако воин тянулся за жалким оружием что было сил. Вздохнув, Ульдиссиан поставил мироблюстителя на ноги и освободил его руку.

Пальцы врага немедля стиснули рукоять. Вскинув кинжал кверху, мироблюститель, к крайнему изумлению Ульдиссиана, полоснул лезвием по собственному горлу.

Толпа разом стихла, однако, позволив истекающему кровью врагу упасть, ошарашенный его самоубийством Ульдиссиан обнаружил, что все вокруг твердо уверены, будто это он, их предводитель, заставил воина покончить с собой. Все вокруг полагали роковой удар Ульдиссиановой карой, а заодно – наглядным подтверждением его превосходства над подосланными убийцами.

Кое-как скрывая от окружающих потрясение, Ульдиссиан устремил взгляд на мироблюстителя. Воин раз-другой булькнул горлом, дернулся в предсмертных судорогах… и затих.

«И все это время он хотел лишь покончить с собой! Потерпел поражение и не видел иного выхода…»

Подобный фанатизм просто ошеломлял. Может статься, враг полагал, что его ждет куда более ужасная участь, однако это отчего-то казалось Ульдиссиану сомнительным. На самом-то деле сын Диомеда раздумывал над тем, как бы сохранить покусителю жизнь. Минувшая ночь стала последней для многих и многих, и вот новый день тоже начался с кровопролития! Как же ему это надоело…

«Но путь этот ты выбрал сам», – напомнил он себе.

– Мастер Ульдиссиан! Мастер Ульдиссиан!

Радуясь возможности хоть на что-то отвлечься, Ульдиссиан с благодарностью оглянулся на Рома. Бывший преступник указывал себе за спину: там, позади, еще двое партанцев волокли к остальным безжизненно обмякшее тело.

Третий мироблюститель… Только теперь Ульдиссиан вспомнил о том, что первый удар был нанесен откуда-то издали.

– На опушке джунглей нашли, – потирая лысину, пояснил Ром.

Едва остальные двое бросили мертвое тело наземь, причина смерти врага сделалась очевидна каждому. Кто-то, по всей вероятности, доверяя отточенному мастерству больше, чем непривычной, не испытанной в деле внутренней силе, весьма искусно сразил подосланного убийцу пущенной в затылок стрелой.

Еще одна смерть… но из тех, которых не избежать. Вдобавок, беду мироблюститель накликал на свою голову сам.

– Прекрасно, Ром.

– Так это не я, мастер Ульдиссиан.

Двое других тоже отрицательно покачали головой. Ульдиссиан на минуту задумался.

– Тогда кто же?

Но приписать заслугу себе не пожелал ни один.

Сдвинув брови, Ульдиссиан присел над телом убитого. Выстрел, как он уже отметил, был великолепен: тут чувствовалась рука умелого лучника. Чуть в сторону, и стрела прошла бы мимо либо угодила в латы…

Древко стрелы было измазано чем-то темным. Потерев стрелу кончиком пальца, Ульдиссиан озадаченно наморщил лоб.

«Чем-то темным» оказалась сырая земля… сырая земля, покрывавшая древко почти целиком, точно стрелу недавно извлекли из могилы.

Весы Великого Змея

Подняться наверх