Читать книгу Полёты в одиночку - Роальд Даль - Страница 3

Пароход, увозивший меня из Англии в Африку осенью 1938 года, назывался «Мантола». Это была давно не крашенная облезлая старая посудина водоизмещением девять тысяч тонн, с единственной высокой трубой и вибрирующим двигателем, от колебаний которого дребезжала посуда в кают-компании.

Нам предстояло двухнедельное путешествие из порта Лондон в порт Момбаса с заходом в Марсель, на Мальту, в Порт-Саид, Порт-Судан и Аден.

Теперь до Момбасы можно долететь всего за несколько часов, и в этом нет больше ничего волшебного и сказочного, но в 1938 году такое странствие походило на длинную вереницу камней, по которым переходишь поток, да и путь из дома до Восточной Африки был долгим, особенно если по договору с компанией «Шелл» тебе предстояло провести там целых три года.

Мне было двадцать два года, когда я туда отправился. Мне будет двадцать пять лет, когда я снова увижу своих родных и близких.

Больше всего в том путешествии меня поразило странное поведение моих попутчиков. До этого мне ни разу не приходилось сталкиваться с этой особенной породой англичан, которые собственными руками создавали империю и всю жизнь трудились в самых дальних уголках британских владений.

Пожалуйста, не забывайте, в 30-е годы Британская империя всё ещё оставалась очень даже Британской империей, и те мужчины и женщины, что держали её на плаву, составляли такую человеческую породу, с которой большинство из вас никогда не встречалось, а теперь уже и не встретится. Я считаю, мне очень повезло, что я успел хотя бы мельком взглянуть на этот редкий биологический вид, пока принадлежащие к нему особи ещё бродили по лесам и горам земным, ведь ныне этот вид полностью исчез, вымер.

Эти самые английские англичане, самые шотландские шотландцы казались мне кучкой безумцев. Начать с того, что все они разговаривали на своём собственном языке. Если они работали в Восточной Африке, то их фразы были нашпигованы словечками из суахили, а если в Индии, то намешивали в английский все существующие там наречия. Но наряду с этим я отследил целый пласт наиболее употребительных слов, который, похоже, был универсальным для них всех. Выпивка вечером, например, всегда называлась «закатником». Выпить в любое иное время – это уже «вставить чота». Жена – «мемсахиб». Поглядеть на что-нибудь – «шуфти». И, кстати, что касается этого самого слова: любопытно, что в жаргоне лётчиков наших Королевских ВВС на Среднем Востоке самолёт-разведчик назывался «шуфтилёт». Что-то плохонькое, явно скверного качества – «шензи». Ужин – «тиффин». И так далее, и тому подобное. Из жаргона зодчих империи можно было бы составить целый словарь. Мне, обычному молодому парню из зажиточного пригорода, было интересно оказаться в обществе этих крепких, жилистых, загорелых разбойников и их весёлых сухопарых жён. Но больше всего мне нравились их чудачества.

Похоже, если британец живёт годами в нездоровом потогонном климате среди чужого народа, то, чтобы сохранить душевное здоровье, он позволяет себе слегка свихнуться. Такие британцы лелеют диковинные привычки, которые никто не потерпел бы на родине, а вот в далёкой Африке или на Цейлоне, в Индии или в Малайзии можно вытворять всё, что заблагорассудится.

Едва ли не у каждого пассажира «Мантолы» имелся собственный особенный пунктик, и всё путешествие для меня превратилось в непрерывный спектакль.

Свою каюту я делил с управляющим хлопкоочистительного завода в Пенджабе, которого звали А. Н. Сэвори (когда я прочитал его багажную бирку, сначала даже не понял, что это фамилия с инициалами[1]). Я занимал верхнюю койку, поэтому со своей подушки мог видеть в иллюминаторе аварийную палубу корабля и широкие океанские просторы за ней.

В четвёртое моё утро в море я почему-то проснулся слишком рано и лежал, бездумно глядя в иллюминатор и слушая негромкое похрапывание А. Н. Сэвори. И вдруг в иллюминаторе мелькнула голая человеческая фигура – совершенно голая, как обезьяна в тропиках; она пронеслась за иллюминатором и пропала! Голый человек возник и исчез беззвучно, и мне оставалось только гадать, лёжа в полутьме, что это было: голое привидение? Или просто примерещилось?

Минуту-другую спустя фигура появилась снова!

На этот раз я резко поднялся. Мне хотелось присмотреться получше к этому голышу в лучах восходящего солнца, так что я быстро развернулся на постели головой к иллюминатору и высунулся наружу.

За бортом тихо плескалось голубое Средиземное море, из-за горизонта сиял краешек солнца. Палуба была пуста и безмолвна, и я всё больше склонялся к тому, что только что видел привидение, призрак пассажира, который некогда упал за борт и теперь носится по волнам в поисках своего пропавшего корабля.

Вдруг краем глаза я заметил какое-то движение в дальнем конце палубы. А потом материализовалось нагое тело. Но это было не привидение. По направлению к моему иллюминатору бесшумно скакал мужчина, живой мужчина, состоящий из плоти и крови. Приземистый, коренастый, слегка пузатый в своей наготе, с пушистыми чёрными усами. Внезапно он заметил мою глупую физиономию в иллюминаторе и, взмахнув волосатой рукой, крикнул:

– Сюда, мой мальчик! Пробежимся вместе! Подышим морским воздухом! Потренируемся! Растрясём жирок!

Только по усам я узнал в нём майора Гриффитса, который накануне вечером рассказывал мне за ужином, что прожил тридцать шесть лет в Индии и теперь снова возвращается в Аллахабад после отпуска на родине.

Я слабо улыбнулся проскакавшему мимо меня майору, но голову не убрал. Мне захотелось увидеть его снова. В его галопе по палубе было что-то удивительно невинное, обезоруживающее, ликующее и дружелюбное. А я, комок подростковой скованности, лежал, глазел и осуждал его. Но при этом я ему завидовал. Я страшно завидовал его раскованности, наплевательскому отношению к мнению окружающих. Мне и самому безумно хотелось вытворить что-нибудь подобное, только смелости не хватало. Скинуть бы пижаму да помчаться по палубе – и плевать на всех. Но нет, нет, ни за какие коврижки! Поэтому я ждал, когда он появится снова.

Ага, вот и он. Он показался в конце палубы: доблестный голый майор, которому на всех плевать. И тогда я решил: скажу ему что-нибудь непринуждённое, будто я даже и не замечаю его наготы.

Но постойте!.. Это ещё что такое?.. Он не один!.. На этот раз подле него ещё кто-то семенит!.. И голый, тоже голый, как майор!.. Что, ради всего святого, творится на борту этого корабля?.. Неужто все пассажиры проснулись ни свет ни заря и давай носиться нагишом по палубе?.. Может, это какой-то особый ритуал строителей империи, о котором я ничего не знаю?.. Вот, они всё ближе…

Боже мой, этот второй на женщину смахивает!.. Точно, самая настоящая женщина!.. Голая женщина с голой грудью, прямо Венера Милосская… Правда, на наготе сходство кончается, потому что теперь я вижу, что это сухопарое бледнокожее тело принадлежит не кому иному, как самой майорше Гриффитс… Я цепенею у иллюминатора, не в силах оторвать глаз от этого нагого пугала женского пола, гордо скачущего подле своего голого супруга, с высоко поднятой головой, с согнутыми локтями, словно заявляющего всем своим видом: «Не правда ли, мы чудесная пара? Вы только посмотрите, до чего хорош мой муж майор!»

– Давай с нами! – закричал мне майор. – Коль уж моя мемсахибочка может, то вы, молодой человек, и подавно! Пятьдесят кругов по палубе – всего-то четыре мили!

– Прекрасное сегодня утро, – пробормотал я, когда они проскакали мимо меня. – Восхитительный будет день.

Пару часов спустя я сидел напротив майора и его «мемсахибочки» за завтраком в кают-компании, и от воспоминания о том, что совсем недавно я видел эту почтенную даму в чём мать родила, по спине у меня ползли мурашки. Я сидел потупясь и делал вид, что никого из них вовсе нет рядом.

– Ха! – вдруг крякнул майор. – Так вы и есть тот юноша, который высовывал свою голову в иллюминатор сегодня утром?

– Кто, я? – пробормотал я, уткнувшись носом в кукурузные хлопья.

– Да, вы! – вскричал майор победительным голосом. – Я не мог обознаться, у меня железная память на лица!

– Я… просто дышал свежим воздухом, – промямлил я.

– Ну, не только! – широко ухмыльнулся майор. – Вы ещё и мою мемсахиб лицезрели во всей красе!

Все восемь человек, завтракавших за нашим столом, вдруг умолкли и поглядели в мою сторону. Я почувствовал, как мои щёки начинают гореть.

– Но я вас не виню, – продолжал майор, подмигивая жене. Настал его черёд проявить достоинство и галантность. – Совсем не виню. А вы стали бы его винить? – вопросил он, обращаясь ко всем сидевшим за нашим столом. – Молодость бывает только раз. И, как сказал поэт, – он снова подмигнул своей кошмарной половине: – «прекрасное пленяет навсегда»[2].

– Ой, замолчи, Бонзо, – сказала его жена, явно в восторге от происходящего.

– В Аллахабаде, – сказал майор, глядя теперь на меня, – я взял за правило играть каждое утро до завтрака с полдюжины чаккеров[3]. На борту судна это невозможно, знаете ли. Так что пришлось придумывать иные способы делать зарядку.

Я сидел и гадал: что это за игра такая – чаккер?

– А почему невозможно? – спросил я, отчаянно пытаясь сменить тему беседы.

– Почему невозможно что? – не понял майор.

– Играть в чаккер на корабле, – уточнил я.

Майор принадлежал к тем людям, которые тщательно пережёвывают жидкую овсянку. Он уставился на меня светло-серыми стеклянными глазами, медленно жуя.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, что никогда в жизни не играли в поло? – уточнил он.

– Поло, – сказал я. – Ах да, конечно, поло. В школе мы играли в поло, на велосипедах вместо пони, и хоккейными клюшками.

Пристальный взгляд майора вдруг превратился в свирепый, и он перестал жевать. Он смотрел на меня теперь с таким негодованием и ужасом, а его лицо так побагровело, что я боялся, как бы его не хватил удар.

С этого времени ни майор, ни его жена не желали иметь со мной ничего общего. Они сменили стол в кают-компании и подчёркнуто отворачивались всякий раз, когда встречались со мной на палубе. Меня сочли виновным в страшном и непростительном преступлении. Я посмел надругаться – во всяком случае, так они это восприняли – над игрой в поло, над священным спортом англо-индийцев и особ королевского достоинства. Только полный невежа мог позволить себе такую выходку.

Ещё там была немолодая мисс Трефьюсис, с которой мы тоже частенько оказывались за одним столом в кают-компании. Старая дева, мисс Трефьюсис состояла целиком из костей и серой кожи, а когда она передвигалась, её тело сильно наклонялось вперёд, образуя длинную искривлённую дугу наподобие бумеранга. Она поведала мне, что ей принадлежит маленькая кофейная плантация в Кении, на взгорье, и что она очень хорошо знала баронессу Бликсен. Я зачитывался обеими книгами баронессы, «Из Африки» и «Семь готических повестей», поэтому зачарованно слушал всё, что рассказывала мне мисс Трефьюсис про замечательную писательницу, которая называла себя именем Айзек Дайнесен (это был её псевдоним).

– Она, конечно, была не в своём уме, – говорила мисс Трефьюсис. – И, как все мы, кто живёт там, в конце концов она совершенно спятила.

– Но вы же не спятили, – сказал я.

– Ещё как спятила, – с серьёзным видом возразила она. – На этом корабле все чокнутые. Вы этого не замечаете, потому что ещё очень молоды. Молодые ненаблюдательны. Они обращают внимание лишь на себя.

– Я видел, как майор Гриффитс со своей женой как-то поутру по палубе нагишом бегали, – сказал я.

– И это, по-вашему, называется спятили? – фыркнула мисс Трефьюсис. – Они как раз вели себя нормально.

– Я так не думаю.

– Вам ещё предстоит испытать немало потрясений, молодой человек, причём в самом ближайшем будущем. Попомните мои слова, – сказала она. – Те, кто долго живёт в Африке, обязательно съезжают с катушек. Вы же в Африку путь держите, так?

– Ну да, – кивнул я.

– Непременно свихнётесь, – сказала она, – как и все мы.

Я вдруг заметил, что она ест апельсин как-то не так. Первым делом она взяла апельсин не пальцами, а подцепила вилкой. Потом вилкой и ножом она надрезала кожуру в нескольких местах, изобразив пунктир из маленьких чёрточек. Потом весьма искусно с помощью зубцов вилки и острия ножа она стянула кожуру, распавшуюся на восемь отдельных клочков, красиво обнажив плод. Потом она стала отделять сочные сегменты плода и медленно поедать их, не переставая пользоваться ножом и вилкой.

– Вы всегда так едите апельсины? – поинтересовался я.

– Конечно.

– А можно спросить почему?

– Никогда не прикасаюсь пальцами к еде, – ответила она.

– Что, в самом деле?

– Ну да. С двадцати двух лет – ни разу.

– Для этого есть причина? – спросил я.

– Конечно. Пальцы ведь грязные.

– Но вы же моете руки.

– Но стерилизовать их я не могу, – сказала мисс Трефьюсис. – И вы тоже не можете. А на них полно всяких микробов. Пальцы – они такие грязные, отвратительные. Вспомните только, что вы ими делаете!

Я перебирал в памяти всё, что делаю пальцами.

– Думать про это, и то невыносимо, правда? – сказала барышня Трефьюсис. – Пальцы – это всего лишь инвентарь. Садовый инвентарь тела, как лопаты и вилы. А вы лезете ими куда ни попадя.

– И как будто ещё жив, – заметил я.

– Ненадолго, – сказала она мрачно.

Я смотрел, как она ест апельсин, насаживая лодочки ломтиков один за одним на зубцы вилки и отправляя их в рот. Я хотел обратить её внимание на то, что вилка тоже не стерильна, но промолчал.

– На ногах пальцы ещё хуже, – неожиданно сообщила она.

– Простите?

– Хуже их ничего нет, – сказала она.

– А что плохого с пальцами на ногах?

– Самая отвратительная часть человеческого тела! – злобно объявила она.

– Хуже пальцев на руках?

– Никакого сравнения, – заверила она меня. – Пальцы рук – просто вонючие и сальные, но пальцы на ногах!.. Они словно ужи и гадюки! И говорить про них не хочу!

Я немного запутался.

– Но ими же не едят, – сказал я.

– А я и не говорила, что вы ими едите, – отрезала мисс Трефьюсис.

– Так что же в них такого ужасного? – настаивал я.

– Они будто червяки, выползающие из ноги, – скривилась она. – Ненавижу их, ненавижу! Смотреть на них не могу!

– Как же вы тогда стрижёте ногти на ногах?

– А я их не стригу, – отвечала она. – Ногти мне стрижёт мой мальчик.

Почему же она в таком случае «мисс», недоумевал я, если у неё есть мальчик? Незаконнорождённый, наверное.

– Сколько лет вашему сыну? – осторожно поинтересовался я.

– Нет, нет, нет! – вскричала она. – Вы совсем ничего не понимаете? «Мальчик», boy, – это слуга-туземец. Как вы можете этого не знать, если читали Айзека Дайнесена?

– Ах, ну да, конечно, – сказал я, припоминая.

Я машинально тоже взял в руки апельсин и начал его чистить.

– Нет! – содрогнулась мисс Трефьюсис. – Так вы можете подцепить какую-нибудь гадость. Возьмите вилку и нож. Ну, смелей. Попробуйте.

Я попробовал. Было забавно надрезать кожуру и снимать её по частям.

– Ну вот, – похвалила она. – Молодец.

– Много таких «мальчиков» работает на вашей плантации? – полюбопытствовал я.

– Человек пятьдесят, – ответила она.

– Они ходят босиком?

– Мои – нет. Ни один не выходит на работу без обуви. Мне это обходится в целое состояние, но дело того стоит.

Мне нравилась мисс Трефьюсис. Нетерпимая, умная, великодушная и интересная. Я чувствовал, что, если что, она в любую минуту придёт мне на помощь. Не то что майор Гриффитс – пресный, пошлый, заносчивый и недобрый, люди такого сорта без колебаний оставят тебя на съедение крокодилам, ещё и подтолкнут к разинутой пасти.

Оба они, конечно, были совершенно сумасшедшие. Все на этом корабле были со сдвигом. Но самым чокнутым оказался мой сосед по каюте А. Н. Сэвори.

Я заметил первый признак его ненормальности в тот вечер, когда наше судно находилось между Мальтой и Порт-Саидом. После обеда наступила липкая жара, и я прилёг на свою верхнюю койку, чтобы немного вздремнуть, перед тем как переодеваться к ужину.

Переодеваться? О да, разумеется. Все на корабле каждый вечер переодевались к ужину. Мужская особь строителя империи, где бы эта особь ни находилась – на привале в джунглях или же в море на вёсельной лодке, – всегда переодевается к ужину, то есть надевает белую сорочку, чёрный галстук, смокинг, чёрные брюки и чёрные лакированные туфли, чтобы быть при полном параде – и к чёрту климат.

Так вот, я лежал на койке, полуприкрыв глаза. Внизу одевался А. Н. Сэвори. В каюте было слишком тесно, поэтому мы переодевались по очереди. Сегодня вечером первым одевался он. Он уже повязал галстук-бабочку и надевал чёрный смокинг. Я в полудрёме следил за ним и увидел, как он достал из несессера картонную коробочку. Встал перед зеркалом над умывальником, открыл коробочку и запустил в неё пальцы. Достал оттуда щепотку белого порошка, которым тщательно посыпал плечи своего смокинга. Потом закрыл коробку и убрал её назад.

Внезапно с меня слетела вся сонливость. Что он задумал? Я закрыл глаза и притворился, что сплю. Подозрительное дело, думал я. С какой это стати А. Н. Сэвори посыпает смокинг белым порошком? И вообще, что это за порошок? Может, особые духи или магический афродизиак?

Я дождался, пока он уйдёт из каюты, соскочил со своей полки и почти без всяких угрызений совести залез в его несессер. «Английская соль» – гласила надпись на картонной коробке! И там действительно была английская соль! Ну и зачем ему посыпать себя английской солью? Он всегда казался мне странным типом, в нём чувствовалась какая-то тайна, хотя мне и не удавалось её раскрыть.

Под его койкой стояли чемодан и чёрный кожаный футляр. Чемодан был самый обыкновенный, а вот футляр меня интриговал. По размеру он походил на футляр для скрипки, но без выпуклой крышки. Просто прямоугольный кожаный пенал около трёх футов длиной с двумя крепкими медными застёжками.

– Вы играете на скрипке? – как-то спросил я его.

– Что это вам в голову взбрело? – отвечал он. – Да я даже на патефоне не играю.

Обрез у него там что ли, подумал я про себя. По размеру вроде подходит.

Положив коробок с английской солью на место, я принял душ, оделся и поднялся наверх, чтобы выпить перед обедом. У стойки бара один табурет оказался свободным, я сел и заказал бокал пива.

На других табуретах сидели восемь загорелых крепышей и среди них А. Н. Сэвори. Табуреты были привинчены к полу. Стойка выгибалась полукругом, так что все могли свободно переговариваться друг с другом. Нас с А. Н. Сэвори разделяли пять табуретов. Он цедил джимлет – так зодчие империи называли джин с лаймовым соком. (А лайм, если кто не знает, это особо кислый мелкий зелёный лимон.) Я сидел и слушал болтовню про охоту на кабанов с копьём, про поло, про то, как лечить запор с помощью карри, и чувствовал себя лишним. Мне нечего было им рассказать, поэтому я перестал прислушиваться и пытался решить загадку английской соли.

Я взглянул на А. Н. Сэвори. С моего места мне были хорошо заметны крошечные белые кристаллики на его плечах.

И тут произошло нечто странное.

А. Н. Сэвори вдруг принялся стряхивать с себя английскую соль. При этом он как-то нарочито сильно ударял рукой по плечу и громко приговаривал:

– Вот чёртова перхоть! Надоела хуже горькой редьки! Кто-нибудь знает, как от неё избавиться?

– Попробуйте кокосовое масло, – посоветовал один.

– Помогает лавровишневая вода со шпанскими мушками, – предложил другой.

– Послушайте меня, старина, – сказал владелец чайной плантации из Ассама по имени Ансворт, – вам нужно улучшить кровообращение в голове. Для этого каждое утро окунаешь голову в ледяную воду минут на пять. Потом хорошенько вытираешь. Сейчас у вас роскошная шевелюра, но, если не вылечиться от перхоти, станете лысым как коленка. Сделайте, как я говорю, и всё будет в порядке, старина.

У А. Н. Сэвори и в самом деле были густые чёрные волосы, так с какой стати он придумывает себе перхоть, которой у него нет?

– Спасибо огромное, старина, – поблагодарил А. Н. Сэвори. – Я попробую. Посмотрим, что получится.

– Отлично всё получится, – уверял его Ансворт. – Моя бабушка так избавилась от перхоти.

– Ваша бабушка? – сказал кто-то. – У неё была перхоть?

– Когда она причёсывалась, – сказал Ансворт, – прямо как снег шёл.

Я в сотый раз сказал себе, что все они неизлечимые психи, но теперь я начинал думать, что А. Н. Сэвори переплюнул их всех. Я сидел, уставясь в своё пиво и пытаясь понять, зачем он убеждает всех, что у него перхоть.

Ответ я получил через три дня.

Наступал вечер. Мы медленно тащились по Суэцкому каналу. Стояла невыносимая жара. Была моя очередь первым переодеваться к ужину. Пока я стоял под душем, а потом одевался, А. Н. Сэвори лежал на койке, глядя в пространство.

– Каюта к вашим услугам, – наконец сказал я, открывая дверь. – Увидимся наверху.

Как обычно, я взял пиво и сел у стойки бара. Было очень жарко. Пиво было просто горячее. Большой медленно вращающийся вентилятор на потолке как будто гнал пар своими лопастями. Пот струился по шее и проникал под жёсткий воротничок. Казалось, что крахмал из воротничка вымывается, и его мокрые комки сползают по спине. Однако мои соседи, прожаренные на солнце крепыши, словно не замечали жары.

Я решил перед ужином выкурить трубку на палубе. Может, хоть там чуть попрохладнее. Трубки в кармане не оказалось. Чёрт, она осталась в каюте. Я спустился вниз и открыл дверь своей каюты. На койке А. Н. Сэвори сидел какой-то незнакомец в рубашке с короткими рукавами. При виде меня он вскрикнул и подскочил так, словно у него в штанах взорвалась петарда.

Незнакомец был совершенно лысым, поэтому я не сразу понял, что это не кто иной, как А. Н. Сэвори собственной персоной.

Удивительно, как волосы или их отсутствие меняют облик человека. А. Н. Сэвори полностью преобразился.

Во-первых, он выглядел лет на пятнадцать старше и словно стал меньше. Как я уже говорил, он был совершенно лысым, и его череп напоминал спелый персик, такой же розовый и светящийся изнутри. Он стоял, держа в руках парик, который так и не успел надеть на голову.

– По какому праву вы врываетесь в каюту?! – закричал он. – Вы же закончили тут все свои дела! – В его глазах засверкали искорки ярости.

– Я… Простите меня, пожалуйста, – запинаясь, пробормотал я. – Я трубку забыл.

Он глядел на меня в упор глазами, горевшими тёмным зловещим блеском, и было видно, как у него на лысине капельками выступает испарина.

Чувствовал я себя скверно. Не знал, что сказать.

– Я только трубку возьму и сразу исчезну, – пролепетал я.

– Ну уж нет! – крикнул он. – Вы теперь всё видели, и я вас отсюда не выпущу, пока не возьму с вас клятвы! Вы должны пообещать мне, что не расскажете ни единой душе! Обещайте!

На его койке я увидел раскрытый «скрипичный футляр», и в нём, прижавшись друг к другу, словно три больших чёрных лохматых ежа, лежали ещё три парика.

– В лысине нет ничего плохого, – сказал я.

– Ваше мнение меня не интересует! – крикнул он. Он всё ещё очень злился. – Мне нужно от вас только обещание.

– Я никому ничего не скажу, – пообещал я. – Даю слово.

– И лучше бы вам его сдержать, – пробурчал он.

Я дотянулся до своей койки и забрал лежащую на покрывале трубку. Потом стал лихорадочно искать кисет с табаком.

А. Н. Сэвори сидел на нижней койке.

– Вы, наверное, думаете, что я сумасшедший, – сказал он. В его голосе не осталось и следа от прежнего гнева.

Я молчал. Не знал, что ответить.

– Ведь думаете, правда? – настаивал он. – Думаете, что я рехнулся!

– Вовсе нет, – ответил я. – Человек вправе делать то, что ему по нраву.

– Думаете, это от желания покрасоваться, – сказал он. – А вот и нет, ничего подобного.

– Да всё нормально, – сказал я. – Правда.

– Это бизнес! – продолжал он. – У меня чисто деловые соображения. Я работаю в Амритсаре, это Пенджаб. Там живут сикхи. А у них – культ волос. Они не стригутся. Только сворачивают волосы в узел на голове. Или прячут под тюрбан. Плешивых сикхи не уважают.

– В таком случае вы здорово придумали, с париком, – заверил его я. Мне предстояло прожить ещё несколько дней в одной каюте с А. Н. Сэвори, и ссориться с ним мне было совсем ни к чему. – Просто блестяще, – добавил я.

– Вы вправду так думаете? Честно? – растаял он.

– По-моему, гениальная идея.

– Я столько сил прилагаю, чтобы убедить их всех, что волосы – мои собственные, – продолжал он.

– Вы имеете в виду хитрость с перхотью?

– Заметили, да?

– Конечно заметил! Блеск.

– Это только одна из моих маленьких хитростей. – Его самодовольство понемногу возвращалось. – Кто догадается, что я ношу парик, если у меня перхоть сыплется, правда?

– Точно. Здорово придумано. Но чего ради мучиться тут? На корабле ведь нет никаких сикхов?

– Как знать, – сумрачно сказал он. – Мало ли кто может следить за тобой из-за угла.

Нет, он точно чокнутый.

– Я смотрю, у вас их несколько, – заметил я, показывая на чёрный кожаный футляр.

– Одного мало, – пояснил он, – по крайней мере, если всё делать как следует, а я привык только так. У меня с собой всегда четыре штуки, и они немного отличаются друг от друга. Не забывайте, волосы растут. Поэтому один немного длиннее другого. Каждую неделю я надеваю новый, чуточку подлиннее.

– А что потом, после того как вы надели самый длинный парик? – поинтересовался я.

– А, – заулыбался он. – Это ещё одна моя маленькая хитрость.

– Не понимаю.

– Тогда я просто говорю: «Кто знает хорошего парикмахера?» А назавтра надеваю самый короткий.

– Но вы же говорили, что сикхи не одобряют стрижку.

– Я проделываю это только с европейцами.

Я уставился на него во все глаза. Он настоящий псих. Да я и сам рехнусь, если поговорю с ним ещё немного.

Я сделал шаг к двери.

– По-моему, вы нашли замечательный выход из положения, – пробормотал я. – Блестящий. И ни о чём не тревожьтесь. Я буду нем, как рыба.

– Спасибо, старина, – сказал А. Н. Сэвори. – Вы хороший юноша.

Я вылетел из каюты и закрыл за собой дверь.

Вот такой рассказ про А. Н. Сэвори.

Не верите?

Послушайте, я и сам едва верил, когда на шатающихся ногах поднимался в бар.

Но обещание всё-таки сдержал. Никому ничего не рассказывал. Сегодня это уже не важно. Человек этот был по крайней мере лет на тридцать старше меня, так что душа его теперь давно уже успокоилась, а его парики, наверное, разобрали племянники с племянницами и надевают их, когда играют в шарады.

Пароход «Мантола»

4 октября 1938 года

Дорогая мама!

Мы сейчас плывём по Красному морю. Жара страшная. Ветер дует нам в спину и с той же скоростью, с какой идёт наш корабль, так что на палубе нечем дышать. Трижды разворачивали судно против ветра, чтобы набрать немного воздуху в каюты и в машинное отделение. Вентиляторы просто гонят горячий воздух в лицо.

Палуба заполнена обмякшими влажными телами, от которых идёт пар, как от полотенец в баке для кипячения. Они курят сигареты и без конца кричат:

– Мальчик, ещё одно лёгкое пиво со льда!

Сам я не особенно страдаю от жары – наверное, потому что худой. Между прочим, как только закончу это письмо, пойду играть в настольный теннис с ещё одним худым – это человек по имени Хаммонд, ветеран правительства. Играем мы голыми по пояс, а когда приходится прекращать игру, чтобы не утонуть в собственном поту, просто прыгаем в бассейн.