Читать книгу Принц Отто - Роберт Стивенсон - Страница 5

На другой день принц поднялся и вышел из дома, когда птицы только что начали петь, когда воздух был чист и спокоен, а лучи солнца едва скользили вкось и по траве, и по деревьям, и тени были длинные-длинные и ложились далеко вперед по земле. После мучительно проведенной ночи прохлада раннего утра действовала успокоительно и живительно. Украсть часок у своих спящих собратьев, быть, так сказать, Адамом нарождающегося дня, – это вносило радость и бодрость в душу принца, который теперь дышал глубоко, полной грудью, шагая по мокрой от росы траве рядом со своей тенью и останавливаясь, чтобы вдыхать аромат раннего утра. Огороженная изгородью дорожка вела вниз под гору к потоку. Этот поток был бурливой горной речкой, которая подле самой фермы низвергалась с небольшого обрыва бурным водопадом вниз в большую лужу, или бассейн, где она бурлила и клокотала и расходилась кругами. Из середины этого самородного бассейна, или лужи, торчал, словно зуб изо рта, наклонный утес, врезаясь мысом в самую середину бассейна; сюда-то и взобрался Отто, сел и погрузился в свои мысли.

Вскоре солнце поднялось выше и, пробиваясь сквозь паутину ветвей и мелких листочков, склонившихся над водопадом наподобие воздушной зеленой арки деревьев, озолотило и испестрило своими бликами это своеобразное ложе. Те же золотые лучи проникали глубоко в стремительно низвергающуюся водяную струю и зажгли на вершине ее светящуюся и сверкающую, как алмаз, точку или искру. Становилось жарко там, где сидел Отто; десятки светящихся точек зажглись теперь и в бурлящей и крутящейся луже, или бассейне, у подножия скалы и дрожали и плясали на воде, как светящиеся мухи; но брызги водопада освежали воздух, как колышащийся занавес.

Отто, который устал от волнений и был измучен осаждавшими его со всех сторон призраками раскаяния и ревности, сразу влюбился в этот испещренный солнцем, неумолчно говорливый уголок. Он сидел и смотрел на этот водоворот как сквозь сон, дивясь и любуясь, размышляя и теряясь в своих мыслях, расплывчатых и смутных, как эти круги на воде. Ничто так близко не олицетворяет в наших глазах свободную волю, как бессознательно рвущаяся вперед и мечущаяся в водовороте порогов река, в сущности, покорно следующая своим законам, в силу которых вода в том или ином месте обходит или побеждает препятствия, встречающиеся на ее пути. Мы видим в ней как бы борьбу человека с его судьбой, и, по мере того как Отто, всматриваясь в эти встречные противоборствующие течения, вслушивался в этот беспрерывный шум воды, он становился все сонливее и уходил все глубже и глубже в себя. Этот водоворот и он были одинаково бесполезны и никому не нужны; этот водоворот и он одинаково натыкались на препятствия на своем пути и были одинаково прикованы неосязаемыми влияниями, невидимыми узами к этому уголку Вселенной. И он, и этот водоворот несли одно проклятие, разделяли одну судьбу!

Вероятно, он уснул, потому что его разбудил чей-то голос.

– Сударь! – окликала его дочь старика Готтесхейма, и при этом она, казалось, сама испугалась своей смелости. Она делала ему какие-то знаки с берега. Это была простая, здоровая и счастливая девушка, добрая и чистосердечная, обладающая той особой деревенской красотой, которую создают довольство, беззаботность и здоровье; но на этот раз ее смущение придавало ей особую прелесть и привлекательность.

– С добрым утром, – сказал Отто, идя к ней навстречу. – Я встал рано, пришел сюда помечтать и задремал.

– Ах, сударь! – воскликнула она. – Я хочу просить вас пощадить моего отца; я уверяю ваше высочество, что, если бы он знал, кто вы, он скорее откусил бы себе язык! И Фриц тоже; как он раскипятился! Только у меня зародилось маленькое подозрение, и, встав поутру, я пошла в конюшню и там увидела корону вашего высочества на стременах у вашего седла Но, сударь, я уверена, что вы простите их, потому что они перед вами ни в чем не повинны.

– Милая, – сказал Отто, которого это забавляло и которому льстило доверие девушки, – во всем этом виноват я; мне не следовало скрывать своего имени и вызывать их на этот разговор обо мне; и теперь я должен просить, чтобы вы сохранили мою тайну и не выдали меня и чтобы вы простили мне мой маленький обман. А что касается ваших опасений, то ваши друзья здесь в полной безопасности, в своем Герольштейне и даже на моей земле, потому что вы слышали вчера, как мало я значу у себя в княжестве.

– Ах, сударь! – воскликнула она, приседая. – Я бы этого не сказала; я знаю, что егеря все до единого рады были бы умереть за вас!

– Счастливый принц! – воскликнул саркастически Отто. – Но хотя вы из вежливости не хотите сознаться, вы много раз имели случай слышать, что я – одна только личина принца. Еще вчера мы это слышали здесь. Вы видите вон эти тени, что дрожат там, на утесе, среди водоворота; так вот, принц Отто – эта колеблющаяся тень, а та несокрушимая скала – Гондремарк! Да, если бы они напали вчера так на Гондремарка, дело было бы плохо; но, к счастью для него, молодой парень его – ярый приверженец и почитатель, а что касается вашего отца, то он человек разумный и превосходный собеседник, и я готов чем угодно поручиться, что он человек честный и правдивый.

– О да, ваше высочество, он честный и справедливый! – воскликнула девушка. – И Фриц тоже честный, – добавила она, – а относительно того, что они вчера говорили, то все это была одна пустая болтовня и глупости. Когда деревенские люди начнут болтать, так они сами не знают, что болтают, лишь бы только болтать себе и другим на потеху; они даже не думают о том, что они говорят; и если вы доедете до ближайшей фермы, то, наверное, услышите все такое же про моего отца.

– Нет-нет, – возразил Отто, – в этом вы заходите слишком далеко, потому что все, что было сказано про принца Отто…

– Было возмутительно! – воскликнула девушка.

– Не возмутительно, а справедливо, – сказал Отто. – Да, справедливо; я действительно таков, как они говорили, и даже хуже!

– Никогда! – горячо запротестовала Оттилия. – Так вот вы как это принимаете! Ну, из вас никогда бы не вышло доброго солдата. Если меня затронут, то я вскочу и дам сдачи! Да еще как! Я себя в обиду не дам, я стану защищаться! Ни за что я не допущу, чтобы другой человек мне на мою вину указывал, даже и тогда, когда бы эта вина у меня на лбу была написана! И так должны поступать и вы, если вы хотите пережить все это. Но, право, я никогда еще не слыхала ничего глупее! Мне думается, что вам было стыдно за себя! Так вы лысый, не правда ли? А?

– О нет, – сказал Отто и весело рассмеялся. – В этом я могу оправдаться; лысым я еще никогда не был.

– Красивый вы и хороший, – убеждала его девушка. – Ведь вы знаете, что вы добрый и хороший, и я заставлю вас самого сказать это всем в глаза! Простите меня, ваше высочество, но это не из неуважения к вам, вы это знаете, и вы знаете тоже, что вы хороший.

– Ну что же я, по-вашему, должен сказать? – спросил Отто. – Я вам скажу вот что: вы повариха, вы прекрасно готовите, пользуюсь случаем поблагодарить вас за превосходное вчерашнее рагу; но, скажите мне, разве вам не случалось видеть, как прекраснейшая провизия до того изгаживается неумелыми стряпухами, что блюда в рот взять нельзя? То же самое можно сказать и про меня; я, быть может, хорошая провизия, но блюдо из меня получилось никуда не годное! Я все равно, что сахар в салате! Короче говоря…

– Мне все равно, я знаю только, что вы хороший, – проговорила Оттилия, слегка вспыхнув, потому что не поняла его сравнения.

– Хорошая вы, а не я, – сказал Отто.

– Ах, это все про вас говорят, что язык у вас такой льстивый, что вы хоть кого обойдете, – укоризненно промолвила она. – Нехорошо это!

– Вы забываете, что я человек средних лет, чуть ли не старик, – засмеялся принц.

– А если сказать вам правду, когда вас слушаешь, то можно подумать, что вы еще мальчик; и хоть вы принц, но, если бы вы пришли мешать, когда я стряпаю, я пришпилила бы салфетку к вашим фалдам! Да! Боже мой, простите меня, ваше высочество, но у меня что на уме, то и на языке! Я ничего поделать с собой не могу! – добавила девушка, застыдившись.

– И я также! – воскликнул принц. – И на это именно все они и жалуются.

Они походили на двух влюбленных; хотя шум водопада, походившего на хвост белого коня, заставлял их говорить громче, чем обычно говорят влюбленные, но тем не менее для ревнивого глаза, который мог бы видеть их сверху, их веселые лица, шутливый тон и близость могли показаться подозрительными. И чей-то грубый голос из-за кустов терновника стал звать Оттилию по имени. При этом она вдруг изменилась в лице.

– Это Фриц! – сказала она. – Мне надо идти.

– Идите, милая, идите с миром и будьте спокойны; надеюсь, вы успели убедиться, что при ближайшем знакомстве я не грозен и не свиреп, – сказал принц и красивым жестом руки милостиво отпустил свою собеседницу.

Оттилия вскарабкалась вверх по берегу водопада и скрылась в кустах, но перед тем еще раз остановилась, обернулась назад и, вся зардевшись, сделала торопливый книксен; зардевшись, потому что она за это время забыла и опять припомнила о высоком сане гостя.

Отто вернулся на свое прежнее место на утесе, но настроение его теперь было совсем иное. Солнце светило сильнее на разлив, и на его волнующейся и крутящейся поверхности голубое небо и зеленая листва, отражаясь, дрожали и рябили, как причудливые арабески. Маленькие крутни и водовороты теперь как будто повеселели и смеялись, глядя на небо; красота самой долины прельстила принца; это чудесное местечко было так близко от его границы и все же за ее пределами. Его никогда не радовало обладание тысячами прекрасных вещей, принадлежавших ему, а теперь он сознавал, что завидует тому, что принадлежит другому. Правда, это была улыбающаяся, любительская зависть, но все же это была зависть. Это была в миниатюре зависть Ахава к винограднику[4], и он почувствовал облегчение, когда увидел приближающегося Киллиана Готтесхейма.

– Надеюсь, сударь, что вы хорошо почивали под моим кровом, – сказал старый фермер.

– Я любуюсь этим прекрасным местечком, где вы имеете счастье жить, – заметил Отто, избегая прямого ответа.

– Дико здесь и по-сельски просто, – отозвался старик, осматриваясь кругом с видимым умилением. – Хороший уголок, – продолжал он, – и земля превосходная, жирный чернозем, глубокий чернозем. Вам бы следовало посмотреть мою пшеницу; у меня там десять акров[5] полей. Ни одна ферма в Грюневальде или в Геролынтейне не сравнится с Речной фермой. Здесь земля родит сам-шестьдесят, сам-семьдесят; ну, конечно, это отчасти и от обработки зависит.

– А в реке вашей есть рыба? – спросил Отто.

– Настоящий рыбный садок, сударь! – ответил фермер. – Что и говорить, хорошее местечко; здесь даже хорошо тому, у кого есть свободное время посидеть и послушать, как шумит поток, и посмотреть, как крутится водоворот в разливе, а зеленые ветки деревьев сплетаются над водопадом, да вот как сейчас; когда солнце в них ударяет, самые камни на дне превращаются в самоцветные алмазы! Однако вы уже в таких годах, извините меня, когда надо остерегаться ревматизмов, остерегаться, чтобы они как-нибудь не пристали к вам; между тридцатью и сорока годами, говорят, время посева всяких недугов, а место здесь сырое и холодное, особенно ранним утром, да еще на пустой желудок. С вашего разрешения, я бы посоветовал вам уйти отсюда.

– С большой охотой принимаю ваш совет, – отозвался Отто. – Так вы прожили здесь всю жизнь? – спросил он, идя рядом с фермером.

– Да, сударь, здесь я родился, – ответил старик, – и я желал бы иметь право сказать, что здесь я и умру. Но не мы, а судьба вертит колесо нашей жизни; говорят, что она слепа, но я думаю, мы все пахали эти поля один за другим, все наши имена вырезаны там на садовой скамье: два Киллиана, один Иоганн. Да, могу сказать, в этом моем саду хорошие люди готовились перейти из этой жизни в новую жизнь. Я отлично помню отца, в его шерстяном вязаном колпаке, бродящим по саду в последний день своей жизни, чтобы еще раз увидеть все эти места. «Киллиан, – сказал он мне, – видишь ты этот дым моей трубки? Ну, так вот – такова и жизнь человека», – и это была его последняя трубочка, и я полагаю, что он это знал. И странное это дело, думается мне, расставаться со всеми этими деревьями, которые он насадил, с полями, которые он вспахал, с сыном, которого он боготворил, и даже с этой старой фарфоровой трубкой с головой турка, изображенной на ней, которую он всегда курил с тех самых пор, когда был еще молодым парнишкой и ухаживал за девушками. Но здесь, на земле, нам не дано пребывать вечно, а там, на небесах, нам засчитываются все наши добрые дела и засчитывается даже больше, чем у нас их было; и это наше утешение. А все же вам трудно будет представить себе, как мне горько думать, что мне придется умирать в чужом месте.

– Но почему же вам это придется? Какие на то причины? – спросил Отто.

– Причины? Причина та, что эта ферма будет продана; продается она за три тысячи, – продолжал старик. – Будь это третья часть этой суммы, то я, не хвастаясь, мог бы сказать, что с моим кредитом и моими маленькими сбережениями я бы мог собрать эти деньги и приобрести эту землю в собственность; но три тысячи крон – это выше моих сил, и, если мне не привалит особое счастье и новый владелец не согласится оставить за мной право обрабатывать эту землю, мне не останется ничего больше, как собрать свои пожитки и убраться куда глаза глядят.

Услышав это, принц еще сильнее захотел обладать этой фермой, и желание это возросло по одной причине. Если все, что он слышал, правда, то Грюневальд становился ненадежным для него местом и на всякий случай не мешало приготовить себе убежище; а если так, то где мог он найти более очаровательное местечко для своего отшельнического житья? Кроме того, старик Готтесхейм вызывал у него чувство жалости, а каждый человек в глубине души не прочь при случае разыграть роль Провидения, хотя бы театрального.

А помочь горю старого фермера, так жестоко и беспощадно отчитавшего его вчера, – разве это не являлось благороднейшей отплатой добром за зло? При этом мысли Отто как-то прояснились, и он стал смотреть на себя с большим уважением, чем вчера.

– Я думаю, что могу подыскать покупателя, который продлит вам срок аренды и будет и впредь пользоваться вашими трудами для обработки фермы, – сказал он.

– В самом деле? – воскликнул старик. – Если так, я вам буду очень признателен, потому что, видите ли, сколько бы человек ни приучал себя к безропотной покорности в течение всей жизни, как и к лекарствам, он все же под конец жизни не полюбит ни того ни другого.

– Составляя запись о продаже, – сказал принц, – вы можете вставить в нее условие насчет права пожизненной аренды этой фермы.

– Может быть, ваш покупатель, сударь, не будет ничего иметь против перенесения этого права аренды на моего племянника? Фриц хороший работник.

– Фриц молод, – сказал сухо принц, – он сам должен заработать, что ему нужно, а не наследовать готовое.

– Он долго работал на этой ферме, сударь, – настаивал старик, – а при моих преклонных годах – мне уже семьдесят восемь лет было прошлой осенью – владельцу фермы пришлось бы думать о том, кем меня заменить, когда меня не станет. Прямой расчет обеспечить себя готовым работником, и я полагаю, что пожизненный срок аренды мог бы прельстить Фрица.

– У этого молодого человека очень шаткие взгляды, как я мог заметить, – так же сухо парировал принц.

– Но, быть может, покупатель… – начал было Готтесхейм.

Яркие пятна гневного румянца вспыхнули на щеках Отто.

– Покупатель – я! – подчеркнул он.

– Я мог бы это сразу предположить, – промолвил старик с почтительным, степенным поклоном старого человека. – Вы осчастливили старика, сударь, и я могу сказать, что, сам того не зная, я принял ангела в свой дом, и если бы великие мира сего, я разумею под этим людей, занимающих высокое положение, если бы они обладали таким же добрым сердцем, как вы, как бы много добра они могли сделать для бедных и какую любовь к себе они зажгли бы в их сердцах.

– Я бы на вашем месте не судил их так строго, – сказал Отто. – Мы все имеем свои слабости.

– Ваша правда, сударь, – отозвался старик. – Не соблаговолите ли сказать мне, как я должен именовать моего благодетеля и будущего владельца фермы?

Под впечатлением воспоминания об англичанине путешественнике, которого он на этих днях принимал у себя при дворе, и о другом старом шутнике-англичанине, которого он знавал в своей юности, принц назвал себя Трансом.

– Я англичанин, досужий путешественник, – сказал он. – Сегодня у нас вторник; в четверг, перед полуднем, деньги будут приготовлены, и мы с вами встретимся в Миттвальдене, в гостинице «Утренняя звезда». Будьте аккуратны, я вас буду ждать.

– Я во всем верен, сударь, и всегда к вашим услугам, – сказал фермер. – Англичане – великие путешественники, что мы все знаем, но в почве ваша милость знает толк?

– Я когда-то прежде интересовался этим, – сказал принц, – конечно, не в Герольштейне, но судьба, как вы сказали, вертит колесо нашей жизни, и я хотел бы быть предусмотрителен.

– Вы совершенно правы, сударь, – одобрил его Киллиан Готтесхейм. – Желаете взглянуть на поля?

Они шли не спеша, но тем не менее подошли уже к самому дому и подымались по огороженной изгородью дорожке на равнину, где расстилались луга. Несколько впереди их слышались голоса, которые теперь, по мере их приближения, становились громче и отчетливее. И в тот момент, когда они поднялись к дому, они увидели Фрица и Оттилию на некотором расстоянии от себя. Он был мрачен, и лицо его пылало гневом, а слова свои он выкрикивал хриплым от раздражения голосом и, как бы подчеркивая их, ударял кулаком одной руки по ладони другой. Она стояла поодаль, раскрасневшаяся, негодующая.

– Боже мой! – сказал старик и сделал вид, будто собирается свернуть в сторону. Но Отто пошел прямо к ссорившимся, полагая, что он отчасти причастен к их ссоре. Как только Фриц увидел принца, он тотчас же принял еще более грозный и вызывающий вид.

– А, тут вы и есть! – крикнул он, когда Отто подошел достаточно близко для того, чтобы можно было свободно разговаривать. – Вы мужчина, и вы должны мне ответить. Что вы там делали? О чем вы двое шептались там в кустах? И подумать только, – воскликнул он, обращаясь к девушке, – что я тратил свое чувство на такую, как ты!

– Прошу извинения, – вставил Отто, – вы, кажется, обращались ко мне. По какому праву, позвольте вас спросить, требуете вы от меня отчета в поведении этой девушки? Кто вы ей, отец, брат, супруг?

– Эх, сударь, вам прекрасно известно, что мы с ней дружим, – заявил молодой крестьянин. – Я ее люблю, и она на пути к тому, чтобы полюбить меня; но всему этому я положу конец, все пойдет насмарку! Пускай она это знает, потому что у меня тоже есть своя гордость.

– Как я вижу, молодой человек, мне придется объяснить вам, что такое любовь, – сказал Отто. – Любовь – это чувство меры, нежность и доброта. Весьма возможно, что у вас есть своя гордость, но почему же вы не допускаете, что и у нас она тоже есть? Я не говорю о себе, но, вероятно, если бы кто-нибудь вздумал так страстно отнестись к вашим собственным поступкам, вы бы тоже нашли лишним отвечать на подобные вопросы.

– Все это отговорки и увертки! – воскликнул Фриц. – Вы прекрасно знаете, что мужчина – это мужчина, а женщина – всего только женщина! И это во всем свете так. Я теперь спрашиваю вас, спрашиваю еще раз и, как видите, стою и жду ответа.

– Я уверен, что, когда вы основательнее изучите либеральные доктрины и лучше поймете это учение, – сказал принц, – вы в значительной мере измените свои понятия. У вас, мой юный друг, нет чувства меры и сознания своих и чужих прав; вы установили какие-то особые мерки для женщин – другие для мужчин, какие-то особые для принцев – другие для фермеров. Вы невыразимо строги и беспощадны к принцу, который небрежно относится к своей жене, но почему же вы миритесь тогда с влюбленным, который оскорбляет свою возлюбленную? Вы употребили слово «люблю», но мне кажется, что эта молодая особа была бы вправе просить вас избавить ее от подобной любви, потому что, если я, чужой человек, позволил бы себе десятую долю той грубости и невежества, какие вы себе позволили по отношению к ней, вы были бы вправе проломить мне за это голову; это было бы даже вашей обязанностью, так сказать, оградить и защитить ее от подобной грубости и дерзости. А теперь вы должны прежде оградить ее от себя самого.

– О, – вмешался Готтесхейм, стоявший все время и слушавший, заложив руки за спину, – да ведь это святая истина! Против этого ничего сказать нельзя.

Даже Фриц был смущен этим невозмутимым спокойствием и благородством манер принца, и у него возникло чувство своей вины, а упоминание о либеральных доктринах совершенно обезоружило его.

– Пусть так, я был груб и сознаюсь в этом, – сказал Фриц. – Я не хотел ничего дурного и не сделал ничего такого, на что я не имел бы законного права, но я выше всех этих старых предрассудков, и если я был резок в разговоре с ней, я прошу ее простить меня.

– От души прощаю, Фриц, – сказала Оттилия.

– Но все это не ответ на мой вопрос! – крикнул Фриц. – Я спрашиваю, о чем вы двое там шептались? Она говорит, что обещала не говорить. Пусть так, но я все-таки намерен узнать. Вежливость вежливостью, но я не желаю быть одураченным, я имею право на справедливость, раз я состою членом общества.

– Если вы спросите господина Готтесхейма, – сказал Отто, – то вы узнаете, что я недаром потратил время сегодня утром; я за это время, после того как встал и обошел эти места, решил купить вот эту ферму. Вот все, что я считаю возможным сказать вам, чтобы удовлетворить ваше любопытство, которое я считаю неприличным и предосудительным.

– Ну, если это было по делу, то и говорить не о чем, – отозвался Фриц. – Хотя я не могу понять, почему вы этого сразу не могли сказать. Но раз вы заявляете, что покупаете эту ферму, – то мне ничего больше говорить не остается.

– Ну конечно! – убежденно и веско поддержал его в последнем старый фермер.

Оттилия же была гораздо смелее.

– Ну, вот видишь! – торжествующе воскликнула она. – Я тебе говорила, что я за вас ратовала, ну, теперь ты и сам убедился! Стыдись своего подозрительного нрава! Ты бы должен был теперь на коленях просить прощения у этого господина и у меня, вот что я тебе скажу, да!