Читать книгу Не думай о секундах свысока - Роберт Рождественский - Страница 3

Есть граница между ночью и утром,

между тьмою

         и зыбким рассветом,

между призрачной тишью

и мудрым

ветром…

Вот осиновый лист трясется,

до прожилок за ночь промокнув.

Ждет,

         когда появится солнце…

В доме стали заметней окна.

Спит,

         раскинув улицы,

                   город,

все в нем —

         от проводов антенных

до замков,

         до афиш на стенах, —

все полно ожиданием:

скоро,

скоро!

         скоро!! —

вы слышите? —

         скоро

птицы грянут звонким обвалом,

растворятся,

сгинут туманы…

Темнота заползает

         в подвалы,

в подворотни,

         в пустые карманы,

наклоняется над часами,

смотрит выцветшими глазами

(ей уже не поможет это) —

и она говорит голосами

тех,

         кто не переносит

                   света.

Говорит спокойно вначале,

а потом клокоча от гнева:

– Люди!

Что ж это?

Ведь при мне вы

тоже кое-что

         различали.

Шли,

         с моею правдой не ссорясь,

хоть и медленно,

         да осторожно…

Я темней становилась нарочно,

чтобы вас не мучила совесть,

чтобы вы не видели грязи,

чтобы вы себя

         не корили…

Разве было плохо вам?

Разве

вы об этом тогда

говорили?

Разве вы тогда понимали

в беспокойных красках рассвета?

Вы за солнце

         луну принимали.

Разве я

         виновата в этом?

Ночь, молчи!

Все равно не перекричать

разрастающейся в полнеба зари.

Замолчи!

Будет утро тебе отвечать.

Будет утро с тобой говорить.

Ты себя оставь

         для своих льстецов,

а с такими советами к нам

         не лезь —

человек погибает в конце концов,

если он скрывает

         свою болезнь.

…Мы хотим оглядеться

         и вспомнить теперь

тех,

         кто песен своих не допел до утра…

Говоришь,

         что грязь не видна при тебе?

Мы хотим ее видеть!

Ты слышишь?

Пора

знать,

         в каких притаилась она углах,

в искаженные лица врагов взглянуть,

чтобы руки скрутить им!

Чтоб шеи свернуть!

…Зазвенели будильники на столах.

А за ними

         нехотя, как всегда,

коридор наполняется скрипом дверей,

в трубах

         с клекотом гулким проснулась вода.

С добрым утром!

Ты спишь еще?

Встань скорей!

Ты сегодня веселое платье надень.

Встань!

Я птицам петь для тебя велю.

Начинается день.

Начинается

         день!

Я люблю это время.

Я

жизнь люблю!

Как оживает камень?

Он сначала

не хочет верить

         в правоту резца…

Но постепенно

из сплошного чада плывет лицо.

Верней —

         подобие лица.

Оно ничье.

Оно еще безгласно.

Оно еще почти не наяву.

Оно еще

безропотно согласно

принадлежать любому существу.

Ребенку,

         женщине,

                   герою,

                            старцу…

Так оживает камень.

Он —

         в пути.

Лишь одного не хочет он:

остаться

таким, как был.

И дальше не идти…

Но вот уже

         с мгновением великим

решимость Человека сплетена.

Но вот уже

         грудным, просящим криком

вся мастерская

до краев полна:

«Скорей!

         Скорей, художник!

Что ж ты медлишь?

Ты не имеешь права

         не спешить!

Ты дашь мне жизнь!

Ты должен.

Ты сумеешь.

Я жить хочу!

Я начинаю

         жить.

Поверь в меня светло и одержимо.

Узнай!

Как почку майскую, раскрой.

Узнай меня!

Чтоб по гранитным жилам

пошла

         толчками

                   каменная кровь.

Поверь в меня!..

Высокая,

живая,

по скошенной щеке

         течет слеза…

Смотри!

Скорей смотри!

Я открываю

печальные

         гранитные глаза.

Смотри:

я жду взаправдашнего ветра.

В меня уже вошла

         твоя весна!..»

А человек,

который создал

         это,

стоит и курит около окна.

Я —

         сын Веры…

Я давно не писал тебе писем,

         Вера Павловна.

Унесли меня ветры,

напевали мне ветры

         то нахально,

                   то грозно,

                   то жалобно.

Я —

         сын Веры.

О, как помогла ты мне, мама!

Мама Вера…

Ты меня на вокзалах пустых обнимала,

мама Вера.

Я —

         сын Веры.

Непутевого сына

         ждала обратно

мама Вера…

И просила в письмах

         писать только правду

мама Вера…

Я —

         сын Веры!

Веры не в бога,

         не в ангелов, не в загробные штуки!

Я —

         сын веры в солнце,

которое хлещет

         сквозь рваные тучи!

Я —

         сын веры в труд человека.

В цветы на земле обгорелой.

Я —

         сын веры!

Веры в молчанье

         под пыткой!

И в песню перед расстрелом!

Я —

         сын веры в земную любовь,

ослепительную, как чудо.

Я —

         сын веры в Завтра —

такое, какое хочу я!

И в людей,

как дорога, широких!

Откровенных.

         Стоящих…

Я —

         сын Веры,

презираю хлюпиков!

Ненавижу плаксивых и стонущих!..

Я пишу тебе правду,

         мама Вера.

Пишу только правду…

Дел – по горло!

Прости,

я не скоро

         вернусь обратно.

Мне говорят:

«Послушайте,

         упрямиться чего вам?

Пришла пора исправить ошибки отцов.

Перемените имя.

Станьте

         Родионом.

Или же Романом, в конце концов…»

Мне это повторяют…

А у меня на родине

в начале тридцатых

         в круговерти дней

партийные родители

называли Робертами

спеленатых,

         розовых,

                   орущих парней…

Кулацкие обрезы ухали страшно.

Кружилась над Алтаем рыжая листва…

Мне шепчут:

«Имя Роберт

         пахнет иностранщиной…»

А я усмехаюсь на эти слова.

Припомнитесь, тридцатые!

Вернись, тугое эхо!

Над миром неустроенным громыхни опять.

Я скажу о Роберте,

         о Роберте Эйхе!

В честь его

стоило детей называть!

Я скажу об Эйхе.

Я верю: мне знаком он —

большой,

         неторопливый, как река Иртыш…

Приезжал в Косиху секретарь крайкома.

Веселый человечище.

Могучий латыш.

Он приезжал в морозы,

         по-сибирски лютые,

своей несокрушимостью

недругов разя.

Не пахло иностранщиной!

Пахло

Революцией!

И были у Революции

         ясные глаза…

А годы над страною летели громадно.

На почерневших реках

         дождь проступал,

                   как сырь…

Товарищ Революция!

Неужто ты обманута?!

Товарищ Революция,

где же твой сын?

В какую мглу запрятан?

Каким исхлестан ветром?

Железный человечище.

Солдат Октября.

Какими подлецами

растоптан,

оклеветан?..

Неужто, Революция,

жизнь его – зря?!

От боли, от обиды

напрягутся мышцы.

Но он и тогда не дрогнет,

         все муки стерпя.

В своем последнем крике,

в последней самой мысли,

товарищ Революция,

он верил в тебя!..

Да будет ложь бессильной.

Да будет полной правда…

Ты слышишь, Революция,

         знамен багровых

                   плеск?

Во имя Революции —

торжественно и прямо —

навстречу письмам

         Эйхе

встает партийный съезд!

Рокочет «Интернационал»

         весомо и надежно.

И вот,

проклиная жестокое вранье,

поет Роберт Эйхе —

мой незабвенный тезка!..

Спасибо вам, родители,

за имя мое…

Наверно, где-то ждет меня

         мой последний

                   день.

Кипят снега над степью.

Зубасто встали надолбы…

Несем мы имена

         удивительных людей.

Не уронить бы!

Не запятнать бы!

Подступала поэма.

Она изводила меня.

То манила доступностью легкой,

а то не давалась.

Подступала поэма.

Звучать начинала, дразня.

А потом

за границами голоса

вдруг оставалась…

Если я уезжал,

то она меня честно ждала,

терпеливо ждала

на ступенях у самого дома.

Подступала поэма.

Невнятной и точной была.

Сумасшедшей и невозмутимой.

Жестокой и доброй…

А однажды приснилось мне:

я нахожусь на посту.

И ночная дорога,

как пеной,

туманом закрыта.

Вдруг почувствовал я,

как приходит

в мою немоту

ощущение ритма,

звенящая яростность

ритма!

Этим медленным ритмом

я был, будто льдами,

затерт.

Он во мне тяжело нарастал,

колыхаясь и зрея…

– Кто идет? —

закричал я.

– Стой!

Кто идет?

И услышал спокойный ответ:

– Время.

Был кузнец непьющим.

Ел, что Бог предложит.

То ли от безумия, то ли от забот

он украл однажды у соседа лошадь.

Кузнеца поймали.

И собрали сход…

Дали слово старцу.

Распростер он руки.

Покатились слезы из-под дряблых век:

«Люди!

Я заплакал от стыда и муки!..

Вор

         у нас в деревне!

Мерзкий человек!..

Мне стоять с ним больно.

Мне дышать – противно!

Пусть не станет вора на святой Земле!..»

Зашептались люди.

В общем, выходило:

кузнецу придется кончить жизнь в петле…

И тогда поднялся старец

            (очень древний!).

От волненья вздрагивал седины венец.

Он сказал:

«Подумаем, жители деревни!..

Что украли?

Лошадь.

Кто украл?

Кузнец!!

Он у нас – единственный!

Нужный в нашей жизни.

Без него – погибель!

Бог ему судья…

Мы,

         повесив вора, кузнеца лишимся!

Выйдет, что накажем

         мы самих себя!

Вдумайтесь!..»

И люди снова зашептались.

Спорам и сомненьям не было конца…

И тогда поднялся самый главный Старец:

«Правильно!

Не надо вешать кузнеца!..

Пусть за свой проступок он заплатит деньги!..

А поскольку этот разговор возник —

есть у нас два бондаря.

Двое!

И – бездельники!..

Лучше мы повесим одного из них…»

Умные селяне под домам расходятся.

Курят.

         Возвращаются к мирному труду…

Кузнецом единственным

быть мне очень хочется!

Если ненароком

лошадь

         украду.

Мы цапаемся жестко,

Мы яростно молчим.

Порою —

         из пижонства,

порою —

         без причин.

На клятвы в дружбе крупные

глядим, как на чуму.

Завидуем друг другу мы,

не знаю почему…

Взираем незнакомо

с придуманных высот,

считая,

         что другому

отчаянно везет.

Ошибок не прощаем,

себя во всем виним.

Звонить не обещаем.

И все ж таки звоним!

Бывает:

в полдень хрупкий

мне злость моя нужна.

Я поднимаю трубку:

«Ты дома,

         старина?..»

Он отвечает:

«Дома…

Спасибо – рад бы…

Но…»

И продолжает томно,

и вяло,

и темно:

«Дела…

         Прости…

                   Жму руку…»

А я молчу, взбешен.

Потом швыряю трубку

и говорю:

«Пижон!!»

Но будоражит в полночь

звонок из темноты…

А я обиду помню.

Я спрашиваю:

«Ты?»

И отвечаю вяло.

Уныло.

Свысока.

И тут же оловянно

бубню ему:

«Пока…»

Так мы живем и можем,

ругаемся зазря.

И лоб в раздумьях морщим,

тоскуя и остря.

Пусть это все мальчишеством

иные назовут.

Листы бумаги

чистыми

четвертый день живут, —

боюсь я слов истертых,

как в булочной ножи…

Я знаю:

он прочтет их

и не простит мне

         лжи!

Сначала в груди возникает надежда,

неведомый гул посреди тишины.

Хоть строки

         еще существуют отдельно,

они еще только наитьем слышны.

Есть эхо.

Предчувствие притяженья.

Почти что смертельное баловство…

И – точка.

И не было стихотворенья.

Была лишь попытка.

Желанье его.

И опять он рождается

         в зябком окне.

Барабанит в стекло,

будто просит помочь.

В нем —

         коротком,

                   еще не потерянном дне —

непрерывная боль,

сумасшедшая мощь!..

«Суета!» – говоришь?

         «Принесет – унесет?»

Говоришь, что поэту

         гораздо важней

о бессмертии думать

и с этих высот

обращаться к векам

         через головы дней?..

Я не ведаю,

чем тебя встретят

         века…

Для спешащего дня

         я кричу и шепчу.

И останется после

         хотя бы строка —

я не знаю.

Я знаю.

Я знать не хочу.

Дежурный закричал:

– Скорей сюда!

Мираж!

         смотрите!

Все сюда!

Скорей!.. —

И резко отодвинута еда.

И мы вываливаемся из дверей.

Я ждал всего.

Я был готов к любому:

к цветам и пальмам

         в несколько рядов,

к журчащему прибою голубому,

к воздушным башням

         древних городов.

Ведь я читал,

как над песком

бесстыдно

вставали

         эти памятники лжи.

Ведь я читал,

как жителей пустыни

с дороги уводили

         миражи…

Ведь я читал,

ведь я об этом знаю:

слепящим днем,

как в полной темноте,

шагали

люди,

         солнце проклиная,

брели

к несуществующей воде.

Но здесь…

– Да где мираж?!

– А очень просто.

Туда смотри!..

Я замер,

поражен:

на горизонте

         плавали

                   торосы

вторым,

не очень ясным этажом.

Они переливались

         и дрожали…

Я был готов к любому.

Ждал всего…

Но Арктика!

Ты даже

миражами

обманывать

не хочешь никого.

За окном заря красно-желтая.

Не для крика пишу,

а для вышептыванья.

Самому себе.

         Себе самому.

Самому себе.

Больше – никому…

Вновь душа стонет,

         душа не лжет.

Положу бинты,

где сильнее жжет.

Поперек души

положу бинты.

Хлеба попрошу,

         попрошу воды.

Вздрогну.

Посмеюсь над самим собой:

может, боль уйдет,

может, стихнет боль!

А душа дрожит —

         обожженная…

Ах, какая жизнь протяженная!