Читать книгу Офицер и шпион - Роберт Харрис - Страница 8

На следующее утро я рассказываю о странном видении майору Анри. Он хмурится.

– Окно второго этажа дома номер шесть? Вероятно, это была жена Дрейфуса и его ребенок – как его зовут? Пьер – вот как. И еще есть девочка – Жанна. Мадам Дрейфус не выпускает детей из дома, чтобы те не услышали истории про своего отца. Она сказала им, что он выполняет специальное задание за границей.

– И они ей верят?

– А почему бы им не верить? Они такие крохи.

– Откуда вы все это знаете?

– Можете не беспокоиться, мы все еще за ними приглядываем.

– И насколько плотно?

– У нас есть агент среди их слуг. Мы следим за их перемещениями. Перехватываем почту.

– Даже спустя шесть месяцев после вынесения приговора Дрейфусу?

– У полковника Сандерра была теория, что Дрейфус может оказаться частью шпионской группы. Он считал, что если мы будем вести наблюдение за семьей, то сможем выйти на других предателей.

– Но не вышли?

– Пока нет.

Я откидываюсь на стуле, разглядывая Анри. Вид у него дружелюбный, он явно не в лучшей форме, но я бы сказал, что под слоем жирка он физически силен: такие ребята могут крепко выпить в баре, умеют рассказать хорошую историю, когда в настроении. Мы полная, абсолютная противоположность друг другу.

– Вы знали, – спрашиваю я, – что полковник Сандерр живет всего в сотне метров от дома Дрейфуса?

Время от времени в глазах Анри появляются озорные искорки. Это единственная трещинка в его броне добродушия.

– Неужели так близко? Я этого не знал.

– Да, близко. Да что говорить – мне думается, они жили так близко, что непременно время от времени встречались – просто сталкиваясь на улице.

– Вполне возможно. Я точно знаю, что полковник пытался избегать Дрейфуса. Он его не любил, считал, что тот всегда задает слишком много вопросов.

«Он наверняка его не любил, – думаю я. – Еврей в роскошной квартире с видом на Сену…» Я представляю Сандерра, который в девять утра резво вышагивает к улице Сен-Доминик, а молодой капитан пытается пристроиться рядом с ним и завязать разговор. Когда я соприкасался с Дрейфусом, мне неизменно казалось, что у него не хватает некоего важного винтика, который подсказал бы ему, когда он действует людям на нервы или когда те не хотят с ним разговаривать. Нет, он был неспособен понять, какое впечатление производит на других, а Сандерр, всюду видевший заговор, даже если две бабочки сели на один цветок, все больше проникался подозрением по отношению к этому любопытному соседу-еврею.

Я открываю ящик стола и достаю разные лекарства, которые обнаружил днем ранее: две жестяные коробочки и два маленьких синих пузырька. Показываю их Анри.

– Полковник Сандерр оставил их в столе.

– Забыл. Позвольте? – Анри неуверенными пальцами берет их у меня. – Я поручу вернуть их ему.

Я не могу противиться и говорю:

– Ртуть, экстракт гваяковой коры, йодид калия… Вы ведь знаете, для лечения какой болезни обычно используются эти средства?

– Нет. Я не доктор.

Я решаю оставить эту тему.

– Мне нужен полный отчет о семье Дрейфуса – с кем встречаются, что могут сделать для помощи осужденному. Еще я хочу прочесть всю переписку Дрейфуса – что он писал с Чертова острова, что получал. Я полагаю, его переписка цензурируется и у нас есть копии.

– Естественно. Я скажу Гриблену, он все организует. – Поколебавшись немного, Анри спрашивает: – Позвольте узнать, полковник, с чего такой интерес к Дрейфусу?

– Генерал Буадефр считает, что дело может иметь политические последствия. Он хочет, чтобы мы были готовы.

– Понимаю. Немедленно займусь этим.

Он уходит с лекарствами Сандерра. Анри, несомненно, знает, от какой болезни прописывают эти лекарства: мы оба в свое время вытаскивали немало солдат из незарегистрированных борделей и знаем стандартный курс лечения. Поэтому мне остается только размышлять над тем, чем чревато наследование должности начальника секретной службы от человека, который страдает от последней стадии сифилиса, более известной как прогрессивный паралич.

В тот день я пишу мой первый секретный доклад в Генеральный штаб – «бланк», как его называют на улице Сан-Доминик. Я составляю его на основе провинциальных немецких газет и письма одного из агентов, о котором мне рассказал Сандерр: «Корреспондент из Меца сообщает, что в последние дни наблюдается повышенная активность войск в гарнизоне Меца. В городе нет ни шума, ни тревоги, но военные власти проводят интенсивные войсковые учения…»

Закончив, я перечитываю доклад и спрашиваю себя: имеет ли он какое-то значение? Соответствует ли он действительности? Откровенно говоря, у меня нет на этот счет никаких соображений. Я знаю только, что должен представлять «бланк» как минимум раз в неделю, а на первый раз ничего лучше я составить не могу. Я отправляю документ через дорогу в канцелярию Генерального штаба, готовясь к выволочкам за такую бесполезную работу. Но вместо выволочки Буадефр подтверждает получение, благодарит меня и отправляет копию главнокомандующему сухопутных войск. Могу себе представить разговор в офицерском клубе: «До меня дошли разговоры, что немцы что-то затеяли в Меце…» Теперь жизнь пятидесяти тысяч солдат на восточной границе на несколько дней станет чуть более несчастной из-за дополнительных учений и форсированных маршей.

Я получаю первый урок кабалистической власти «разведывательной службы» – сочетание слов, от которых в остальном разумный человек может сойти с ума и начать прыгать как сумасшедший.

День или два спустя Анри приводит в мой кабинет агента, чтобы ознакомить меня с ситуацией по Дрейфусу. Он представляет его как Франсуа Гене из французской уголовной полиции. Ему за сорок, кожа желтая от никотина или алкоголя. Или от того и другого. У него манеры одновременно напористые и подобострастные, что типично для определенного типа полицейских. Мы обмениваемся рукопожатием, и я вспоминаю его по моему первому утру в отделе: он один из тех, кто сидел за столом, курил трубку и играл в карты внизу.

– Гене осуществлял наблюдение за семьей Дрейфуса, – поясняет Анри. – Насколько я понял, вы хотите узнать, как с этим обстоят дела.

– Прошу. – Я показываю на стол в углу моего кабинета, и мы рассаживаемся вокруг него. У Гене с собой папка. У Анри тоже.

– Исполняя поручение полковника Сандерра, я сосредоточил свои усилия на фигуре старшего брата предателя – Матье Дрейфусе. – Гене извлекает из папки студийную фотографию и посылает ее мне по столешнице.

Матье красив, поразительно красив – ему бы нужно стать армейским капитаном, думаю я, а не Альфреду, который похож на банковского клерка.

– Объекту тридцать семь лет, – продолжает Гене, – он переехал из семейного дома в Мюлузе в Париж с единственной целью: вести кампанию в защиту брата.

– Значит, такая кампания ведется?

– Да, полковник: он пишет письма известным людям и дал знать, что готов платить хорошие деньги за информацию.

– Вы знаете – они очень богаты, – вставляет Анри. – А жена Дрейфуса и того больше. Она из семьи Адамар – торговцев бриллиантами.

– И каковы успехи брата?

– Есть один врач из Гавра, некто доктор Жибер, он старый друг президента Республики. Он с самого начала предложил ходатайствовать за Дрейфуса перед президентом Фором[13].

– И уже ходатайствовал?

Гене просматривает свои записи.

– Доктор завтракал с президентом в Елисейском дворце двадцать первого февраля. После чего Жибер отправился прямо в отель «Л’Атене», где его ждал Матье Дрейфус – один из наших людей проследовал туда за ним из квартиры Дрейфуса.

Гене дает мне отчет агента. «Объекты сидели в фойе и вели оживленный разговор. Я расположился за соседним столиком и услышал, как Б. говорит А. следующее: „Я вам передаю слова президента – именно секретное свидетельство, предоставленное судьям, и обеспечило обвинительный приговор, а не показания в суде“. Это утверждение эмоционально повторялось несколько раз… После ухода Б. А. остался сидеть в явно возбужденном состоянии. А. оплатил счет (копия прилагается) и ушел из отеля в 9.25».

Я смотрю на Анри:

– Президент сказал о том, что судьям было предъявлено секретное свидетельство?

– Людям рты не заткнешь, – пожимает плечами Анри. – Так или иначе, когда-нибудь это должно было всплыть.

– Да, но президент… Вас это не беспокоит?

– Нет. А почему меня это должно беспокоить? Вполне законная процедура. Это ничего не меняет.

По правде говоря, у меня такой уверенности нет. Я думаю о том, как бы прореагировал на это мой друг-юрист Леблуа.

– Согласен, это не отменяет вину Дрейфуса. Но если станет широко известно, что его осудили на основании секретного свидетельства, которого не видел ни он сам, ни его адвокат, то пойдут разговоры о том, что суд был несправедливым. – Теперь я начинаю понимать, почему Буадефр чуял неприятные политические последствия. – Мы знаем, как семья собирается воспользоваться этой информацией?

Анри смотрит на Гене, который отрицательно покачивает головой.

– Поначалу все они были очень взбудоражены. В Базеле состоялась семейная конференция. Они пригласили журналиста, еврея по имени Лазар. Он вращается в анархистских кругах. Но то было четыре месяца назад, а с тех пор они ничего больше не предприняли.

– Ну, одно они все-таки сделали, – подмигнув, говорит Анри. – Расскажите полковнику о мадам Леони – это поднимет ему настроение.

– Ах да, мадам Леони! – листая свой отчет, смеется Гене. – Она тоже друг доктора Жибера.

Он подает мне еще одну фотографию – женщина с простоватым лицом, лет пятидесяти, смотрит прямо в камеру, на голове – норманнский берет.

– И кто такая мадам Леони?

– Ясновидящая.

– Вы серьезно?

– Совершенно! Она впадает в ясновидческий транс и сообщает Матье факты по делу его брата, говорит, что получает их из мира духов. Матье познакомился с мадам Леони в Гавре, и она произвела на него такое впечатление, что он привез ее в Париж. Предоставил комнату в своей квартире.

– Вы себе можете такое представить?! – разражается смехом Анри. – Они же блуждают в потемках! Нет, полковник, этих людей мы можем не опасаться.

Я кладу фотографии Матье Дрейфуса и мадам Леони рядом и чувствую, как во мне нарастает беспокойство. Столоверчение, гадание, общение с мертвыми – все это очень модно в Париже сегодня. Иногда культурный уровень сограждан может вводить в отчаяние.

– Вы правы, Анри. Даже если они обнаружили, что существовал некий секретный документ, они все равно не смогут ничего добиться. Нам нужно только принять меры, чтобы так оно и оставалось. – Я обращаюсь к Гене: – Как вы осуществляете наблюдение?

– Наблюдение за ними очень плотное, полковник. Нянька мадам Дрейфус ежедневно докладывает нам. Консьерж в доме Матье Дрейфуса на улице Шатодан – наш информатор. У нас есть и еще один информатор – горничная его жены. Кухарка Матье и ее жених тоже держат ухо востро. Куда бы он ни пошел – за ним следуют наши люди. Почтовые власти переправляют все семейные почтовые отправления сюда, и мы снимаем с них копии.

– А здесь письма самого Дрейфуса. – Анри поднимает папку, которую принес, и передает мне. – Это нужно вернуть к завтрашнему дню.

Папка завязана на черные тесемки, на ней стоит официальная печать Министерства колоний. Я развязываю ее, открываю. Некоторые из писем оригинальные – те, что цензор решил не пропускать, а потому они и остались в министерстве, другие – копии отцензурированных писем. «Моя дорогая Люси, я и в самом деле спрашиваю себя, стоит ли мне жить дальше…» Я откладываю письмо, беру другое. «Мой дорогой, бедный мой Фред, как больно мне было расставаться с тобой…» Меня потрясают эти слова. Трудно думать об этом неуклюжем, неловком, неприветливом человеке как о «Фреде».

– С этого дня я хочу иметь копии всех писем, как только они попадают в Министерство колоний.

– Да, полковник.

– А вы, мсье Гене, должны продолжать наблюдение за семьей. Пока их возбуждение не выходит за рамки ясновидения, мы можем быть спокойны. Однако как только оно выйдет за эти рамки, нам, возможно, придется поломать головы. И не выпускайте из поля зрения факты, которые могут навести нас на дополнительные мотивы предательства Дрейфуса.

– Да, полковник.

На этом разговор заканчивается.

В конце дня я кладу папку с перепиской в свой портфель и беру ее домой.

Время дня еще теплое, золотое. Моя квартира находится достаточно высоко, и городские шумы в нее почти не проникают, а то, что доходит, глушится стенами, вдоль которых стоят книжные шкафы. Главный предмет в комнате – пианино «Эрар»[14], вывезенное из руин Страсбурга и каким-то чудом уцелевшее, его подарила мне мать. Я сажусь на кресло и стаскиваю сапоги. Закуриваю сигарету и смотрю на портфель, стоящий на рояльном табурете. Я должен переодеться и снова уйти из дома. А портфель оставить до возвращения. Но мое любопытство берет верх.

Я сажусь за крохотный секретер между двумя окнами и достаю папку. Первым в ней лежит письмо из военной тюрьмы Шерш-Миди[15], датированное 5 декабря 1894 года, когда со дня ареста Дрейфуса прошло более семи недель. Оно аккуратно скопировано цензором на линованную бумагу.

Моя дорогая Люси!

Наконец я могу написать тебе несколько слов. Мне только что сказали, что мой процесс состоится 19-го числа этого месяца. Видеться с тобой мне не разрешают.

Не буду писать тебе обо всем, что мне довелось пережить, в мире не найдется достаточно сильных слов, чтобы передать это.

Ты помнишь, я тебе говорил, как мы были счастливы? Жизнь нам улыбалась. Но потом раздался страшный удар грома, раскаты которого все еще звучат в моем мозгу. Меня обвинили в самом страшном преступлении, какое может совершить солдат! Даже сейчас я думаю, что стал жертвой какого-то ужасного кошмара…

Я переворачиваю страницу и быстро пробегаю строки до конца:

Обнимаю тебя тысячу раз, я так тебя люблю, так обожаю. Тысяча поцелуев детям. Не отваживаюсь спрашивать тебя о них.

Альфред

Следующее письмо – снова копия – написано из камеры две недели спустя, на следующий день после вынесения приговора:

Моя обида так велика, мое сердце так отравлено ядом, что я бы уже распрощался с жизнью, если бы меня не останавливали мысли о тебе, если бы мою руку не сдерживал страх причинить тебе еще бóльшую боль.

А потом копия письма Люси, написанного на Рождество:

Живи ради меня, умоляю тебя, мой дорогой друг, собери все силы и борись – мы будем бороться вместе, пока виновник не будет найден. Что станет со мной без тебя? Ничто не будет связывать меня с миром…

Мне неловко читать все это. Я словно слушаю, как пара занимается любовью в соседней комнате. Но в то же время я не могу остановиться. Я пропускаю несколько писем, пока не нахожу описание церемонии разжалования. Когда он пишет о «презрительных взглядах, которыми смотрят на меня мои бывшие товарищи», мне приходит в голову, что он имеет в виду и меня:

Их чувства легко понять, на их месте я бы тоже не скрывал презрения к офицеру, в чьем предательстве не сомневался бы. Но, увы, в том-то вся и горечь: предатель есть, но это не я…

Я останавливаюсь, закуриваю еще одну сигарету. Верю ли я в его заявления о невиновности? Ни на секунду. Я еще не встречал в жизни ни одного негодяя, который не настаивал бы с такой же искренностью, что он жертва судебной ошибки. Похоже, это свойство – неотъемлемая часть криминального образа мышления: чтобы выжить в заключении, ты должен каким-то образом убедить себя в собственной невиновности. С мадам Дрейфус дело другое, я ей сочувствую. Она полностью доверяет мужу… даже больше, она преклоняется перед ним, словно он святой мученик.

Твое достойное поведение произвело сильное впечатление на многие сердца, и когда настанет час оправдания, а он настанет непременно, всплывет воспоминание о страданиях, которые ты перенес в тот страшный день, ведь оно запечатлелось в памяти людей…

Я с неохотой отрываюсь от чтения. Запираю папку в секретере, бреюсь, переодеваюсь в чистую парадную форму и отправляюсь в дом моих друзей – графа и графини Комменж.

Я познакомился с Эмери де Комменжем, бароном де Сен-Лари в Тонкине, где мы оба служили более десяти лет назад. Я был штабным офицером, а он был младше по возрасту и по званию – всего еще младшим лейтенантом. Два года мы сражались с вьетнамцами в дельте Красной реки, страдали бездельем у Сайгона и Ханоя, а когда вернулись во Францию, наша дружба расцвела. Он представил меня родителям и младшим сестрам – Дейзи, Бланш и Изабель. Все три молодые женщины были незамужними, пылкими и очень музыкальными. Постепенно образовался круг лиц, состоящий из них, их друзей и тех армейских товарищей Эмери, которые проявляли интерес к музыке или ради встреч с сестрами просто делали вид, что проявляют.

Этот кружок существует уже шесть лет, и вот на один из таких музыкальных вечеров я и отправляюсь сегодня. Как и обычно, ради поддержания формы – в той же мере, что и ради экономии, – я иду пешком, а не беру экипаж и иду быстро, потому что уже опаздываю. Семейный дворец Комменжей, древний и массивный, находится на бульваре Сен-Жермен. Он заметен издалека по каретам и экипажам, которые привезли гостей. Внутри мне по-приятельски отдает честь и пожимает руку Эмери, который теперь в звании капитана служит в военном министерстве. Потом я целую его жену Матильду, чья семья Вальднер фон Фройндштайн – одна из старейших в Эльзасе. Матильда теперь – уже больше года после смерти старого графа – хозяйка в доме.

– Идите наверх, – положив пальцы на мой рукав, шепчет она. – Начинаем через несколько минут. – У Матильды свой – и довольно неплохой – способ изображать очаровательную хозяйку: даже самое банальное замечание она произносит так, будто делится с вами сокровенной тайной. – И вы непременно останетесь на обед, правда, мой дорогой Жорж?

– Спасибо, с удовольствием.

Вообще-то, я рассчитывал уйти пораньше, но подчиняюсь без возражений. Сорокалетние холостяки – заблудшие коты общества. Нас принимают в домах, кормят, вокруг нас суетятся, а в ответ на это ждут, что мы будем удивляться, любезно потакать нередкой назойливости – «Так когда же вы наконец женитесь, Жорж?» – и всегда принимать приглашения на обед для создания впечатления многолюдности, даже если нас приглашают в последний момент.

Я прохожу в дом и слышу обращенный ко мне крик Эмери:

– Тебя Бланш ищет!

И почти сразу же я вижу его сестру – она пробирается ко мне по заполненному залу. В ее платье и соответствующей прическе множество перьев, выкрашенных в темно-зеленый, малиновый и золотой цвета.

– Бланш, – говорю я, когда она целует меня, – вы похожи на особо сочного фазана.

– Я надеюсь, сегодня вы будете добрым богом, – щебечет она, – и не противным, потому что я приготовила для вас милый сюрприз.

Бланш берет меня под руку и ведет к саду – в сторону, противоположную общему потоку. Я оказываю символическое сопротивление.

– Кажется, Матильда приглашает нас всех наверх…

– Не глупите! Семи еще нет! – Бланш понижает голос: – Как, по-вашему, это немецкая штучка?

Она подводит меня к стеклянной двери, открывает ее на крохотную полоску сада, отделенную от соседей высоченной стеной, увешанной незажженными китайскими фонариками. Официанты собирают оставленные бокалы с оранжадом[16] и ликерами. Все уже ушли наверх. Осталась только одна женщина, и когда она поворачивается, я вижу Полин. Она улыбается.

– Ну, – произносит Бланш со странным надрывом в голосе, – видите? Сюрприз!

Концерты всегда устраивает Бланш. Сегодня она представляет свое последнее открытие, молодого каталонского гения мсье Казальса[17]. Ему всего восемнадцать. Она нашла его в театральном оркестре Фоли-Мариньи, где он был второй виолончелью. Музыкант начинает с сонаты для виолончели Сен-Санса, и с первых аккордов становится ясно, что он чудо. Обычно я сижу и восторженно слушаю музыку, но сегодня чувствую себя рассеянным. Я оглядываю публику – люди сидят у стен большого зала лицом к исполнителям в центре. Среди приблизительно шестидесяти слушателей я насчитываю с десяток военных форм, в основном это кавалеристы, как Эмери, половина из них прикреплена к Генеральному штабу. По прошествии некоторого времени мне начинает казаться, что я и сам привлекаю косые взгляды: самый молодой полковник в армии, холостяк, сидит рядом с привлекательной женой видного чиновника из Министерства иностранных дел, а ее мужа и следа нет. Если полковник, занимающий такую должность, будет уличен в адюльтере, разразится скандал, который может погубить его карьеру. Я пытаюсь выкинуть эти мысли из головы и сосредоточиться на музыке. Но чувствую себя неловко.

В антракте мы с Полин возвращаемся в сад, Бланш идет между нами, держа нас под руки. Ко мне подходят два офицера, мои старые приятели, поздравляют меня с повышением, и я представляю их Полин.

– Майор Альбер Кюре – мы с ним и с Эмери служили в Тонкине. А это мадам Монье. Капитан Уильям Лаллеман де Марэ…

– Известный также как Полубог, – вставляет Бланш.

Полин улыбается:

– Почему?

– В честь Полубога огня Логе из «Золота Рейна», конечно. Вы должны заметить сходство, моя дорогая. Посмотрите на эту страсть! Капитан Лаллеман – Полубог, а Жорж – Добрый Бог.

– К сожалению, я плохо знаю Вагнера.

Лаллеман, самый увлеченный ученик в нашем музыкальном кружке, напускает на себя вид шокированного неверия.

– Плохо знаете Вагнера! Полковник Пикар, вы должны пригласить мадам Монье в Байройт![18]

– А мсье Монье любит оперу? – слишком уж многозначительно спрашивает Кюре.

– К сожалению, мой муж не любит музыку ни в каких формах.

Когда они отходят в сторону, Полин вполголоса спрашивает у меня:

– Хочешь, чтобы я ушла?

– Нет. С чего бы мне этого хотеть?

Мы пьем оранжад. Великая вонь сошла в последние дня два. Ветра из Сен-Жерменского предместья теплы и благоухают ароматами летнего вечера.

– Но тебе неловко, мой дорогой.

– Нет, просто я не знал, что вы с Бланш знакомы, только и всего.

– Изабель взяла меня на чай с Алис Токнэ месяц назад, там мы и познакомились.

– А где Филипп?

– Его сегодня нет в Париже. Вернется только завтра.

Скрытый смысл, невысказанное предложение повисают в воздухе.

– А девочки? – Дочерям Полин десять и семь лет.

– За ними присматривает сестра Филиппа.

– Ага, теперь я понимаю, что имела в виду Бланш, говоря «сюрприз»! – Я не знаю, то ли мне смеяться, то ли раздражаться. – Почему ты решила довериться ей?

– Я не доверялась. Я решила, это ты.

– Не я!

– Но по тому, как она говорила, у меня возникло впечатление, что это ты, – отвечает Полин. – Поэтому я и позволила ей устроить эту нашу встречу. – Мы смотрим друг на друга. А потом с помощью интуиции и дедукции, за быстротой которых я не успеваю уследить, она говорит: – Бланш в тебя влюблена.

– Ничего не влюблена! – издаю я встревоженный смешок.

– Тогда у тебя был с ней роман?

– Моя дорогая Полин, она на пятнадцать лет моложе меня. – Я лгу. А что еще должен делать джентльмен в таких ситуациях? – Я для нее как старший брат.

– Но Бланш не сводит с тебя глаз. Она одержима тобой, а теперь еще догадалась про нас.

– Если бы Бланш была в меня влюблена, – тихо говорю я, – вряд ли она стала бы устраивать нашу ночь вдвоем.

Полин улыбается и качает головой:

– Именно так она и поступила бы. Если тебя она не может заполучить, то будет удовлетворяться контролем над той, которая тебя заполучила.

Мы оба инстинктивно оглядываемся, не видит ли нас кто-нибудь. Слуга обходит гостей и шепотом сообщает, что концерт вот-вот должен продолжиться. Сад начинает пустеть. Драгунский капитан останавливается на пороге и оборачивается на нас.

– Давай уйдем сейчас, – вдруг говорит Полин, – до начала второй части. Не будем оставаться на обед.

– Оставим два пустых места, на которые все обратят внимание? С таким же успехом можно дать объявление в «Фигаро».

Нет, тут ничего не поделаешь, придется вынести вечер до конца. Струнный квартет во второй половине, два бисирования, потом шампанское, неторопливые прощания тех, кого не пригласили на обед, но кто надеется на изменение приговора в последнюю минуту. На протяжении всего этого времени мы с Полин тщательно избегаем друг друга, а это первый признак пары, имеющей тайный роман.

За стол мы садимся после десяти. Нас шестнадцать человек. Я сижу между вдовствующей матерью Эмери, вдовой-графиней, – она сплошь гофрированный черный шелк и мертвенно-бледная кожа, словно призрак из «Дон Жуана», – и сестрой Бланш Изабель, недавно вышедшей замуж за члена невероятно богатой банкирской семьи, владельцев одного из пяти крупнейших виноградников в Бордо. Она с видом знатока говорит об апелласьонах и гранд крю[19], но для меня это чистая тарабарщина – я ничего не понимаю. Я испытываю некое странное, чуть ли не пьянящее чувство разобщенности: умный разговор – всего лишь набор звуков, музыка – просто скрежет и звон струн и проводов. Я смотрю на дальний конец стола, где Полин слушает мужа Изабель, банкира, молодого человека, чья родословная придала ему внешность столь утонченную, что он напоминает созревший плод. В мерцании свечи я перехватываю взгляд Бланш, она смотрит на меня из-под своего птичьего плюмажа – женщина, которой пренебрегли. Я отворачиваюсь. Наконец в полночь мы поднимаемся.

Я спешу покинуть дом прежде Полин, чтобы соблюсти приличия.

– Вы – коварная женщина, – говорю я Бланш у двери и грожу ей пальцем.

– Спокойной ночи, Жорж, – печально отвечает она.

Я иду по бульвару, смотрю, не появится ли белый огонек экипажа, направляющегося на стоянку у Триумфальной арки. Мимо проносится множество красных и желтых фонарей, но наконец появляется белый, и когда я выхожу на мостовую, чтобы остановить его, и стук копыт замедляется и смолкает при остановке, Полин уже присоединяется ко мне. Я беру ее под руку, помогаю сесть в экипаж и говорю извозчику:

– Улица Ивон-Вилларсо, угол улицы Коперник.

После этого сажусь сам. Полин позволяет мне поцеловать ее, потом отталкивает меня.

– Нет, мне нужно знать, что это такое было.

– А может, не нужно? Ты уверена?

– Уверена.

Я вздыхаю и беру ее за руку:

– Бедняжка Бланш просто очень несчастна в любовных делах. Если в доме появляется человек, совсем ей неподходящий или для нее недоступный, можно быть уверенным, что Бланш в него влюбится. Года два назад случился громкий скандал, его удалось замять, но семье это стоило большого конфуза, в особенности Эмери.

– Почему в особенности Эмери?

– Потому что объектом ее любви был офицер Генерального штаба – старший офицер, недавно овдовевший, гораздо старше Бланш, – а в дом его привел и познакомил с Бланш именно Эмери.

– И чем все закончилось?

Я достаю портсигар, предлагаю Полин. Она отказывается. Я закуриваю. Мне неловко говорить об этом, но я думаю, Полин имеет право знать, и я ей доверяю – сплетен она распространять не будет.

– У нее был роман с этим офицером, который продолжался некоторое время. Может быть, около года. Потом Бланш влюбилась в другого человека, молодого аристократа ее лет, более подходящего для нее. Молодой человек сделал ей предложение. Семья была счастлива. Бланш попыталась разорвать связь с офицером. Но он не соглашался. Вскоре отец Эмери, старый граф, начал получать письма от шантажиста, который угрожал сообщить о романе его дочери. В конце концов граф пошел в префектуру полиции.

– Боже мой, настоящая бальзаковская история!

– Гораздо занятнее. В какой-то момент граф заплатил пятьсот франков за возвращение особенно скандального письма, которое Бланш написала вдовцу-любовнику и которое, предположительно, оказалось в руках некой таинственной женщины. Эта женщина должна была прийти в парк в вуали и вернуть письмо. Полиция занялась расследованием, и шантажистом оказался сам вдовый офицер.

– Да? Я в это не верю! И что с ним случилось?

– Ничего. У него хорошие связи. Ему позволили продолжать карьеру. Он по-прежнему в Генеральном штабе. В звании полковника.

– И как к этому отнесся жених Бланш?

– Он разорвал с ней все отношения.

Полин сидит, откинувшись на спинку сиденья, обдумывая услышанное.

– Мне остается только пожалеть ее.

– Бланш бывает глуповата, но у нее удивительно доброе сердце. И она по-своему одаренная.

– Как зовут того полковника? Я хочу отвесить ему пощечину, если когда-либо увижу его.

– Ты не забудешь его имя, если хоть раз услышишь, – Арман дю Пати де Клам. Он всегда носит монокль. – Я чуть было не добавляю любопытную подробность: именно он был старшим офицером, участвовавшим в расследовании дела Дрейфуса, но решаю промолчать. Это секретная информация, к тому же Полин начала тереться щекой о мое плечо, и уже совсем другие чувства начинают одолевать меня.

Кровать у меня узкая, солдатская. Чтобы не свалиться с нее, мы лежим в объятиях друг друга, наши обнаженные тела ласкает теплый ночной воздух. В три ночи дыхание Полин замедляется, становится размеренным, поднимается из каких-то мягких глубин сна. У меня же сна ни в одном глазу. Я смотрю над ее плечом на открытое окно и пытаюсь представить нас в браке. Если бы мы были мужем и женой, случались бы у нас когда-нибудь такие ночи? Разве не осознание их мимолетности придает этим мгновениям такую исключительную остроту? А меня при мысли о постоянном спутнике всегда охватывает ужас.

Я осторожно выпутываю руку из-под ее руки, нащупываю ногами коврик и поднимаюсь с кровати.

В гостиной ночное небо дает мне достаточно света, чтобы не заблудиться. Я надеваю халат, зажигаю газовую лампу на секретере, отпираю ящик и достаю папку с перепиской Дрейфуса. Моя любовница спит, а я возобновляю чтение с того места, где остановился.