Читать книгу Арабский кошмар - Роберт Ирвин - Страница 3

Если уважаемой публике хочется услышать новые истории о чудесах, подобных фокусу с канатом, она их услышит, но сам фокус с канатом объяснить никогда не удастся. Кстати, поскольку данную повесть следует рассказывать ночью, в ней, похоже, был бы вполне уместен сильный чувственный элемент, который стимулировал бы то, что на Западе, как я слышал, зовется «влажными снами», но к этому вопросу мы еще, возможно, вернемся…

– Каир. – Проводник показал вперед, выставив из широких одежд тощую загорелую руку. Город рос на глазах. Бэльян, который ехал рядом с проводником, опустил пониже капюшон, не выдержав бьющего прямо в глаза яркого солнечного света, но вскоре они уже оказались в тени городских стен. Потом они въехали в ворота, и Бэльян принялся озадаченно разглядывать внезапно возникшие со всех сторон характерные признаки города: медные статуэтки Махаунда, Аполлиона и Тергавента на расстеленных коврах, кривые порталы с инкрустированными колоннами, аистов, свивших гнезда в башнях и минаретах и носившихся от гнезда к гнезду, широкие лестницы, которые круто взмывали вверх от главной дороги, тесно уставленной по краям изваяниями слонов и людей. Дети стояли на крышах и махали им руками.

«Но куда подевались все женщины? – подумал Бэльян. – Ах да. Конечно же, их спрятали мужья. Меня ждали».

Некоторые улицы были перегорожены досками, против чего – непонятно.

– Не многие христиане добрались в этом году до Египта.

Живо вспомнилось море тем летом, его зеленая поверхность, покрытая толстым слоем пыли. Паутина, висящая на волнах, которые поднялись и застыли, а если редкая волна все-таки падала, вздымая тучи грязи и выцветшей пены, при этом высоко взлетал жужжащий рой насекомых. Повисшая в воздухе пыль закрывала собой весь небосклон.

Дети махали руками, но не произносили ни слова. Песок заглушал цокот копыт. Было очень тихо. Они въехали в глубь города. Бэльян с проводником спешились. Трудно было разглядеть лицо проводника; должно быть, он надел чадру. Проводник показал ему книгу, и Бэльян прочел в ней:

Он сказал: «Есть люди, которые полагают, что достаточно поговорить о нем и даже подумать, чтобы вызвать его и возбудить его приступы. По этой причине мы его не называем. Но даже этого может оказаться недостаточно. Вот почему читать эту книгу я не советую никому, кроме тех, кто уже осведомлен о том, что это такое, да и те, кто знает, пускай, если сумеют, забудут».

Бэльян положил книгу на землю, а поднявшись, оказался лицом к лицу с едва различимой фигурой.

– Кто вы?

Ответ последовал почти незамедлительно:

– Я здесь, чтобы рассеять твои сомнения. То есть убедить тебя в том, что ты – это не я.

Сверкание зубов. Казалось, предметы слегка поблескивают в дремлющем воздухе. Неужели все это происходит в действительности? Тишина стала еще более глубокой, Бэльян и его спутник неподвижно стояли в центре необозримого открытого пространства. Тишина нарастала и вскоре, как ни парадоксально, зазвенела в ушах. Вверх по спирали взмыли мухи и прочие насекомые. Все поплыло у Бэльяна перед глазами. Почва под ногами слегка задрожала. И тут он увидел, что это жизнь пульсирует в земле, кирпичах и деревьях, вырываясь наружу оглушительно ревущим пламенем энергии, которое разгорается темно-коричневыми, черными и зелеными языками. Весь мир вокруг Бэльяна полыхал в исступлении.

Рев раздавался у него в голове. И к голове приливала кровь. Он проснулся, и она хлынула из обеих ноздрей. Рот был тоже наполнен кровью, и часть ее тонкими струйками стекала по подбородку. Он находился на крыше караван-сарая, а вокруг него сидели на корточках встревоженные итальянцы. Во сне он разговаривал, вернее, кричал и хватался руками за воздух. Может, он заболел? Бэльяну и вправду было нехорошо. Обычно в его снах присутствовали скрещенные шпаги, знатные и привлекательные дамы, «послание герцогу» и тому подобное. Значит, он заболел и ему нужен врач. Итальянцы позвали из дальнего конца караван-сарая другого англичанина, Вейна. Вейн медленно пробирался к ним, перешагивая через лежащие тела. Было раннее утро.

Вейн раздел Бэльяна до пояса, прощупал его, простучал и принялся расспрашивать о том, как он спал, особенно – обо всех подробностях сновидений.

– Такого мне еще видеть не доводилось, но у вас наверняка один из ночных недугов. Я уверен, что физически вы совершенно здоровы. Дело тут не в легких и не в желудке, кровотечение началось от болезни сна, и вполне вероятно, что приступ еще повторится. – Лоб Вейна покрылся морщинами. – Это очень опасно. Возможно, это одно из обличий, которые принимают ламии. Да, это вполне вероятно, если учесть, сколько в Египте неосвященных кладбищ. – Он помедлил, осознав, какую тайну затрагивает, потом продолжил: – По крайней мере, это не Арабский Кошмар. Думаю, в одиночку вам помочь я не в силах. Я обладаю кое-какими познаниями в медицине, особенно в том, что касается ночных недугов, но от опрометчивых суждений лучше воздержусь. Однако до наступления следующей ночи вам обязательно надо обратиться к врачу. В квартале Булак есть один специалист по ночной медицине, очень хороший. Если позволите, я немедленно отведу вас к нему, ибо не думаю, что вы потеряли много крови, да и откуда бы ни исходило кровотечение, оно, похоже, уже прекратилось.

Некоторое время Бэльян безучастно смотрел на него, а потом задумался. Два человека предостерегали его против Вейна, но оба они, по меньшей мере отчасти, безумны, поэтому их предостережения, возможно, равносильны рекомендациям. Кроме того, если Вейн – шпион и если он в какой-то мере несет ответственность за арест Джанкристофоро, Бэльяну следовало познакомиться с ним поближе.

Наружность Майкла Вейна, безусловно, вызывала любопытство. В свои пятьдесят с небольшим он был человеком довольно высоким, но имел склонность скрывать свой рост, сутулясь при ходьбе.

Голова его была выбрита почти наголо, как у мусульманина-хаджи, нос был сломан, кожа – пористая, жирная и слегка обезображенная шрамами, но на лице его отражалась некая печаль, отчего оно делалось почти привлекательным. Что самое удивительное, в разгар каирского лета он носил пальто, сшитое из чего-то вроде старых крысиных шкурок, и широкополую фетровую шляпу. Он казался, как решил Бэльян, достаточно умным и крепким, чтобы возглавить роту наемников или шайку воров.

Вейн явно пришел к выводу, что Бэльян согласен.

– Вставайте и готовьтесь, мы очень скоро выходим. Я, например, не намерен пропустить сегодня днем обрезание принца.

Бэльян с трудом поднялся и умылся у помпы, попытавшись избавиться от неприятного привкуса запекшейся крови во рту. Вскоре они вдвоем двинулись в путь.

Вейн, медленно пробиравшийся сквозь толпу, неожиданно обернулся.

– Не отставайте. Даже днем одному небезопасно ходить по некоторым кварталам. Кое-где тут заправляют гильдии разбойников, а они зачастую находятся в сговоре с мамлюкскими гвардейцами. Особенно это опасно для неверных из-за моря, поклоняющихся кресту.

Бэльян рискнул испытать Вейна:

– Знаю. Вы, несомненно, слышали о том, что итальянца, с которым я вчера завтракал, забрали мамлюки – вероятно, в тюрьму?

Ухмылка Вейна явно была злорадной.

– Да, это мне известно. Я приложил руку к его аресту. – Он дал этим словам дойти до сознания Бэльяна. – Мне показалось, я узнал его во время путешествия из Александрии. Потом я вспомнил, где с ним встречался. Это было при дворе покойного султана Мехмета в Константинополе, где его наняли рисовать султанов гарем. Однако были основания полагать, что Безоблачная Республика отправила его к оттоманскому двору не только писать непристойные портреты. Было очевидно, что он поддерживал весьма тесные отношения с тогдашним принцем, а ныне султаном Баязетом. В настоящее время Венеция желает упрочить взаимопонимание с оттоманским султаном и рассчитывает на совместный турецко-венецианский поход против Египта. Момент для этого как раз подходящий. Египет весьма уязвим. Кайтбей стар и болен, душой или телом – неясно. Скорее всего он даже не сумеет ввести войска в Сирию и командовать ими в бою с оттоманами. Короче, полагая, что художник – шпион, я сообщил о своих подозрениях давадару. Надеюсь, мне удалось сорвать очередной заговор Венеции против султана. Но никому не рассказывайте, ладно, дружище? Ибо в противном случае у нас с вами будут все основания об этом пожалеть.

В словах Вейна было мало приятного, произнес он их грубовато, и у Бэльяна сложилось впечатление, что Вейн лжет. Заговорив, Бэльян постарался не повысить голоса и скрыть раздражение.

– Но разве падение султаната не есть то, за что должен молиться каждый христианин? Как же еще можно освободить захваченные им Святые Места?

– Святые Места, Святые Места! Где ваши глаза, дружище? Оттоманы угрожают Белграду. После Белграда – Вена, затем Зальцбург, Милан и крик муэдзина на крышах Парижа. Крестовый поход к Святым Местам – сладкий сон всего рыцарства, но вместе с тем и маскарад для коварных замыслов людей, преследующих тайные цели. Не давайте втянуть себя в этот сон и ввести в заблуждение маскарадом. Все очень непросто, но вдумайтесь: кто, кроме мамлюков, в состоянии спасти от оттоманов христианский мир?

На какое-то время, пока они, работая локтями, протискивались мимо стоявших группами людей, воцарилось молчание. Потом Вейн снова заговорил:

– Жаль только, что это такой нерешительный и слабый союзник. Султан уже стар. Цены растут, и происходят хлебные бунты. По городу бродит человек по прозвищу Соловей и подстрекает народ к беспорядкам, к тому же поговаривают о восстании – рабов, коптов или бедуинов из Верхнего Египта, поговаривают и о новом Мессии. Художнику можно посочувствовать, но рисковать в такой накаленной обстановке непозволительно.

Они уже углубились в лабиринт узких улочек. Слова Вейна привели Бэльяна в такое же замешательство, как и географические особенности города. В голове у него копошилась масса неразрешенных вопросов. Каким образом английский алхимик оказался втянутым в политику Леванта? Насколько тесны его связи с Цитаделью и мамлюкским правительством? Что он делал в Константинополе? Почему проявляет такой интерес к обычному, по всей видимости, кровотечению из носа? Но ни один из этих вопросов Бэльян не задал. Взамен он спросил:

– Что это за Арабский Кошмар?

– Предание – а это всего лишь предание, ибо те, кто знает об этом лучше, должны молчать, – весьма любопытно, но маловразумительно, и остается только догадываться, болезнь это или проклятие. Арабский Кошмар ужасен и непристоен, однообразен и все же внушает страх. Он посещает своих жертв каждую ночь, но одно из его свойств состоит в том, что утром он всегда забывается. Таким образом, это неисчислимые страдания без осознания таковых. Ночь за ночью длятся нескончаемые пытки, а утром жертва встает и как ни в чем не бывало принимается за повседневные дела, рассчитывая к тому же хорошенько выспаться после тяжелого трудового дня. Это чистое страдание, страдание, которое не учит, не облагораживает, бессмысленное страдание, которое ничего не меняет. Жертва никогда не знает о своем состоянии, хотя, может быть, хорошо знакома с преданием, но на базарной площади сыщутся люди, которые узнают ее по некоторым признакам. За спиной такого человека будут шептаться, ибо на нем остается клеймо – возможно, как на некоем полоумном Мессии. Таков Арабский Кошмар.

Вейн произнес прочувствованную речь. Бэльяну стало интересно, не указывает ли печаль Вейна на то, что он считает себя жертвой этого тайного недуга.

– Но, как я уже говорил, вам по этому поводу волноваться не стоит. Свой сон вы запомнили. Жара весьма часто действует на воображение и извращает сны. Лучше заняться этим как можно скорее, ибо кошмар вроде вашего, с физическими последствиями, может, если затянуть лечение, перейти в своего рода гангрену.

На улицах, по которым они протискивались, появлялось все больше и больше развалин. Вейн объяснил, что, когда в этом городе человек умирает насильственной смертью, его дом обычно остается пустовать и превращается в руины, а в этом районе города процветает насилие. Наконец они добрались до нужного дома (Вейн назвал его Домом Сна), большого и даже роскошного здания, которое высилось над своими соседями в самой разрушенной части города, где Бэльян еще не бывал.

Вейн переговорил с негром у входа и быстро вернулся.

– Его нет. Кошачий Отец совершает паломничество к могиле Сиди Идриса, но скоро вернется, и нам советуют зайти еще раз, быть может завтра. Будем надеяться, что ночью ваш приступ не повторится, по крайней мере не примет более острую форму. Пока вы спите, за вами следует присматривать. Жаль, конечно, но зато мы не опоздаем на сегодняшнюю церемонию. Можно прямо отсюда отправиться на ипподром.

Предварительные торжества уже начались, и трибуны были заполнены. Им вполне могло не достаться места, но Вейн поднялся наверх и переговорил с Наибом аль-Джавкандаром, помощником султанова носильщика клюшки для поло, который приказал проводить их на огороженные места, зарезервированные для привилегированных иностранцев, в непосредственной близости от султанова павильона, откуда открывался вид на весь ипподром. Рядом с ними, над павильоном султана, простирался огромный балдахин, способный не только укрыть сотни придворных и военачальников, сопровождавших султана, но и вместить небольшой сад с апельсиновыми деревьями, розовыми кустами, фонтанами и механическими певчими птицами в клетках.

Кайтбей сидел в центре, напряженно выпрямившись на возвышении, – худой, хилый старик с впалыми щеками и редкими растрепанными волосами, олицетворявший собой, как ни удивительно, основу могущества одной из величайших мировых империй. Держался он горделиво. Но Бэльян заметил у него под глазами круги.

Позади, на помосте, в качестве личной охраны растянулся кольцом корпус отборных хазакиев, но их тяжелые доспехи не могли скрыть той очевидной истины, что они не считают себя находящимися при исполнении служебных обязанностей, ибо отбросили всякие церемонии; некоторые ласкали друг друга. Бэльяну уже не раз доводилось слышать о недостойных мужчины слабостях турецко-мамлюкского двора и о сплетнях, которые распространялись по этому поводу в больших городах, среди наиболее консервативной части арабского общества. Слева от Кайтбея была установлена громадная плетеная ширма, и оттуда царский гарем, вдвойне защищенный ширмой и чадрами, мог наблюдать за играми. За оцеплением из хазакиев бушевало разноцветное море тюрбанов и колпаков, каждый из которых указывал на определенный царский пост или чин. Вейн напряг память и попытался установить, кто они такие: давадар, или носильщик царской чернильницы, царский оружейник, визирь, великий муфтий, носильщик клюшки для поло, носильщик комнатных туфель, царский сокольничий, шейх шейхов, главный евнух и так далее и тому подобное. Среди придворных порхали стройные пажи.

На ипподроме всадники метали копья в столб и пускали стрелы в движущиеся мишени. Потом появились дервиши, которые принялись наносить себе раны мечами и прокалывать щеки горящими иглами, непрерывно произнося нараспев имена Всевышнего, а за ними, в свою очередь, появилась команда игроков в поло. Лишь в конце дня, когда уже близился закат, началась собственно церемония обрезания. Принцу Бахадуру, одному из внуков Кайтбея, должны были сделать обрезание в компании не менее семидесяти сыновей верховных мамлюкских эмиров.

Возглавляемые церемониймейстером, эти семьдесят юношей, увешанные золотыми и серебряными украшениями и одетые как маленькие девочки, медленно проехали верхом через весь ипподром. Вейн объяснил:

– Пока не сделана операция, этот наряд защищает их от дурного глаза.

За ними шествовали семьдесят цирюльников и семьдесят помощников цирюльников, хором воздававшие хвалу единому Богу. Из конца в конец процессии носились пажи со странными, ни на что не похожими предметами на длинных шестах. На дальнем краю ипподрома были сооружены шатры, куда и вели детей. Расположившийся за шатрами военный оркестр заиграл ритмичную, но то и дело спотыкавшуюся мелодию. Из толпы раздались пронзительные женские завывания, которые смешались с громкими напевами дервишей. Если этим шумом предполагалось заглушить крики детей, то все старания были напрасны. Каждый представлял себе семьдесят поднимающихся и опускающихся ножей, семьдесят окровавленных кусочков крайней плоти. Весь ипподром трепетал, визжал и ходил ходуном. Дети из шатров так и не вышли. Из стен Цитадели прогремел орудийный выстрел – знак окончания церемонии. Народ начал расходиться.

– Завтра пойдем к Кошачьему Отцу. Во время полуденной молитвы обязательно будьте в караван-сарае.

Вейн взмахнул на прощанье рукой и исчез.

У ворот произошла заминка.

– Стража всех проверяет. Ищут Мессию, – объяснили ему.

– Но как они его узнают?

– Об этом сказано в книге. Костлявый палец указал, и Бэльян прочел:

Он сказал: «Мессией будет тот, кто очистился страданием. Однако им также будет тот, кто не ослаблен осознанием страдания».

– Но не волнуйтесь. Вы совершаете паломничество. Мы можем незаметно провести вас через боковые ворота.

Они прошли и попали на ипподром. Катарина Александрийская лежала распластанная, привязанная к огромному колесу, повернутому к солнцу, вокруг нее – каирская знать в тюрбанах и чадрах. Мамлюк, чье лицо было скрыто кольчужным шлемом, достал из висевшего у него на поясе металлического колчана молот. Бэльян вынужден был смотреть. Какой-то старик говорил ему:

– Только размышления о нестерпимой боли подготовят вас к грядущим испытаниям. – Раздался смех, и показались редкие зубы. – Я обычно представляю себе, как меня съедают львы!

Мамлюк уже повернулся лицом к павильону султана, боек его молота покоился у него на ладони. Раздался звук трубы, мамлюк резко повернулся и опустил молот на коленный сустав христианки. В поблескивающем разогретом воздухе Бэльян неправдоподобно отчетливо услышал и звук дробящихся костей, и свист, который прокатился по толпе. Молот вновь и вновь поднимался и опускался, с воинской точностью поражая суставы Катарины. Направляемое рукой палача, завертелось колесо. У Бэльяна закружилась голова, он покрылся потом и поднял руку, чтобы вытереть лоб. Но сделав это, он понял, что прикован ручными кандалами к старику. Он услышал голос:

– Настал твой черед.

Потом его схватило сзади что-то мягкое и противное.

Его трясла Зулейка. Он находился в ее беседке. Она стояла над ним на коленях, облаченная на сей раз в желтые шелка. Он почувствовал неимоверную слабость.

– Страшный сон.

– Но здесь ты в безопасности – правда, только здесь. Дурной сон подобен акту содомии, совершенному над тобой незваным гостем. Его лучше забыть.

Пауза. Что-то было не так, он это знал. Она спрашивала его имя. Как его зовут? Он поежился от страха и проснулся на крыше караван-сарая. По крайней мере на сей раз, подумал он, пробуждение настоящее. Повсюду была кровь, лившая у него изо рта и струившаяся из носа. Вейн тряс его одной рукой, пытаясь разбудить, а в другой держал платок, который прижимал к его носу, пытаясь остановить кровотечение.

– Хорошо, что на сей раз за вами присматривали. Как только прекратится кровотечение, мы должны отправиться к Кошачьему Отцу. Я не отходил от вас с тех пор, как мы вернулись в караван-сарай.

Бэльян силился вспомнить. Вейн продолжал:

– Кошачий Отец вас не разочарует. Должен сказать, я некоторое время был его учеником.

Кошачий Отец принял их, полулежа в куче подушек на крыше своего дома. Он ждал их, но совершенное накануне однодневное паломничество изнурило его, и, пока Вейн описывал симптомы, он почти не пошевелился, лишь постепенно смыкая веки. Плешивый и истощенный, с косматой седой бородой, он безвольно опустил руки на колени и запрокинул голову, обратив к небу отрешенное лицо. Когда же он ненадолго повернулся, чтобы рассмотреть Бэльяна из-под полуприкрытых век, лицо его не придало последнему уверенности; оно было необычайно гладким, с хорошей кожей, так туго натянутой на плоских местах, словно череп обшили шелком. По груди и ногам его ползали откормленные кошки – египетские кошки с узкими клинообразными мордами, а одна спала у него на плече.

Он заговорил с Вейном, и Вейн принялся отрывисто переводить его слова Бэльяну. Диагноз ставился неторопливо, с перерывами на многочисленные вопросы о манерах Бэльяна, его привычках и убеждениях. Казалось, старик почти уснул, пока выносил свое суждение. Болезнь была из тех, коими нетрудно заразиться в такой жаркой стране, но лечению поддавалась с трудом. Требовалось некоторое время.

– Но завтра я должен быть у давадара.

– Лучше послезавтра. Он говорит, что одну или две ночи вы должны провести в его доме. Будете его гостем и пациентом.

– Завтра я должен идти в канцелярию давадара за визой для посещения монастыря Святой Катарины в Синае. Я не могу слоняться без дела в Каире.

– Зачем вам в монастырь Святой Катарины? Там же ничего нет. Одни засохшие останки. Прах и песок. Песок и прах, да грязные, невежественные монахи.

Настойчивость Вейна только подействовала Бэльяну на нервы.

– Я обязан сослужить святой Катарине эту службу. Она спасла мне жизнь при осаде Артуа. Я дал ей клятву, которую, как христианин и джентльмен, должен исполнить.

– Зачем же непременно идти в канцелярию давадара за визой? Вы больны, и для исполнения вашей паломнической клятвы вполне достаточно одного намерения. Святую Катарину вы сможете посетить во сне, а быть может, и она вас посетит.

По спине Бэльяна медленно пробежал холодок. Он уже сидел в тени. Старик начал что-то тихо насвистывать себе под нос, явно закончив разговор. Глаза его закатились, и показались подрагивающие белки, слабые руки тряслись, как будто он играл на невидимой мандолине. Вейн продолжал:

– Если вы будете каждую ночь подобным образом истекать кровью, то умрете, так и не добравшись до горы Синай. Только в большом городе вроде Каира можно отыскать такого человека, как Кошачий Отец, который специализируется на болезнях сна. В пустыне караван вас попросту бросит. Им вы будете только в тягость, как жертва дурного глаза. Но мой друг Кошачий Отец, – при этих словах Вейн осторожно обнял старика за хилые плечи, – не боится Дурного Глаза, и он не шарлатан, если вы сейчас подумали именно об этом.

Отец ухмыльнулся, и Бэльян решил, что они оба шарлатаны. Вейн продолжал:

– Он превосходный специалист по рецидивирующему кошмару, бессоннице, сомнамбулизму, каталепсии, кататонии, разговорам и пророчествам во сне, ночным выделениям, энурезу, святотатственным снам и восьми категориям сновидений, которые осудил и запретил Ихван аль-Сафа.

– А со мной что стряслось?

– Ничего из вышеперечисленного.

Нарочито таинственная парочка, Вейн и Отец, пристально смотрела на него.

– Кошачий Отец спросил, не желаете ли вы осмотреть дом?

Бэльян кивнул в знак согласия.

– Тогда спустимся вниз.

Поначалу Бэльян не мог понять, почему им захотелось показать ему дом, ибо там едва ли имелось что-либо заслуживающее внимания. Здание было, безусловно, большое; оно высилось над соседями по кварталу, но все пустующие комнаты с желтеющей штукатуркой на стенах очень походили одна на другую. Вейн объяснил, что все там фактически едят и спят где пожелают. Лишь в немногих комнатах была хоть какая-то мебель, да и та самого рудиментарного свойства: низкие деревянные столики, разбросанные в беспорядке валики от подушек и в одном месте – подставка для Корана. Они пересекли прохладный, темный внутренний двор, обсаженный кипарисами, но там попахивало отбросами. Мимо торопливо прошла закутанная в многочисленные одежды служанка. Они заглянули в комнату для варки кофе с ее конусообразными кусками сахара высотой в человеческий рост; миновали громадную мандару – гостиную – с высохшим фонтаном в центре потрескавшегося мозаичного пола. Пока они продолжали свой осмотр, заходя в пустующие кладовые и непонятного назначения комнаты, Бэльян осознал, что чувствует легкое недомогание; он ощутил резь в глазах и тяжесть на сердце. Он решил, что ему совсем не хочется ночевать в этом доме. Даже днем обстановка там была довольно гнетущая. Молочные стекла окон впускали внутрь грязновато-желтый свет, который струился на закопченные стены и заставлял лица мерцать и подрагивать в их сомнительном просветлении. По полу бегали тараканы; Кошачий Отец больше не производил впечатление полумертвого от истощения человека, каким казался во время консультации, и с удовольствием демонстрировал свое проворство, вприпрыжку давя насекомых босыми ногами. Гарем им увидеть не довелось. На крыше были разложены на просушку травы и неслышным шагом ходила, расстилая выстиранное белье, привлекательная берберская девушка. С крыши Бэльян смог взглянуть на улицу, по которой они пришли, и заметил, как некий человек, входя в дом, плюнул через левое плечо; это казалось не презрительным жестом, а скорее установленным ритуалом.

Лишь когда они вновь спустились во двор, Бэльян начал понимать, что там имеется кое-что интересное. За углом, близ двора, находилась аптека – отделанная кафелем беседка с устроенными на небольшом расстоянии друг от друга нишами в стенах. В нишах, в запечатанных кувшинах или завернутая в листья, располагалась поразительная коллекция кореньев, трав и порошков: белая чемерица, от которой люди умирают, захлебнувшись собственной рвотной массой; черная чемерица, которая очищает кишечник приступами опасных конвульсий; мандрагора, сонное снадобье; чеснок, вызывающий меланхолию; кат для возбуждения нервной системы; кола, приводящая к бессоннице; опиум для сумеречного состояния; барш, душистая паста для нанесения на зубы; сорок девять плодов дерева заккум; потогонный кумин; змеиный воловик, увеличивающий объем сердца; жевательные морские водоросли; бальзамин; фенхель; длинная сыть; асафетира; серая амбра; пилюли из паутины; илиастра; банж и златоцветник. Кроме того – страусиные перья, зубы нарвала и сережки хмеля.

Они спустились ниже, в подвалы, где, как объяснил старик, находились спальни для пациентов. Спальни являли собой фантастическое зрелище. С обеих сторон лестничного колодца тянулись во тьму длинные коридоры, куда не проникал свет свечей, державшихся на огромных, в человеческий рост, бронзовых подсвечниках, которые стояли в центре зала.

Было только около полудня, но некоторые кровати все равно были заняты. За спящими тревожным сном больными, уперевшими руки в бока или свесившими их с матраса, невидящим взором уставившимися в потолок или уткнувшимися лицом в подушку, присматривали помощники Отца, в основном молодые люди, которые беззвучно переходили от кровати к кровати и, опустившись на корточки или присев на пол, через сложенные домиком ладони нашептывали что-то на ухо спящим, направляя их сновидения в ту или иную сторону. В разгар ночи зал огласится шепотом, сопением и храпом, но главным образом – сплетением шепота, диктующего орнамент ночи. По залу ходили взад-вперед дюжие чернокожие невольники, приносившие и уносившие постельные принадлежности. Там плодились вши. С одной стороны из темноты послышались звуки лютни.

– У вас редкое заболевание. Отец будет лечить вас бесплатно.

– Как он будет меня лечить?

– Не знаю. Пока я только изучаю его методы, но мне уже известно, что мозг выделяет мысли так же, как печень – желчь. Возможно, в желудочках мозга произошло расстройство выделительного процесса, которое в свою очередь приводит к избытку кровяного элемента в организме, а тот в свою очередь – к самопроизвольному кровотечению.

Вейн говорил смущенно и не очень уверенно. Старик совещался с одним из своих учеников.

– Во всяком случае, этой ночью вы не будете спать в одиночестве. Кто – нибудь подежурит у вашей постели. А утром я за вами приду.

– Мне? Ночевать здесь?

– Почему бы и нет? Это самое безопасное место в Каире. Ему оказывают покровительство некоторые из самых могущественных эмиров. В караван-сарае венецианцы могут украсть у вас деньги, а священники – душу, зато здесь вы в безопасности. Если придется побыть в городе еще какое-то время, вам понадобится покровительство такого человека, как Кошачий Отец, и пристанище в таком месте, как Дом Сна. В городе небезопасно. Каждую ночь происходят убийства. Поговаривают о бунте и восстании. Но, что бы ни случилось, учителя сна никто не тронет.

Но вдруг он заговорит во сне? Вдруг во сне он проговорится, что приехал заниматься шпионажем? Правда, это не страшно, ибо ни Отец, ни его ученики, похоже, не знают ни английского, ни итальянского. И все же он будет лежать без сознания, под наблюдением чужестранцев, видя, быть может, сны на чужом языке, а потом проснется, беспомощно истекая кровью, в чужом подвале. К тому же его беспокоило и еще кое-что. Но что именно? Да, когда начался сон о святой Катарине и Зулейке? На закате или раньше? В караван-сарае он ему приснился или на ипподроме? Только ли святую Катарину и Зулейку он видел во сне, или ему приснилось также царское обрезание, даже Каир?

Видя, что он колеблется, Вейн взял его за руку:

– Ради Бога, дружище, вы же убьете себя, если не подвергнетесь лечению. Убьете себя или вас убьют. Я сейчас сказал, что это, возможно, расстройство секреторного процесса в мозгу. И, возможно, так оно и есть, но почему же тогда болезнь поражает вас только во сне? Не исключено, что это один из колдовских приемов человека, который пытается вас во сне погубить. Христиан, во всяком случае христиан с Запада, в Каире не любят, и вполне вероятно, что кто-то употребляет против вас колдовские заклинания.

– Я здесь не останусь. И все же благодарю вас. – Бэльян сделал учтивый, как он надеялся, жест в сторону Отца, поднялся, не оглядываясь, из подвала, вышел на улицу, на ослепительный дневной свет, и смешался с толпой.

Толпа была бестолковым животным, которое медленно двигалось и громко выражало недовольство, когда его подгоняли. Она двигалась со скоростью самых медлительных, то есть со скоростью дряхлых стариков и больных. Поговаривали, что большая часть каирского населения не работает, а живет подаянием или примиряется с медленной смертью. Бэльян боролся с этой толпой, тщетно желая, чтобы она расступилась перед ним, как Красное море перед Моисеем, но она смотрела на него упрямым мертвенным взором и едва волочила ноги. Он видел компании стариков, взявших друг друга под руки и величаво шествующих по оживленным улицам города, преодолевая все препятствия и поднимая пыль костлявыми босыми ногами. Вскоре он узнал, что эти толпы тоже опасны; порой в одном месте сходилось несколько процессий, и тогда в давке погибали люди.

Но зато там за ним не смогли бы следить Вейн с Отцом, и Бэльян наконец успокоился, позволив толпе вести себя куда заблагорассудится, отдавшись бесцельному передвижению, видя то, что приходилось видеть.

В этом городе взгляд подмечал больше, нежели в Венеции или Норидже: зеленый тюрбан хаджи, желтый халат иудея, огромная обоюдоострая секира и чаша для подаяния дервиша-бекташи. Одежда говорила и о вероисповедании человека, и о его устремлениях.

Так, праздно бредя неведомо куда, он и повстречал Йолла. На углу толпа обступила касаса, сказителя. Он сидел на некоем подобии деревянного трона, глубоко в тени, отбрасываемой выступом дома. На плече у касаса сидела на цепи испуганная обезьянка. У подножия трона сидел, сгорбившись, музыкант, сопровождавший слова сказителя негромкой игрой на ребеке, а мальчик разносил кофе на медном подносе. Но все взгляды были устремлены на касаса. У его ног сидела с обожанием смотревшая на него молодая женщина без чадры, поразительно красивая. Мужчины постарше встали или уселись вокруг него на корточки, вытолкнув детей за пределы круга. Круг был широкий, что порадовало Бэльяна, ибо изо рта сказителя летели капли слюны. История была увлекательная; завывания ребека нарастали и затихали, а касас энергично рассекал руками воздух, возбуждая любопытство слушавшей с отвисшими челюстями и остекленевшими глазами публики. Сказитель был, как ни странно, человек молодой, с густой копной волос и перекошенным от сосредоточенности лицом. На лице его проступил пот, а к нему прилип песок. Бэльян отродясь не видел человека грязнее. Казалось, он с головой окунулся в сюжет своей истории, но когда Бэльян подошел к слушателям, касас умолк, явно на полуслове, позволив музыканту и дальше играть на ребеке. Пристально глядя на Бэльяна, касас взволнованно показал на себя большим пальцем.