Читать книгу Иллюзии - Ричард Бах - Страница 4

Была середина лета, когда случай свел меня с Дональдом Шимодой. За четыре года полетов мне ни разу не встретился ни один пилот, который делал бы то же самое, что и я: летал вместе с ветром с места на место на стареньком биплане и катал народ – три доллара за десять минут полета. Но однажды, пролетая к северу от Ферриса, штат Иллинойс, я глянул вниз из открытой кабины своего Флита, и, поверите ли, он был там, старый Тревл Эйр-4000, весь белый-и-золотой на изумрудно-лимонном огороженном поле.

Мне нравится моя свободная жизнь, но иногда бывает и одиноко. Я увидел биплан внизу, несколько минут подумал и решил, что не будет ничего плохого, если я ненадолго к нему присоединюсь. Убрав газ до малых оборотов, руль высоты до отказа вниз, мы – Флит и я – в широком развороте стали снижаться. Негромко и ласково, словно ветер в качающихся проводах, затянул мотор свое медленное «пок-пок», замедляя вращение пропеллера. Я сдвинул защитные очки на лоб, чтобы лучше видеть, куда садиться. Зеленые джунгли кукурузы со свистом проносились подо мной, мелькнул забор, а затем, насколько я мог видеть, недавно скошенное поле. Я выровнялся, затем тихо зашуршала земля под колесами – медленнее, медленнее, наконец быстрые выхлопы двигателя, и Флит остановился рядом с другим самолетом. Я выключил зажигание. Послышалось тихое «клак-клак», пропеллер замер, и наступила тишина июльского дня.

Пилот Тревл Эйра сидел в траве, прислонясь к левому колесу своего самолета, и наблюдал за мной. С полминуты я тоже молчал, дивясь тайне его спокойствия. Я бы лично не был бы таким невозмутимым и не сидел бы так, наблюдая, как рядом со мной приземляется другой самолет, всего в десяти ярдах. Я кивнул ему. Он мне понравился, сам не знаю почему.

– Ты выглядишь одиноким, – сказал я ему издали.

– Ты тоже.

– Не хочу мешать тебе. Если меня слишком много, полечу дальше.

– Нет, я ждал тебя.

Я улыбнулся на это:

– Прости, что опоздал.

– Ничего.

Я стянул шлем и очки, вылез из кабины и спрыгнул на землю. После пары-другой часов в кабине моего Флита это всегда приятно.

– Надеюсь, ты не откажешься от ветчины и сыра, – сказал он, – хлеб с ветчиной и сыром, а может, и с муравьем.

Никаких рукопожатий, никаких церемоний знакомства.

Он не выглядел слишком крепким. Волосы до плеч, чернее, чем резина на колесе, к которому он прислонился. Глаза темные, как у ястреба. Хорошо, когда такие глаза у друга, но у любого другого они заставили бы вас чувствовать себя очень неуютно. Он вполне мог бы быть мастером каратэ, собирающимся продемонстрировать свое жестокое и бесшумное искусство.

Я взял у него сандвич и стаканчик с водой из термоса.

– Все-таки – ты кто? – спросил я. – За годы, что я катаю фермеров на самолете, я ни разу не видел ни одного такого же бродяги, как я.

– Да я ни на что другое и не гожусь, – сказал он вполне беззаботно. – Немножко механик, сварщик, чуть халтурил с гусеничными тракторами. Задерживаясь на одном месте больше, чем нужно, я попадаю в переделки. Так что отремонтировал старый самолет и – бродяжничаю.

– А в каких моделях тракторов ты разбираешься? – Я с детства бредил дизельными тракторами.

– Д-8, Д-9. Да это было совсем недолго, в Огайо.

– Д-девятые! Такие большие, с дом! С двойным приводом! Это правда, что они могут спихнуть целую гору?

– Есть гораздо лучший способ двигать горы, – сказал он с улыбкой, которая длилась разве что долю секунды.

С минуту я изучал его, прислонясь к нижнему крылу его самолета. Игра света… На него трудно было смотреть вблизи. Как если бы он был окружен серебристым сиянием, создающим слабый светящийся фон.

– Что-нибудь не так? – спросил он.

– В какие такие переделки ты попадал?

– О, ничего особенного. Просто сейчас мне нравится все время менять места. Как и тебе.

Я взял свой сандвич и обошел самолет кругом. Это была машина выпуска 1928 или 1929 года, нисколько не поцарапанная. Заводы не выпускают таких новеньких самолетов и не ставят их на стоянку в поле. По меньшей мере двадцать слоев авиалака сияли как зеркало на полированных вручную деревянных деталях машины. Под кабиной золотыми буквами старинным английским шрифтом написано: «Дон», а на регистрационной карте значилось: «Д. У. Шимода». Приборы новехонькие, как только что из упаковки, настоящие авиационные приборы образца 1928 года. Дубовая полированная приборная доска и ручка управления, регулятор смеси и опережения зажигания слева. Теперь уже нигде не встретишь опережение зажигания, даже в самых лучших реставрированных самолетах. И нигде ни царапины, ни пятнышка на перкалевой обшивке, ни одного подтека масла на фюзеляже. Ни единой соломинки на полу кабины, как будто его машина никогда не летала. Словно она просто материализовалась на этом самом месте сквозь какую-то дыру во времени протяженностью полвека. Я почувствовал, как от всего этого у меня по спине забегали мурашки.

– И давно ты уже катаешь фермеров? – спросил я у него, глядя на самолет.

– С месяц, может, недель пять.

Он лгал. Пять недель полетов над полями – и кто бы вы ни были, на вашем самолете появятся и грязь, и солома на полу кабины. Хоть что-нибудь да будет. Но эта машина… Ни капли масла на ветровом стекле, ни пятнышка от травы на несущих плоскостях, ни расплющенных на пропеллере насекомых. Летом в Иллинойсе это невозможно ни для какого самолета. Я изучал Тревл Эйр еще минут пять, а потом вернулся и сел на траву под крылом лицом к пилоту. Мне не было страшно. Мне все еще нравился этот парень, но только что-то здесь было явно не так.

– Почему ты не скажешь мне правду?

– Я сказал тебе правду, Ричард, – сказал он. Мое имя тоже нарисовано на моем самолете.

– Слушай, человек не может катать пассажиров на своем самолете целый месяц без того, чтобы не замаслить его или хотя бы, друг мой, не запачкать хоть что-нибудь. Хоть одно пятнышко на обшивке, а? Господи, ну хоть травинка на полу?

Он спокойно улыбнулся мне:

– Есть вещи, о которых ты еще не знаешь.

В этот момент он был чужаком, пришельцем с другой планеты. Я поверил тому, о чем он говорил, но у меня не было никакого объяснения для пребывания этой ювелирной вещицы посреди летного поля.

– Это правда. Но когда-нибудь я их узнаю. Все узнаю. И тогда ты сможешь забрать себе мой самолет, Дональд, – чтобы летать, он мне уже не понадобится.

Он посмотрел на меня с интересом, его черные брови поднялись.

– Да ну? Расскажи мне.

Я был в восторге! Кто-то хочет услышать мои теории!

– Долгое время люди не умели летать. Думаю, это происходило просто оттого, что они считали это невозможным, поэтому, конечно, и не научились первому закону аэродинамики. Мне хочется верить, что где-то существует другой закон: вам не нужны самолеты, чтобы летать… или добираться до других планет. Мы можем научиться делать все это и без машин. Если захотим.

Он улыбнулся едва заметно и серьезно кивнул:

– И ты думаешь, что научишься всему этому, если будешь катать пассажиров над полями по три доллара за рейс?

– Единственное знание, которое имеет для меня смысл, это то, которое получаешь самостоятельно, делая то, что хочешь. Нет и не может быть на земле ни одной души, которая могла бы научить меня большему, чем мой самолет и небо. И если бы такой человек был, я бы тут же направился разыскивать его. Или ее.

Темные глаза спокойно смотрели на меня.

– А тебе не приходило в голову, что тебя на самом деле кто-то ведет, раз ты хочешь всему этому научиться?

– Да, меня ведут. А кого – нет? Я всегда чувствовал, что за мной наблюдают или что-то в этом роде.

– И ты думаешь, тебя приведут к учителю, который тебе поможет?

– Если не случится так, что этим учителем окажусь я сам, – тогда да.

– Может, так и случится, – сказал он.

* * *

Современный новый пикап, подняв облако пыли, неслышно подъехал к нам по дороге и остановился у поля. Дверца отворилась, и оттуда вышли старик и девочка лет десяти. Было так безветренно, что пыль осталась висеть в воздухе.

– Это вы тут катаете? – спросил старик.

Поле нашел Дональд Шимода, и я промолчал.

– Да, сэр, – сказал он весело. – Сегодня неплохо полетать, правда? Хотите?

– А если бы захотел, вы не станете выкидывать номера, делать всякие там петли-кувырки? – глаза старика озорно блестели, пока он разглядывал нас, чтобы увидеть, принимаем ли мы его за простака-деревенщину.

– Захотите – будем, не захотите – не будем.

– Так вы, наверное, дерете за это чертову уйму денег?

– Три доллара наличными, сэр, за десятиминутный рейс. Это значит тридцать три и треть цента в минуту. Многие, кто рискнул, говорят, что дело того стоит.

У меня было странное чувство стороннего наблюдателя, который болтается тут и слушает, как другой нахваливает свой товар. Мне понравилось, что он сказал все так спокойно, не повышая голоса. Я настолько привык к своей собственной рекламе (Парни, гарантирую вам наверху температуру на десять градусов ниже! Отправимся туда, где летают только птицы и ангелы! И все это за три доллара, мизерная часть содержимого вашего кошелька или кармана!), что и забыл о возможности делать это как-то иначе.

Это напряженная работа – летать и катать пассажиров в одиночку. Я привык к этому, но тут было и другое: если у меня не будет пассажиров, мне нечего будет есть. Сейчас, когда мой обед достался мне даром, я мог позволить себе побездельничать, слегка расслабился и просто наблюдал.

Девочка стояла в стороне и тоже наблюдала. Белокурая, с карими глазами, с серьезным лицом, она была здесь только из-за дедушки. Она не хотела летать.

Чаще бывает как раз наоборот: жаждущие летать дети и осторожные взрослые; когда вы зарабатываете себе на жизнь, у вас вырабатывается чутье на такие дела, – и я точно знал, что девочка не полетит с нами, сиди мы тут хоть целое лето.

– Так кто из вас, джентльмены? – спросил старик.

Шимода налил себе в кружку воды.

– Ричард полетит с вами. У меня еще обед. Разве что вы готовы подождать.

– Нет, сэр, я готов прямо сейчас. Мы можем пролететь над моей фермой?

– Конечно, – сказал я. – Только покажите, куда лететь, сэр.

Я выгрузил из передней кабины Флита спальный мешок, ящик с инструментами и котелки, помог старику забраться на пассажирское кресло и пристегнул его ремнями. Затем я скользнул на заднее сиденье и застегнул собственный ремень.

– Крутни пропеллер, Дон, хорошо?

– Давай. – Держа кружку с водой, он встал у пропеллера. – Как надо?

– Зажигание, и хватит. Поверни легонько. От толчка он сразу вырвется из руки.

Обычно, когда кто-нибудь прокручивал пропеллер Флита, он делал это слишком быстро, и по тем или иным непонятным причинам мотор не заводился. Но этот человек провернул его так плавно, словно только этим и занимался всю жизнь. Щелкнула пружинка стартера, искра проскочила в цилиндры, и старый мотор заработал совсем легко. Дональд вернулся к своему аэроплану, сел и заговорил с девочкой.

В реве мотора и вихре летящей соломы Флит вскарабкался в воздух на сто футов (если сейчас мотор заглохнет, мы сядем в кукурузу), пять сотен футов (теперь мы можем повернуть и сесть на выгоне – к западу тут выгон для коров), восемьсот футов. Я выравниваюсь и следую туда, куда указывает палец старика, навстречу юго-восточному ветру.

Три минуты полета, и мы делаем круг над фермерским хозяйством – сараями цвета раскаленного угля, над домом, словно выточенным из слоновой кости, и морем мяты. Позади дома огород – сахарная кукуруза, салат и помидоры.

Когда мы кружили над фермой, старик на переднем сиденье смотрел вниз, в пространство между крыльями и расчалками Флита. На крылечке под нами появилась женщина в белом переднике поверх синего платья и помахала нам. Старик помахал ей в ответ. Позднее они будут говорить, как им хорошо было видно друг друга, несмотря на высоту. Наконец он обернулся ко мне и покивал, показывая, что довольно, спасибо, мы можем возвращаться.

Я сделал широкий круг над городком Феррис, чтобы оповестить жителей о наших воздушных прогулках, и стал снижаться по спирали, показывая, где это происходит. Когда я пошел на посадку, делая крутой вираж над полем, Тревл Эйр взмыл с земли и сразу же повернул в сторону фермы, над которой мы только что летали.

Когда-то я летал в составе пятерки, и на мгновение у меня возникло то же ощущение… один самолет взлетает с пассажирами, другой приземляется. Мы коснулись земли с небольшим сотрясением и откатились до дальнего края поля, ближе к дороге. Мотор заглох. Старик отстегнул ремень, и я помог ему выбраться. Он достал из комбинезона бумажник и, качая головой, отсчитал долларовые бумажки.

– Вот это прогулка, сынок.

– А как же иначе. Мы предлагаем товар высшего сорта.

– Это все твой друг. Вот уж кто умеет предложить свой товар.

– Почему он?

– Вот что я тебе скажу. Твой друг продал бы золу самому дьяволу. Держу пари, разве не так?

– С чего вы это взяли?

– Из-за девочки, почему же еще. Чтобы моя внучка Сара полетела на самолете! – Он не спускал глаз с Трэвл Эйра, кружащего над фермой в голубовато-серебристой дымке. Он говорил как человек, обнаруживший у себя в саду засохшую березу, которая вдруг расцвела и покрылась румяными спелыми яблоками.

– С самого рождения эта девочка до смерти боялась высоты. Вопит. Просто в ужас приходит. Она бы скорее голой рукой схватила шершня, чем влезла на дерево. Не поднялась бы по лестнице на чердак, даже если бы началось наводнение. Девочка чудо как хорошо управляется с машинами, да и с животными неплохо ладит, но высота – она ее боится как чумы! И вот посмотрите-ка – она летит!

Он говорил о нынешних и добрых старых временах, припомнил, как много лет назад такие же вот бродяги-авиаторы, бывало, появлялись у Гейлсбурга и Монмаута на таких же, как у нас, самолетиках – у них тоже было по два крыла, – только те выделывали с ними черт знает что.

Я смотрел, как далекий Тревл Эйр становится все больше, как он снижается над полем по более крутой спирали, чем это сделал бы я, будь у меня на борту девочка, которая боится высоты… Как он скользнул над кукурузным полем, оградой, коснулся скошенной травы и приземлился на три точки так, что дух захватило. Дональд Шимода, должно быть, уже немало налетал, если уж он мог так посадить Тревл Эйр.

Самолет подкатил и остановился возле нас, для этого не пришлось делать никаких лишних усилий – пропеллер тихонько звякнул и остановился. И ни одной мертвой мошки на восьмифутовой лопасти.

Я вскочил, чтобы помочь, отстегнул у девочки ремень, открыл для нее дверцу передней кабины и показал, куда поставить ногу, чтобы не повредить обшивку крыла.

– Как тебе понравилось?

Она даже не слышала, что я ей сказал.

– Деда! Я не боюсь! Мне было не страшно, честно! Дом был как игрушечный, и мамочка помахала мне, а Дон сказал, что я боялась просто потому, что однажды упала с высоты и умерла, и что больше я не должна бояться! Я буду летчиком, деда! У меня будет самолет, и я сама буду чинить его, и везде летать, и катать людей на своем самолете! Можно?

Шимода улыбнулся старику и пожал плечами.

– Это он сказал тебе, что ты будешь летчиком, да, Сара?

– Нет, я сама. Ведь я уже хорошо разбираюсь в моторах, ты же знаешь!

– Ладно, поговоришь об этом со своей матерью. Нам пора домой.

Эти двое поблагодарили нас, и один пошел, а другая вприпрыжку побежала к своему грузовичку, оба изменившиеся от того, что случилось с ними на поле и в небе.

Появились еще два автомобиля, потом еще один, и весь день у нас было полно людей, которые хотели увидеть Феррис с высоты птичьего полета.

Мы сделали двенадцать или тринадцать рейсов, при этом торопились, как только могли, потом я помчался в город за горючим для Флита. Потом было еще несколько пассажиров, и еще, и настал вечер, а мы без остановки взлетали и садились до самого заката.

Где-то на дорожном указателе я прочитал: население 220, и к тому времени, как стемнело, я стал думать, что мы прокатили их всех, может, еще нескольких и из пригорода. В спешке я забыл спросить Дона о Саре и о том, что он ей сказал, придумал ли какую-то историю – или то, что он думал о смерти, было правдой. И краем глаза, пока пассажиры рассаживались, я внимательно наблюдал за его самолетом.

Нигде ни пятнышка – он явно умудрялся в полете уклоняться от насекомых, которых после часа-другого лёта мне приходилось счищать с ветрового стекла.

Небо уже почти потемнело, когда мы закончили. К моменту, когда я набил сухими кукурузными стеблями свою жестяную печку, положил сверху угольные брикеты и разжег огонь, стало совсем темно, и огонь бросал яркие блики на самолеты, стоящие рядом, и на золотые стебли соломы вокруг нас. Я заглянул в ящик с продуктами.

– Суп, тушенку или спагетти? – спросил я. – Может, груши или персики? Хочешь горячих персиков?

– Все равно, – сказал он мягко, – что-нибудь или ничего.

– Парень, ты что, не голоден? Это был трудный денек!

– Ты не предлагаешь ничего такого, ради чего стоило проголодаться, разве только это будет хорошая тушенка.

Я открыл банки тушенки своим швейцарским офицерским ножом, проделал то же самое с банкой спагетти и поставил обе банки на огонь. Карманы мои были набиты деньгами. Для меня это был один из наиболее приятных моментов дня. Я вытащил бумажки и пересчитал их, нимало не заботясь о том, чтобы расправить их или сложить. Вышло 147 долларов, и я стал считать в уме, что дается мне с немалым трудом.

– Постой… постой… дай-ка подумать, четыре и два в уме… сорок девять рейсов сегодня. Дон, я побил тот рекорд, когда у меня был стодолларовый день, – только я да Флит! А ты должен был побить и двухсотдолларовый, ведь ты в основном берешь двух за раз[1]?

– В основном… – повторил он.

– Кстати, о том учителе, которого ты ищешь… – немного погодя начал Дон.

– Не ищу я никакого учителя, – сказал я. – Я деньги считаю. Я могу неделю прожить на это. Целую неделю я могу ни фига не делать! Пусть хоть дождь зарядит, мне не страшно!

Он улыбнулся, глядя на меня.

– Когда ты наконец накупаешься в деньгах, не будешь ли ты так добр передать мне тушенку?