Читать книгу Холодная рука в моей руке - Роберт Эйкман - Страница 3

Впрочем, верен ли такой перевод? Le vrai chemin de l’eglise? Символическая подоплека разговора была очевидной, но все-таки Розу мучили сомнения: что, если фраза имеет элементарный топографический смысл? Иногда мы напрасно приписываем таинственные подтексты простым словам простых людей.

Возможно, речь шла всего лишь о наиболее простой, наиболее прямой (и возможно, наиболее древней) дороге; в отличие от нового (впрочем, далеко не очень нового) засыпанного щебенкой шоссе, она не огибала границы частных владений, а пересекала их. Хотя сейчас, размышляла Роза, все дороги прокладываются напрямик, не совершая вежливых обходных маневров. Именно так; пожалуй, это тоже символ, подумала Роза. Символ постоянных перемен, которые происходят во внешнем мире; символ ее места в этом самом мире, которое никак не может определиться. Но стоит только начать размышлять подобным образом, как все явления становятся символами других вещей. Тот, кто признает существование нескольких равноправных истин, лишает себя возможности опереться на одну из них и, следовательно, утрачивает способность обрести покой. Скорее всего, простые люди, употребившие эту фразу, и думать не думали о многочисленных толкованиях, которые ей можно придать. То был немудрящий разговор, и смысл его так же элементарен, как отличие между правой и левой рукой. Условности – это то, что защищает нас от леденящего вакуума, правда защита часто оказывается слабой и ненадежной.

Сейчас Роза дрожала всем телом, стоя в гостиной усадьбы Ла-Вид (если только эта комната заслуживала названия гостиной) и размышляя о странном тоне, который мадам Дюкен – столь аристократическое имя носила ее новая экономка – усвоила в разговорах с ней. Не только фамилия мадам Дюкен была отголоском высокого происхождения. За годы, проведенные за границей, Роза прочла множество книг; как ей самой казалось, читала она по большей части для того, чтобы скоротать время в ожидании очередного мужчины. Так вот, мадам Дюкен напоминала ей Тэсс из рода д’Эрбервиллей, хотя, разумеется, была значительно старше этой героини.

За те два года, которые Роза провела в Париже (правда, все ее мужчины были исключительно англичанами), ее ограниченный запас французских слов заметно обогатился, но в общении с жителями острова это служило слабым подспорьем. Язык, на котором они изъяснялись, мало походил на патуа – скорее это был гибрид латыни и какого-то скандинавского наречья. В жизни у Розы был период, когда она жила в Стокгольме с самым настоящим шведом (бесспорно, то был худший период в ее жизни, который длился более года и закончился нервным срывом); однако шведский язык (никогда ей не забыть его звучания) не имел ничего общего с языком мадам Дюкен и ее знакомых. Если бы мадам Дюкен говорила на внятном английском, Роза вряд ли ее наняла бы. Людей, владеющих местным наречьем, оставалось немного, и именно по этой причине Розе хотелось, чтобы в доме у нее служил именно такой человек. Она заранее мирилась со всеми трудностями, проистекающими из подобного обстоятельства, и была готова на жертвы.

Роза была глубоко убеждена, что те загадочные и двусмысленные замечания, которыми уснащали свою речь мадам Дюкен и ее друзья, в большинстве своем не поддаются буквальному переводу на английский. Она предполагала, что ныне пребывает в сфере, где бессильны доводы разума и соображения здравого смысла. Порой у нее пересыхало в глотке, и она знала, что, открой она рот, оттуда вырвется лишь хриплое карканье; тогда она объяснялась с мадам Дюкен посредством постукиваний по кухонному столу (хотя таких слов, как «стол» и «кухня», они не употребляли). Когда дело доходило до выбора, по-своему весьма важного, между тем или другим сортом стирального порошка, мадам Дюкен переходила на незамысловатый язык английской рекламы; но ее пророчества, или, по крайней мере, предостережения, касавшиеся Розы и места ее обитания, были столь же невнятны, как предсказания античных оракулов. Всякий, кто находился в кухне, которая на местном наречье имела совсем иное название, замирал, когда мадам Дюкен изрекала свои простые и непреложные истины. Возможно, именно в таком благоговейном молчании люди сидели вокруг алтаря в Дельфах.

Розе было известно, что до того, как она купила Ла-Вид, тот много лет пустовал. Едва увидев этот дом, она заподозрила, что тут водятся привидения; однако за то время, что она здесь провела, они никак себя не проявили. Меж тем подходил к концу первый год жизни в этом доме, хотя случайный посетитель вряд ли поверил бы в это – столь нежилыми по-прежнему казались комнаты.

Дом продавался на удивление дешево, так что ограниченных средств, которыми располагала Роза, вполне хватило на покупку, и это обстоятельство тоже относилось к разряду настораживающих. Роза обладала достаточным жизненным опытом, чтобы догадаться: тут могут скрываться проблемы. Но в течение минувшего года она поняла лишь одно: весь этот дом – одна сплошная проблема.

Со временем Роза пришла к выводу, что причина, по которой Ла-Вид пустовал так долго, заключалась отнюдь не в самой усадьбе. Причина эта крылась в сословиях, на которые до сей поры разделялось население острова. Во-первых, тут проживало несколько весьма древних аристократических семей, которые обитали в обветшалых замках, окруженных заросшими рвами. Во-вторых, здесь обосновалось немало людей, покинувших Англию лишь потому, что там от них требовали платить налоги; как правило, то были унылого вида типы с редкостно пронзительными голосами, одетые по моде давно минувших лет; казалось, у них вовсе нет домов, и потому они проводят все время в дешевых барах и ресторанах, никогда не напиваясь по-настоящему, но и не пребывая в трезвости. Третья группа была самой большой; ее составляли процветающие фермеры, их поставщики и агенты. Эти жили в новых или недавно отремонтированных капитальных домах и бунгало; надо сказать, между ними существовала весьма жесткая конкуренция. И наконец, в четвертую группу входили немногочисленные аборигены, или, иными словами, коренные жители; численность их, и так весьма незначительная в сравнении с прочими группами, постоянно сокращалась; им принадлежало не более одного процента местных жилых зданий, и, как правило, то были небольшие старинные домики, возведенные из прочного камня. Представители первых трех групп не рассматривали Ла-Вид как возможное жилище, представители же четвертой в нем не нуждались. Утверждали, что конец томатного бума близок; но, если подобным прогнозам суждено было осуществиться, фермеры, занятые выращиванием помидоров, вряд ли планировали поселиться в Ла-Виде; скорее они намеревались перебраться в Австралию.

Более того, в Ла-Вид вела одна-единственная ухабистая дорога, которая поднималась наверх, петляя между холмов; по ней трудно было катить детские коляски, а уж седан здесь просто никак не мог проехать. Кстати, именно эта дорога служила предметом загадочных разговоров мадам Дюкен и ее друзей; Роза постоянно тревожилась о том, что ее экономке будет трудно добираться в Ла-Вид в сезон зимних дождей, который им вскоре предстояло пережить вновь (Роза приехала на остров в октябре, почти год назад, но в первую ее зиму здесь мадам Дюкен еще не вошла в ее жизнь).

По-прежнему дрожа, Роза опустилась в кресло у маленького камина; ее не оставляли мысли о минувшем разговоре, смысл его по-прежнему представлялся ей туманным и ускользающим. Я слишком чувствительна, подумала она, наверное, уже в сотый, а то и в тысячный раз; впрочем, мысль эта не нуждалась в том, чтобы облекать ее в слова. Роза пребывала в столь сильном беспокойстве (причины которого на сей раз были не вполне понятны ей самой), что вполне могла подумать «я сошла с ума»; подобное признание могло до некоторой степени ее успокоить, ибо предполагало, что она не несет ответственности за себя и за последствия своего побега. Однако вместо этого она употребила слово «чувствительна», и мысль о том, что в данных обстоятельствах оно может приобрести совершенно новый смысл, пронзила ее насквозь. Пятнадцать лет назад Деннис заявил, что с первого взгляда предположил в ней наличие «чувствительности», и именно по этой причине «ею заинтересовался». Он всегда проявлял особую озабоченность подобными материями и мог говорить о них до бесконечности, хотя, возможно, все эти разговоры не имели особого значения. Так или иначе, в скором времени он встретил какую-то девушку из Индокитая, которая оказалась еще более чувствительной, и уверился – если только Деннис когда-либо был хоть в чем-то уверен – в том, что именно с ней ему следует жить. Деннис растолковал Розе, что «чувствительность» в его понимании не имеет ничего общего с тем смыслом, которое придает этому слову весь остальной мир. Роза вполне разделяла его взгляды и приняла решение при любых обстоятельствах не воспринимать себя как обладательницу неких исключительных психологических особенностей. До недавних пор она и не вспоминала о своей чувствительности. Если я и в самом деле чувствительна, значит, Дюкен и ей подобные должны это ощутить, рассуждала она. Всякий раз, когда Роза посещала мадам Дюкен в ее жилище, что она, к своему собственному удивлению, делала довольно часто, она обнаруживала там целую толпу родственников, болтающих на своем непонятном говорке в кухне, которую они называли вовсе не кухней. «Семейство Дюкенов» вскоре стало для нее чем-то вроде хора в древнегреческой трагедии; этот всезнающий хор стоял на заднем плане ее жизни, постепенно выдвигаясь на передний план.

Хотя октябрь уже близился к концу, огонь в камине не горел. Одна из причин этого заключалась в том, что достать уголь здесь было непросто. Практически весь уголь, который ввозили на остров, забирали фермеры. В прошлую зиму Роза страдала от холода в течение восьми или девяти недель, пока не устроила истерику в конторе торговца углем, вынудив его продать ей достаточное количество драгоценного топлива. Едва ли не в тот же день он прислал ей целую тонну; уголь доставила пара молодых людей, которые на собственных спинах таскали тяжеленные мешки по ухабистой аллее, ведущей от дороги к ее дому; это заставило Розу усомниться в том, что угля на острове действительно мало. Скорее всего, видимость нехватки создавалась искусственно, дабы такие, как она, скупали весь уголь, пускаясь ради этого на унижающие человеческое достоинство уловки. Отвращение Розы к подобным уловкам было так велико, что порой даже холод казался предпочтительнее. Она успокаивала себя мыслью, что осень едва перевалила на вторую половину и до зимы еще далеко. Встав с кресла, Роза направилась в заднюю часть дома, где находились ее спальня и будуар, сняла свитер, по обыкновению, бросила взгляд в зеркало на собственный бюст и надела другой свитер, более толстый и пушистый. В комнате царил печальный полумрак, так как за единственным окном находился высокий земляной откос, преграждающий доступ дневному свету. Вероятно, это помещение изначально предназначалось для детей, а родительская спальня находилась в примыкающей к нему комнате, где Роза устроила гостиную, которую еще не успела обставить; скорее всего, тогда большую часть дневного времени все члены семьи проводили в комнате, где ныне располагалась кухня. Войдя в эту самую кухню, Роза принялась резать овощи, необходимые для стряпни.

В тот день первая трапеза, которую ее мать удостоила бы звания «настоящей», и последовавшая за ней чашка кофе оказали на Розу весьма своеобразное воздействие, обострив все ощущения. Мадам Дюкен оставила ее бродить в тумане догадок и предположений: буквальный смысл сказанных экономкой слов представлялся очевидным, однако этого нельзя было сказать об их подтексте.

Началось с того, что одна из знакомых мадам Дюкен пожелала узнать, где обитает Роза.

– Ах! – воскликнула она, когда мадам Дюкен с готовностью удовлетворила ее любопытство. – Это ведь там, где меняют носильщиков.

Возможно, она изъяснялась на патуа, возможно, на смеси языков – так или иначе, Роза ее поняла.

– О каких носильщиках идет речь? – спросила она, рисуя в воображении картины французских вокзалов.

Ответом ей было молчание; после затянувшейся паузы мадам Дюкен произнесла нечто уклончивое и невразумительное, хотя и любезное.

– Нет! – воскликнула Роза, почуявшая, что ее хотят обвести вокруг пальца. – Я хочу знать. Прошу вас, объясните.

Мадам Дюкен произнесла что-то менее любезным тоном, однако смысл ее слов был все так же туманен. Роза начала выходить из себя и не смогла этого скрыть, о чем впоследствии сожалела. В конце концов мадам Дюкен приоткрыла перед ней завесу тайны, то ли в приступе возмущения, то ли потому, что сочла это необходимым. Так или иначе, экономка пустилась в объяснения, а все остальные время от времени вставляли сдержанные или же взволнованные замечания на своем диалекте.

По всему острову, сообщила мадам Дюкен, да, абсолютно по всему острову, тянутся дороги: «Les vrais chemins de l’eglise». Эти дороги могут привести к храму – каждый сам знает, где он, его храм. Многое из того, что она сказала, осталось за пределами понимания Розы. Затем последовала пауза, после которой мадам Дюкен перешла к сути проблемы: эти дороги могут также привести человека к его могиле. По этим дорогам несут тела умерших; одна из таких дорог проходит через Ла-Вид, и груз, таким образом, всякий раз проносят в нескольких дюймах от ее входных дверей; более того, Ла-Вид, как Роза уже слышала, является местом, «где меняют носильщиков». Несомненно, в этом выражении заключался таинственный и весьма важный смысл. Любому должно быть ясно, что совершать свой последний путь по иной дороге до крайности нецелесообразно. Каждое из тех немногих слов, что неохотно, но благоговейно произносила мадам Дюкен, западало в душу, а молчание, следовавшее за ними, было исполнено значительности. Роза не могла в точности постичь, что́ означают эти слова; она поняла лишь, что около ее дома обитают призраки умерших, незаметные для нее, но видимые и почти осязаемые для ее экономки.

– Но я никогда не слышала ничего подобного! – воскликнула Роза, когда рассказ был закончен. Она была так взволнована, что, кажется, позволила себе схватить мадам Дюкен за рукав.

– Конечно, не слышали. До сей поры вы не обладали знанием, – просто и веско ответила женщина.

После того как эта фраза была произнесена, все погрузились в молчание.

Роза не знала, что и думать. Если эти жуткие кортежи действительно проходят около ее дома, за год она должна была увидеть хотя бы один из них; если же никаких кортежей нет, смыл рассказа мадам Дюкен, возможно, ускользнул от нее полностью.

– В любом случае, если вы их услышите, не смотрите на них, – громко и внятно произнесла экономка.

Прочие по-прежнему хранили молчание; никто даже головой не кивнул.

Более Роза ничего не смогла выяснить. Через некоторое время разговор продолжился, но язык был для Розы непонятен, а то, что удавалось понять, казалось ей откровенно глупым. Вскоре Роза покинула дом мадам Дюкен, оставив ее в обществе друзей.

Ныне, войдя в гостиную, она окинула взглядом стены, лишь наполовину окрашенные свежей краской, и еще не расставленную мебель, привезенную из Лондона. Разумеется, перевозка мебели обошлась недешево, но покупать новую мебель на острове было бы еще дороже. Наверное, новая мебель лучше смотрелась бы в этом доме и лучше отвечала бы здешним условиям, но подобная покупка окончательно истощила бы финансы Розы. Что касается стен, она взялась красить их сама, решив, что на первых порах, пока она не нашла для себя более подходящего занятия, это вполне сойдет; однако выяснилось, что малярные работы требуют немалых физических усилий, и, провозившись несколько дней, Роза отложила кисть до той поры, когда наберется сил. До сих пор она старалась не замечать, в каком плачевном состоянии пребывает комната, но сегодня это бросилось ей в глаза. Честно говоря, даже услуги мадам Дюкен были Розе не по карману, и она прекрасно это сознавала; но справиться в одиночку со всей работой по дому было невозможно, да и общество другого человека, жизнерадостного и энергичного, было для Розы необходимо. Помимо всего прочего, мадам Дюкен согласилась на крохотное жалованье.

Именно поэтому Роза и смогла ее нанять; о том, чтобы платить за услуги экономки, так сказать, согласно рыночному курсу, не могло быть и речи. Однако в данный момент в голову Розе впервые пришло любопытное соображение: возможно, дешевизна мадам Дюкен подобна дешевизне дома и отдает некоторой противоестественностью. Мир вокруг нас непривычен к дешевизне, и в ней всегда есть что-то подозрительное. Возможно, подумала Роза, она начинает сожалеть о том, что приехала сюда, взвалив на плечи бремя новых трудностей и хлопот, связанных с очередным «прожектом» – именно так называл все ее начинания Деннис. Все это было слишком хорошо знакомо Розе – сделав решительный шаг, она вскорости начинала в нем раскаиваться; но в этот раз ей казалось, что она ускользнула от своих демонов, почти на целый год ускользнув от самой себя. Однако сейчас ее душой, несомненно, овладел страх; вокруг было слишком много поводов для тревоги, и, как всегда в подобных случаях, Роза ощущала, что погружается в глубокую депрессию.

Она бросила взгляд на собственное отражение в окне гостиной. Освещение было вполне подходящим, и даже грязь, облепившая окно, помогала ей разглядеть себя, создавая именно ту степень четкости, которая требовалась. Роза всегда придерживалась мнения, что в этой жизни основной движущей силой является борьба противоположностей, иногда мелких, иногда значительных; прежде, взглянув на собственное отражение, она часто впадала в уныние, а ныне, напротив, была приятно удивлена тем, как хорошо выглядит. Давным-давно Роза уяснила: чем сильнее ее уверенность в себе, тем больше шокирует ее собственное отражение. Жизни свойственно стремиться к равновесию, как в значительных вопросах, так и в мелких (хотя Роза была бы весьма озадачена, если бы ей пришлось разграничить эти две категории). Сегодня собственная внешность ее порадовала. Она до сих пор сохраняла прекрасную, или, по крайней мере, пропорциональную фигуру; толстый пушистый джемпер весьма ей шел. Даже лицо еще не окончательно утратило миловидность, решила Роза, хотя его и обрамляли седые волосы. Хорошо, что у нее хватило ума коротко остричь эти самые седые волосы; когда-то рядом с ней был мужчина, которому нравились женщины с короткими седыми волосами – но, к счастью или нет, ее собственные были тогда длинными и ярко-рыжими. Седину, несомненно, следует коротко стричь; отрастая, она всегда выглядит неряшливо, к тому же делает свою обладательницу похожей на ведьму. Роза вновь вспомнила о мадам Дюкен, хотя волосы последней отнюдь не были седыми; напротив, они были черны как вороново крыло. «Кожа у меня на удивление гладкая для моих лет», – отметила про себя Роза (много лет назад она приняла решение, пока это возможно, не разговаривать с собой вслух). Она растянула губы в улыбке, хотя понимала, что улыбка непременно получится горькой. Однако та вышла не столько горькой, сколько робкой и испуганной. Роза улыбалась, как застенчивый подросток. Отражение в грязном окне тут же расплылось и утратило всякое сходство с ней. Роза отвернулась, вновь расстроенная.

Сняла пальто с крючка, прибитого к задней стороне двери, надела его и вышла на прогулку. Пальто у нее было весьма респектабельного вида, и даже дорогое. Роза по-прежнему тратила «на тряпки» значительно больше денег, чем «на дом» или на любую другую статью расхода. Она неизменно выбирала элегантные вещи в классическом стиле, простые, но изысканные, ибо обладала вкусом истинной леди. Хотя ее предшествующая жизнь распадалась на две части, и ни в одной из них не было места для истинной леди, Роза чувствовала: ее наружность должна свидетельствовать о том, что она леди от макушки до кончиков пальцев. Теперь, когда жизнь ее вошла в третью фазу и она пребывала в чистилище, именуемом Ла-Вид, Роза опасалась, что внешность – это практически все, что у нее осталось. Облик никогда не подводил, даже в тех случаях, когда у нее не оставалось ни гроша за душой. К счастью, внешность была вовсе не так независима от ее усилий, за исключением, разумеется, тела; требовалось лишь не позволять седым волосам отрастать и засаливаться, а рукам – становиться похожими, скажем, на руки мадам Дюкен. Было бы желание, она сможет прилично выглядеть до конца дней своих… Сделав над собой усилие, Роза попыталась отвлечься от мыслей об утреннем разговоре.

Она шла по узкой тропе, ведущей наверх, к скалистой вершине утеса, высоко поднимавшейся над осенним морем («Волны сегодня серые, как мои волосы», – подумала Роза); и тропа, и волны то резко вздымались наверх, то столь же резко устремлялись вниз. Роза шла не слишком быстро, но уверенно; тропа тянулась много миль, и виды, открывавшиеся по пути, были исполнены дикой красоты, от которой захватывало дух. Дорога походила на петляющие меж скал тропы Англии, прибрежные стежки, оставшиеся лишь в воспоминаниях. Крутые подъемы и спуски, которые заурядные пешеходы не имели ни сил, ни желания преодолевать, не представляли для Розы особой трудности; но необузданная красота дикой природы трогала ее мало, а скудная скальная растительность, полосатые камни, шершавые или же отполированные песком, не впечатляли ничуть. На все это она практически не обращала внимания. Почти каждый день, элегантно одетая, она бродила здесь, и если ей встречались прохожие, будь то люди, идущие с автостоянки, расположенной неподалеку, или же мужчины с ружьями, она никак не давала понять, что замечает их: ни кивка, ни шага в сторону, ни тени улыбки.

– Она похожа на привидение, – говорили встречные женщины, не понимая, что она действительно может быть привидением.

– Она ужасно бледная, правда? – спрашивали другие женщины у своих скучающих мужей.

Роза выходила на прогулку в любую погоду, ибо не относилась к числу людей, которые обращают на погоду внимание.

– Она похожа на сумасшедшую, – иногда замечал кто-нибудь из скучающих мужей.

– Возможно, она что-то ищет, – сочувственно предполагала порой какая-нибудь юная девушка. Но на подобное предположение, как правило, следовал сокрушительный ответ:

– Скорее всего, она ищет свой пропавший разум.

Почти целый год Роза едва ли не каждый день проходила несколько миль по петляющей меж скал тропе. Но на этот раз она быстро устала и опустилась на грубую деревянную скамью. Просидела там не менее получаса, глядя на море, ощущая, как тяжелые свинцовые волны размывают ее несчастье и уносят прочь тоску. Но вот на тропе, в стороне, противоположной той, откуда пришла Роза, появилась какая-то фигура в черном. То был высокий пожилой мужчина, который шел, сгибаясь под порывами ветра. Он был без пальто, и, когда приблизился, Роза разглядела, что на нем одежда священнослужителя и в руке он держит большую черную шляпу. Ветер раздувал его совершенно седые жидкие волосы. Когда мужчина остановился напротив Розы, она подняла на него взгляд. «Судя по лицу, он очень чувствителен», – такова была ее первая мысль.

– Добрый день, – сказал незнакомец. – Если я не ошибаюсь, вы – миссис Хьюз.

– Да, – кивнула Роза. – Это я.

– Это вы купили маленький домик в том месте, где меняют носильщиков? По крайней мере, я полагаю, что его купили именно вы.

– Не стану отрицать, я его купила, – вновь кивнула Роза.

– Вы ищете мира и покоя?

– Как и все прочие люди.

Избитые слова слетели с ее губ сами собой, практически без ее участия.

– Вы правы, миссис Хьюз. Все мы ищем мира и покоя. Абсолютно все.

Роза молчала. Она чувствовала: любые слова, которые она способна произнести, подобно тем, что уже произнесла, бессильны выразить ее мысли и лишь представят их в искаженном свете. С тех пор как она в последний раз беседовала с «образованным человеком», прошло слишком много времени.

– Возможно, вы позволите мне на несколько минут присесть рядом с вами?

Роза кивнула и, когда он сел рядом, подобрала полы пальто.

– Расскажите, как вы жили до того, как приехали сюда, – попросил незнакомец. – Разумеется, если вы готовы об этом рассказывать.

– Последние восемь лет я работала секретарем. А потом управляющий компанией вызвал меня к себе и сказал, что в этой компании я больше работать не буду, но он может перевести меня в филиал. Я ответила отказом.

– Не сомневаюсь, вы поступили благоразумно, – кивнул мужчина в черном. – А чем вы занимались до того, как стали работать секретарем?

И он, и Роза смотрели вперед, на пустынное беспокойное море.

– О, до этого я вела более рассеянную жизнь…

– И это вам больше нравилось?

– Нет, – покачала головой Роза. – Мне не нравилось ни то ни другое.

Он молчал, и после паузы она спросила:

– Кто вы такой?

– Прежде я был викарием вашего прихода. Ныне я, подобно вам, удалился на покой, но каждую осень приезжаю сюда, дабы предоставить вашему нынешнему викарию возможность отдохнуть. Он человек пожилой, даже старше, чем я, и, увы, весьма слаб здоровьем. Впрочем, полагаю, вам это и так известно.

– Нет, мне это неизвестно, – ответила Роза, и в ее голосе прозвучал вызов – как и всегда, когда дело касалось каких-то общественных формальностей. – Я не хожу в церковь.

– Меня это ничуть не удивляет. У вас нет в этом необходимости.

– Почему это? – пробормотала Роза, недоумевая, к чему он клонит.

– Вы и так живете в святом месте.

– Что вы имеете в виду? – спросила Роза, чувствуя, как болезненно сжалось ее сердце.

– Я бы ни за что на свете не осмелился жить там.

– Почему же? – спросила Роза, изо всех сил стараясь казаться равнодушной. – Объясните, что в этом месте такого страшного?

– О, вам совершенно нечего бояться – в обычном смысле. Все опасности лежат в духовной сфере.

– Какие именно опасности? Я совершенно не разбираюсь в подобных вопросах.

Мужчина в черном вздохнул:

– Позвольте узнать, где вы получили образование?

– В монастыре, – пожала плечами Роза. – Но я давным-давно позабыла все, чему нас там учили.

– Я слышу биение вашего сердца, – пробормотал он себе под нос, словно разговаривая сам с собой.

Сказав это, незнакомец погрузился в молчание, а Роза, сидя рядом, спокойно ожидала, что последует далее.

– Я прихожу сюда каждый день, – наконец заговорил мужчина в черном. – Мне нравится созерцать безмерное. В этом мире не хватает безмерности. Вы так не находите?

– Да, – кивнула Роза. – Полагаю, так оно и есть. Но меня это не слишком волнует. Честно говоря, в этом мире нет ничего, что бы меня по-настоящему волновало.

– Странно, что мы с вами не встречались до сих пор, – заметил мужчина в черном. – Насколько я понял, вы тоже часто здесь гуляете.

– Да, – снова кивнула Роза. – Но я могла пройти мимо, не заметив вас. Я часто так делаю.

– Но, полагаю, я бы вас непременно заметил, – ответил он задумчиво, словно мысль о том, почему они не встретились, всерьез его занимала.

Роза заметила, как над серой громадой моря сгущаются черные тени.

– Сейчас такая пора, про которую моя мать говорила: «Дни словно усыхают», – заметила она.

– Именно так, – откликнулся он. – Скоро нам придется зажигать лампу еще до вечернего чая.

Какая-то морская птица с пронзительным криком вырвалась из-за тучи и устремилась вниз в поисках добычи.

– Вы так ничего и не объяснили, – напомнила Роза. – Не рассказали о месте, где меняют носильщиков. Похоже, все вокруг об этом знают. А для меня это полная бессмыслица. И к тому же, никаких носильщиков у моего дома не меняют. Я прожила здесь почти целый год, и, насколько мне известно, носильщики ни разу не появлялись.

– Возможно, вы просто не знаете, куда смотреть и к чему прислушиваться, – последовал ответ. – Носильщики сменяют друг друга очень тихо. Никто не произносит ни слова. Никто не жалуется и не ропщет. Разумеется, у вас не могло возникнуть впечатления, что перед вашим домом проходит демонстрация тред-юнионов.

– Должна сказать, до нынешнего утра я никогда об этом не слышала, – набравшись смелости, призналась Роза. – Да и сегодня моя экономка, если только я могу ее так назвать, обронила всего несколько слов. Она сказала – если я что-либо услышу, то ни в коем случае не должна смотреть, откуда исходит звук.

– Да, подобное зрелище может произвести гнетущее впечатление на тех, кто не привык к смерти и тому, что за ней следует; стоит ли говорить о том, что в большинстве своем люди, живущие в этом мире, именно таковы. Но я полагаю, вы, миссис Хьюз, относитесь к разряду людей, которые способны не только смотреть и слушать, но даже, опустившись на колени, коснуться происходящего, не причинив себе никакого вреда.

– Вопрос в том, хочу ли я этого? – спросила Роза, впервые за время беседы повернувшись к собеседнику лицом.

– О, конечно, вы этого хотите, миссис Хьюз, – уверенно ответил он. – Все пилигримы опускаются на колени, чтобы соприкоснуться. Как видно, это одна из тех вещей, о которых вы успели забыть.

– Соприкоснуться с чем? – уточила она. – Со святыми мощами? С реликвиями?

Он молчал, но по губам его впервые скользнула улыбка.

– Может, мне лучше убраться отсюда подобру-поздорову? – выпалила Роза. – Хотя нет, я совсем этого не хочу. Но почему именно я? Почему вы полагаете, что я способна сделать это более, чем другие?

– Потому, миссис Хьюз, что на протяжении всей своей жизни вы стремились к совершенству. Вас всегда привлекало исключительно совершенство, а так как в этом мире совершенства нет, вы пребываете в унынии. Это уныние особого рода, если можно так выразиться, уступка этому миру.

– Прекрасно помню, как монахини внушали нам, что уныние – это грех.

– Как и с большинством вещей, все зависит от того, какого рода это уныние.

– Мне кажется, вы на многое заставляете меня взглянуть по-новому, – призналась Роза.

– Там, где вы сейчас живете, на протяжении столетий стояла гробница, на которой было высечено некое изображение, – произнес он. – Прежде на том же самом месте находилось другое изображение, совершенно иное, однако запечатлевшее то же самое; еще раньше – кто знает? – там пребывала сама богиня, in propria persona,[3] если вы только позволите употребить подобное выражение. Стоит ли говорить, что никто не способен узреть богиню в ее священной роще – и после этого продолжать жить. Это возможно лишь в том случае, если человек становится временным вместилищем божественной сущности.

– Для священнослужителя несколько странно допускать существование целого сонма различных богов.

– Бог един.

– Да, – кивнула Роза. – Я в этом не сомневаюсь. По крайней мере, теперь. Признаюсь, вы помогли мне понять то, чего я прежде не понимала. И при этом не сообщили ничего нового.

– Наша обыденная жизнь подчиняется тем схемам, которые навязывают ей люди; художники называют эти стандарты «стилем». Свойства этих схем меняются в плавном течении дней. Тем не менее реальность не имеет с ними ничего общего; реальность неизменна – и этим подобна ритуалу. Полагаю, то, что говорила ваша экономка, имеет отношение именно к реальности, хотя, возможно, до нее долетают лишь туманные слухи. Реальность часто таит в себе опасности, и она пыталась вас предостеречь.

– А вы?

– А я советую вам смело идти навстречу опасности. Если вы услышите легчайший звук, о котором я рассказывал, распахните дверь настежь и взгляните на то, что предстанет вашим глазам. Опуститесь на колени, протяните руку вперед, как я вам говорил. И, разумеется, будьте готовы к великим переменам. К непостижимым, непредсказуемым переменам.

– Ваши слова приводят меня в полное недоумение, – едва слышно пробормотала Роза.

– Как и многих других. В приходе я слыву человеком, одержимым самыми странными идеями. Говорят, мои рассказы только сбивают людей с толку. – Викарий внезапно поднялся со скамьи. – Настало время вернуться к моим прихожанам. Рад был познакомиться с вами, миссис Хьюз.

Он не стал надевать шляпу, лишь помахал ею на прощание. Роза, подняв глаза, в течение нескольких секунд пристально рассматривала его лицо.

– Из того, что вы тут наговорили, я не поняла практически ничего, – призналась она. – И все же благодаря вам я чувствую себя намного лучше. Благодарю вас.

Она была готова пойти вместе с ним, если бы он предложил, но он этого не сделал. Слегка поклонившись, викарий удалился торопливым шагом. В течение минуты или около того она видела его темный силуэт, мерцающий и качающийся в сумерках, точно клочок горящей бумаги, несомый ветром; но вскоре тот исчез из поля зрения.

На тыльную сторону ее левой руки упала тяжелая дождевая капля. Роза вскинула голову. Небо стало совершенно черным, но то была не только чернота подступающей ночи. Все, что оставалось Розе, – с максимально доступной скоростью двигаться в сторону дома. Но хотя она шагала по тропе достаточно быстро, ей не удалось разглядеть впереди силуэт мужчины, который только что с ней разговаривал. Видимость была такой слабой, что передвижение по неровной дороге становилось опасным; когда Роза наконец оказалась в Ла-Виде, ее элегантная одежда промокла насквозь, как и она сама; прежде так сильно промокнуть ей случилось только один раз, в тот незабываемый день в Венсенском лесу, который она провела с Деннисом. Публика в Венсенском лесу прогуливалась чинно и неспешно, но вдруг хлынул, как из ведра, неистовый проливной дождь, от которого негде было укрыться. Тут Роза осознала, что память ее подвела. Мужчину, в обществе которого она промокла насквозь, звали вовсе не Деннис, а Майкл; гнусный чертов лгун, милый старый Майк.

В Ла-Виде не было электричества; для освещения в доме пользовались масляными лампами, в точности как сказал ее новый знакомый; добыча масла для ламп относилась к числу неприятных обязанностей, от которых избавила Розу мадам Дюкен. По крайней мере, Розе не приходилось выслушивать снисходительных разглагольствований продавца, горько сокрушавшегося по поводу допотопных, почти нищенских условий, в которых ей приходится существовать. Сегодня, прежде чем зажечь лампу, Роза в полной темноте сорвала с себя всю одежду и бросила на пол.

Деннис, Майкл, Оскар, Тед, Том, Фрэнк, Гвин и Элвингтон; так звучали некоторые из этих имен, невыразимо забавных имен. Роза зажгла две лампы, затем мысленно выстроила всех своих мужчин в ряд. Она проделала это впервые в жизни, и, вероятно, именно по этой причине некоторые имена не вызвали в памяти никаких явственно различимых черт; а некоторые лица, отчетливо вырисовывавшиеся в темноте, не имели имен. Роза схватила чистое полотенце и принялась яростно растираться. Согревшись, надела сухой джемпер и брюки, которые носила редко, а поверх всего этого – толстый зимний халат. Все эти вещи дарили новые ощущения, и это было приятно. Халат Роза летом отдавала в чистку, и от него исходил легкий запах химикатов. Шеренга мужчин, выстроившаяся в ее сознании, вскоре исчезла – без всяких усилий со стороны Розы. Они словно отправились в самую гущу жизненной битвы, откуда нет возврата.

И все же какая участь постигла каждого из них? Над этим вопросом Роза размышляла редко. Практически в каждом случае в конце концов у нее возникало желание уйти, унося с собой свое бедное сердце. Мыслей о том, как жил без нее покинутый мужчина, она старалась избегать. А когда на ее горизонте появлялся кто-то новый, свойственная ей способность не размышлять о прошлом приобретала особое значение. Ныне она смогла лишь припомнить, что Элвингтон, бедный, слабый американский юноша, пил столь усердно, что довел себя до гробовой доски; но не Роза была тому причиной, так как это случилось много лет спустя после их разрыва; она вспомнила также, что толстяк Оскар был убит, так сказать, в скандинавском стиле, то есть в драке, которая вспыхнула из-за нее или отчасти из-за нее. После этого случая у Розы началось самое настоящее нервное расстройство, и сводной ее сестре, Джудит, пришлось вывозить Розу в Англию чуть ли не под наркозом (путешествие, надо сказать, было совершено экономклассом). Предполагалось, что Фрэнк погиб в автокатастрофе на окраине Болтона, где ему после долгих поисков удалось найти работу. Об этом Розе сообщила соседка по комнате, Агнес; она клялась и божилась, что это правда, но на слова Агнес нельзя было полагаться даже тогда, когда у этой особы возникало желание сказать правду. Она сообщила также, что всего за неделю до катастрофы Фрэнк женился… Что касается всех остальных, вполне вероятно, они были живы. Хотелось бы знать, кто из них в конце концов попадет на небеса, подумала Роза; хотелось бы знать, попадут ли на небеса их женщины и что будет, если они все там окажутся. Ряд, который выстроился у нее в сознании десять, двадцать, нет, уже тридцать минут назад, рассыпался и более не возникал. Роза часто замечала, что подобные картины, возникающие в мыслях сами собой, быстро исчезают и вернуть их невозможно никакими усилиями. Скрестив ноги, она произнесла вслух:

– Все важное, что случается с нами, происходит помимо нашей воли.

Роза заметила, что забыла высушить волосы и теперь вода капает с них на ее сухую одежду. Полотенце, которым она вытиралась, было насквозь мокрым. Она взяла из шкафа еще одно, оставив на полке последнее, уселась на жесткий стул и принялась сушить волосы, ощущая себя энергичной и активной. Покончив с этим, она задумалась, как поступить с двумя влажными мятыми полотенцами и влажной одеждой. Было не так холодно, чтобы растапливать камин. Роза ощущала такой прилив энергии, что почти жалела, что не может предаться этому занятию. Вскоре она нашла себе дело: стала развешивать мокрые вещи на веревках, натянутых вдоль стен комнаты. К счастью, от прежних хозяев в доме осталось несколько крючков и штырей, торчащих в самых неожиданных местах; именно на них закрепили веревки, и в результате комната приобрела по меньшей мере жутковатый вид. Теперь здесь обитали новые тени, подчас огромные и причудливые; время от времени они приходили в движение, медленно покачиваясь, сжимаясь и вырастая вновь. «Такое ощущение, словно я в плену у летучих мышей-вампиров», – подумала Роза. На самом деле чувство, которое она испытывала, было куда более тревожным и далеко не таким своеобразным.

– Настал мой судный час, – произнесла Роза вслух. – Это совсем не похоже на то, что было прежде.

Когда она осознала, что поступает вопреки собственному твердому решению не произносить монологов в одиночестве, исправить что-нибудь было уже поздно. «Возможно, именно здесь я не могу не разговаривать сама с собой», – подумала она, но не стала озвучивать эту мысль. Роза закрыла глаза, чтобы не видеть огромных, наводящих ужас летучих мышей. Скрестила руки на груди, обхватив себя за плечи. Дышать она старалась как можно глубже и размереннее, пытаясь таким образом избавиться от сердцебиения и тошноты, последовавших за одышкой, которую вызвало у нее поспешное возращение домой. Вскоре она ощутила, что скрещенные руки тяжким грузом давят ей на легкие; странным образом радуясь, что более не нужно находиться в такой позе, она позволила себе расслабиться, уронив руки на колени.

В доме были часы, которые отмечали боем каждый час и каждые полчаса; в доме жил сверчок, который сейчас, в конце года, удивительно долго наигрывал свою мелодию; в доме светились две лампы, масло в которых выгорело до одного уровня.

– Все это напоминает поминки, – сказала Роза вслух, когда внезапно пробило десять. – Или, по крайней мере, Великий пост.

Руки и ноги у нее слегка затекли, но, к удивлению Розы, чувствовала она себя не так уж плохо. После разговора на тропе она ощущала заметный подъем духа, и это странное беспокойство было одним из его проявлений.

Тем не менее она перебралась на другой, более удобный стул и вновь позволила себе заговорить вслух.

– Почему нет? – вопросила она, сама не зная, к чему относится этот вопрос. Роза заметила, что дождь прекратился. Возможно, это произошло несколько часов назад.

В комнате, казалось, было очень тепло. «Возможно, то была иллюзия», – пронеслось в голове у Розы. Ей доводилось читать, как полярным исследователям, замерзающим на плавучей льдине, грезилось, что они сидят в зале «Савой-Гриль». Тед как-то работал официантом в ресторане подобного уровня, она это помнила; если ей не изменяла память, с обязанностями официанта он справлялся неплохо. Роза сбросила халат.

Часы пробили половину одиннадцатого, потом одиннадцать, а там и половину двенадцатого. Большую часть времени Роза пребывала в полудреме. Мысль об особых приготовлениях к тому, что ей предстояло, она отбросила. Сидела на стуле, опустошенная, примирившаяся со всем.

Через некоторое время огонь в обеих лампах начал мигать и тускнеть. Роза сама наполняла их и хорошо знала – масла там должно хватить на две ночи, а то и больше. Однако она сделала то, что делала всегда, когда лампы начинали мигать, – встала, чтобы проверить уровень топлива. Оба светильника немедленно погасли. Пламя в них исчезло одновременно, словно по предварительной договоренности.

В темноте Роза ощутила, как на лбу у нее выступили капли пота. Она сама не знала, был ли тому причиной страх, явилась ли испарина следствием того, что она промокла насквозь, или же в комнате стало слишком жарко. Да, несомненно, в комнате было непривычно жарко.

Роза осознала, что из-за штор, которые она плотно задернула на обоих окнах, прежде чем снять с себя мокрую одежду, пробивается сияние; оно казалось слишком отчетливым, чтобы счесть его лишь отсветом стоящей за окнами ночи, не такой кромешной, как царившая в комнате темнота. Кроме того, это сияние двигалось. Приближаясь к ней, оно становилось все ярче.

До сей поры Роза не замечала ничего, кроме тиканья часов; теперь не слышала даже его. Она не обратила внимания, когда часы остановились. Лишь осознала, что они молчат.

– О Боже, – произнесла Роза. – Прошу, защити меня.

Она ничего не выбирала – ни слов, ни тона, которым были произнесены эти слова. Откровенно говоря, она не представляла, откуда взялась эта просьба. Роза не встала на колени, но опустилась на пол бесформенной кучей, спрятав лицо между ног и зажав уши руками. В таком отчаянно неудобном положении она провела достаточно долгое время. Прежде ей уже доводилось принимать подобную позу, безнадежную и нечеловеческую – это было во время путешествия по Балтике, когда она жестоко страдала от морской болезни.

Откуда-то – не обязательно от входной двери – долетел тихий неуверенный стук. Роза не могла определить, откуда он доносится. Возможно, его производило некое маленькое существо, вместе с ней заключенное в этой комнате.

Незнание казалось страшнее знания. Роза выпрямилась. Она вглядывалась в темноту и прислушивалась.

Звуки по-прежнему почти отсутствовали, но свет усилился, так что неясные и причудливые очертания предметов, висевших на веревках, стали отчетливее. Еще одна удивительная особенность состояла в том, что эти искаженные формы уже не вмещались в пространство комнаты, но выходили за его пределы, словно Роза обрела способность видеть сквозь стены. К тому же она заметила, что слабый свет состоит из двух оттенков, бледно-голубого и бледно-розового; оттенки эти сочетались причудливее, чем цвета в узорах, покрывающих шторы.

Отбросив влажную одежду, касавшуюся ее лица и головы, Роза устремилась к входной двери. Ей показалось, что дверь стала прозрачной; тем не менее она открылась без всяких затруднений. Роза спасалась бегством, безумным, отчаянным бегством. Она не могла принимать происходящее с покорностью, не говоря уже о более радостных чувствах. В дверях она остановилась лишь усилием воли. Несколько мгновений Роза стояла, тяжело переводя дыхание и глядя перед собой.

Роза ожидала, что за пределами дома свет будет намного ярче. Судя по тому, что ей доводилось слышать, это должно было быть именно так.

Тем не менее свет оказался тусклым, примерно в два раза слабее, чем в комнате. Точнее всего к этому свету подходило определение «отдаленный», хотя его источник находился под самым носом у Розы; le vrai chemin de l’eglise, отнюдь не широкий. Свет исходил от многочисленных свечей, но, как это ни удивительно, по-прежнему состоял из бледно-розового и бледно-голубого оттенков, которые уже различила Роза.

– Необъяснимо, – прошептала она. – Необъяснимо.

Трудно было понять, сколько здесь было свечей, каждая свеча казалась достаточно толстой, но при этом давала совсем немного света. Свечи находились в руках у мужчин, которые образовывали неправильный круг, внутри которого стояло еще несколько человек, без свечей: носители (слово «носильщики» казалось Розе неуместным) пребывали в процессе смены. В центре всего находилось то, что они должны были нести; от него тоже исходило свечение.

После того как Роза открыла дверь – отнюдь не тихо, ибо страх сделал ее неловкой, – мужчины, стоявшие к ней ближе всех, как носители огня, так и носители бремени, медленно и торжественно расступились, так что перед ней образовалось широкое открытое пространство.

Она уже являлась частью происходящего, и изменить это было невозможно. Робко, как девочка, она сделала несколько неуверенных шагов.

И только тут увидела – то, что лежало перед ней, испуская сияние и благоухание, эти неотъемлемые признаки святости, было ее двойником, ее дубликатом, ее копией. Копией той Розы, которой она была сейчас, не девочки и не старухи. Она упала на колени перед носилками и боязливо коснулась руки той, которая на них лежала; неожиданным образом ответом ей стало нежное пожатие.

– Кто я? – прошептала Роза. – И кто ты?

– Я твоя душа, – ответил незнакомый глухой голос.

– Но куда ты направляешься? – воскликнула Роза.

– В храм. Куда еще может направляться душа?

– Я увижу тебя еще?

– Когда-нибудь.

– Но когда именно?

– Не знаю.

– А что мне делать до тех пор?

– Живи. Забудь обо всем и живи.

– Но как я могу забыть? Разве это возможно? Разве кто-нибудь способен забывать?

Роза подняла голову и оглянулась по сторонам; внезапно ее пронзила мысль о том, что эти молчаливые люди, каким-то образом служившие ее душе, были теми самыми мужчинами, что предстали перед ней нынешним вечером, мужчинами, имена и лица которых ее память отчасти утратила.

Но было ли это действительно так, она не могла ответить с уверенностью. Новые носители приступили к своим обязанностям (кто они на самом деле, если ее догадка верна, Роза не могла постигнуть). Оттеснив Розу, они подняли носилки на плечи. Окруженные слабым свечением, двинулись к вершине холма, туда, где высилась церковь, возведенная на месте храма древней богини, некогда обитавшей в священной роще.

– Прощай, – сказала Роза; впрочем, она не была уверена, что произнесла это слово вслух.

На удивление быстро на ухабистой дороге воцарилась тишина, все признаки жизни замерли, и даже свет звезд не нарушал темноты. Но Роза видела, что зашторенные окна гостиной по-прежнему светятся, значит, лампы в гостиной горели как обычно; когда она неспешно вернулась в дом, до нее донеслось тиканье часов. Судя по стрелкам на циферблате, после полуночи прошло всего десять минут.

Надо было решить, как поступить с мокрой одеждой, но Роза сочла, что это подождет до утра. Утром ей все равно придется собирать вещи, готовясь к отъезду в Лондон, – таков был первый шаг, который она наметила. Каков будет следующий, предсказать было невозможно.