Читать книгу Тень волка - Ричард Остин Фримен, Ричард Фримен, Ричард О. Фримен - Страница 5

Мой дядя, привлеченный хлопаньем двери и смехом пастора, наконец появился в холле и сразу же запретил мне такое несложное дело, как прогулка с мистером Сэквилом до его дома – даже если бы мы оба были вооружены.

Как один из членов городского совета, он полагал, что новое появление на улицах городка свирепствующего зверя станет позором для администрации, в которой он состоял. Было назначено вознаграждение в 25 долларов за шкуру этой твари. И охотники весь день рыскали по окрестностям, но безуспешно. Посты наблюдения были удвоены – по секрету говорили, что это было сделано потому, что каждый третий полицейский категорически отказался идти на ночное дежурство в одиночку.

Было похоже, что мой дядя хорошо знал, чем эти мошенники занимались в этот вечер. Он кипел от злости, обещая, что когда застанет их пьянствующими или уклоняющимися от своих обязанностей, то непременно отберет у них алебарды и фонари, а нас с Барри, как своих заместителей, приведенных к присяге, назначит караулить на тех постах, где это случится. Дядя снял со стены старинный мушкет, хорошо послуживший ему в молодости в сражениях у Тикондеги и под Аберкрамби, поставил в него новый кремень, заложил заряд пороха и забил в дуло пулю. Барри принес фонарь и охотничье ружье.

Я встретился взглядом с глазами Фелиции, сияющими от возбуждения, и удивился, что девушка, оставаясь дома одна, не выказывает и тени беспокойства. Впрочем, на лестнице за ее спиной я заметил Уэшти, ее горничную-гаитянку. Стоявшая неподвижно, она выглядела похожей на какого-то тайного и могущественного повелителя духов, чьи черные лицо и одежды оживляли только белки глаз и белоснежный тюрбан.

Барри снял с двери засов; мой дядя, держа мушкет наготове, вышел впереди нас; и сразу же перед нами оказался свежий волчий след. В том месте, где зверь ударился о дверь и, соскользнув по ней, распластался у порога, его когти на уровне человеческой груди процарапали толстый многолетний слой зеленой краски.

Вымощенный плитами двор, сверкающий в свете фонаря инеем, был запятнан следами огромных звериных лап. Отделенные друг от друга широкими промежутками, они указывали путь, проделанный убежавшим зверем; мы пошли по этим следам, оставленным размеренной волчьей рысью, которой чудовище умчалось вверх по Хай-стрит. Но там мы их потеряли на плотной, изборожденной колеями грунтовой дороге.

– Если бы только у нас был волкодав, мосье, – сокрушался мой дядя, – мы смогли бы по крайней мере узнать направление, в котором эта тварь ушла отсюда.

Даже сейчас меня начинает разбирать смех, когда я вспоминаю эти слова дяди и думаю о той роли, которую сыграл волкодав мосье в наших поисках этого таинственного монстра. Мне было трудно удержаться от хохота, и когда мы нашли обоих ночных караульных с их алебардами, фонарями и трещотками, укрывшимися под маленьким портиком городской ратуши.

Они находились в состоянии «заслуженного отдыха в промежутках между кругами ночного дозора», объяснил позднее Джек Данкад. Только они и новоприбывший французский джентльмен, прошедший неподалеку примерно час назад, находились в это время на улицах городка. И стражники не заметили даже кошки, не говоря уже о волке. Дядя холодно, не проронив ни единого слова, выслушал их, а затем приказал им следовать за нами. Мы продолжили патрулирование улиц городка, но так и не смогли обнаружить следов зверя. Даже собаки молчали, очевидно, из-за отсутствия запаха, оставляемого зверем на своих следах, хотя в такую морозную ночь они должны были почуять его издалека.

Когда мы шли мимо кладбища, холодный северный ветер задул резко и порывисто, и обнаженные ветви вязов пронзительно застонали над нашими головами. Только звук наших шагов гулко раздавался на пустынных ночных улочках городка, пока мы не столкнулись с мосье де Сен-Лаупом, спускающимся по улице, уходящей к дому старого Пита Армиджа, помахивающего, словно тростью для прогулок, вложенной в ножны шпагой и соразмеряющего свои шаги с тактом уходящих минут. Замечание мистера Сэквила о возможной встрече с искателями сокровищ старого Пита, объяснил нам француз, возбудила его любопытство, и он отправился в заброшенный сад с надеждой встретить кого-либо из них. Впрочем, в ночном саду все было тихо и спокойно. Когда дядя рассказал де Сен-Лаупу о спасении мистера Сэквила, жизнь которого сегодня ночью висела на волоске, француз кивнул головой, давая понять, что понял цель нашего ночного похода, и спокойно, как смелый и отважный мужчина, пожал плечами, пропуская мимо ушей весть о том, что и он недавно подвергался грозной опасности. Он не заметил следов присутствия преследуемого нами зверя, но с удовольствием готов поступить под дядино начало для продолжения поиска хищника.

Было уже почти утро, когда мы проводили француза и священника до дверей их домов, и с верхних ступеней своего крыльца я видел, как дядя и Барри, с трудом ступая, отправились к своим постелям. Мои ноги болели от усталости, но заснуть я не мог. Из темноты комнаты на меня пристально смотрели глаза оскорбленной моим поведением Фелиции, те глаза, какими я их запомнил в тот самый момент, когда пастор Сэквил ворвался с улицы в холл дядиного дома. Еще более ужасным было воспоминание о ее снисходительной иронической усмешке, с какой девушка выслушивала мои насмешки над ее благосклонным вниманием к французу, которого он был удостоен несколькими минутами перед этим. Весь тот день я говорил себе, что с радостью готов умереть за эту девушку, а на поверку моя любовь оказалась такой слабой, что не выдержала даже случайного испытания дружбой. И в тот момент я выглядел негодяем, или, хуже того, дураком. Пусть я был беден, но у меня был свой дом; моя работа давала мне средства держать слугу и одеваться настолько хорошо, насколько того требовало мое общественное положение; я мог рассчитывать на продвижение по службе настолько успешное, насколько я заслуживал того перед дядей; и Фелиция, завоюй я ее любовь, с радостью разделила бы со мной те небольшие житейские удобства, какие я смог бы ей предложить. В этом я был уверен. А я пренебрег этой возможностью и повел себя подобно отчаявшемуся изгою только потому, что девушка была учтива и любезна с гостем нашего дяди и сдержанно отнеслась к моему предложению позволить мне быть ее поклонником!

Конечно, я был убежден, что наши отношения с Фелицией погибли навсегда. Все кончено в двадцать два года! Но перед тем как забыться во сне, я нашел оправдание своему поражению в последнем аргументе сознания – в благородном самоотречении. Мой дядя знал не хуже меня, что Фелиция достойна стать женой мужчины самого высокого общественного положения. Следовательно, вправе ли был я становиться препятствием для ее брака с богатым человеком, знатность которого могла бы подарить ей то положение в свете, которого она достойна?

Поэтому, когда эсквайр Киллиан навестил меня утром следующего дня, я, заканчивая свой поздний завтрак, находился в отнюдь не самом гостеприимном состоянии духа. Янки до мозга костей, эсквайр пользовался среди жителей Нью-Дортрехта репутацией активного и пристрастного защитника прав первых поселенцев – немцев и англичан, – на которые посягал тот поток практичных, жестоких и энергичных авантюристов, которые хлынули в страну через Беркшир после французской революции и уже успели занять в ней господствующее положение благодаря своей куда большей активности и предприимчивости. Честность, ум и мягкий юмор эсквайра Киллиана привлекли к нему и сделали его друзьями моего дядю и пастора Сэквила; и естественно, что и остальные жители нашего городка последовали их примеру. Худой, аскетичный, до аффектации склонный к нравоучительности, он казался таким смешным и нелепым для тех, кто был слишком изощрен в житейских мелочах и в то же время достаточно невежествен, чтобы не понимать, насколько важны для успеха личных дел жителя небольшого городка услуги хорошего адвоката.

Поэтому с тех пор, как я вернулся из прерванного путешествия по Европе, его скучные и серьезные познания, претендующие на особую значимость, вызывали во мне легкое презрение. И я не предполагал, что эсквайр Киллиан догадывается об этих моих чувствах, пока не уловил острые и язвительные нотки в его голосе, когда он принес мне свои извинения за прерванный его появлением завтрак и вообще за то беспокойство, которое причиняет людям его деятельность провинциального адвоката.

Я был достаточно молод, чтобы, сделав это открытие, сохранить приличествующее случаю выражение лица, а также поспешить сделать то, что должен был сделать, то есть попросить Джуди Хоскинс принести еще один стул и подать горячих пирожков и свежего шоколада. Ко всему прочему я испытывал сильное любопытство, стремясь понять, в чьи дела я оказался замешан, если адвокат посещает меня в столь ранний час.

Эсквайр тем временем ел и пил, обмениваясь со мной короткими фразами, пока моя экономка не покинула комнату, оставив нас наедине с адвокатом. После этого, вытерев губы тыльной стороной костлявой руки, он сказал.

– Старый Армидж был вашим другом, не так ли? Я имею в виду, что если бы он мог позволить себе сказать, что имеет друзей, вы оказались бы единственным.

– Ну, если вы ставите вопрос таким образом, – согласился я.

– Мне ни разу не показалось, что он забыл ту маленькую услугу, которую вы оказали ему несколько лет назад. Вам не следует удивляться моим словам. Дело в том, что мне случилось быть свидетелем вашего поступка, и я никогда не забываю того, что видел.

– Если он и запомнил тот случай, то все равно никогда не упоминал о нем, – ответил я адвокату. – Но, по крайней мере, когда мы встречались с ним на улице, он всегда разговаривал со мной, и без тех проклятий и ругательств, которых всегда бывало предостаточно, когда он общался с другими, – улыбаясь, ответил я.

– Говорил ли он вам когда-нибудь о своем завещании?

– При мне он ни разу не упоминал ни о чем подобном.

– Вы не слышали о его завещании?

– Нет. И небеса тому свидетели. Оставил ли он после себя какие-либо завещательные распоряжения? Я думаю, что скупцы и скряги не делают ничего подобного, ибо им глубоко чужда мысль проявить при жизни заботу о людях, которые после их смерти станут владельцами их денег.

– Старый Армидж никогда не обещал вам чего-либо, что вы получите после его смерти?

– Бог мой, эсквайр, – воскликнул я, до некоторой степени уязвленный формой беседы, скорее напоминающей судебный допрос, – если бы он обещал мне что-нибудь стоящее, неужели вы думаете, что при моем материальном положении я бы стал ждать, пока вы зайдете ко мне и сообщите об этом?

– Ваше материальное положение отнюдь не кажется мне таким уж безнадежным, – возразил адвокат, откровенно ироничным взглядом окидывая стены моей комнаты, облицованные старыми потертыми панелями.

– Во всяком случае, дядя и я никогда не верили, что Армидж обладает состоянием, превышающим несколько сотен долларов, – продолжал я с выражением превосходства, рассчитывая отплатить этим эсквайру за его сарказм. – Хотя в таком городишке, как наш, старик, похожий на Пита Армиджа и ведущий такой же образ жизни, как и он, несомненно рано или поздно приобретает репутацию человека, скопившего несметные богатства.

Он поджал свои губы.

– В самом деле? – И редкие седые волосы на подбородке адвоката, не брившегося с утра предшествующего дня, ощетинились. – Самый что ни на есть пошлый и глупый слух бывает порой очень желателен – когда он выгоден для кого-либо. И если бы вы были правы, то действительно ничего не получили бы после смерти старого Пита. Но так уж случилось, что Пит Армидж умер, оставив после себя наследство, если я не ошибаюсь, примерно в 100 тысяч долларов, и потому я не погрешу против канонов профессиональной этики, сообщив вам эти сведения, так как верю, что по его завещанию вы являетесь единственным наследником состояния покойного скряги.

– Он к тому же оставил еще и завещание? – как последний идиот, воскликнул я. Но я был так поражен словами адвоката, что еще удивитель нее было то, что в этой ситуации я вообще оказался способен произнести хоть что-то.

– Да, и остается только выяснить, что он с ним сделал. Весь вопрос в том, где оно. Куда старый Пит Армидж положил свое завещание?

– Вы хотите сказать, что не знаете, где лежит завещание? Вы хотите сказать, что его нет ни в одном из ваших сейфов? Но тогда откуда вы знаете…

– Я узнал об этом в прошлом году вскоре после вашего возвращения, примерно в то время, когда стало достоверно известно о разорении вашего отца. Вот откуда я знаю об этом деле.

– И старый Пит назвал меня своим наследником?

– Нет. Он никого не назначил, но мы оставили место в завещании для имени наследника, которое он должен был вписать сам.

И адвокат, чье морщинистое лицо напоминало съежившийся маринованный овощ, словно воочию увидев мои взметнувшиеся ввысь надежды, усмехнулся так, что-я вскипел от гнева.

– Боюсь, что должен просить вас извинить меня, эсквайр Киллиан, – холодно произнес я. – Через несколько минут я должен приступить к исполнению своих обязанностей в конторе моего дяди.

– А я и не задержу вас долее, чем на несколько минут, – ответил адвокат с такой серьезностью, словно мгновениями ранее он и не думал забавиться на мой счет. – Дело в том, что старый Армидж оставил пробел на листе, но затем зашел за высокую конторку клерка, где никто не мог увидеть написанного им, и уже там внес имя наследника. Затем он загнул эту часть завещания вниз и вернулся с ним к моему столу, и уже здесь оно было оформлено до конца, а мы вместе с моим клерком, старым Сэмми Роджерсом, подписали его в качестве свидетелей.

– Все менее и менее я вижу себя участником этого дела, – начал я, но адвокат прервал меня с какой-то угрюмой веселостью, если позволительно так назвать его манеру держать себя.

– Вам придется это сделать, мой юный друг, и немедленно, так как у меня нет других желающих расточать свое время подобным образом, кроме вас. Тем более что вы располагаете самыми превосходными основаниями принять участие в этом деле. Во-первых, старый Пит обсуждал со мной свое завещание на протяжении нескольких лет; и хотя он никогда не говорил мне, кого именно он собирается назначить своим наследником, очень редко он обходился без упоминания вашего имени либо в начале, либо в конце разговора.

– Но то, что я сделал для него, было столь незначительно, – возразил я.

– Пит Армидж ни разу не упоминал о том случае, – немедленно осадил меня адвокат. – В большинстве же случаев он говорил о вас, что вы производите впечатление степенного молодого человека, который будет хранить и преумножать то, чем он владеет, в отличие от тех, кто пустит деньги на пьянство и разврат и не успокоится до тех пор, пока не растратит всего. Я высказал вам те свои соображения, которые он мог принять в расчет, выбирая наследника для своих богатств, удовлетворяющего его требованиям и в чем-то похожего на него самого.

– Избави Боже! – воскликнул я, так что на морщинистом лице адвоката вновь появилась хитрая усмешка.

– Но и это еще не все, – продолжал он. – Старик не был таким мудрецом, каковым он себя считал. Когда он вписывал то имя, случилось так, что он положил завещание на клочок бумаги, лежащий на конторке клерка. И пользовался Пит Армидж при этом обычной ручкой со стальным пером, – он еще сказал, что они изнашиваются слишком быстро, – и написанное им имя отпечаталось на том самом клочке бумаги, на который старик неосторожно положил свое завещание. Роджерс позднее нашел этот клочок на своей конторке. Ускользнувшая маленькая тайна напустила важности на моего невысокого смуглого клерка. А имя, мистер Роберт Фарриер, которое он прочитал, было вашим.

В тот же миг мои надежды вновь взмыли к небу, поддерживаемые всеми аргументами здравого рассудка. Я с трудом слушал адвоката, улавливая из его слов лишь отдельные не связанные друг с другом фразы: 100 тысяч долларов – результат удачных спекуляций на протяжении всей жизни – закладные на недвижимое имущество, главным образом в Филадельфии и Бостоне, но все же достаточно далеко отсюда, чтобы об этом не прослышали сборщики налогов – никаких денег ни в банках, ни в адвокатских сейфах, за исключением одного или двух случаев за все время – когда составлялось само завещание – и с этими словами мои надежды, словно подстреленная утка, камнем понеслись вниз. Не принимая во внимание доводы адвоката, отвергая предлагаемый им надежный опечатанный сейф, старый Пит настоял на том, чтобы завещание хранилось лично у него.

– Когда оно вам понадобиться, вы легко найдете его, – упрямо твердил старик на все попытки эсквайра Киллиана убедить его в том, что при таком способе хранения документ может быть потерян. – Где бы я ни находился, завещание никогда не окажется вне пределов досягаемости моих рук, ни днем, ни ночью.

– Пожалуй, старик намекал на карман своего старого зеленого пальто, – рискнул предположить я. – Его ни разу не видели без этой одежды.

– Для этой цели больше годится подкладка, – согласился Киллиан. – Но где сейчас находится это пальто? Доводилось ли вам видеть его или что-либо слышать о нем после смерти старика?

– Оно должно быть в доме, – сказал я.

– Мои самые тщательные поиски этой вещи потерпели неудачу. Следователь не знает, где оно, да и не интересуется этим.

– Днем накануне убийства старик был одет в это пальто. Я помню это совершенно отчетливо.

– Нашли ли вы хоть что-нибудь из той одежды, в какую он был одет в тот роковой для себя день? – Я высказал эту внезапно посетившую меня мысль и добавил, что накануне вечером пастор уже поднимал этот вопрос об одежде Пита Армиджа.

– И священник тоже задумался над этим обстоятельством, да? – угрюмо прокомментировал адвокат. – Впрочем, я нашел всю остальную одежду там, где старый Пит ее оставил – на сломанном стуле рядом с кроватью, но не заметил даже нитки от пальто, хотя в том полуденном полумраке осмотрел все и под кроватью и над ней.

– Я допускаю, что старик мог накинуть пальто на себя поверх ночной рубашки, и кто-нибудь мог украсть его с мертвого тела, прежде чем на место убийства прибыли следователь и полицейские.

– Непохоже на то. Я оказался в том саду не позднее любого другого, и вокруг трупа было так много крови, что никто не смог бы снять с него пальто, не оставив при этом своих следов.

Конечно, любой, кто знал о завещании, имел основания уничтожить его и, как вы или я, догадывался о том, где старый Пит прячет этот документ, до приезда следователя мог незаметно подкрасться и украсть пальто прямо со стула. – Но аналитический ум адвоката тут же не оставил камня на камне от этой тщательно разработанной гипотезы. – Если бы существовал хоть какой-нибудь способ, с помощью которого Роджерсу удалось бы извлечь пользу из такого поступка, мы могли бы заподозрить его ввиду отсутствия другой кандидатуры. Но это невозможно, – заключил Киллиан. – Даже нищий бродяга не прикоснулся бы к пальто, если бы увидел растерзанный труп на ступенях крыльца – даже если бы проходил мимо и имел возможность зайти в дом. И никто другой не захотел бы войти в то утро в тот дом.