Читать книгу Путешествие в бескрайнюю плоть - Ринат Валиуллин - Страница 5

Сны, из которых ты выползаешь с таким облегчением, с такой искренней радостью, что хочется любить всех, даже своё отражение в зеркале, если это был кошмар, и с такой досадой, если ты просыпаешься в своём проблемо-питомнике, в аду. Иногда ты даже начинаешь понимать: это сон, и скоро я проснусь, окажусь в месте, где ждут и любят, и вот я проснулся, и что? И ничего… Чёрная тишина: не ждали не любили, ушли. Даже просыпаясь самой тёмной ночью, я вижу силуэты знакомой обстановки, предметы, звуки. Здесь – как в гробу, в глаза уставилось отчаяние.

Война внутри самого себя, где от меня зависит только высота духа, а он уже давно болтался в петле обстоятельств. Необходимо думать о чём-то простом и приятном, чтобы выиграть время. Казалось, время вышло… Вышло из этого ящика пространства, ему стало душно здесь, тоскливо и одиноко (и это уже другой вид одиночества, который раздражает, как диагноз какой-то заразной болезни, от него бегут), мне нечем было развлечь своё время. Оно не терпит скуки и уходит, туда, где весело, куда его проводят с большим вниманием, это и есть времяпровождение.

– Выпустите меня отсюда, уроды, я вас буду целовать. Откройте эту чёртову коробку. Вытащите меня отсюда.

Сколько прошло? Сколько оно прошло? Коридор, лестницу. Сколько его прошло? Час, часы… Я могу думать об этом часами, не мозгами, а часами, теперь в моей голове вместо них часы, они ходят, ходят вокруг меня. Секунда – мысль, минута – та же мысль, час – мысль на месте, она навязчива и не отстаёт, как старый кусок скотча, навязчивую мысль можно было прикрепить к предметам вокруг, мне было не к чему, кроме темноты – ничего… Время ушло, завалилось на койку и засыпает, а она осталась.

Нет, оно шло там, в кубрике, где действительно все уснули пьяным сном, командиры опоздали на вечернюю поверку, в ночном сопении не спалось только Колину, он боялся. Он знал, что его приятель сейчас лежит один в ящике из-под торпеды и, возможно, ему уже нечем дышать, и он уже не чувствует своих конечностей, но было страшно: несколько раз Колин подходил к спящей луне Бледного, репетировал речь, с которой он его растолкает и попросит ключ от склада, но снова возвращался, ложился и пытался заснуть, презирая себя за трусость и оправдывая одновременно. И так несколько раз в течение двух часов. Он был в ступоре. Ему было страшно и неудобно будить дедушку среди ночи, понимая, что за этим последует, что он элементарно может получить пи…. Но даже не побои его пугали – он к ним уже привык, а то, что никогда не сможет сделать этого, пусть речь шла бы и о его жизни. Люди, до чего же они робки порой, что даже готовы за это заплатить жизнью, некоторые умирают, пока кто-то принимает решение. Наконец, ему удалось договориться со своей совестью, он накрыл голову подушкой и уснул прямо в одежде.

* * *

Май. Было тепло, глыбы домов зевали окнами, в коридорах города – вечернее проветривание, люди держали друг друга за руки, за талии, за задницы, более одинокие держались за сумочки, за букеты, за газеты, кто-то держал слово, кто-то сдержал (хотя сдерживать его удавалось в мае с трудом) и поэтому гулял в одиночестве. Дети шалили, дети всё время шалят, даже когда становятся взрослыми.

Я тоже держался за руку, за её руку, тонкую и изящную, с белыми клавишами пальцев, я никогда не говорил, что люблю, но при этом никогда и не отказывался. Вдвоём нам было так же хорошо, как и в одиночестве, поэтому встречались мы чаще, чем разговаривали по телефону, мобильная связь, Интернет – это то, что больше всего отдаляет.

– Ты меня ещё ни разу сегодня не поцеловал.

– Ты тоже.

– Я всё ещё от вчерашнего отойти не могу. Меня так приплюснуло не то ревностью, не то обидой, я не знала, что делать, куда идти и, главное – зачем. Хорошо, что ты вовремя вернулся в вагон.

– Не может быть, а с виду ты была ничего, даже не дымилась, покраснела только малость. Я думал, ты держишь ситуацию под контролем.

– Ну кто мог предположить, что в этом же вагоне едет твоя бывшая сокурсница? Один шанс на миллион.

– Я же тебе сказал, что отсутствие шансов – это мой конёк. Теперь убедилась в моём очаровании?

– В твоей предприимчивости. Я жду возмещения ущерба.

И я поедал малину её губ, вдыхая сено волос, ладонь, проскользнув по талии, добралась до второго размера мыши на коврике платья. Я был счастлив, это была моя любимая игра, там я занимал всё пространство, в полный рост своих высоких чувств. Я поправлял её волосы, смотрел в её глаза, казалось бы – ничего особенного, вот они ресницы, вот они веки, вот оно стекло зрачков, полное любви: в них ни жалости, ни боли, ни лести. Настоящая любовь – любовь без вопросов. Море любви плескалось животной радостью в её голубой бездне. Я бухал эту любовь, а она всё не кончалась, и это состояние переходило в зависимость. От настоящей любви можно спиться, стать алкоголиком любви. Пойти в армию, – как подшиться: ни тебе поцелуев, ни девушки, ни свободы. Лечись.

Я ухаживал за ней трепетно и ненавязчиво, будто поливал цветок на подоконнике, который в один дерзкий момент должен был зацвести розовыми лучами рассвета. Я не предполагал, сколько времени это займёт, но процесс настолько меня вдохновлял, что не хотелось торопить события, скорее, я их даже сдерживал, понимая, что всякий цветок имеет свой закат. Судя по тому, как она шла ко мне навстречу, и её это окрыляло не меньше, чистота вытесняла пустоту, когда мы разговаривали, паузы между словами несли ещё больше смысла.

– Я всё время думаю, насколько нас хватит?

– С такими темпами, мне кажется, ещё на сотню лет… Потом мы поженимся, ты родишь мне детей, я буду лежать целыми днями дома на диване, ни фига не делать, только любить тебя, с каждым днём всё больше и больше. Как тебе такое?

– Заманчиво, но на это я не клюну. Любить – это же так скучно, на одном и том же диване, с одной и той же женой – ты сойдёшь с ума раньше, чем обезумеешь. Кстати, чтобы ты выбрал: сойти с ума или обезуметь?

– Я склоняюсь к безумству. Полюбишь меня безмозглого?

– Когда нет достоинств – любят за недостатки.

– Прямо-таки и нет?

– Ну, есть один – ты хороший.

– Звучит, как болезнь.

– А что тебе не нравится?

– Хороший – это значит тот, который живёт по твоим правилам. Встречаешь ты его, а он открывает в голове своей инструкцию с пометкой «Её правила» и следует им, пока с тобой не расстанется. Ты с ним прощаешься и думаешь: какой хороший человек.

– Что же думает другой?

– Примерно то же самое: как же хорошо ей со мной было! Пусть теперь всем расскажет, какой я хороший.

– Слушай, мне ещё в книжный надо зайти, кое-что посмотреть для домашнего чтения по английскому.

– Пошли, люблю между полок слоняться, в запахе типографии. Мне нравится в этом слове первая часть: мы тут типа графили для вас, типа столько умных книг для вас написали.

– В книжном сегодня аншлаг. Тебе не кажется, что люди слишком много читают? Неужели это действительно помогает им жить?

– Скорее, выжить.

– Откуда столько пессимизма?

– Выжать из жизни всё. Весёлые человечки треплют книги, они вытряхивают из них чью-то чужую истину. Наверное, своя опротивела, и рассуждают: «Вот так я хотел бы жить, а вот так – умереть, а это возбуждает, хотя и пошлость», смотрят на обложку, потом – на цену, потом – на тираж, и ставят обратно.

– Пошлость возбуждает сильнее, чем красота.

– Потому что её можно потрогать, она всегда голая, а красоту ещё надо раздеть.

– Но это же дорого.

– Если ты про свою, то да, это дорого, мне даётся дорогой ценой.

– Ты слишком медленно раздеваешь.

– Просто я не тороплюсь.

– Да нет, ты боишься.

– Да – я трус, тушуюсь перед прекрасным. Чёрт, ты связалась с трусом. Та, что спряталась за трусами, связалась с трусом. Ок, сегодня я тебя возьму.

– Как эту книгу?

– Да, ты станешь моей настольной книгой, нет, лучше – надиванной, я буду читать тебя от корки до корки днём и ночью.

– Тогда уж до икорки.

– Ты эту решила взять?

– Нет, у этой мне не понравилась обложка.

– А вовнутрь ты заглянула?

– Название слишком много говорит за себя. Какие странные имена у книг!

– Не то, что у нас.

– Они уникальные, по ним можно определить, что внутри, по человеческим – никогда. Имя Мэри… Ничего не говорит, никакой информации. Выстраивай дальше отношения, чтобы что-то узнать, убивай время, нервничай, жди звонка… Не факт, что ещё повезёт.

– Поэтому у книг больше шансов стать нарицательными. Ты не преувеличивай своё значение – будешь неуязвима, зачем тебе эти нюансы, детали личной жизни, есть девушка Мэри. Хочешь? Бери, открывай, листай. Не хочешь – положи на место.

– Если каждый, кому я приглянусь, начнёт меня брать, что от меня останется? Меня и так раздражают люди. Их тут слишком. Но я в отношениях с человечеством. Взять бы всех и бросить.

– Не разбрасывайся, у тебя всё в единственном экземпляре, и я тоже.

– Смотри как обильно Донкова на Достоевского легла, всем телом положила на обе лопатки – на полке под несколькими книгами Донковой лежал томик классика.

– Фолк, перестань пошлить.

– Чувствую, не отпустит, современное искусство тоже требует жертв. Смирись, классик, и отдайся.

– Фолк, перестань пошлить. Лично мне нравятся её романы, лёгкие и интересные. Не грузят.

– Судя по фамилии, ей должно нравиться снизу. На дне.

– Вот ты привязался, «На дне» Горький, но не в моём вкусе.

– Почему? Ранний очень хорош, очень горький, он потом ещё «Мать» написал.

– Ну это тебе, мне мать написала, чтобы я купила хлеба, хорошо, что напомнил.

– Горькому спасибо скажи. Ну, ты выбрала книгу? Пора, а то макулатура засасывает.

– Да, эту возьму. Ты её не читал?

– Вроде, только на русском.

– Ну и как?

– Ничего, сюжет избитый, конечно, но язык хороший, с юмором.

– Английский.

– Представь, что мы не в отделе литературы, а в мясном, на прилавке куча иностранных языков: «Простите, у вас английский свежий? Тогда взвесьте мне килограммчик».

– Вот этот, подлиннее. Так что там дальше было по моей книге?

– Встретились двое, разница в возрасте у них – пропасть. Она колеблется: «Если он так мало ест, может быть, будет поменьше срать мне в душу?», – думала она, сидя напротив, на первом свидании.

– А без этих глаголов нельзя?

– Глагол из книги, кстати. Так вот: он был большим сочным поручительством её счастливого будущего, но её раздражали его губы, которые жевали слова, мясо, салфетки, её уста. Губы, которыми он просил её руки, она долго не давала, так как всё ещё давала другому, тому, с кем жизнь не складывалась. Ты бы что сделала на её месте?

– Я бы подумала.

– Почему женщины начинают думать вместо того, чтобы любить?

– Потому, что хоть кто-то из двоих должен думать.

– Потом идёт внутренний спор её черт характера и способностей: «Если с ним так трудно жить, может быть, будет легко умирать?» – фантазировала авантюра, – «Но ведь счастливое будущее!» – шептала извилина, – «Да, да, я всё понимаю», – хлюпало желание, – «Мне надо подумать!» – встала достопримечательность. Одним словом, она решила, что раз так долго думает, то это точно не любовь, что на х… любовь большую, что она у неё уже была, и что ей нужна ещё больше.

– Складно излагаешь, может, ты её сам написал?

– Нет, подсознание извергло.

– А ты наверняка пишешь сам.

– Пробовал.

– А почему мне не показывал?

– Слишком много личного.

– Вот где ты его прячешь? Колись, что там?

– Там описаны тысяча и одна ночь моей холостой жизни.

– Ого! Не тяжело носить столько опыта?

– Вот и приходится выплескивать.

– Как хорошо на улице после книжного магазина! Сразу жить хочется.

– Обычно я из библиотеки выползал с таким чувством… канцелярской крысой.

– Лучше уж канцелярской, чем подопытной.

– Подопытные – это те, которым не хватило опыта, чтобы их избежать.

Солнце заворачивалось в занавески облаков, день закрывал глаза, его чёрные ресницы бросали серые тени предметам, дабы те прикрылись на ночь. Хотя молоко воздуха ещё не остыло. Дом Мэри подходил к нам медленно и грациозно, он, сталинский, загораживал небо серым кителем облицовки, как образ сурового вождя во времена строительства. Любопытство окон пряталось под веками штор, за каждым из них – хозяйство, частное, мелкобуржуазное – латифундии на замках. Нас съел прохладный подъезд, затем обнял лифт, чтобы доставить на последний этаж. На седьмой этаж – как на седьмое небо. Лифты созданы для поцелуев. Всё ещё продолжая целоваться, мы вывалились на площадку.

– Приехали, – Мэри раскрыла свою сумочку, из которой в её ладонь бросился ключ, будто он страшно соскучился по своей хозяйке, лёжа там в темноте, в ароматах косметики и подкладки. Мэри вложила его в рот входной двери и сделала три оборота, замок что-то прошамкал железными зубами, дверь отворилась.

– Прошу.

Все квартиры начинаются с коридоров: маленьких, тесных, больших, толстых, вытянутых, худых, тёмных, светлых, заваленных тапочками, шубами, коробками, велосипедами, с запахом и без. По сути – это просторный шкаф для одежды и обуви и камерный зал для медленных танцев встреч и расставаний. В этом коридоре не было ничего лишнего, даже я не был здесь ещё лишним. Между словами «проходи» и «не стесняйся» всегда остаётся небольшая щёлочка, в которую и проскальзывает гость.

– Хорошо у тебя, светло.

– Не паясничай.

– Какое древнее слово, специально для меня хранила?

– У меня таких много, я думала, ты уже привык.

– Разве я похож на паяца?

– Нет, ты похож на предмет.

– На что?

– На предмет моей любви, – поцеловала она мою щёку.

– Ты так вкусно меня целуешь, что открывается аппетит.

– Ща, чай поставлю. Может, суп будешь?

– А какой?

– Солянка, мама варила.

– Нет, всё равно не буду.

– В смысле – «всё равно»?

– Я просто так переспросил, часто спрашиваешь, уже зная, что тебе это не нужно, а всё равно спрашиваешь. Не обращай внимания.

– А что будешь?

– Пиво.

– Ты что, пьёшь?

– Да, я постоянно пью, ты ещё не знаешь, с кем ты связалась.

– Надо же, чёрт, ладно, сейчас покормлю и выгоню. Тебе какое?

– Мне всё равно. Лишь бы холодное.

Мышь света выбежала из открытого Машей холодильника. За ней – банка пива, которая зашипела на меня ядовитой змеёй, как на злейшего врага своим маленьким алкогольным ртом, когда я потянул её за губу. Наверное, никому не понравится если потянуть за губу с такой жаждой.

Кожаный диван гостиной прогнулся и принял с недовольством делегацию моего зада и бёдер. Я закинул ногу на ногу, придал первой задумчивый вид. Нога уставилась в пустое лицо выключенного телевизора, будто ожидала продолжения любимого сериала, о чём она могла думать – о свежих носках, о новых туфлях как о новой квартире, о другой ноге, с которой она уже прожила девятнадцать лет.

– Может, пойдём на кухню, пока я готовлю, – прервала её мысли Маша.

– Уже иду, – дал я команду ногам.

Она была огромная и добродушная, я встречал разные: скверные, жадные, крохотные, грязненькие. На такой кухне я бы раздобрел. Мэри смотрела голодными нежными глазами то на моё лицо, то на шипящее с жёлтыми зрачками в сковородке. Когда она отвернулась от меня в сторону плиты, я понял, что физический голод победил духовный, но не собирался сдаваться и зайдя со спины, положил руки на её бёдра, губы – на шею.

– Любите меня, я пришёл.

– Безумный.

– Как только тебя увижу, мозг сразу отключается, и повинуюсь инстинктам.

– Сейчас проверю твой первый инстинкт, еда готова. Садись, животное.

– Лучше уж буду предметом.

– Садись, предмет. Я буду за тобой ухаживать, любить, готовить.

– Вытирать с меня пыль, чинить, если испорчусь, а когда приду в полную негодность, отнесёшь меня в комиссионку или отдашь в добрые руки. Вкусно, хотя для этого пришлось лишить зрения глазунью, она осталась без взглядов на жизнь.

– Кошмар, ты выколол ей вилкой мировоззрение. А ты жесток.

– Это от нехватки любви. Мало ты меня любишь.

– Дозированно. А то привыкнешь, подумаешь, что это вредная привычка, и бросишь. Я вредная, конечно, но не привычка.

– Сегодня не брошу точно. Уж слишком мне здесь нравится, и вечер, и кухня. Как тебе идёт кухня, почти как это красное платье, хоть оно не имеет задницы, но умеет сидеть хорошо. Видимо оно, как и я, любит комфорт.

– Да ты ещё и меркантильный.

– Практичный. Это профессиональное, я же на менеджера учился.

– Кого хотел организовывать?

– Организмы.

– Для чего?

– Чтобы жили гармонично, а не по прихоти.

– И начал с моего?

– Ты же совершенство.

– Льстец.

– Неисправимое совершенство. Неужели и у совершенства есть проблемы?

– Спать люблю по утрам и сладкое обожаю.

– Здесь ты не одинока. Надо что-то выбирать.

– Вот это и есть самое трудное.

– Ладно, со сладким я тебе помогу. Тащи. Ты это сама пекла?

– Ну да, для тебя старалась.

– Вкусно. Чтоб я так жил. Всё, решено, выходи за меня замуж. Добавишь одну букву к имени, и всё.

– Тебе бы ещё жить да жить, но я согласна.

– Ты хочешь сказать служить – да служить?

– А что ты имеешь против брака?

– Молодость.

– Это аргумент.

– Но ведь я тоже молод.

– В этом-то и проблема. Ты же сбежишь после медового месяца.

– Куда я могу сбежать с такой кухни, от такого платья, сама подумай?

– Ну, во-первых, это не моя кухня, а моих родителей.

– Кстати, они скоро придут?

– Нет, не очень, точнее – завтра, они на даче.

– О, у тебя ещё и дача есть, шикарно.

– Ты неисправим, щас зацелую вусмерть, высосу из тебя эту корысть.

– Вот где настоящий десерт, клубника со сливками. Ничего не ел вкуснее твоих губ. Довольная у меня морда?

– Как у кота. Как там твой кот, кстати?

– Зверь совсем обнаглел. Ничего не хочет делать, квартплату не платит.

– Распустил ты его.

– Жениться, говорит, хочу. Всё время на улицу норовит сбежать. Так что там во-вторых?

– Я не собираюсь всю жизнь провести у плиты.

– А как собираешься?

– Долго и счастливо.

– Это точно, ты всегда так долго собираешься.

– Как ты меня достал.

Вооружившись этим предлогом, она снова обняла меня, как тёплое море – послушный берег.

– Может, это и есть счастье?

– Что?

– То, что происходит сейчас между нами.

– Значит, счастье где-то между нами. Точно, именно короткое замыкание создаёт счастье, я ещё ощущаю его электричество. А если оголить контакты, то от счастья может засветиться.

– Счастье дёрнет током.

– Стоит только раздеться.

– Ты про булочки с сексом?

– Да, иди сюда, моя булочка с сексом! – и я обнял её ещё сильнее.

– Спасибо.

– За что?

– За булочку.

– Ну ладно, не булочка, пирожное. Хочешь быть пирожным?

– Хочу.

– Нет, пирожным нельзя, так ты сама себя съешь.

– Иногда именно этим я и занимаюсь, да и люди тоже: едят себя, едят других, а насыщения всё нет. Сытого не накормишь.

– Это называется анорексия?

– Нет, археология. Я имею в виду самокопание. Лежишь перед сном и думаешь: правильно я живу или не очень, и как это – жить правильно, если вокруг столько неправильного, как это – жить с тобой, как это – жить без тебя. Смогу ли я выйти, не только замуж, но и за пределы своего мира, где ты разобьёшь сад на моём теле, будешь за ним ухаживать, высадишь семена, я выращу цветы.

– Как ты глубоко копаешь.

– Предполагаю, что тебе этого будет недостаточно, ты кинешься мне изменять с телевизором, с пивом, с футболом, с диваном или трахаться с творчеством, но я не ревнивая, скоро забеременею шедеврами, найду себе отдушину, мне будет чем заняться, когда цветы пойдут в школу.

– Мне нравится. Я бы так хотел.

– Ещё чаю?

– Пожалуй. Мне бы длинную руку, я бы сам себе налил и мог бы почесать свою спину, сыграл бы тебе на контрабасе, держа его как скрипку, раздвинул бы облака и поправил солнце, как зеркало заднего вида.

– А мне бы длинные ноги.

– Куда ещё длиннее?

– Тогда можно было бы не выходить на улицу, отпускала бы только ноги.

– И где бы я их потом искал? Вы не видели, тут стройные ноги не пробегали?

– Весной их полно на улице. Кругом одни ноги и груди.

– Серьёзно? Может, я живу не в том районе. Сейчас проверим. Шикарный вид из твоего окна. Я открою – послушать город?

– Конечно.

Под ногами широко и непринуждённо валялся его центр, протягивая мне в окно неорганизованный букет звуков, как из оркестровой ямы перед концертом. По кровеносной системе улиц, как участники вечного марафона, беспощадно двигались люди, обутые в железные сапоги, ботинки, кроссовки, бахилы, тапочки б/у и совсем новые, грязные и блестящие, странные и иностранные, разных цветов и размеров – машины с одинаковым любопытством мчались и туда и обратно. Дела были разбросаны повсюду, и каждый пытался найти своё. Земля культурно поросла камнями зданий, каждый из которых – личность, создающая пространство, убери его – пропадёт и оно. Среди них гуляли люди, тоже личности, убери их – и пространства станет больше. Скорее всего, они и не гуляли вовсе, а спешили. В городе люди всё время спешат и всё время опаздывают, им не удержать навязанный ритм. Это не зависит ни от желания, ни от расстояния, ни от скорости. Всё дело в том, что время независимо.

– А из твоего окна что видно?

– Помойку и немного неба. Сегодня утром я видел, как двое ковыряются в мусорном контейнере, выбирают вещи, выброшенные городом, человечеством, самой природой. Тихо падал дождь на их красные азартные лица, неужели кто-то сказал им, что выбросил вчера случайно чулок с деньгами? Видимо, это хобби, как ходить по грибы. Потому что иногда я встречаю ковыряющихся там пенсионеров.

– Может, они ищут там жизнь, выкинутую случайно в спешке?

– Может, обнаружили потерю, когда посмотрели в зеркало, лицом, сдавленным обстоятельствами и тупыми предметами. И так каждое утро, я вижу один и тот же фильм в окне. Нет, видимо опять не нашли, ничего похожего, кроме алюминиевых банок, которые они плющат ногами, как будто чеканят автопортреты. Только творчества в этом немного.

– Когда голодно, не до творчества. Лица у них действительно размыты, словно хотят стереться в плоскость, уйти в горизонт.

– Так или иначе, некоторые люди встречаются в кафе, некоторые – на помойках, такие разные и такие одинаковые.

– У тебя несколько мрачное представление об окружающем мире. Почему я этого не вижу? Может, не обращаю внимания?

– Это реализм. Его нельзя увидеть, можно только почувствовать, потому что каждый видит только то, что хочет видеть. Думаешь, отчего люди теряют зрение – просто не хотят видеть то, что очевидно.

– Теряют слух оттого, что не хотят слышать?

– Или надевают наушники. Теряют желание от того, что больше не хотят. Ты живёшь на другой стороне мира, ласковой и яркой, с родителями и пирожками, с заботой и пониманием, с отоплением и удобствами, со связями и стартовой площадкой.

– Ты хочешь сказать, любовь не греет, греют батареи?

– Главное, чтобы они не разрядились, твои батарейки, пока я буду на службе.

– Не волнуйся, ты будешь ощущать это тепло. А как твой старик из соседней комнаты?

– Старика увезли в больницу, он совсем плох стал, дня три тому назад приехала скорая, я помогал его спускать. Он всё говорил мне, чтобы я не бросал учёбу.

Так вот, я впервые зашёл к нему в комнату, в нос мне дал затхлый запах, еле увернулся, там сидел врач скорой помощи, уставший, он мне пожаловался: «Сегодня сплошные люди-призраки, какое нездоровое общество нездорового государства». Я ему: «Ну здоровый и счастливый вряд ли вызовет скорую, или те, кому хорошо, тоже набирают 03?» Он улыбнулся: «Ну, если только им слишком хорошо».

На кровати лежал человек с ручками из вен, как у плетёного кресла, на ковре рядом с кроватью висел его пиджак с орденами, из тех, что, наверное, надевают на 9 Мая, раз в году, к орденам на верёвке привязана пластмассовая банка из-под селёдки или чего-то такого, в ней – моча, видимо, ему сложно стало ходить, поэтому он писал в банку.

– Жутко… Я точно из другого мира.

– Так живут рядом с нами герои войны, на проспекте Ветеранов, а по сути – Инвалидов, по сути, доживают. Опять я тебя загрузил. Ты сама спросила.

– Я опять подумала про армию. Может, не стоит идти туда? Такие жертвы – ради чего?

– Ну, это же эхо Второй мировой. А мы живём в мирное время, всё будет в порядке со мной, не парься.

– Тебе не кажется, что мировая война звучит слишком противоречиво?

– Как ни странно, чтобы сохранить мир, приходится воевать.

– Что у тебя нового на стройке? Вообще, это интересно – строить?

– Строить, наверное, интересно, а вот быть строителем – не очень, люди работают из-за денег, особенно строители. Люди сошли с ума, они сегодня работают только ради денег, их больше ничего не интересует, мир сузился до размеров зарплаты, потому что они решили, что им не хватает именно денег, чтобы его расширить, они копят на путешествия, наживая горбы, плюнув на любимое дело, то, чем они действительно хотели бы заниматься.

– Разве это плохо – зарабатывать?

– Но не такой ценой. В принципе, зарплата – это цена, ты приходишь в магазин, там на полках лежат разные работы, ты выбираешь, делаешь, и тебе платят. Но в некоторые магазины просто не пускают, они только для избранных или, скажем, только для белых. Тяжело там, настройке. В основном это гастарбайтеры, они приехали из дружественных стран, жоп, таких же независимых, как и наша, из одной попали в другую, более щедрую. Такое впечатление, что не только люди, даже климат стал прогибаться: люди двинулись на север с юга, и глобальное потепление – за ними. Если бы не они, то и строить было бы некому, да и мусор на улицах убирать тоже, погрязли бы в нём, а может, копили бы его в квартирах, в себе.

– Независимая жопа… Вижу, ты не теряешь оптимизма.

– Оптимизм обречён, так как смертельно опасен. Мне кажется, что благодаря ему теряю нечто большее: в то время как я пытаюсь продать свою жизнь в розницу, кто-то её предприимчиво купил оптом, вместе со школой, университетом и этой стройкой, а мы все пыхтим, тужимся, спешим там, где можно уже расслабиться. Никто бы не хотел всю жизнь на стройке, на заводе, в офисе. Все думают: немного поработаю, только с делами или кредитами разберусь, и займусь чем-нибудь любимым, но хрена с два, болото засасывает. Так что если я туда вернусь, то только архитектором. Вернусь из армии – пойду в архитектурно-строительный.

– Уходишь на целый год, тебе не страшно?

– Опять ты про своё. Я же не на войну. Давай поговорим о чём-нибудь банальном.

– Просто такие кошмары про армию по телеку показывают.

– По телеку всегда показывают кошмары. Страх – лучшее успокоительное для народа. Итоговые новости – как вечерняя инъекция ужаса. На хрена ты его вообще смотришь? Я бы выкинул.

– Да я не смотрю почти. Выкидывай.

– Лень тащить на помойку. Ладно, пусть приглядывает за тобой, пока меня не будет. Как у тебя в универе? Как твой юный философ, что глаз не тебя положил, пора бы ему его уже забрать, место занимает, а то я могу и помочь.

– Это что, ревность?

– Нет, я только пытаюсь себя заставить.

– Сегодня смешно получилось: я опоздала на пару, только вошла, а он мне вопрос какой-то про Гегеля. Я говорю: «Дайте отдышаться». «Ладно, раздевайтесь пока», – говорит. Я ему: «Всё снимать?» А он мне: «Знаешь что – я скажу, когда хватит».

– Так ты сама с ним заигрываешь. Не жалко тебе парня?

– Надо же как-то развлекаться. Когда становится жалко, появляется скука.

– А что по испанскому? Глаголы зубришь?

– Да, учу неправильные глаголы прошедшего времени.

– Сколько можно-то? Уж и время прошло, а ты их всё учишь. Подумай о будущем.

– Будущее мы ещё не проходили.

– Когда ты его пройдёшь, оно уже станет прошедшим, я тебе помогу с ним, когда вернусь. Ждать тебе осталось немного.

– Я люблю ждать, так что у тебя никаких шансов. Ты попал. И жить тебе со мной до самой страсти. До самой старости я хотела сказать.

– Неплохо получилось. Пошли за страстью.

Устроим сегодня романтическую ночь.

– Отвальную ночь.

– Завальную. Завалюсь на тебя всей своей похотью.

– Мне уже страшно.

– Давай только не здесь, здесь родители спят. В смысле, мама с отчимом.

– И тебе всё слышно?

– Фрагментами.

– Как отчим?

– Он хороший. Добрый, но спокойный.

– Интересная формула. Значит, тебе повезло. Давно хотел тебя спросить, если это уместно. А что с отцом?

– Не знаю точно, шёл, шёл и в один мерзкий день сошёл с ума.

– Жил с психиатром и сошёл с ума?

– Мама – не сахар, хотя и врач, а он растаял, поплыл – музыкант, весь в творчестве, в оркестре, в своей трубе, то на репетициях, то на гастролях. В общем, появился третий. Видимо, он не ожидал. И съехал с катушек.

– Третий всегда всё испортит. На троих только соображать хорошо, а вот жить-то, наверное, не очень. Ладно, опять мы в прошедшее влезли. Боюсь, щас окислишься, как микросхема.

– Сам ты микро. Но вспоминать не хочется.

– Хороший диван. Твой? Я бы с такого вообще не вставал.

– Да, я на нём сплю. И мечтаю тоже на нём, и ем, и книги читаю, и уроки делаю.

– И целуешься…

Я утонул в шелках её волос, вслед за руками тихо сползала одежда, пока я разоблачал её гибкое тело, губы не выпускали её губ, прохладные и влажные, и те и другие говорили, говорили, говорили, весь их диалог начинался с «Я люблю тебя – я тоже тебя люблю», и выливался в «Я хочу тебя – я тоже тебя». Мы слились в одно целое на васильковой поляне постели, в окно поддувал тёплый бриз улицы, что ещё нужно для счастья?

– Не знаешь, зачем люди столько целуются?

– Думаю, это желание проникнуть как можно глубже в другого человека, рот – первое, что им попалось, руками же туда не полезешь.

– Разве что стоматолог.

– Раз в полгода.

– Не все им так доверяют, вот и проникли языком, языком любви. Что-то понять непостижимое, что-то объяснить переживаемое. Чем меньше люди понимают, тем больше целуются, чем больше узнают друг друга тем реже.

– Действительно, пожилые практически не целуются, они уже всё знают друг о друге… Да и губы уже не те.

– Дурак.

– Судя по звонку домофона, родители приехали, вроде обещали завтра, странно.

Как будто сработала сигнализация или учебная тревога, слух насторожился, объятия распались и мозг напрягся.

– А где мои джинсы?

– Ищи на полу, тут всё вместе, – на паркете, как на прилавке секонд-хенда, была свалена одежда и бельё, играя в четыре руки, мы пытались выбрать что-то подходящее в спешке, как будто магазин закрывался с минуты на минуту, мы были голые, и нам позарез нужно было одеться.