Читать книгу Одиннадцать видов одиночества - Ричард Йейтс - Страница 5

Никто и не ждал, что Грейс станет работать в пятницу накануне свадьбы. Никто, прямо скажем, ей просто не дал бы этого делать, вне зависимости от ее личных желаний.

На столе возле ее печатной машинки лежала бутоньерка из гардений, упакованная в целлофан, – подарок мистера Этвуда, ее начальника, – и в отдельном конверте, в качестве дополнения, – подарочный сертификат из универмага «Блумингдейл» на десять долларов. Мистер Этвуд был особенно галантен с тех пор, как Грейс поцеловалась с ним на вечеринке по случаю Рождества, и теперь, когда она зашла поблагодарить его, он стоял сгорбившись и рылся в ящиках своего рабочего стола, сильно краснел и старался не смотреть ей в глаза.

– Ой, да что вы, Грейс, тут и говорить не о чем, – пробормотал он. – Мне очень приятно. Кстати, вам не нужна булавка, чтобы приколоть эту штуку?

– Булавка есть в комплекте, – ответила Грейс, приподняв руку с бутоньеркой. – Видите? Очень красивая, белая.

Он весь сиял, наблюдая, как она прикалывает цветы к отвороту жакета, повыше. С важным видом прокашлявшись, он выдвинул столешницу для письма и приготовился начать диктовку. Оказалось, что работы немного: всего два коротких письма, – однако не прошло и часа, как Грейс заметила, что он передает в машинописный отдел стопку диктофонных цилиндров, и поняла: ей делают одолжение.

– Это очень мило с вашей стороны, мистер Этвуд, – сказала она, – но я думаю, что вам следовало нагрузить меня работой в том же объеме, как и…

– Да бросьте, Грейс, – возразил он. – Замуж выходят раз в жизни.

Девушки тоже суетились вокруг нее, толпились возле рабочего стола и хихикали, снова и снова просили показать им фотографию Ральфа («Ох, какой очаровашка!»), а руководитель отдела нервно поглядывал на них, не желая портить им праздник, но несколько переживая, потому как день был все-таки рабочий.

В обеденный перерыв в баре «Шрафтс» устроили традиционный маленький праздник – на девять женщин и девушек, у которых головы пошли кругом от непривычных коктейлей; цыпленок по-королевски остывал, а вся компания забрасывала невесту воспоминаниями о былом и добрыми пожеланиями. Ей снова преподнесли цветы и еще один подарок – серебряную конфетницу, на покупку которой сбросились втихаря.

Грейс повторяла «Большое спасибо», и «Мне очень нравится», и «Даже не знаю, что сказать», пока в голове у нее не загудело от слов, а углы рта не заныли от постоянных улыбок, и тогда ей подумалось, что этот день не кончится никогда.

Ральф позвонил около четырех, совершенно счастливый.

– Как дела, милая? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Слушай, угадай, что я получил?

– Ну не знаю. Подарок, наверное? Или что? – Грейс постаралась, чтобы голос ее звучал радостно, хотя это было непросто.

– Премию! Пятьдесят долларов. – Она почти видела, как у него поджимаются губы, когда он произносит «пятьдесят долларов» – с тем особым серьезным выражением, которое предназначалось исключительно для называния денежных сумм.

– Да что ты, Ральф, как это мило, – сказала она, и если даже в ее голосе звучала усталость, он этого не заметил.

– Мило, правда? – переспросил он с усмешкой: его позабавило девчоночье слово. – Ты ведь рада, Грейси? Нет, ты пойми, я правда очень удивился, понимаешь? Босс говорит: «Вот, Ральф, держи!» – и дает мне этот конверт. И ни намека на улыбку, ничего, а я думаю: что за дела? Увольняют меня, что ли, или что? А он говорит: «Давай, Ральф, открывай». Ну я и открываю, а потом гляжу на босса, а у него улыбка до ушей. – Ральф довольно рассмеялся, потом вздохнул. – Ладно, послушай, милая. Когда ты хочешь, чтобы я сегодня зашел?

– Даже не знаю. Приходи, как только сможешь.

– Ладно, слушай. Мне надо заскочить к Эдди, он обещал дать мне свой чемодан, так что я к нему заскочу, а оттуда домой, поем, а потом сразу к тебе – часам к половине девятого – к девяти. Пойдет?

– Хорошо, – согласилась Грейс. – Увидимся вечером, дорогой.

Она начала называть его «дорогой» совсем недавно, когда стало уже очевидно, что она все-таки за него выйдет, и это слово звучало еще как-то странно. Когда она аккуратно расставляла канцелярские принадлежности у себя на столе (поскольку делать было решительно нечего), ее вдруг охватила уже привычная легкая паника: нельзя выходить за него замуж, она ведь его совсем не знает. А порой ей казалось иначе, что она не может за него выйти как раз потому, что знает его слишком хорошо, но в любом случае ее обуревали сомнения, и она готова была поверить всему, что с самого начала твердила ей Марта, соседка по квартире.

– Забавный, правда? – сказала Марта после их первого свидания. – Говорит «тубзик». Я и не знала, что кто-то и в самом деле говорит «тубзик».

Грейс тогда похихикала и была готова согласиться, что это и правда забавно. В те времена она готова была согласиться с Мартой почти во всем. Ей частенько казалось, что найти такую девушку по объявлению в «Таймс» – дело почти невероятное и что это была самая большая удача в ее жизни.

Но все лето Ральф был очень настойчив, и к осени Грейс начала его защищать.

– Марта, чем он тебе не угодил? Очень приятный молодой человек.

– Брось, Грейс, все они очень приятные, – говорила Марта своим обычным назидательным тоном, так что сразу казалось, что быть «очень приятным» довольно нелепо, затем она гневно поднимала взгляд от своих ногтей, которые старательно покрывала лаком, и объясняла: – Просто он такой… такой маленький белый червяк. Сама разве не видишь?

– Совершенно не понимаю, как цвет его лица связан…

– Господи, да нет, ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Разве не видишь? А эти его дружки? Этот Эдди, и Марти, и Джордж – они же крысеныши… Вся эта мелкая жизнь маленьких клерков, мелкая крысиная возня… Пойми, они все на одно лицо. Эти люди – совершенно одинаковые. Они все время говорят одно и то же: «Эй, как там „Янкиз“ сыграли?» или «Эй, как там „Джайантс“ выступили?»[2] – и живут они все у черта на куличках, где-нибудь в Саннисайде, или Вудхейвене, или в других жутких местах, и мамаши их расставляют на каминных полках этих ужасных фарфоровых слоников. – И Марта снова, хмурясь, склонялась над своим ногтями, давая понять, что разговор окончен.

Зима и осень прошли в постоянных метаниях. Некоторое время Грейс пыталась встречаться только с теми мужчинами, которых одобрила бы Марта. Они через слово говорили «забавно» и носили фланелевые костюмы с узкими плечами, как униформу; потом попробовала некоторое время вообще не встречаться с мужчинами. И даже устроила эту безумную выходку с мистером Этвудом на рождественской вечеринке. А Ральф все это время продолжал ей звонить, все время был где-то рядом, ждал, когда она примет решение. Однажды она даже взяла его с собой домой в Пенсильванию (взять туда Марту ей бы даже в голову не пришло), чтобы познакомить с родителями, но сдалась наконец только на пасхальной неделе.

Они пошли на танцы, это было где-то в Квинсе – очередной танцевальный вечер Американского легиона, Ральф с приятелями всегда ходили на такие мероприятия. Когда музыканты заиграли «Пасхальный парад»[3], он прижал ее к себе и, едва продолжая двигаться в танце, запел – почти зашептал – ей на ухо нежным тенором. Грейс никак не ожидала от Ральфа ничего подобного – такого милого и нежного жеста, – и, хотя, скорее всего, решение выйти за него она приняла не тогда, впоследствии ей казалось, что она сделала это в тот самый момент. Ей всегда вспоминалось, что отбросила сомнения она именно в ту минуту, когда плыла в такт музыке, а сквозь ее волосы пробивался хриплый приглушенный голос Ральфа:

Тем же вечером Грейс сообщила новость Марте, и выражение лица подруги до сих пор маячило у нее перед глазами.

– Нет, Грейс, ты не можешь… ты это не серьезно. То есть, я думала, это все шутки… Ты же не собираешься в самом деле…

– Марта, заткнись! Просто заткнись!

Грейс проплакала всю ночь. Она до сих пор злилась на Марту – прямо сейчас, скользя невидящим взглядом по шеренге стеллажей с папками, которые выстроились вдоль стены. Порой на нее накатывал ужас при мысли, что, возможно, Марта права.

Откуда-то донеслось глупое хихиканье: Грейс с неприятным удивлением заметила, что две девицы, Ирен и Роуз, скалятся, выглядывая из-за своих пишущих машинок и указывая на нее пальцем.

– Мы все видели! – пропела Ирен. – Видели-видели! Что, Грейс, так и сохнешь по нему?

Грейс изобразила, как она сохнет: комическим жестом приподняла свои маленькие груди и усиленно заморгала. Девушки прыснули со смеху.

Усилием воли Грейс снова натянула на лицо открытую простодушную улыбку, приличествующую невесте. Нужно было собраться с мыслями и подумать о делах.

Завтра утром, «ни свет ни заря», как сказала бы ее мать, Грейс должна встретиться с Ральфом на Пенсильванском вокзале. Оттуда они поедут к ней домой. Приедут около часа, на станции их встретят родители. «Рад тебя видеть, Ральф!» – скажет отец, а мать, наверное, чмокнет его в щеку. Грейс наполнило теплое, домашнее чувство любви: уж они-то не назвали бы его «белым червяком»; у них не было никаких ожиданий относительно выпускников Принстонского университета, вообще «интересных» мужчин и прочих других, на которых зациклилась Марта. Потом отец, может быть, пригласит Ральфа куда-нибудь выпить пива, покажет ему бумажную фабрику, на которой работает (и, кстати, Ральф тоже не позволит себе никакого высокомерия в отношении человека, который работает на бумажной фабрике). Ну а вечером из Нью-Йорка приедут родные и друзья Ральфа.

Вечером у Грейс будет время, чтобы спокойно поболтать с мамой, а наутро, «ни свет ни заря» (когда она представила себе счастливую улыбку на простом мамином лице, в глазах сразу защипало), они начнут одеваться к венчанию. Затем церемония в церкви, затем прием (не напьется ли отец? не будет ли Мюриель Кетчел дуться, что ее не попросили быть подружкой невесты?) и, наконец, поезд в Атлантик-Сити и ночь в отеле. О том, что будет после отеля, Грейс не имела ни малейшего представления. Дверь за нею захлопнется, и наступит мертвая, нездешняя тишина, вывести из которой ее сможет один только Ральф, и больше никто.

– Ну что же, Грейс, – проговорил мистер Этвуд, – я хочу пожелать тебе всего наилучшего.

Он стоял возле ее рабочего стола, уже в шляпе и пальто, а со всех сторон доносился стук и скрип отодвигаемых стульев: значит, уже пять часов.

– Спасибо, мистер Этвуд.

Встав из-за стола, она вдруг обнаружила, что девушки дружно обступили ее со всех сторон, суматошно прощаясь.

– Огромного тебе счастья, Грейс!

– Грейс, пришлешь открыточку? Из Атлантик-Сити?

– Прощай, Грейс!

– Пока, Грейс, и слушай, всего тебе самого доброго!

Наконец она со всеми распрощалась, вышла из лифта, из здания – и поспешила по многолюдным улицам ко входу в метро.

Дома она застала Марту в дверях маленькой кухни. Подруга выглядела очень изысканно в новом пышном платье.

– Привет, Грейс! Тебя сегодня, наверное, живьем съели?

– Нет, что ты, – проговорила Грейс, – все вели себя очень… мило.

Она села, совершенно без сил; цветы и конфетницу положила тут же, на стол. И вдруг заметила, что в квартире очень чисто: пол выметен, пыль вытерта, – а на кухоньке явно готовится ужин.

– Ого! Вот это красота, – сказала она. – Зачем ты?

– Да ладно, все равно я сегодня рано пришла домой, – ответила Марта. Потом улыбнулась и вдруг как будто смутилась. Грейс редко доводилось видеть Марту смущенной. – Я просто подумала, что было бы неплохо, если бы здесь все выглядело прилично – для разнообразия. Все-таки Ральф ведь придет.

– Что ж, – проговорила Грейс, – это очень, очень мило с твоей стороны.

Тут Марта еще раз удивила подругу своим видом: теперь впечатление было такое, что ей неловко. Она вертела в руках жирную кухонную лопатку, стараясь при этом не запачкать платье и внимательно ее рассматривая, будто собираясь начать какой-то трудный разговор.

– Слушай, Грейс, – решилась она наконец, – ты ведь понимаешь, почему я не могу прийти на свадьбу?

– Ну конечно, – ответила Грейс, хотя на самом деле не совсем понимала. Вроде как Марте нужно было съездить в Гарвард, чтобы попрощаться с братом, который уходит в армию, но эта история сразу прозвучала неправдоподобно.

– Просто мне бы очень не хотелось, чтобы ты думала, будто я… В общем, я очень рада, если ты действительно понимаешь. Но гораздо важнее другое.

– Что?

– В общем, мне очень жаль, что я говорила про Ральфа всякие гадости. Я не имела права так с тобой разговаривать. Он очень даже милый мальчик, и я… В общем, я просто хочу извиниться, вот и все.

С трудом сдерживая охватившие ее чувства благодарности и облегчения, Грейс проговорила:

– Ну что ты, Марта, ничего страшного, я…

– Еда горит! – И Марта метнулась на кухню. – Нет, вроде ничего! – крикнула она оттуда. – Есть можно.

Когда она стала накрывать на стол, к ней уже вернулось прежнее самообладание.

– Поем и побегу, – заявила она, садясь за ужин. – У меня поезд через сорок минут.

– А я думала, ты завтра поедешь.

– Я и собиралась, – подтвердила Марта, – но решила ехать сегодня. Дело в том, что… Знаешь, Грейс, у меня есть еще одна – если тебе не надоели мои извинения, – есть еще одна причина чувствовать себя виноватой: я ведь ни разу не дала вам с Ральфом возможности побыть здесь наедине. Так что сегодня я исчезаю. – Немного помявшись, она добавила: – Давай договоримся, это мой свадебный подарок.

Она улыбнулась, на сей раз уже не застенчиво, а в своей обычной манере: бросила быстрый многозначительный взгляд – и тут же загадочно отвела глаза. Отношение Грейс к этой улыбке, которую она давно мысленно именовала «изысканной», прошло в свое время стадии недоверия, замешательства, благоговения и старательного подражания.

– Что ж, очень мило с твоей стороны, – сказала Грейс, но на самом деле в тот момент так до конца и не поняла, о чем именно идет речь.

Лишь после того, как ужин был съеден, а посуда вымыта и Марта ушла на вокзал, окруженная вихрем косметики, багажных сумок и торопливых прощаний, – лишь после этого Грейс начала понемногу догадываться о смысле подарка.

Она долго и со вкусом принимала ванну, потом долго вытиралась, вертясь перед зеркалом, исполненная прежде неведомого тихого возбуждения. В своей комнате она извлекла из белой коробки, на вид дорогой, и из шуршащей оберточной бумаги кое-что из приданого: полупрозрачную ночную сорочку из белого нейлона и такой же пеньюар, – надела их и вернулась к зеркалу. Она еще никогда ничего подобного не надевала и ничего подобного не ощущала, и при мысли о том, что Ральф увидит ее такой, она метнулась на кухню, налить себе стаканчик сухого хереса, который Марта берегла для коктейльных вечеринок. Затем Грейс потушила везде свет, оставив только одну лампу, со стаканом в руках опустилась на диван и, устроившись поудобнее, стала ждать Ральфа. Спустя некоторое время она встала, принесла бутылку хереса и поставила на кофейный столик, на поднос, вместе со вторым стаканом.

Ральф покинул контору немного расстроенным. Он как будто ждал большего от пятницы накануне свадьбы. Премия оказалась вполне приличной (хотя втайне он рассчитывал получить в два раза больше), а за обедом парни купили ему выпить и шутили, как и положено («Да брось, Ральф, не переживай так, могло быть и хуже»), но все равно хотелось настоящего праздника. И чтобы там были не только парни из конторы, но и Эдди, и все его друзья. Вместо этого ему предстояло просто встретиться с Эдди в «Белой розе», как и каждый божий день, потом поехать домой, взять у Эдди чемодан, поесть, а потом снова тащиться на Манхэттен только для того, чтобы час-другой провести с Грейс. Когда Ральф вошел в бар, Эдди там не было, и одиночество кольнуло еще острее. Он угрюмо тянул пиво и ждал.

Эдди был его лучший друг – и идеальный шафер, ведь он следил за развитием их с Грейси отношений с самого начала. Кстати, именно в этом баре прошлым летом Ральф рассказал ему об их первом свидании:

– Ух, Эдди, ты бы видел, какие у нее буфера!

Эдди расплылся в улыбке:

– Так-так… А что соседка?

– Ой, Эдди, нет, соседка тебе не понравится. Страшненькая. И кажется, много о себе думает. Зато вот другая, крошка Грейси… Нет, старик, я ее застолбил.

Половину удовольствия от каждого свидания – или даже больше, чем половину, – составляло удовольствие рассказать Эдди, как все прошло, кое-где приврать, спросить тактического совета. Однако отныне это удовольствие, как и многие другие, останется в прошлом. Грейси обещала, что после свадьбы разрешит ему хотя бы один вечер в неделю проводить с друзьями, но все равно это будет уже совершенно другое. Девчонкам попросту не дано понять, что такое дружба.

В баре висел телевизор, показывали бейсбол. Ральф бессмысленно смотрел в экран. От боли и чувства утраты в горле набухал комок. Почти всю жизнь отдал он мальчишеской, а затем и мужской дружбе, старался быть хорошим парнем, а теперь все лучшее позади.

Наконец кто-то отвесил Ральфу крепкий дружеский щелчок по заду – фирменное приветствие Эдди.

– Что скажешь, красавчик?

Ральф сощурился в гримасе вялого презрения и медленно повернулся к приятелю:

– Что стряслось-то, умник? Заблудился?

– А чё? Ты спешишь куда-то? – Произнося слова, Эдди едва шевелил губами. – Две минуты не подождать? – Ссутулившись на барном стуле, он кинул бармену четвертак. – Джек, плесни стаканчик!

Некоторое время они пили молча, глядя в телевизор.

– А мне премию дали, – сказал Ральф. – Пятьдесят долларов.

– Правда? Здорово.

Бэттер сделал страйк-аут; иннинг закончился и началась реклама.

– Ну как? – спросил Эдди, покачивая стакан с пивом. – Жениться-то не передумал?

– А что такого? – Ральф пожал плечами. – Слушай, кончай уже, а? Идти пора.

– Да постой, погоди. Что за спешка?

– Пойдем, а? – Ральф нетерпеливо шагнул прочь от барной стойки. – Мне правда нужен твой чемодан.

– Ага, чемодан-драбадан.

Ральф снова подошел и вперил в приятеля сердитый взгляд:

– Слушай ты, умник! Никто не собирается тебя заставлять, чтобы ты дал мне этот несчастный чемодан! Уж раз ты так им дорожишь… Можно подумать, очень надо…

– Да ладно, ладно. Получишь ты свой чемодан. Не психуй. – Он допил пиво и вытер губы. – Идем.

Ральфу было очень неприятно, что ему приходится брать взаймы чемодан для свадебного путешествия: он бы предпочел купить собственный. В витрине магазина багажных сумок, мимо которого они с Эдди каждый вечер проходили по пути к метро, он приметил отличный кожаный саквояж – большой, светло-коричневый, с боковым карманом на молнии, за тридцать девять девяносто пять. Ральф давно положил на него глаз, еще на пасхальной неделе. «Наверно, я его куплю», – сообщил он Эдди совершенно невзначай, – точно так же, как днем или двумя раньше объявил о своей помолвке («Наверное, женюсь на ней»). На оба эти заявления Эдди отреагировал одинаково: «Ты чё, больной?» И оба раза Ральф ответил: «А чё?» – и в пользу саквояжа добавил: «Раз уж женюсь, что-то такое понадобится». И с тех пор казалось, будто саквояж этот, почти как и сама Грейси, стал символом столь желанной новой, более обеспеченной жизни. Однако после покупки кольца и новой одежды и после всех прочих трат Ральф в конце концов обнаружил, что не может позволить себе еще и эту покупку. Пришлось довольствоваться чемоданом Эдди – очень похожим, но подешевле, потрепанным и без кармана на молнии.

И вот теперь, когда они шли мимо того самого магазина дорожных сумок, Ральф вдруг остановился: ему в голову пришла безумная мысль.

– Эй, Эдди, погоди-ка. Знаешь, что я решил сделать с этой премией – с полусотней долларов? Куплю-ка я этот саквояж – прямо сейчас.

– Ты чё, больной? Сорок баксов за саквояж, который нужен раз в году? С ума сошел. Идем!

– Ну не знаю. Думаешь, не надо?

– Слушай, дружище, ты б не разбрасывался деньгами. Пригодятся еще.

– Ну да, – согласился наконец Ральф. – Ты прав, наверно.

И снова зашагал с Эдди в ногу, ко входу в метро. Именно так у него в жизни все обычно и складывалось. Такого саквояжа ему не видать, пока он не станет зарабатывать больше, и он с этим смирился – как смирился безропотно, после первого же тонкого намека, с тем, что невеста отдастся ему только после свадьбы.

Проглотив двух приятелей, метро стучало и грохотало, и трясло их в безумном трансе добрые полчаса, и в конце концов изрыгнуло из своих недр в вечернюю прохладу Квинса.

Сняв на ходу плащи и ослабив галстуки, они позволили легкому ветру высушить пропитанные потом рубашки.

– Какой план? – спросил Эдди. – Во сколько мы должны объявиться завтра в этом пенсильванском городишке?

– Да когда удобнее, – отвечал Ральф. – Вечером, в любое время.

– И что будем делать? Какого черта вообще можно делать в такой глухомани?

– Ну не знаю, – будто оправдываясь, проговорил Ральф. – Ну посидим, поговорим, наверное. Пива попьем со стариком. Мало ли что еще. Не знаю.

– Господи, – простонал Эдди. – Ничего себе уик-энд. Вот счастье-то.

Ральф вдруг остановился посреди тротуара, охваченный внезапным приступом ярости, и скомкал в кулаке мокрый плащ.

– Слышь, ты, козел! Никто не заставляет тебя туда ехать – ни тебя, ни Марти, ни Джорджа, никого. Заруби себе это на носу. Мне не нужно от тебя никаких одолжений, усек?

– Да ты чё? – удивился Эдди. – Ты чё? Шуток не понимаешь?

– Ага, шуток, – процедил Ральф сквозь зубы. – Тебе все шуточки.

Он угрюмо поплелся следом за Эдди, едва сдерживая слезы.

Они углубились в квартал, где оба жили: то был двойной ряд аккуратных, совершенно одинаковых домиков, протянувшийся вдоль той самой улицы, где они всю жизнь дрались, и слонялись, и играли в стикбол[4]. Эдди распахнул входную дверь своего дома и пригласил Ральфа в прихожую, где прозаически пахло цветной капустой и уличной обувью.

– Заходи давай, – проговорил он и махнул большим пальцем в сторону закрытой двери в гостиную, а сам качнулся назад, чтобы уступить дорогу приятелю.

Ральф открыл дверь, прошел три шага – и вдруг его словно ударили ногой в челюсть, так неожиданно пришло осознание происходящего. Комната, где царила полная тишина, была буквально набита людьми – расплывшимися в улыбке, раскрасневшимися мужчинами. Тут были и Марти, и Джордж, и ребята из квартала, и ребята из конторы – все, все его друзья стояли не шевелясь, боясь нарушить тишину и сбившись в крепкий монолит. Скинни Магуайр скрючился у пианино, занеся растопыренные пальцы над клавишами, и когда он залихватски ударил по клавишам, дружный хор заревел песню, отмеряя ритм взмахами кулаков и коверкая слова улыбающимися ртами:

Ральфа вдруг охватила слабость. Он отступил на шаг, на придверный коврик, и остался так стоять, с широко распахнутыми глазами, тяжело сглатывая, прижимая к груди плащ.

– Мы все должны признать! – распевали они. – Мы все должны признать!

И когда затянули второй куплет, из столовой, отделенной занавесками, появился отец Эдди, лысый и сияющий, поющий во весь голос, и в каждой руке он держал по большой кружке пива. Наконец Скинни пробренчал последнюю строчку:

– Мы – все – долж-ны – при-изна-а-ать!

И все ринулись к Ральфу, осыпая его поздравлениями, яростно тряся ему руку, хлопая по плечу и спине, а его колотило, и голос его терялся в общем гаме.

– Ну вы даете, ребята! Спасибо! Даже… не знаю, что… спасибо, ребята…

Потом толпа раскололась надвое, и Эдди медленно прошествовал по образовавшемуся проходу. Глаза его сияли улыбкой, полной любви, а в неловко вытянутой руке он держал саквояж – не свой, а совершенно новый: тот самый, большой, светло-коричневый, кожаный, с боковым карманом на молнии.

– Речь! – кричали со всех сторон. – Речь!

Но Ральф не мог ни говорить, ни улыбаться. Он даже видел с трудом.

В десять часов Грейс начала ходить по квартире, закусив губу. Что, если он не придет? Да нет, конечно придет. Она снова села и аккуратно разгладила волны нейлона на бедрах, пытаясь сохранять спокойствие. Если она будет нервничать, то все испортит.

Звук дверного звонка подействовал на нее, как удар тока. Уже на полпути к двери она остановилась, тяжело дыша, и снова взяла себя в руки. Затем нажала на кнопку домофона и приоткрыла дверь квартиры, чтобы посмотреть, как он взойдет по лестнице.

Увидев в руке у него саквояж, а на лице – серьезность и бледность, Грейс подумала было, что он обо всем догадался, что он пришел, готовый запереть дверь и заключить ее в объятия.

– Здравствуй, дорогой, – тихо проговорила она и открыла дверь шире.

– Привет, детка. – Он проскользнул мимо нее в квартиру. – Не поздновато? Ты уже легла?

– Нет. – Закрыв дверь, она оперлась о нее обеими руками, так что дверная ручка оказалась у нее за спиной на уровне талии, – именно так закрывают дверь героини фильмов. – Я ждала тебя.

Он на нее даже не посмотрел. Подошел к дивану и сел, поставив саквояж на колени и скользя по нему пальцами.

– Грейси, – сказал он почти шепотом, – ты только посмотри.

Она взглянула на саквояж, потом – в его печальные глаза.

– Ты помнишь, – проговорил он, – я тебе как-то рассказывал о саквояже, который хотел купить? За сорок долларов? – Он замолчал и осмотрелся. – Ой, а Марта где? Легла?

– Она уехала, милый, – ответила Грейс, медленно приближаясь к дивану. – Уехала на все выходные. – Она присела рядом с Ральфом, придвинулась поближе и одарила его той особенной улыбкой, которую переняла у Марты.

– Серьезно? – удивился он. – Ну да ладно. Слушай. Помнишь, я говорил, что вместо этого решил одолжить чемодан у Эдди?

– Да.

– Так вот, сегодня вечером встречаемся мы в «Белой розе», а я и говорю: «Давай, Эдди, айда к тебе за чемоданом». А он говорит: «Ага, за чемоданом-драбаданом». А я ему: «Ты чего?» – а он все молчит, представь? Так вот идем мы к нему, а там в гостиную дверь закрыта, чуешь?

Грейс придвинулась еще ближе и положила голову Ральфу на грудь. Тот механически поднял руку и обхватил ее за плечи, продолжая говорить.

– И короче, он говорит: «Давай, Ральф, открой дверь». А я: «В чем вообще дело?» А он: «Не шуми, Ральф, открывай давай». И вот открываю я дверь, а там – господи исусе!

Пальцы Ральфа впились в плечо Грейс с такой силой, что она посмотрела на него с тревогой.

– Грейси, там были все! – продолжал он. – Все ребята. На пианино лабали, пели, поздравляли… – Голос Ральфа дрогнул, веки опустились, ресницы стали влажными. – Вечеринка-сюрприз, – проговорил он, пытаясь улыбнуться. – Для меня. Нет, Грейси, ты представь, а? И потом… потом вдруг Эдди выходит вперед и… выходит – и вручает мне вот это! Точно такой саквояж, на какой я все время заглядывался. Он купил его на собственные деньги – и ни словом не проболтался, – все это только для того, чтобы сделать мне сюрприз. «Вот, Ральф, – говорит, – чтобы ты понял, что ты лучший в мире парень». – Его дрожащие пальцы снова сжались в кулак. – Грейси, я плакал, – прошептал он. – Не сдержался. Думаю, ребята не видели, но я правда плакал. – Он отвернулся и зашевелил губами, всеми силами стараясь сдержать слезы.

– Хочешь выпить, дорогой? – мягко спросила она.

– Не, Грейси, не надо. Я в норме. – Он осторожно поставил саквояж на ковер. – Сигаретку только дай, а?

Она взяла сигарету с кофейного столика, вставила ему в губы и зажгла.

– Давай я принесу тебе выпить, – сказала она.

Он нахмурился сквозь сигаретный дым:

– А что у тебя там? Херес? Не, не люблю. Да и все равно я пивом накачался. – Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. – А потом матушка Эдди накормила нас обалденно, – продолжал он, и голос его звучал уже почти обычно. – Были стейки, картошка фри, – называя каждый из пунктов меню, он откидывал голову на спинку дивана, – салат из латука и помидоров, пикули, хлеб, масло – все. Куча закусок.

– Надо же, – проговорила Грейс. – Правда, замечательно?

– А в конце еще мороженое и кофе, – не унимался Ральф. – А пива вообще сколько хочешь. Серьезно, оно прям рекой лилось.

Грейс провела рукой по колену – отчасти чтобы разгладить нейлоновые складки, отчасти чтобы стереть влагу с ладони.

– Да, они действительно молодцы, – сказала она. Оба замолчали и просидели так, казалось, довольно долго.

– Я, вообще-то, всего на минуту, Грейси, – сообщил наконец Ральф. – Я обещал им вернуться.

Сердце у Грейс бешено колотилось под слоем нейлона.

– Ральф, а тебе… тебе нравится?

– Что, милая?

– Мой пеньюар. Вообще-то, ты не должен был его видеть, пока… то есть до свадьбы, но я подумала, что…

– Хороший, – похвалил Ральф и попробовал тонкую ткань на ощупь, потерев между большим и указательным пальцем, как делают торговцы. – Очень хороший. Почем брала?

– Ой, не помню. Тебе нравится?

Он поцеловал ее и наконец стал нежно гладить.

– Хороший, – приговаривал он. – Хороший. Мне нравится, еще как. – Его рука замерла у низкого выреза, потом скользнула за него и легла невесте на грудь.

– Ральф, я правда люблю тебя, – прошептала она. – Ты ведь знаешь?

Его пальцы сжали ей сосок – на мгновение, – и тут же скользнули прочь. Обет воздержания, привычку последних месяцев, нарушить было уже невозможно.

– Конечно, детка. Я тоже тебя люблю. Ну а теперь – будь хорошей девочкой, выспись как следует, а утром увидимся.

– Нет, Ральф, останься! Пожалуйста!

– Не могу, Грейси, я обещал ребятам. – Он встал и оправил одежду. – Они ждут меня дома.

Вся пылая, она тоже поднялась на ноги, но вопрос, который должен был выразить страстный призыв, прозвучал как сетования недовольной жены:

– Может, они подождут?

– Ты что, сбрендила? – Ральф попятился, глаза его округлились от праведного гнева. Ей придется понять. Если она ведет себя так до свадьбы, что же будет потом? – Нельзя же так! Чтоб ребята сегодня ждали? После всего, что они сделали для меня?

Ральфу никогда еще не доводилось видеть личико Грейс столь немиловидным, как в последующие несколько мгновений. Но она быстро взяла себя в руки и улыбнулась:

– Конечно, дорогой. Ты прав.

Он опять подошел к ней и нежно провел кулаком по ее подбородку – с довольной улыбкой, как муж, восстановленный в очевидных правах.

– Ну вот, дело другое, – сказал он. – Увидимся завтра на Пенсильванском вокзале, ровно в девять. Ладно, Грейси? Да, пока не ушел… – Он подмигнул и похлопал себя по животу. – У меня пиво вот-вот из ушей польется. Можно мне в тубзик?

Когда он вышел из уборной, она ждала его у входной двери, чтобы попрощаться, – стояла, скрестив руки на груди, будто замерзла. Ральф любовно взвесил в руке саквояж и подошел к Грейс.

– Ну что, детка, – проговорил он и поцеловал ее. – Значит, в девять. Не забудь.

Она устало улыбнулась и открыла перед ним дверь.

– Не волнуйся, Ральф, – сказала она. – Увидимся.