Читать книгу Не надо печалиться, вся жизнь впереди! (сборник) - Роберт Рождественский - Страница 17

Сколько времени?

– Не знаю…

Что с часами?

– Непонятно…

То спешат они,

   показывая скорость не свою.

То, споткнувшись, останавливаются.

Только обоняньем

я примерно-приблизительное время узнаю…

Я сегодня подойду

   к одинокому еврею.

(Там на площади будочки выстроились в ряд.)

«Гражданин часовщик,

   почините мне время.

Что-то часики мои барахлят…»

Он, газету отложив,

   на часы посмотрит внятно.

Покачает головою.

Снова глянет сверху вниз.

«Ай-яй-яй! —

   он мне скажет. —

Ай-яй-яй! Это ж надо!

До чего же вы, товарищ,

   довели механизм…

Может, это не нарочно.

Может, это вы нечаянно.

Для него, – для механизма, —

   абсолютно все равно!

Вы совсем не бережете ваше время,

   ваши часики.

Сколько лет вы их не чистили?

То-то и оно!..»

Разберет часы потом он,

   причитая очень грозно.

И закончит, подышав на треугольную

печать:

«Судя по часам «Москва»,

вы уже довольно взрослый.

И пора уже

   за собственное время отвечать…»

Я скажу ему: «Спасибо!»

Выну пятьдесят копеек.

Тысяча семьсот шагов до знакомого двора.

И машины мне навстречу

   будут мчаться в брызгах пенных.

Будто это не машины.

Будто это глиссера.

Разлохмаченные листья прицепятся

к ботинкам.

Станет улица качаться в неоновом огне…

А часы на руках будут тикать.

Тихо тикать.

И отсчитывать время,

предназначенное мне.

Мы цапаемся жестко,

Мы яростно молчим.

Порою —

   из пижонства,

порою —

   без причин.

На клятвы в дружбе крупные

глядим, как на чуму.

Завидуем друг другу мы,

не знаю почему…

Взираем незнакомо

с придуманных высот,

считая,

   что другому

отчаянно везет.

Ошибок не прощаем,

себя во всем виним.

Звонить не обещаем.

И все ж таки звоним!

Бывает:

в полдень хрупкий

мне злость моя нужна.

Я поднимаю трубку:

«Ты дома,

   старина?…»

Он отвечает:

«Дома…

Спасибо – рад бы…

Но…»

И продолжает томно,

и вяло,

и темно:

«Дела…

   Прости…

      Жму руку…»

А я молчу, взбешен.

Потом швыряю трубку

и говорю:

«Пижон!!»

Но будоражит в полночь

звонок из темноты…

А я обиду помню.

Я спрашиваю:

«Ты?»

И отвечаю вяло.

Уныло.

Свысока.

И тут же оловянно

бубню ему:

«Пока…»

Так мы живем и можем,

ругаемся зазря.

И лоб в раздумьях морщим,

тоскуя и остря.

Пусть это все мальчишеством

иные назовут.

Листы бумаги

чистыми

четвертый день живут, —

боюсь я слов истертых,

как в булочной ножи…

Я знаю:

он прочтет их

и не простит мне

   лжи!

Родных разыскиваю,

   родных…

Веселый хруст

сухарей ржаных.

Два слова,

   сказанных невзначай.

В горячих кружках

бесцветный чай.

Родных разыскиваю,

   родных…

Детдом вспоил меня,

как родник.

Ребята

   с временем обнялись.

(Имен не помню.

Не помню лиц…)

Родных разыскиваю,

   родных…

Курящих

в тамбурах ледяных.

Солдат

   небритых, как будто лес.

«Не дрейфь, малец!

Победим,

   малец!..»

Родных разыскиваю,

   родных…

Не смог бы я ничего без них.

Зову:

откликнись,

   моя родня…

О, если б кто-то

искал меня!

С вашей кожей —

   как ни старается —

ни один загар

не может справиться.

Потому что кожа ваша

   нежная, —

профессионально краснеющая…

Тихо от всего отстраняетесь

(совестно прослыть вдруг

   настырными).

Вы ведь не боитесь,

вы

   стесняетесь.

Вам ведь не страшно,

вам —

   стыдно.

Стыдно

защитить слабого,

мнение иметь

   совестно,

стыдно не хвалить

тщеславного,

неудобно с подлецом

   ссориться.

Совестно сказать глупому,

что он глуп!

Что это —

   надолго!

Стыдно в драку лезть

   крупную,

а в мелкую —

совсем неудобно…

Бедные,

   как вы только терпите?!

Сколько в вас

святой терпеливости!..

Из стыдливости

плохого вы не делаете.

И хорошего тоже —

из стыдливости.

Вы живете,

   вы извиняетесь,

улыбаетесь печально и пустынно…

Нет,

вы не боитесь,

вы

   стесняетесь.

Вам ведь не страшно,

вам —

   стыдно.

Добрые,

других не укоряющие,

милые,

   стеснительные вечно,

удобные,

со стыда сгорающие,

люди-людишки.

Человечки.