Читать книгу Пределы зримого - Роберт Ирвин - Страница 6

– Привет, я, как всегда, первая? Ты не очень-то торопилась. Надеюсь, я пришла не в неудобный момент?

Стефани Йейтс. Она входит в дом, не удостоив ковер под моими ногами даже беглым взглядом. Я топчусь в прихожей и под предлогом того, что мне якобы холодно, похлопываю себя по плечам, на самом деле – стряхивая посторонние ворсинки со свитера. Я натянуто улыбаюсь гостье. Улыбка ненатуральна потому, что, как мне помнится, я с утра не успела почистить зубы. Стефани отступает к двери, предоставляя мне возможность избавиться от скованности. Не разжимая губ, я устремляюсь вслед за ней и всячески даю понять, что она застала меня в самый подходящий момент и никак мне не помешает. И при этом я все время слышу шепот Плесени где-то в районе ступней и лодыжек. Интересно, Стефани так же мучается со своим ковром, как я со своим?

Наконец мне становится ясно, что Стефани ничего не замечает, ни о чем не подозревает. Она с упоением докладывает мне об обнаруженных ею кратчайших маршрутах с минимумом пересадок в лондонском муниципальном транспорте. У меня такое ощущение, что я пригласила на чашку кофе слепо-глухого инвалида и потчую его посреди поля боя. А может быть, она все-таки видит? Может быть, все дело в ее хладнокровии? В конце концов, о таких вещах говорить не принято. Я теряюсь в догадках.

Стоит мне сделать шаг в сторону, чтобы повесить пальто Стефани, как она тотчас же замечает немытую посуду, оставшуюся в кухне после завтрака.

– Давай я тебе помогу, пока не пришли остальные.

– Нет! – Мой отказ изрядно напоминает жалобный стон. – Совершенно ни к чему. Мне даже нравится мыть посуду. Я как раз оставила это дело на закуску – к самому концу уборки.

Стефани едва заметно приподнимает бровь. Не оборачиваясь, я за спиной дотягиваюсь до входной двери, закрываю ее и, отрезав путь к бегству, загоняю Стефани в гостиную.

Оказавшись в гостиной, она решительно направляется к дальней стене комнаты. На миг я прихожу в ужас, предположив, что моя гостья решила осмотреть углы на предмет наличия в них пыли. (Только вчера я обнаружила, что пыль, оседающая на стенах, разительно отличается от той, что скапливается на ковре. При детальном рассмотрении пыль на стене предстает в виде тонкой вздрагивающей мембраны. Более крупные и тяжелые частицы естественным образом опускаются вниз и присоединяются к прочей грязи на полу. С другой стороны, самые легкие пылинки, которые столь малы, что не могут быть даже должным образом интегрированы в структуры пылевых хлопьев, под действием восходящих потоков воздуха взлетают и со временем находят себе уютное гнездышко на вроде бы идеально гладкой и вертикальной поверхности стены. В ясные дни я порой подолгу с удовольствием слежу за этими процессами, которые так удобно наблюдать в свете солнечного луча.) Тревога оказывается ложной: Стефани интересует висящая на стене картина.

– Какая прелесть. Раньше я ее как-то не замечала.

Это репродукция одной из картин коллекции Уоллеса – «Женщина, чистящая яблоки» Петера де Хоха: спокойный голландский интерьер, в углу комнаты, между залитым солнцем окном и горящим камином, сидит хозяйка; у нее на коленях, на переднике, корзина с яблоками, рядом стоит маленькая девочка, видимо дочь хозяйки, внимательно наблюдающая за тем, как она их чистит. Стена за ними белоснежна, зеркало над их головами безупречно чисто, окно – без единого пятнышка, и ни единой пылинки не танцует в солнечном луче, проникающем в комнату сквозь стекла плотно закрытых оконных рам. В комнате печь с открытой топкой, в ней горит огонь, но пол перед нею гладок и чист, как в декорациях крупнобюджетного научно-фантастического фильма. Хозяйка – в накрахмаленном и тяжелом переднике – воплощение спокойствия, видение из Потустороннего Мира. Ее образ висит у нас над камином, она – мой Спаситель, с состраданием взирающий на меня.

– Это ведь Вермеер? – спрашивая, утверждает Стефани.

– Нет, это де Хох. Их не перепутаешь. У Вермеера плиты пола всегда расположены под углом к зрителю, то есть выглядят как ромбы, острые углы которых направлены к тебе. А у де Хоха – смотри – ряды плит уходят от тебя вдаль, как множество параллельных рельсов.

(Я видела не так уж и много картин Вермеера, но, честно говоря, лично меня в его произведениях мало что греет. Вещи в его интерьерах не вымыты и не вычищены так, как нужно, скатерти вечно мятые, и на них слишком много предметов: какая-нибудь чашка, несколько писем, что-то из недоеденных фруктов, и хотя комната выглядит вполне чистой и убранной, у меня всегда остается сильное подозрение в том, что его женщины заметают мусор под ковер.)

– Де Хох! Это тот, который к старости сошел с ума? Вот это да! Я и не знала, что ты разбираешься в таких вещах. Да тебе нужно историю искусств писать! Слушай, пойдем со мной на выставку: на этой неделе в галерее Хэйворда выставляют современное феминистское искусство.

Смилостивившись надо мной, звенит дверной звонок; я избавлена от необходимости неосторожно придумывать какую-то причину, чтобы не идти на выставку. Пришла Мэри, и не успеваю я пристроить на вешалку ее пальто, как появляются и Розмари с Гризельдой. Я впихиваю Розмари и Гризельду в гостиную, где Мэри и Стефани уже сцепились друг с другом по поводу современного феминистского искусства; сама же я проскальзываю в кухню.

В течение нескольких минут я представляю собой кухонный автомат. Мозг робота передает рукам список команд на сборку необходимого комплекта: овсяные лепешки, печенье, блюдца, сахар, молочник, кофейник. Я включаю чайник и жду, когда он закипит. В этот момент я всегда думаю о том, что права старая поговорка: «Кастрюля, за которой следят, никогда не закипит». Каждый раз, когда я берусь варить кофе, эта присказка всплывает у меня в памяти. Она уже стала неотъемлемой частью кухонного ритуала. И это меня бесит.

В череде домашних дел есть моменты, неизменно провоцирующие во мне одни и те же мысли. Я ощущаю себя униженной этим. Мне кажется, что такая зависимость низводит меня до собачьего уровня восприятия. Филипп как-то рассказывал мне про одного русского ученого, который доказал, что у собак всегда выделяется слюна, когда они слышат звонок. И ничего они с этим поделать не могут. Вот и я, когда ставлю чайник, всегда думаю: «Кастрюля, за которой следят, никогда не закипит». И мало того, что я всегда думаю об этом, я с той же неизменностью думаю и о том, что я всегда думаю об этом в данной ситуации. Есть от чего прийти в бешенство. Видимо, в моем мозгу русла для протекания мыслей проложены раз и навсегда. Это как если налить немного горячей воды на желе: растекаясь, вода проделает себе в поверхности желе дорожки. И даже когда воду сольют, дорожки останутся на месте.

«В этот момент я всегда думаю об этом. В этот момент я всегда думаю о том, что думаю об этом в этот момент…» По-моему, чисто теоретически так можно рассуждать до бесконечности. Мне, к счастью, как-то удается устроить короткое замыкание в этой идиотской цепочке внутреннего бормотания буквально после нескольких повторений. Вот, например, сейчас я вспоминаю о гостях и решаю внимательно смотреть на чайник: вдруг это тот самый случай, когда народная мудрость окажется права. Я уже решилась: сегодня за кофе я должна выговориться. Я не допущу, чтобы все шло как всегда, я непременно расскажу всем, что я думаю о жизни и о мире. Все решено, но я тем не менее с опаской жду реакции гостей на то, к чему я сама себя приговорила. Что скажут мои подруги? Как они на меня посмотрят? Насколько ужасным будет их ужасное молчание?

В общем, я принимаюсь внимательно наблюдать за чайником. Моя цель – тянуть время. Сделать так, чтобы оно шло как можно медленнее, чтобы оттянуть ужасную минуту. О мой Спаситель, моя застывшая икона с недочищенными яблоками, пусть время остановится, пусть все останется так, как сейчас: гости болтают о чем-то в комнате, а я здесь, на кухне, слежу за все не закипающим чайником. На какое-то время, даже достаточно долгое, как мне кажется, мои молитвы возымели действие. Я едва дышу. Ничего не происходит. В тусклом зеркале чайника отражается мое искаженное лицо. Вдруг, словно долгий вздох сожаления, до меня доносится слабое шипение готовящегося закипеть чайника, и пар, появившийся над его носиком, окончательно разрушает иллюзию застывшего в неподвижности мира.

Приходится браться за дело: лепешки уже намазаны маслом, остается добавить сверху мед. Я наклоняю ложку с медом – и ничего не происходит. Лишь спустя несколько томительно-неуютных секунд большая тягучая капля меда вздувается под ложкой и затем лениво устремляется вниз, к лепешке. Ни один человек, читавший Сартра (L’Être et le Néant), не смог бы без содрогания смотреть на то, как я, не торопя событий, позволяю меду медленно стечь с ложки. Самая бесстыжая приправа к домашним делам – это мед, липкий, золотистый, меняющий форму и состояние мед. Он позволяет себе быть то твердым, то жидким! Мне на руку падает капля. Она приклеивается ко мне, хочет стать частью меня, еще одним слоем кожи – липким и сладким. Мед мягкий, но цепляется намертво – как плесень. Будь моя воля, я бы вымыла мир – весь, начисто, – он у меня был бы похож на пловца, продирающегося сквозь толщу смывающей грязь воды. Я наконец увидела бы небо таким, какое оно есть на самом деле. Но мед, плесень, пыль, домашняя грязь – все это словно обволакивает мои органы чувств какой-то мутной жирной пленкой. Мед, который так неохотно заполнял собой ложку, упав на лепешку, растекается по ее поверхности с мазохистским самолюбованием. Мед ведет себя как собака, которая, поняв в пылу драки неизбежность поражения, заваливается на спину, открывая противнику беззащитные жизненно важные органы. Такая сдача на милость победителя является своеобразным ритуалом временного примирения. У меня вызывает отвращение такая похожая на мед собака, трусостью и унижением зарабатывающая себе право прожить еще день и поучаствовать еще в одной драке. Неожиданно я прихожу к мысли, что не большую симпатию вызывает во мне и вторая, более сильная и смелая собака, ничуть не похожая на мед. Злые собаки, ну, вроде той, которая только что победила в драке и сейчас обнюхивает подставившего ей горло поверженного противника, злые и смелые собаки – какие-нибудь метисы с немалой долей кровей немецких овчарок, – такие собаки действуют мне на нервы. Я уныло возвращаюсь к начатому делу, наблюдая за медленным падением тягучих капель и за своим отражением в золотистой массе: мое лицо сначала бесконечно удлиняется и растягивается, затем резко разрывается и раздваивается, попав в плен к уже лежащей внизу капле. Тут мне на ум приходит, что невозможно прочитать Le Cru et le Cuit Леви-Стросса, не отождествив мед с менструальной кровью и не противопоставив его табаку. Тем не менее этот продукт вполне подходит к утреннему кофе. И, кстати, я что-то не замечала, чтобы курильщики как-то страдали от противоречия между своими сигаретами и лепешками с медом, глумясь над которыми они тем не менее преспокойно набивают ими брюхо. Итак, собаки разошлись – каждая по своим делам, а я занята тем, что, почти положив голову на стол, наблюдаю за тем, как мед расползается по поверхности лепешек. Вдруг я слышу за спиной какие-то звуки. Оказывается, Стефани и Гризельда уже в кухне, и сколько времени они вот так наблюдают за мной – я понятия не имею.

– Помочь тебе отнести все в гостиную?

Я широко улыбаюсь в ответ:

– Всем полить лепешки медом?

Глядя на их довольные физиономии, я делаю вывод, что Леви-Стросса они не читали. Мы несем в комнату чайные приборы, кофейные приборы, лепешки и домашнее печенье. Пока я была на кухне, успели прийти Пенни и все остальные. Женщины, собравшиеся у меня в гостиной, образуют что-то вроде круга света. Они сидят лицом внутрь этого круга в непорочном единении друг с другом, повернувшись спинами к обступившим их темным силам. Фразы из их разговоров проносятся через гостиную во всех направлениях, словно стрелы на поле боя, где сошлись и смешались в бою несколько армий.

– …как на поле боя…

– …вот мы и передавали эту рюмку для яйца друг другу; делать это нужно как можно быстрее и одновременно называть свое имя и имя того, кто тебе ее передал. Ну и ухохотались же мы, честное слово!

– Какие вкусные лепешки! Ты, наверное, потратила уйму времени, чтобы их испечь.

Разумеется, такой утренний прием – отличный повод продемонстрировать кулинарное мастерство хозяйки, но не говорить же об этом бесконечно. Предполагается, что я вежливо отшучусь, получив комплимент, и постараюсь мягко перевести разговор на любую другую тему: политику, искусство, общественную жизнь – в общем, на все что угодно. Но я не хочу и не собираюсь уходить от темы приготовления лепешек и времени, проведенного за этим занятием.

– …уже получила черный пояс, и все потому, что перепутала и пошла заниматься тхэквондо, думая, что это и есть знаменитое японское искусство составления букетов.

– …Значит, тем самым вы отстаиваете политику удаления матки?

Я не принимаю участия в разговоре. Мое внимание сначала приковывается к катышку на юбке Стефани, а затем полностью поглощается самой юбкой. Сумрачная центральная долина сбегает от пояса к коленям. Складки и гладкие – натянутые на колени – участки представляют собой изрядно пересеченный рельеф, чередующиеся скальные гряды и ущелья которого, в свою очередь, сбегают в большую долину. Высвеченные гребни и покрытые мраком впадины швов торжествуют, одновременно отрицая и прославляя природу ткани, их составляющей.

– Купила в универмаге «Монсун».

Стефани нервно смеется. Она заметила, как я смотрю на ее юбку.

Я молчу. Мне не хватает словарного запаса, не хватает системы символов и знаков, при помощи которых я смогла бы описать то, что вижу. Структура складок ткани, спадающей с колен Стефани, становится более свободной и менее напряженной, но от этого – не менее сложной в своих бесчисленных комбинациях. Вот она – Великая Тайна, ибо сквозь череду складок юбки Стефани я словно вижу Отпечатки Пальцев Всемогущего, оставшиеся на ее бедрах. Его Отметина – таинственный Знак Вещей – перетекает по неровностям ткани. Божественно Непознаваемый и Неописуемый, чей Знак вливает водопад и водоворот складок юбки в какой-нибудь желудь, из которого произрастает не дуб, но источенная ветрами скала, превращающаяся в золу погасшего очага. Я готова заплакать в своем экстазе. Огонь! Радость! Посмотрите на эти складки! Не шевели ногами, Стефани! Молчи!

– На распродаже. Большую часть интересных вещей уже раскупили, но вот эту юбочку я себе урвала.

Короткая пауза. Я судорожно гадаю, не пленили ли ее, в свою очередь, складки моей юбки? Но нет, мое чутье, мое ощущение реальности уверенно заявляет, что этого не произошло. Комочки пыли могут тысячами пробираться по ковру к ее ногам (что они и делают), а она их даже не заметит. Я смотрю на них и понимаю, что Стефани не может, да и не хочет видеть их. Я не такая, как Стефани, но, по ее собственному признанию, я отлично знаю, какая она. Она села чуть по-другому, и складки на ее юбке немедленно сложились в столь же случайный, хаотичный и в то же время – восхитительно гармоничный узор. Я поражена тем, как новые овраги и расщелины подходят к мощному геологическому образованию – центральному ущелью между ее ногами. Стефани смотрит на меня весьма озадаченно. И ей нет дела до складок. Может быть, она гадает, не лесбиянка ли я: а иначе зачем мне так глазеть на нее.

– …нет, Розмари, я все-таки не понимаю, как у тебя это получается. Мне и письмо-то написать сил не хватает, а тут… Скажи хоть, ты не про себя пишешь? Э-э, только не говори, что герои твоей книги будут списаны с нас!

– …ну, он и говорит, что речь идет о том, какова роль Христианского благотворительного общества в Южном Лондоне, а я ему говорю: речь идет о том, что он вваливается ко мне домой и ведет себя как цирковая лошадь…

– …а тебя никто и не осуждает. Это – ну что-то вроде… посвящения в рыцари…

– …Жаль, что у меня ничего не получается: ни роман написать, ни лепешки испечь – такие, как у Марсии. Хоть бы на дельтаплане полетать или что-то в этом роде…

А может быть – она сама лесбиянка?..С чего бы ей так забавно подмигивать мне? Или же – если она так же быстро соображает, как и я, – она могла догадаться, видя мое поведение, что я именно сейчас разрываюсь между двумя предположениями – лесбиянка она или нет, и, поняв это, она просто решила подыграть мне… нет, если бы она была способна к таким сложным логическим построениям, она бы догадалась, что на самом деле я и не думаю, что она может быть лесбиянкой, – так что вся эта витиеватая цепочка размышлений перечеркивает себя в один момент, словно ее и не было. К сожалению, вместе с нею утрачивается и единственный в своем роде, существовавший только в этот миг узор складок на ее юбке.

– …на этой теме она с ним и подружилась: будут ли люди слушать проповеди женщин-священников, и как их, кстати, называть. Что скажете насчет викаретки?..

– …что я могу сосчитать все волоски у него на груди. Так и сказала, а ему, бедняге, пришлось смеяться над этой шуткой.

– …тоже обязательно должна сходить. Мы с Марсией уже идем. Да, в галерее Хэйворда.

– …характер партизанской войны в Юго-Восточной Азии таков, что мы до конца никогда не знаем, кто прав и кто виноват. Военные преступления совершаются, как правило, обеими враждующими сторонами, и, по-моему, нам нет смысла соваться туда и судить их…

– …Проблема вот в чем: где они, все жены и дочери Рембрандтов да Вермееров? Самая омерзительная черта этого направления голландской живописи – это собственническое отношение мужчины к женщине. Она для него – лишь объект обладания, наравне с коврами, собаками, вазами фруктов…

Я беру с подноса печенье, макаю его в кофе и, закрыв глаза, чтобы ни на что не отвлекаться, откусываю кусочек. Это отличный психологический эксперимент, позволяющий мне мгновенно перенестись в молодость, в кафе напротив колледжа, где я точно так же обмакиваю печенье в кофе. Это движение, этот запах, этот вкус заставляют меня вспомнить в мельчайших подробностях солнечный луч, упавший на чашку с блюдцем тогда, много лет назад, вспомнить отпечаток большого пальца на обложке какого-то романа, который я читаю за кофе, ожидая – ожидая, когда в кафе зайдет Филипп, когда закончится наводящий скуку учебный год, когда пройдут все годы подготовки к тому, чтобы исполнить свое предназначение, став наконец домохозяйкой, борцом против грязи. Запах и ощущение прикосновения пальцами к разогретой солнцем клеенке, которой накрыт стол… Два кусочка печенья, две покрытые пузырьками коричневые поверхности, размокающие от кофе, две Марсии: одна смотрит вперед, другая оглядывается назад, – да как же не выпасть из настоящего, когда на тебя обрушивается такое эхо запахов и чувств точно такого же мига из далекого прошлого? И тем не менее должна сказать, ничего подобного со мной не происходит. Нет, я, конечно, помню кафе – довольно смутно, – беспокойство за Филиппа и за себя, в том смысле, смогу ли я жить лишь для него и стать не только объектом его любви, но и субъектом ведения хозяйства. Это я помню, к чему можно добавить, что кофе, по всей видимости, был коричневым, небо – синим ну и так далее. Но, как солнечный лучик падал сквозь окно на стол и, рассыпавшись по чашкам, прорывался к захватанной, в следах от рук книге – этого я, конечно, не помню. Во мне хранятся смутные черно-белые воспоминания, сотканные из слов в не меньшей, чем из зрительных образов, степени. Я не падаю в обморок, и меня не уносит прочь из реального времени. Нет, я остаюсь здесь, в гостиной: с закрытыми глазами я сижу среди подруг, зашедших ко мне на кофе, и жую намокшее в кофе печенье. Чайник памяти, за которым я так следила, опять не захотел кипеть для меня.

– …И как у тебя времени хватает? Признавайся. Я, если честно, к тому времени, когда выпроваживаю своих в школу…

– …не отрицая, что Закон о доступе к информации сыграл свою роль. Тем не менее нужно быть очень наивным человеком, чтобы полагать, будто теперь нам станет известна вся правда о той войне. Слишком многое тогда не фиксировалось на бумаге…

Мои глаза опять широко раскрыты. Я внимательно смотрю на своих «подруг». Какие они? Описывать их одну за другой скучно и утомительно. А вот коллективный портрет подойдет. Она – англичанка, еще не старая, принадлежит к среднему классу. Ее глаза чуть припухли, прическа весьма свободная, бюстгальтер она не носит (разве что иногда), обувь – легкие туфли, почти сандалии. На левой щеке – заживающий синяк, который она заработала, поцапавшись с мужем, или упав при катании на лыжах, или наткнувшись на дверь, или сделав неправильно какой-нибудь укол, или попав в неприятную ситуацию, о которой она сейчас не готова говорить. Сядьте на скамейку в парке и засеките, сколько времени ей потребуется, чтобы пройти мимо вас, – ей, той самой женщине, которая возвращается от меня после кофейного утренника. Мое описание не слишком-то конкретно, но в любом случае вы не спутаете ее с Мукором, а это главное.

А теперь – вернемся к бледному воспоминанию о печенье и кафе. Это воспоминание идеально подходит к гостиной. Я вообще ярая поклонница упорядочивания воспоминаний с целью их скорейшего извлечения по мере необходимости. В общем-то, это самый обычный мнемонический способ. У меня в уме есть своего рода образ моего дома, Дома Памяти, и в каждой его комнате я мысленно помещаю те или иные воспоминания, которые нужно сохранить. Большинство единиц хранения более или менее равномерно распределено по дому, но примерно каждая пятая из них – из вороха полезной информации, фактов и историй – складирована в ванной комнате. Частично это из-за того, что ванная обычно чисто вымыта и хорошо освещена, поэтому в ней легко разыскать нужную вещь. А кроме того, весьма приятно покопаться во всем этом барахле, когда ты находишься в ванной, например, в минуты умственной расслабленности, сидя на унитазе. Вот числа – те точно распределены по дому абсолютно равномерно. Пятерка хранится в кухне. Она желтая и, поблескивая, парит у стены напротив окна. Зеленая единица и темно-синяя девятка засунуты вдвоем в туалет на первом этаже. Двойка хранится у входной двери, а ближе к середине холла висит под потолком черная шестерка – почти над самым пятном плесени на ковре.