Читать книгу Лицей 2020. Четвертый выпуск - Ринат Газизов, Денис Безносов, Александра Шалашова - Страница 9

Он был одет в джинсовую курточку, потёртые велюровые штаны, футболку с тремя сказочными богатырями. Лицо Поповичу заляпала капля сметаны, сорвавшись с утреннего блинчика, как хорошо, мама не заметила. Плохо, что мама ничего не замечает от этой жары.

Костик взмок. От подъезда до маршрутки ещё пытался на ходу раздеться сам. Или сопя, не решаясь хныкать – чревато! – тянул за руку: мама, помоги. Но Светлана слишком торопилась. Потом голос метро объявил: “Крестовский остров”, – она резко шагнула, а Костик, конечно, угодил в щель между вагоном и платформой. Растянулся на плитке. Но она так спешила, что даже не закричала. Сказать словами – не спеши, не дави, – он опасался: безошибочно ощущал её раздражение.

В эту жару распирало и тело, и вещи, и маму. Она же была такая спокойная и скучная зимой, а тут на тебе – сорвалась, странная. Увеличивалось всё, даже радость и смех вокруг становились невыносимыми. Имя этой беде было Юль: как девочка – только середина лета…

Мальчик вглядывался в дома Крестовского острова одним глазом. Другой жмурил, чтобы толпа не лезла в голову. Местные жилища куда ниже их “муравейника”, потому что здесь живут богатые. Им полагаются малые дома. В яростном свете лета эти дома и их машины (увеличенные тачки из “Детского мира”) будто выпрыгивали из штанов. Стремились завладеть вниманием Костика.

Почему говорят “ясное солнечное утро”?

Ведь стёкла бликуют, впиваются в глаза. Дрожащее марево восходит от горячего асфальта, что пружинит под ногами. Ветер волнует, наделяет голосом шапки деревьев, и каждое – по-разному. Твёрдая стена плывёт в очертаниях. Белый цвет – слишком белый. А как шумно дышит овчарка того полицейского, и ходят её бока! Как у неё в пасти помещается огромный мокрый язык? В ясное солнечное воскресенье прохожие чаще сбивают с ног. Хочется пить, спать, бежать, лежать… Мамина рука выпускает Костика, трётся об юбку, словно поглаживая ушиб, хватает опять. То сухая и горячая, то влажная…

Ну что в этом утре “ясного”?! Почему мама постоянно жалуется на облачность и дожди, а как жара – не рада, а будто разогрета, и разогрета бестолково, мается?

Вместе с ними встала перед “зеброй” женщина. Костик по привычке держал голову ровно, но смотрел вниз, под ноги, пряча взгляд от лета, – так, бывает, чураешься бешеного родственника, что желает любить тебя, сгребать в охапку и подбрасывать вот прямо сейчас. “Жвачка розовая, жвачка серая, листик, пёрышко, – тихо перечислил мальчик то, что было нанизано у женщины на шпильку туфли, – канапе…” Светлана ответила невпопад: “Потерпи”. Костик усилил кривую ухмылочку. Мать готовила канапе. Несколько раз после тщательной уборки к бутылке вина и канапе приезжал дядя Арсений.

Миновали ворота и оказались в парке. Тут мать отпустила наконец его и вынула из сумочки мобильник. Костик смог заткнуть пальчиками оба уха: как здесь громко! Взглянул искоса вверх. Мать нахмурилась, по губам читались короткие вопросы. Она недовольна, зря спешила, дядя Арсений опаздывает или вовсе не придёт. И чего мать распереживалась из-за него? Сама говорила подруге Светке, мол, сидеть надо на попе ровно, это она выбирает, а не он.

Хорошо бы вернуться домой…

– Ты хотел хот-дог? Пойдём, я возьму тебе хот-дог… Да дай же руку мне!..

Взрыв восторга и ужаса – вдали, Костика словно ударной волной прижало к лавочке.

Слева в стеклянном пузе вертелась сладкая вата; на решётке справа вращались сосиски. Грохот аттракционов и крики людей отразились в куполе неба. Люди тоже вращались, как сосиски. Мальчик втянул голову в плечи, чужое веселье покалывало, как крупицы соли под одеждой.

– Костик, на! говорят же тебе…

Бережно взял у продавщицы хот-дог, а то кетчуп потечёт. Влажная салфетка. Сосиска вот-вот испарится. Уф, опять жарко, мам, как же ты не понимаешь…

И они вяло двинулись дальше.

Лицо Светланы выключилось, как перед теликом села. Последнее время она загоралась только от связи с дядей Арсением. Значит, будет ждать… И опять: крики, вж-жух! вж-жух! звонкий стук металла о металл. Ускорились барабанной дробью колёса по математическим изгибам расчётливого удовольствия. Открытые рты: голодные птенцы в гнезде – эти жаждущие восторга, вспотевшие человечки. Тоненький визг прорезал железо.

Костик уже был на “Диво Острове”. Тогда он робко присматривался к американским горкам, колесу обозрения, штуке, которую называют “шейкер”, штуке, которую называют “бустер”, ракете на привязи, карусели…

Слишком много их – громких железных чудовищ.

Но он не был пуглив. Просто знал: к аттракционам лучше не прикипать. Они хотели веселить так же явно, как брикет пломбира, выглядывая из холодильника, желает накормить. И это всё равно не полная правда. Тут он не мог – и никогда за всю жизнь не сможет – подобрать слова… Дело даже не в неприкрытых намерениях. Ведь много вещей так устроено. Съешь меня, выпей меня, надень меня.

Но огромные агрегаты для веселья ещё проще.

Они перед Костиком были голые.

– Чего ты не ешь, я не поняла? В следующий раз не куплю…

Он быстро надкусил сухую булку с краю. Опять поднёс хот-дог ко рту, чтоб казалось: ест, ещё как ест, мам… Хуже было не когда мать кричала, а когда била. В середине лета она щедра на подзатыльники. А импульс от ладони в черепушку надолго оставался внутри. Гудел, не затихая, хотя била-то она не сильно. Если и существует экспертиза по оправданности подзатыльников, то она бы уж точно постановила: ни один из них не был жизненно необходим.

– Доброго утра, сударыня! Не желаете ли запечатлеться с Петром Великим и Екатериной Великою?..

Светлана ускорилась, обходя странные фигуры.

Костик за ней не успел, замер перед широченным золотистым подолом Екатерины. Голос у неё был пузырящийся, волнующий – первый плеск шампанского в бокал. Рядом возник мужчина. Столь высокий, что взор мальчика долго поднимался от сапогов по изумрудному камзолу, расшитому золотом, с манжетами рубахи, в которых можно прятать охапки голубей… – и на жабо остановился. Выше всматриваться опасно – солнце жалило. “Повезло же, а, – пробурчал Пётр Первый уже другим голосом, – тоже жрать хочу”.

Мальчик пошёл в обход этих костюмов.

– Костик, догоняй давай!

– Мам, а кто это?

– Аниматоры. Пристают к людям. И за фотографии деньги требуют.

– А с меня не требуют!

– Везучий ты у меня, Костик… Давай скорее. Тут курят, дышать невозможно.

Но он обернулся, надо же их досмотреть. С Петром почему-то не вставали рядом. А вот Екатерина была нарасхват, и она вовсю об этом хохотала. В ясное солнечное утро усы и длинные волосы Петра были угольно-чёрными, хуже треуголки. Он то и дело приподнимал её, вытирая пот.

Костик дал бы ему денег просто так.

Сегодня тридцативосьмилетний актёр Самохин был куда более жалок и рассеян, чем обычно.

Ряженый шут корпоративов и второй эшелон любительского театра. Толпа Самохина почему-то дезориентировала, как и мальчика с хот-догом, но для него это непрофессионально! А ещё знойное лето… И что-то витало поверху. Не грипп, нет, и не давление… Ощущение у Самохина: будто из джунглей бесчисленных оттенков тревоги грядёт экзальтированный кураж. Разобрать эти оттенки смог бы только надорванный петербургский неврастеник, а превратить их в искусство – Кафка. Только на что Самохину кураж? “Петра” можно играть левой пяткой.

Он растирал потный лоб до красноты.

Знобило.

Нутро щекотало предчувствие: вот-вот сотни петербуржцев в пёстрых майках и непривычных шортах, всех возрастов и уровней надменности, кулисами разойдутся в стороны. Потому что – плоские они, обыватели. И состоится у Самохина большая роль. Кто-то его заметит. Шепнёт другому. Третий одобрит. Фактура его, ужимки как влитые утопнут в нужном (ну, хоть кому-нибудь нужном!) пазе, и мозаика шедевра сложится. Случится та самая переломная постановка. Или “проект” – так сейчас говорят? Вовсе не этот ежедневный фарс с полиэстеровым нарядом императора, по ставке четыреста рублей в час. Без этого “ох, я вам сейчас бороду укорочу!..”, и чтоб чернь не кричала – как вот на “Диво Острове”, – и никто его за царёвы булки больше не ущипнёт, – нет, будет по-настоящему.

Голова кружилась.

Парк притоптывался, сплющивался коржами нехитрого торта: плоскость земли, плоскость людей, плоскость флоры, – а фонарные столбы усажены в них проверочными зубочистками. Город-то горизонтальный. Высоту его всхода испокон задавали культовые постройки – что может быть выше?

Даже не верится – Самохин может! Вопреки правилам города, актёр, уносимый головокружением, будто поднимался в небо. Во весь государев рост. И, глядя с мнимой высоты, не мог не уловить сходство парка Крестовского с подарочной коробкой.

Ровные аллеи лентами крест-накрест стягивают упаковку. Пересекаются они на ажурной эмблеме – центральном фонтане. Блестит мишура травы. Пересыпается конфетти людей. Не зря человечки так гогочут, ржут, орут, визжат, ох не зря. Вот-вот Крестовский-подарок вскроют…

Подарок – для кого?

Самохин пошатнулся, испугав парочку китайских туристов, брякнул с наигранной бодростью коллеге-“Екатерине”:

– Так солнечный удар недолго словить!..

И упал на скамью.

Хотел достать мобильник, переключиться, перенестись отсюда, но рука онемела. В глазах раздвоилось, а дыхание стало лёгким-лёгким. Наверно, четвёртая смена подряд на зное – это чересчур в его возрасте. Отлежаться бы… Но тут знобящий небесный луч, сужая круги на дороге, нащупал наконец подходящее тело, и Самохина объял нездешний холод. Его душу пригласили отлучиться. В голове потемнело. Почему-то заржали лошади, загрохотали колёса, как будто невидимый экипаж погнал на Самохина.

А надолго?.. – спросил аниматор, закатывая глаза. – Не хочу отрубаться, опять намалюют на лице дрянь, выйдет конфуз…

Как понадобится, – приказали ему. – Не будет конфуза.

Даже если то напал ожидаемый кураж, то определённо он был чужим. Кровь Самохина охладилась. Кости стали железом, душа – газовоздушной смесью. В этот раз уступать демоническому лету дух-хранитель не собирался.

Поднялся на скрипнувших сапогах, направился за ребёнком чёрта и Светланы уже не Самохин, и вообще не человек.