Читать книгу Мистер Капоне - Роберт Шёнберг - Страница 5

Габриэле Капоне выбрал неудачное время, чтобы перебраться с молодой семьей в Америку. В двадцать восемь лет Габриэль, взяв беременную жену, Терезу Райолу, и годовалого ребенка, покинул родную деревню Кастелламмаре-ди-Стабию, на побережье в шестнадцати милях южнее Неаполя. Они прибыли в Нью-Йорк как раз в разгар Паники 1893 года, пошатнувшей экономику страны на долгие годы. Габриэль принял мудрое решение, отдав предпочтение Бруклину вместо нищей и перенаселенной Малбери Бэнд, итальянской колонии в Нижнем Ист-Сайде Манхэттена.

Кризис не обошел стороной и Бруклин. Четверть населения Бруклина лишилась работы: выжить могли только самые высококвалифицированные работники; остальным нечего было делать. При этом большинство прибывавших в то время в Америку итальянцев не обладали навыками, которые могли бы обеспечить их приличной работой в крупных городах. Промышленная революция едва коснулась Италии: почти 97 % иммигрантов были крестьянами.

Почему люди стремились в крупные города? Почему не искали работу на ферме, не стремились обосноваться чуть дальше, на аграрном западе?

Итальянцы мигрировали, чтобы избежать сельской жизни, жестокой и бесчеловечной. Люди стремились в Америку, чтобы наладить жизнь и не терпеть лишения.

Вторая причина более непосредственно касалась личного опыта Габриэле Капоне в Америке. Участь Габриэле была более выгодной, чем положение большинства итальянских иммигрантов, потому что он мог заниматься вполне городским делом.

Он был парикмахером. Тогда в парикмахерских делали кровопускание и рвали зубы, профессия требовала значительных навыков. У Габриэля не было возможности взяться за дело сразу по прибытии, потому что, как и у соотечественников, не было денег. У среднестатистической новоприбывшей итальянской семьи в девяностые годы XIX века было всего семнадцать долларов. Денег хватало в лучшем случае на десять-двенадцать дней.

Это означало, что большинство итальянцев не могли заняться поиском работы на ферме или просто-напросто добраться до нее, даже если бы захотели.

Они брались за любую работу, что редко удавалось сделать самостоятельно: большинство не говорило по-английски. Часто итальянцы становились в буквальном смысле рабами, завербованными падрони – наиболее предприимчивыми соотечественниками, формирующими бригады для выполнения непосильной и низкооплачиваемой работы. Один итальянец с горечью вспоминал, как по десять часов в день надрывался с киркой и лопатой всего за один доллар и, если хотел продолжать работать, отдавал бригадиру зарплату за один день в субботу вечером. Это самый экстремальный расклад по тем временам. Распространенной была ситуация, при которой грузчик кирпичей получал целый доллар и 50 центов за десять часов работы – 15 центов в час, за перетаскивание кирпичей вверх по лестницам.

Для Габриэля отсутствие капитала означало невозможность открытия парикмахерской. Работать на кого-то Габриэль не мог себе позволить, потому что невозможно прокормить семью на никель, который платил хозяин за каждую стрижку. Это оборотная сторона снижения уровня оплаты труда: цены должны соотноситься друг с другом, и иммигрантам доставались самые ничтожные гроши. Двухкомнатная квартира с голыми стенами, без газа и электричества, с водой, поставляемой насосом, установленным во дворе, и санузлом совместного пользования стоила $4 в месяц.

Наиболее бедные семьи готовили еду на керосинках, заодно используя их как единственный источник тепла; более обеспеченные могли позволить себе угольные железные печи. Никто и помыслить не мог греть обе комнаты при цене в 35 центов за стофунтовый мешок угля.

«Зимой, – рассказывал один из живших в таких условиях, – в нашей квартире было не намного теплее, чем на улице: мать хранила продукты в спальне, как в холодильнике». У некоторых иммигрантов дела обстояли еще хуже. Надо признать, далеко не все могли позволить себе такую роскошь. Один исследователь рассказывал, что пять семей (двадцать человек) ютились в одной комнате размером 12 на 12 фунтов. В комнате стояли только две кровати. Перегородок, занавесок, столов и стульев не было.

Семья Капоне жила лучше, чем многие. Хотя Габриэль и не смог поначалу открыть свое дело, сумел избежать низкооплачиваемой каторжной работы, потому что умел читать и писать. В Америке, как и в Италии, парикмахеры читали неграмотным людям письма. Грамотность помогла Габриэлю получить работу в продуктовой лавке и скопить достаточно денег, чтобы открыть собственную парикмахерскую – на Парк-авеню, 69.

У семьи Капоне родились еще дети. Они были крещены под итальянскими именами, однако все, за исключением одного, выросли с американскими версиями имен. Винченцо, родившегося в Италии через год после женитьбы Габриэля, в Америке звали Джимми. Раффало, родившийся вскоре после прибытия семьи в Америку, был Ральфом. Сальваторе, которого все знали под именем Фрэнк, родился в 1895 году.

Четвертый сын Терезы родился погожим днем 17 января 1899 года, во вторник.

Ровно через три недели крестная мать, София Мило, понесла младенца в церковь Святого Архангела Михаила – неопрятную каморку в подвале на улице Лоуренс, в центре Бруклина, куда Тереза постоянно ходила молиться. Преподобный отец Джозеф Гарофало крестил ребенка под именем Альфонсус, латинской версии имени Альфонс. В дальнейшем ходили слухи, что настоящая фамилия была Капони, а позже он переделал фамилию на английский манер. На самом деле фамилия звучала как Капоне именно после крещения. Церковь предписывала только одного восприемника, и ребенок рос без покровительства крестного отца.

В момент появления на свет малыша Аля семья Капоне жила на Нэйви-стрит, 95 в пяти кварталах от церкви Святого Михаила. Недалеко находилась Нью-Йоркская военно-морская верфь, более известная под названием Бруклинской военно-морской верфи. Район был весьма суров – в особенности Сэнд-стрит, пересекавшая Нэйви-стрит, на месте ворот военно-морской верфи. На Сэнд-стрит все было связано с образом жизни пьяных матросов.

Матросы постоянно пропадали в барах, которыми изобиловала Сэнд-стрит. Из баров захаживали в танцполы, из танцполов – в бордели, из борделей – в ломбарды, из ломбардов – к тату-мастерам.

Сэнд-стрит, как выразился один из историков, была улицей дешевой выпивки и еще более дешевых женщин.

В то же время какой-нибудь кающийся вполне мог спонсировать местную Юношескую христианскую организацию. Помимо этого, на Сэнд-стрит было несколько благопристойных организаций, усиливавших и без того странный образ района. Поскольку по Сэнд-стрит проходила южная граница ирландского квартала, здесь располагались и кондитерская лавка МакИнтайра, и извозчичий двор МакЛина, и магазин упряжи Сини, и салон Мартина Конналли. Район военно-морской верфи был заселен итальянцами, семья Капоне жила у границы. Даже в церкви Святого Михаила, бывало, селились итальянцы.

Вскоре после рождения Аля семья перебралась с порочной Сэнд-стрит подальше от соотечественников. Они переехали в одну из трех квартир, расположенных над парикмахерской на Парк-авеню, 69. С ними жили два человека, которые помогали с арендой жилплощади: Майкл Мартино, тоже парикмахер, бывший по совместительству ассистентом Габриэля по различным вопросам; и музыкант-любитель, только прибывший в Америку, Андрео Каллабрезе.

Остальные семьи, арендовавшие жилье по Парк-авеню, 69, Макбрайдс и Ратигэнс были выходцами из Ирландии. Несмотря на то что ирландцы преобладали в квартале и на прилегающих улицах, здесь проживали и представители других национальностей: шведы, немцы и даже три китайца. Неподалеку за углом, на Норд-Портланд-авеню, жили еще три итальянских семьи. Первые шесть или семь лет жизни Аль провел среди иностранцев, что позволило избежать чувства отчужденности, которое испытывало большинство иммигрантов, селившихся в однонациональных гетто. Это обстоятельство сыграло весомую роль в формировании Аль Капоне как криминального бизнесмена.

Как и семья Капоне, большая часть итальянцев, мигрировавших в Америку в период 1881–1911 годов, была выходцами из нищего и извечно угнетенного юга Италии или Сицилии. Эти земли испокон веков не видывали ничего, кроме постоянных рейдов, грабежей и тирании, вершившихся по большей части иностранцами, – за злодеяниями всегда стояли те, кого местные жители считали чужаками. Греки, карфагеняне, римляне, арабы, норманны, испанцы, французы разоряли Сицилию и юг Италии.

Острая неприязнь к иноземцам и болезненное недоверие к любой власти укоренились в сознании народа. Для этих несчастных итальянская история не представляла собой ни академическую дисциплину, ни повод для гордости. Большая часть иммигрантов впервые услышала имена Леонардо и Микеланджело по прибытии в Америку. В статуе Колумба они видели памятник очередному падроне.

В их представлении история была непрекращающейся чередой предательств и заговоров. «В Сицилии было много-много latifondie [особняков], – рассказывал на ночь племянникам один бруклинский иммигрант, – потом напал этот французский figlio puttana (сын проститутки) по имени Наполеон, и начались тяжелые времена…»

В конце 1700-х годов Италия походила на схему разделки крупного рогатого скота: одна нога принадлежала испанскому дому Бурбонов, шейка – север – Австрии, филе – Тоскана – испанскому дому Габсбургов, а средняя часть туловища – папе римскому. Независимость сохраняла только малая северо-западная часть – Пьемонт. Недолгий период объединения страны начался с иностранного вторжения.

Figlio puttana дважды прошелся по полуострову, обратив все на своем пути (сделав исключение для Неаполитанского королевства) в Итальянскую республику[9], провозгласив себя королем, а родственников и генералов – наместниками. Этот временной промежуток, в продолжение которого Италия напоминала полноценное государство, продлился лишь до Ватерлоо; Венский конгресс вернул Италию в состояние политического хаоса. Страна оставалась отсталой и бедной. Италией по-прежнему руководил кто угодно, но не собственный народ.

Все изменилось в 1848 году, когда по Европе прокатилась волна народных восстаний. Однако для угнетенных южан идея национального единства не представляла никакой ценности. Теперь они испытывали давление более состоятельных северян. В какой-то момент у крестьян иссякло терпение, и они, голодные, устроили бунт. Правительство находилось в Риме, населенном преимущественно северянами, людьми образованными и успешными. Восстание непременно нужно было подавить, для этого пришлось стянуть половину итальянской армии, состоящей в основном из северян, к югу страны. На юге это воспринималось как очередное вторжение.

Если принять во внимание историю, становится ясно, что недоверие к чужакам – неотъемлемое свойство итальянской натуры, причем направленное не обязательно к представителям других национальностей и очевидным агрессорам, как римляне и тосканцы, – но даже к своим. Неаполитанцы привыкли дичиться калабрийцев и презирать их, калабрийцы, в свою очередь, не переносили апулийцев, которые ненавидели базиликатийцев, и так далее, и так далее… Все вместе недоверчиво косились на сицилийцев, а сицилийцы и вовсе никому не доверяли.

Эти настроения, которые Альфонс не мог не впитать от родителей, компенсировались тем, что самый важный период формирования личности он провел в среде чужаков. Поэтому в дальнейшем Аль не проявлял никаких национальных, региональных или религиозных предубеждений (кроме одного выдающегося исключения, которое рассмотрим позже). Свобода от предрассудков явилась важным фактором успеха.

25 мая 1906 года Габриэле отказался от верности королю Италии и подписал сертификат о натурализации, в котором его имя было прописано в итальянской манере – Gabriele вместо Gabriel.

У Альфонса, родившегося в США, уже было гражданство.

Тереза родила еще двух сыновей: в 1901 году Амадея Эрмино, позже названного Джоном и прозванного Мими (возможно, по созвучию с именем Эрмино), а спустя несколько лет – Умберто, которого с рождения все привыкли называть Альбертом или, более формально, Альбертом Джоном. В 1907 году семья Капоне состояла из восьми человек. Джимми уехал двумя годами ранее и порвал узы с семьей, и только через много лет, будучи юристом, жителем Небраски, вернулся обратно.

В профессиональном плане однонациональность Парк-авеню не имела никакого значения для Габриэля: почти все парикмахеры Нью-Йорка были итальянцами. Тогда считалось, что все итальянцы обладают каким-то божественным даром стрижки волос. Тем не менее и он, и Тереза (Тереза так и не заговорила толком по-английски) стремились жить среди своих. К 1907 году они перебрались на полторы мили южнее, в более приличный южный Бруклин, вплотную примыкавший к Парк-Слоуп. Несмотря на то что рядом находилась весьма суровая ирландская часть района Ред Хук, эти места были сердцем бруклинской Маленькой Италии. Сначала семья обосновалась на Гарфилд-Плэйс, 21, затем в верхнем этаже дуплекса, по адресу Гарфилд-Плэйс, 38.

Альфонс начал учебу в государственной школе № 7 при колледже Джона Джея, на улице Йорк, 141, недалеко от военно-морской верфи. После переезда перешел в школу имени Уильяма Батлера № 133 по адресу Батлер-стрит, 355, находившуюся в семи кварталах от улицы Гарфилд-Плейс. Вплоть до шестого класса Альфонс был твердым хорошистом благодаря природным способностям; а потом стал часто прогуливать занятия. В один из семестров он появился в школе тридцать три раза из требуемых девяноста и настолько отстал в математике и английском, что пришлось остаться на второй год.

Но Аль не стал этого делать. Буйный нрав, на протяжении всей жизни бравший верх, в очередной раз подвел Капоне, и он ударил преподавателя, читавшего нотацию по поводу поведения в классе. Капоне повели к директору и наказали физически. В четырнадцать лет он с ненавистью покинул стены школы. Для мужской части семьи Капоне это было практически традицией: старший брат Альфонса, Фрэнк, с горем пополам продержался в школе имени Уильяма Батлера до середины шестого класса. Только младший сын, Мэтью Николас (которого все звали просто Мэтью), родившийся в 1908 году, доучился до старшей школы.

Альфонс часто заходил с отцом в находящуюся поблизости бильярдную. Его способности к игре вскоре были отмечены окружающими. Капоне неплохо чувствовал себя на бейсбольной площадке и лелеял мечту стать профессиональным игроком, но ей не суждено было сбыться, потому что Аль не умел сдерживаться. Для своих лет он был довольно крупным и объединял истинно атлетическую выносливость и внушительные габариты. Показательно, что Капоне преуспел и в работе вышибалой в баре, и в бальных танцах. Он вырос до 5 футов и 10,5 дюйма во времена, когда Джим Джеффрис[10] стал чемпионом мира по боксу в супертяжелой категории при весе 175 фунтов.

Хотя свободное время проходило среди бильярдных столов и бейсбольных подач, Капоне не забывал и о честном труде: работал в кондитерской и в кегельбане. Некоторое время получал целых $23 в неделю на оружейной фабрике; разрезал книги в переплетной мастерской, следуя по стопам брата Ральфа, работающего в типографии. Однако делу всей жизни Аль Капоне учился на улицах.

В закоулках и подворотнях кипела жизнь иммигрантского Бруклина. Итальянцы в большей мере, чем остальные, жили на улицах. «Никакие улицы не были так открыты беспределу, как населенные итальянцами», – писал историк-социолог. Иммигранты создали стиль жизни, предполагавший по большей части активность, проходящую вне стен дома, привычный для них на родине. «Все, что можно, делалось на улице – часто с участием соседей и друзей».

Улицами, на которых провел детство Аль Капоне, правили банды – причем детские банды. Членов этих детских банд при всем желании нельзя назвать гангстерами – по современным стандартам можно с натяжкой назвать беспризорниками. Помимо редких ничтожных краж и насильственного отнятия друг у друга карманных денег, они не занимались криминалом.

Одна из банд забавлялась следующим образом: ее члены носились по улицам, сваливая на пути тележки и банки с молоком, расшвыривая во все стороны корзины с хлебом и забирая всякую мелочь. Они разбивали окна и фонари и дергали стариков за бороды. Другая преступная группировка специализировалась на разжигании костров, поджигая деревянный хлам и оставленные без присмотра фургоны.

Собиравшихся зевак разгоняли полицейские и пожарные.

Особо жестокая еврейская банда из Уильямсберга[11] периодически разбивала стекла местной христианской миссии; более спокойные соперники довольствовались периодическими шествиями по миссии, мешая проведению собраний. Они скандировали: «Мы все постоим за Иисуса, мы все постоим за Иисуса!» Выходили под громкие выкрики: «Да сядьте вы, наконец, христа ради!»

У некоторых банд был собственный клуб, представлявший комнату в заброшенном здании или лавке. В клубе члены банды играли в карты и кости, курили сигареты American Beauty (продававшиеся по пенни за четыре штуки) и просто хорошо проводили время. Ни одно из этих удовольствий, впрочем, не относилось к реальным причинам членства в банде. Дети из трущоб были вынуждены примкнуть к той или иной банде из соображений безопасности и выживания – прежде всего выживания психологического, ну и, может быть, физического. Драки были почти работой. Один ирландец вспоминал, как с двенадцати лет ввязывался в драки, по крайней мере, два-три раза в неделю. Нет, никто не травил его как местного доходягу. Напротив, для своих лет он был довольно-таки крепко сбит, как и Капоне. Именно таким образом ему бросали вызов.

Кулачные бои один на один были меньшей из бед. Бои просто-напросто устанавливали внутреннюю дисциплину, решали споры и утверждали иерархию. Настоящие распри случались между конкурирующими бандами из-за территориальных разногласий или вопросов, касающихся престижа. Каждый чувствовал себя окруженным недоброжелателями, и был прав. Позже один еврейский бандит из Бруклина вспоминал: «Ирландцы, можно сказать, дрались в основном веселья ради, в то время как евреи всегда отбивались от чужих нападок». Вышеупомянутому ирландскому здоровяку запомнился другой Бруклин. Опасность грозила, даже когда они проезжали еврейский район на трамвае, не имея никаких дурных намерений. «Евреи не желали видеть в своем районе чужаков, – писал он много лет спустя, – поэтому нас гнали в шею». Итальянцам, кроме всего, угрожали еще и традиционные враги родителей. Если бы Аль Капоне, неаполитанец, решил завести дела чуть восточнее, на Флашин-авеню, неподалеку от старого дома, стал бы Лицом со шрамом еще раньше. (На Флашин-авеню дела вели сицилийцы.) Многие дети были вынуждены вступать в банды, чтобы хоть как-то защититься от поджидающих повсеместно опасностей. То же касается и Альфонса. В отличие от других он вступил в банду, как если бы просто отвечал на чей-то вызов.

Аль вступил в молодежную банду Потрошителей южного Бруклина (South Brooklyn Rippers), самую младшую группировку, в которую входили дети с одиннадцати лет. Теперь он мог ежедневно разгуливать по Нижнему Ист-Сайду в Манхэттене, где работал старший брат Ральф (вскоре привлекший внимание полиции из-за сорвавшейся мошеннической сделки по продаже автомобиля).

Через некоторое время Аль перешел в банду Сорока юных воров (Forty Thieves Juniors), занимающую более высокий статус. Она была дочерней организацией весьма влиятельной взрослой банды Пять пуль (Five Points).

Членство в серьезной манхэттенской банде служило показателем способностей, на которые непременно должны были обратить внимание высокопоставленные бандиты. Это сулило пропуск во взрослую банду, который Капоне при желании мог получить в возрасте 15–16 лет.

Никаких сколько-нибудь достоверных сведений, как проходила юность Альфонса, не сохранилось[12]. Одно можно сказать точно – Капоне ничем не выделялся. Несколькими годами позже бывший член детской банды Бруклина описывал Альфонса как «совершенно незаметного, всегда доброжелательного, мягкого и весьма посредственного» человека… Когда этот бруклинский мальчишка поднялся, старые друзья и знакомые были просто в шоке. Он стал на путь криминала. Член банды, в которой состоял Альфонс, говорил: «Подавляющее большинство бандитов завязывали с прошлым и становились добропорядочными гражданами». Бандиты порывали с криминальными знакомыми и устраивались на нормальную работу или шли получать образование. Понятно, решение каждого ребенка должно было быть осознанным. Однако в некоторых случаях решение обусловливалось не только рациональными соображениями, а связями и волей случая. Именно так Альфонс связался с бандой Forty Thieves Juniors. Сыграли роль два фактора, первый – всеобъемлющий и долгосрочный взгляд, второй – необходимость немедленного выбора.

Джон Торрио был преступником-интеллектуалом. Он родился в 1882 году в городе Орсара-ди-Пулья, в шестидесяти милях к востоку от Неаполя. В Нью-Йорк прибыл в два года, на руках матери. Отец погиб до иммиграции. Мария Торрио и Джон два года жили с братом. Мария работала швеей. Позже она вышла замуж за Сальваторе Капуто. Начало пути Торрио зависит, как именно он хочет представить, кому и с какой целью. Однажды, когда судья собирался объявить приговор, Торрио заявил, что отчим держал нелегальное питейное заведение на Джеймс-стрит, 86, внешне ничем не отличающиеся от среднего заведения в Малберри-Бенд[13]. В заведении, по словам Торрио, продавались нелицензированные и не облагаемые налогом (и потому более дешевые) самогон и пиво. Джонни трудился там в должности портье с семи лет. Его формальное образование в учебных заведениях в совокупности составляет тринадцать месяцев. В таких обстоятельствах Торрио было трудно вырасти добропорядочным гражданином.

В другом случае, убеждая иммиграционную службу США, что достоин оставаться гражданином страны, Торрио рассказывал, как, словно Горацио Элджер[14], грыз по ночам гранит науки, чтобы окончить среднюю школу после утомительной работы в отделе доставки в магазине отчима (на этот раз – почтенного бакалейщика). Торрио всегда знал, что люди хотели от него услышать.

В 1901 году в возрасте девятнадцати лет Торрио стал боксерским импрессарио. Официально в Нью-Йорке допускались только любительские бои; разрешением проводить их нью-йоркское правительство надеялось сократить преступность. Грамотные импресарио вроде Торрио (осуществляющего деятельность под именем Джей Ти Маккарти) при необходимости подтасовывали очки и определяли победителей в зависимости от обстоятельств, не делая разницы между профессионалами и новичками. Торрио сумел сколотить некоторое состояние и купил бар на углу Джеймс-стрит и Уотер-стрит.

Достаточно быстро Торрио расширил бизнес, арендовав в квартале ряд помещений, которые наполнил шлюхами, а соседний магазин превратил в бильярдный клуб. Оба проекта быстро снискали признание клиентуры. Впоследствии, отобрав отдельных праздных гуляк из своей клиентской базы, сформировал костяк маленького конгломерата: банды James Street Boys. Торрио решал, кто что будет делать и кому сколько достанется. Никто не возражал. Джон Торрио никогда не обманывал своих людей, всегда очень трепетно отмерял долю каждого. Девиз его жизни: «Всем всего хватит».

Не все разделяли этот принцип, что вполне логично, ведь Торрио во многом отличался от других. Главари банд соответствовали своим головорезам лишь в плане мускулатуры (нельзя сказать, что среди бандитов было слишком много здоровяков: рост среднего арестанта составлял пять фунтов и три дюйма, а вес достигал 135 фунтов[15]). Тяжелый труд с ранних лет закалил их. Торрио превосходил силачей в интеллектуальном смысле и возвышался за счет железной воли. При всех достоинствах он был хилым обладателем пивного брюшка, утонченных, мягких рук и небольших ступней. Но каким-то образом умудрялся внешнюю ущербность превращать в орудие контроля над другими. Этот тщедушный человек вселял ужас в двухметрового амбала, прекрасно понимавшего – оступись в чем-нибудь, с ним тут же разберется десяток других амбалов, готовых горой постоять за главаря. Торрио всегда понимал, когда и с кем нужно заводить связи и когда разрывать.

Монк Истман был типичным главарем банды тех времен, с горой мышц, крепко сбитый, ростом 5 футов 5 дюймов, весом в 150 фунтов. Он искренне гордился, что никогда не ставил фингал (не поправлял макияж) женщине, не сняв предварительно кастеты, и, в каком бы сильном раздражении ни находился, не использовал бейсбольную биту в общении с противоположным полом.

Банда Истмана вела беспрестанную войну с бандой Пола Келли, Five Points, исторической преемницей банды Whyos (получившей название в честь боевого клича членов). В то время бандиты занимали Манхэттен на протяжении почти ста лет: сначала, до войны, банда Forty Thieves (детская банда, в которой состоял Аль Капоне), Shirt Tails (частью униформы членов банды были хвосты), Plug Uglies (члены банды носили шляпы), Dead Rabbits (rabbit (кролик) было сленговым обозначением хулиганов, dead значило непреклонный), Chichesters, Roach Guards, Black Eagles. На рубеже веков Манхэттен терроризировали две уцелевшие банды. Банда Five Points получила название от центра территории, перекрестка пяти улиц (сейчас на этом месте три улицы: Бакстер, Уэрт, и Парк-Роу), который в те времена славился как рассадник порока.

Из девяносто девяти развлекательных заведений, располагавшихся на улице Бауэри в 1898 году, приличными полиция признавала лишь четырнадцать.

Банда Five Points контролировала всю территорию от Бродвея до Бауэри[16], 14-й улицы и парка Сити-Холл. Единоличные владения Истмана простирались от Бауэри до пролива Ист-Ривер, от 14-й улицы до Монро. Спор разгорелся вокруг вопроса, кому принадлежали бордели, игорные и питейные заведения и права на выбивание денег в промежутке между Пелл-стрит и Бауэри. Два года резни и перестрелок не решили проблему.

Джон Торрио решил объединить своих парней с Джеймс-стрит с бандой Five Points и, получив армию в 1500 человек, выиграть битву. Для Торрио главарь банды Five Points был тем, кем Торрио впоследствии стал для Аль Капоне: образцом для подражания, наставником, в некотором смысле кумиром.

Настоящее имя Пола Келли – Паоло Антонини Васчарелли. Иерархически он находился где-то между Торрио и Истменом и представлял классический образ короля нью-йоркской бандитской группировки на рубеже веков. Несмотря на небольшой рост, телосложение Келли было как у хорошего боксера. Пол активно занимался самосовершенствованием, много читал, обладал изысканным музыкальным вкусом, одевался консервативно и стильно, говорил тихо и грамотно, немного знал французский, итальянский и испанский языки, то есть обладал качествами, выдававшими в человеке того времени джентльмена (если он, конечно, не был при этом иммигрантом).

Келли восхищался умом Торрио и блестящими операциями на Джеймс-стрит, но считал, что его подходы недостаточно сформированы и бессистемны. Он взял Торрио под опеку. Вскоре, следуя советам наставника, Торрио стал одеваться в строгие темные костюмы и туфли-дерби вместо клетчатых штанов и бандитских кепок. Он проявил еще один признак аристократизма – стал посещать оперу.

Боевые действия не утихали, пока открытый конфликт не унес жизни трех человек, а еще двадцать получили ранения, в том числе посторонние, не успевшие вовремя скрыться.

Таммани-холл[17], боясь тяжелых политических последствий, потребовал установить перемирие. Перемирие, как ни странно, удалось сохранить: только на границах часто случались столкновения.

К началу XX века Торрио стало ясно, что ситуация выходит из-под контроля. Нижний Манхэттен не то место, где можно мирно вести криминальный бизнес. Торрио благополучно продал владения на Джеймс-стрит, благословил своих бандитов, не без сожаления попрощался с Келли и переместился в Бруклин, в надежде, что респектабельные итальянцы примут условия – будь то заказчики или жертвы.

Такие события были в порядке вещей для итальянских иммигрантов в Америке.

Вплоть до 1875 года США относились к итальянцам с сочувственным уважением, даже симпатизировали. Джузеппе Мадзини и его последователь Джузеппе Гарибальди, упорно сражаясь за независимость Италии, захватили умы всей Америки. Эти два итальянца представлялись аналогами отцов-основателей США. Известен случай, когда в Вашингтоне толпа людей собралась в поддержку итальянского народа, ведущего «великую борьбу… за освобождение от иностранного деспотизма». Когда республиканские французские армии развернули деятельность по поддержке старого режима, на площади Независимости в Филадельфии была принята Декларация независимости, провозгласившая французского генерал-лейтенанта Луи-Филиппа I «Искариотом свободы, Бенедиктом Арнольдом Старого Света». Даже Know-Nothing party[18] первое организованное реакционное движение против иммиграции, сделала исключение для итальянцев. Гонения, которые итальянцы испытывали на родине, и отважная борьба за свободу заставили членов партии закрыть глаза, что они иностранцы и принадлежат к Римско-католической церкви.

Итальянцы из Неаполя, Палермо и Рима воспринимались как мученики.

Согласно переписи населения 1850 года, в США проживало всего 3045 итальянцев. Вплоть до 1870 года в США прибывало не более 2000 итальянцев в год, и иммигранты не представляли никакой угрозы – даже в глазах членов Know-Nothing party. Эти итальянцы были в основном ремесленниками и рабочими разных специальностей из Северной и Центральной Италии. В 1881 году один писатель, вздыхая по былому, писал: «В высших слоях населения Америки на протяжении долгого времени было множество выдающихся итальянцев». Речь шла о таких людях, как Лоренцо да Понте[19], авторе либретто к операм Моцарта и Сальери, в 1805 году эмигрировавшем в Америку, и Гарибальди, бежавшем в США в 1850 году.

Стремительно ухудшающиеся условия жизни заставили итальянцев мигрировать. Корсарские рейды, продолжавшиеся вплоть до начала XIX века, вынудили население отступать в центр полуострова, к более укрепленным поселениям в холмистой местности. Урожайные прибрежные земли и долины пришли в упадок и превратились в малярийные болота, в то время как беженцы обрабатывали неподатливую каменистую землю у холмов. Земля эта некогда отличалась особенным плодородием, но процессы обезлесения истощили ее. Это больно ударило по экономике. Политические волнения еще больше усугубляли ситуацию.

На первых порах новоиспеченные неопытные соискатели выбрали теплую, более близкую по духу Южную Америку. Люди работали там летом, возвращаясь домой на весенний сев (лето в Южном полушарии длится с декабря по февраль). Затем картина изменилась, и итальянцы стали звать оба американских континента «laggiu» – «вон там». К семидесятым годам XIX века Южная Америка уже не вмещала всех выходцев из Италии, стремившихся спастись от преследовавшего на родине голода. Итальянцы употребляли мясо пару раз в году – на Рождество и Пасху; вино могли позволить себе только мужчины, весь день пахавшие в поле. Спагетти были роскошью. «В наше столетие, – писал итальянский журналист-современник, – миллионы итальянцев живут жизнью доисторического убожества».

После Гражданской войны в США возникла потребность в большом количестве неквалифицированной рабочей силы. В 1880 году прибыло 12 354 выходца из Италии, это было больше, чем общее количество итальянцев, проживавших в стране одиннадцатью годами ранее. Потом начался бум: в 1900 году в США прибыло 100 135 итальянцев, в 1903 – более 200 000, в 1907 – рекордное число, 285 731 человек.

И это были не Маццини, не Гарибальди, не да Понте; не Джованни Мартино[20], горнист Джорджа Кастера, отправленный за подкреплением перед Битвой при Литтл-Бигхорн[21].

«Они были, – как заметил один журналист, – самыми обездоленными и скромными белыми людьми, которых когда-либо видели другие американцы». На рубеже XIX–XX веков 22,9 % всех иммигрантов в США не умели ни читать, ни писать. За счет северных итальянцев этот показатель упал вдвое – до 11,4 %. А среди южных итальянцев неграмотность достигала 57,3 %. Кроме того, южане и выглядели иначе – они были значительно смуглее. Эти различия, недостатки и особенно конкуренция за рабочие места привели к формированию определенных предрассудков.

В 1850 году в Новом Орлеане была принята резолюция, в которой итальянцев превозносили за «борьбу за правду и справедливость, противостояние грубой силе и тирании в самых одиозных проявлениях…».

Но уже 14 марта 1891 года в Новом Орлеане группа линчевателей ворвалась в тюрьму, застрелила девять находившихся там итальянских рыбаков и повесила двоих.

Эти несчастные одиннадцать человек были арестованы на основании косвенного подозрения в убийстве городского полицейского инспектора. При этом шестеро были оправданы, трое столкнулись со спорным решением присяжных, а двое даже не предстали еще перед судом.

Комитеты народных дружинников проводили подобные линчевания итальянцев в Тампе, Денвере и Джонсон-Сити, штат Иллинойс в 1893, 1895–1896, 1899, 1901, 1906, 1910-м и 1914–1915 годах.

Несмотря на такую жестокую дискриминацию, процент нищеты у итальянцев был одним из самых низких среди всех иммигрантов, материальную помощь просили немногие.

Мизерная часть итальянцев протягивала руку: лохмотья нищего выбирали люди, которые не могли держать в руках лопату. Кто-то платил ирландцам, занимавшимся утилизацией мусора, за возможность «подровнять» кучи: так они получали возможность разжиться лохмотьями, костями и иными вещами, которые иногда можно было продать.

«В них есть то, что недоступно большинству людей, – говорил бывший глава детективного отдела полиции Чикаго, сам итальянец по происхождению, – врожденная агрессивность итальянцев. Они сделают все, чтобы продвинуться вперед». Итальянский журналист, свидетель описываемых событий, писал: «итальянский иммигрант, который не стал преступником, или святой, или сумасшедший». На самом деле подавляющее большинство не были ни теми, ни другими, ни третьими.

Аль Капоне с Джоном Стейджем, начальником детективов Чикаго, в полицейском управлении после того, как Капоне был освобожден из тюрьмы в Филадельфии 31 марта 1930 года.

В 1924 году доктор Антонио Стелла, протестуя против новых ограничений американской политики в отношении иммигрантов, подчеркнул: «средние показатели преступности среди итальянцев, родившихся за границей… ниже, чем у других национальностей, и лишь незначительно выше, чем у белых американцев, родившихся в США». Средний уровень арестов составлял 158,1 человека на 100 000 итальянцев, в то время как у немцев эти показатели составляли 218,9 человека, у англичан – 488,3 человека, а у ирландцев – 1540,1 человека. Даже традиционно законопослушные швейцарцы обошли итальянцев: у них этот показатель составлял 167,4 человека.

Тем не менее в представлении итальянца криминальная деятельность была довольно благородным альтернативным способом выживания.

Доклад итальянского парламента 1863 года о состоянии юга страны признавал:

«Для обедневшего рабочего криминальное существование имеет множество преимуществ…», которое основывается на «абсолютном недоверии к закону и осуществлению правосудия…». Как писал один из американских писателей того времени: «невыносимая тирания сделала каждого преступника почти родным в сердцах угнетенных людей… Даже если их грабили, люди чувствовали, что это меньшее из двух зол и скрывали бандита от преследования властей».

Враждебность американцев мешала итальянцам стать более раскрепощенными или хоть как-нибудь попытаться вступить в сотрудничество с властями, чтобы противостоять грабежам в собственной среде.

Джон Торрио довольно быстро обосновался в Бруклине. Возможно, время от времени он крышевал лавку Габриэля.

У Альфонса появилась возможность получить урок у человека, легко зарабатывающего деньги. Штаб-квартира Джона Торрио находилась над рестораном, расположенным на пересечении Четвертой авеню, главной артерии, связывающей север и юг Южного Бруклина с Юнион-стрит, главной рыночной улицей района. По пути в школу Альфонс каждый день проходил мимо. Золоченые буквы на окнах ассоциации говорили, что преступная деятельность в некоторых случаях весьма прибыльна.

В 1909 году, когда десятилетний Альфонс еще не мог попасть под крыло двадцатисемилетнему Торрио, пузатенького коротышку вызвали в Чикаго. Это определило дальнейшую судьбу Альфонса. Тогда Аль приглянулся человеку, оказавшему на него максимальное влияние. Это был Фрэнки Йель, парень, старше Альфонса на шесть лет. Он ввел Альфонса в банду Forty Thieves Juniors. Позже Йель представил Капоне уже взрослой банде и дал работу.

В семье Фрэнки было принято крестить детей и хоронить усопших под именем Иоэли. Франк-Франческо, которого все просто звали Фрэнки, родился в 1893 году, в Калабрии, на юге Италии. В Нью-Йорк его привезли в возрасте девяти лет. В детстве он был членом детской банды Five Points Juniors. Достигнув нужного возраста, вступил во взрослую группировку Five Points. Дни славы банды к тому моменту уже миновали, но она по-прежнему представляла серьезное образование. Вступление в банду было взвешенным решением, продиктованным практическими соображениями, чем-то вроде прохождения стажировки на будущем месте работы.

Примерно в то же время как Торрио отбыл в Чикаго, Фрэнк Иоэли американизировал (замаскировал) имя Иоэли на Уэйл.

Он был среднего роста, немного одутловатым, коренастым и мощным, квадратнолицым, с большими мясистыми носом и губами, и ушами без мочек, маленькими и нежными руками, как у Торрио, странно смотревшимися на теле. Фрэнк любил подраться. В семнадцать лет вместе с другом Буби Нельсоном, занимавшимся боксом, устроил зачистку в бильярдной Кистера на Кони-Айленде. Бильярдные шары летали во все стороны, кии разбивались о головы.

Бильярдная была выбрана не случайно. Так же как и Торрио, Уэйл видел в Бруклине больше перспектив, чем в Нижнем Манхэттене. Двумя годами позже полиция предъявила ему обвинение в вооруженном нападении, которое, впрочем, ни к чему не привело, как и случай, когда Уэйл украл овечьи и козлиные шкуры стоимостью $300.

Поняв, что он выше подобного бизнеса, Уэйл взял под контроль бруклинских поставщиков природного льда, гарантируя протекцию на монопольных территориях, границы которых строго соблюдал.

Уэйл сумел скопить достаточно денег, чтобы открыть бар на Кони-Айленде. В 1917 году, в двадцать четыре года, женился на Марии Делапии. В семье родились две дочери, Роза и Изабелла. Они жили в бруклинском доме, принадлежавшем родителям Марии. Тогда же Уэйл сменил имя на Йель, несмотря на возражения Марии.

Самым успешным питейным заведением Кони-Айленда в то время был бар College Inn. Йель купил бар.

Подражая модному студенческому стилю, Йель некоторое время пытался расчесывать густые черные волосы на прямой пробор. Он переименовал заведение в Harvard Inn.

Это стало предметом шуток и несомненным плюсом для бизнеса, маскировало криминальные занятия и защищало семью.

Для бара этого уровня Harvard Inn был довольно большим заведением. Он занимал одноэтажное здание на Бауэри, небольшом, но оживленном переулке между улицами Серф и Набережной. Для посетителей заведения, пытающихся изобразить подобие танца на танцполе 40×20 футов, в закутке играл оркестр. Выпивка раздавалась за двадцатифутовой барной стойкой.

Фрэнки Йель назначил барменом Аль Капоне.