Читать книгу Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда - Роберт Стивенсон - Страница 2

В тот вечер мистер Аттерсон вернулся на свою холостую квартиру в угрюмом настроении и сел обедать без особого удовольствия. У него была привычка в воскресенье, покончив с обедом, посидеть у камина с каким-нибудь сухим богословским сочинением, разложенным рядом на пюпитре, пока часы соседней церкви не отзвонят двенадцать, а потом степенно и чинно отправиться спать. Сегодня, однако, как только убрали со стола, он взял свечу и пошел в свой рабочий кабинет. Там он открыл сейф, из самого дальнего отделения достал конверт с бумагами, на котором было написано, что это завещание доктора Джекила, уселся и с мрачным видом стал изучать содержимое. Завещание было написано рукой самого завещателя, потому что мистер Аттерсон хоть и хранил его теперь у себя, но участвовать в его составлении отказался наотрез. Завещание не только предусматривало, что в случае смерти Генри Джекила, доктора медицины, доктора прав, доктора канонического права, члена королевского общества содействия развитию естествознания и т. д., все его имущество переходит в руки его «друга и благодетеля Эдуарда Хайда», но также, что в случае «исчезновения доктора Джекила или его необъяснимого отсутствия в течение более трех календарных месяцев» вышеупомянутый Эдуард Хайд получит наследство вышеупомянутого Генри Джекила без всяких проволочек, не принимая на себя никаких расходов или обязательств, кроме выплаты небольших сумм прислуге доктора. Документ уже давно был бельмом на глазу адвоката. Такое завещание оскорбляло его и как юриста, и как сторонника здоровых и привычных форм жизни, считавшего всякие причуды верхом неприличия. До сих пор он возмущался потому, что не знал, кто такой мистер Хайд, теперь – как раз потому, что знал. Было плохо и то, что имя оставалось только именем и он не мог узнать ничего больше. Но стало еще хуже, когда это имя начало облекаться отвратительными приметами; из смутного, неопределенного тумана, столько времени ставившего его в тупик, вдруг проглянули отчетливые черты злодея.

– Я считал, что это дело безумное, – сказал он, убирая неприятные бумаги в сейф, – а теперь начинаю опасаться, что постыдное.

Он задул свечу, надел пальто и направился на Кавендиш-сквер, эту цитадель медицины, где жил и принимал в своем доме толпы пациентов знаменитый доктор Лэньон, друг адвоката.

«Кому и знать, как не Лэньону», – думал он.

Важный дворецкий сразу узнал и приветствовал Аттерсона. Его не заставили ждать и прямо от двери проводили в столовую, где доктор Лэньон сидел в одиночестве за стаканом вина. Это был крепкий, здоровый, живой, краснолицый джентльмен с копной преждевременно поседевших волос, шумный и решительный в обращении. При виде мистера Аттерсона он вскочил, протягивая навстречу обе руки. Его радушие, как всегда, выглядело несколько театральным, но оно коренилось в искреннем чувстве. Ведь они были старыми друзьями, учились вместе, сначала в школе, потом в колледже, оба умели уважать себя и друг друга и, что не всегда из этого следует, очень любили бывать вместе.

Они поговорили о том, о сем, а затем адвокат навел разговор на занимавшую его неприятную тему.

– Кажется, Лэньон, – сказал он, – вы и я – самые старые друзья, какие остались у Генри Джекила?

– Хотел бы я, чтобы эти друзья были помоложе, – засмеялся доктор Лэньон, – но, кажется, мы самые старые. А что такое? Теперь я редко встречаюсь с ним.

– Правда? – сказал Аттерсон. – Я думал, вас связывают общие интересы.

– Раньше связывали, – последовал ответ. – Но вот уж лет десять, как Генри Джекил стал для меня слишком фантастичен. Он сбился с толку, просто спятил. И хотя я, разумеется, продолжаю интересоваться им, как говорится, по старой памяти, я теперь вижусь с ним ужасно редко. Этакий антинаучный вздор, – прибавил доктор, вдруг багрово краснея, – разлучил бы Дамона и Питиаса![3]

Эта маленькая вспышка несколько успокоила мистера Аттерсона. «Они просто разошлись во мнениях по какому-то научному вопросу», – подумал он.

И так как сам он не был человеком научных страстей (кроме тех случаев, когда дело доходило до составления нотариальных актов о передаче имущества.), он даже прибавил про себя: «Только и всего!» Подождав, пока его приятель успокоится, он задал вопрос, ради которого пришел сюда:

– Вам не знаком этот Хайд, которому он покровительствует?

– Хайд? – переспросил Лэньон. – Нет, никогда не слыхивал о таком. В мое время его не было.

Вот и все сведения, с какими адвокат вернулся к себе, к своей просторной и темной постели, на которой и ворочался до самого утра. Ночь не принесла отдыха его сознанию, и мысль его все не переставала работать, блуждая в потемках, и он все не находил ответа на осаждавшие его вопросы.

Колокола церкви, находившейся в удобном соседстве с жилищем мистера Аттерсона, уже отзвонили шесть, а он все мучился над этой загадкой. До сих пор она занимала лишь его ум, но теперь и воображение его было захвачено, даже порабощено ею. Он лежал и ворочался в глубокой ночной темноте, царившей в его занавешенной комнате, а история, рассказанная мистером Энфилдом, проходила перед его мысленным взором как длинный ряд ярких картин. Перед ним возникали уходящие вдаль фонари ночного города; потом фигура быстро идущего прохожего; потом ребенок, который бежал от доктора; потом оба они сталкивались, и этот Джагернаут во образе человека наступал на ребенка и проходил дальше, не обращая внимания на детские крики. Или ему виделась комната в богатом доме, где друг его лежал и спал, и видел сны и улыбался своим снам. Затем дверь комнаты открывалась, раздергивался полог у кровати, спящего будили, и вот над ним уже стоял некто, имевший власть, и даже в такой поздний час его другу приходилось вставать и выполнять приказ. Всю ночь этот человек так или этак мерещился адвокату. Если Аттерсону подчас и удавалось задремать, ему снова и снова представлялось, как Хайд скрытно и все скрытней и скрытней прокрадывается в спящий дом или все быстрее и быстрее, головокружительно быстро движется по все расходящимся лабиринтам освещенного фонарями города, и на каждом углу сокрушает ребенка, и тот в слезах остается лежать на земле. Но у этого человека не было лица, по которому его можно было бы признать: даже в сновидениях он не имел лица, или оно исчезало, расплывалось на глазах. И в душе адвоката возникло и стало расти и расти сильное, даже чрезмерное стремление увидеть черты настоящего мистера Хайда. Он думал, что, если бы ему удалось хоть раз взглянуть на это лицо, тайна разъяснилась бы, может быть, и вовсе рассеялась бы, как это случается со всем таинственным, когда его хорошенько рассмотришь. Может быть, ему открылась бы причина странного пристрастия Джекила, этой его рабской зависимости (как бы ни называть такие отношения), и даже объяснились бы поразительные условия завещания. Во всяком случае, на такое лицо стоило поглядеть, – лицо человека, чуждого всякому состраданию, лицо, которому достаточно было появиться, чтобы возбудить в душе далеко не впечатлительного Энфилда прочную ненависть.

С этих пор мистер Аттерсон стал постоянно ходить к той двери на боковой торговой уличке. По утрам до службы, в полдень – когда дела было много, а времени мало, по ночам – под диском смутной лондонской луны, при любом освещении, в любое время, в одинокие ночные часы и в часы дневного оживления он являлся на свой излюбленный пост.

«Если это мистер «Хайд», – думал адвокат, – так я буду мистер «Сик»»[4]

Наконец терпение его было вознаграждено. Стояла сухая ясная ночь. В воздухе было морозно. Улицы были чисты, как пол бальной залы. От фонарей, не колеблемых ни единым порывом ветра, на мостовую ложился правильный узор света и тени. Лавки позакрывались, к десяти часам на улице стало совсем пусто, и было бы совсем тихо, если б не глухой рокот Лондона по соседству. Даже слабые звуки неслись далеко. Разные стуки и скрипы, долетавшие из домов, ясно слышались по обе стороны мостовой, и звук шагов задолго предшествовал появлению прохожего. Мистер Аттерсон несколько минут пробыл на своем посту, как вдруг услышал приближающуюся, необычно легкую, поступь. За время своих ночных дежурств он давно привык к странному впечатлению, которое производили издали шаги одинокого пешехода, вдруг отчетливо возникавшие из отдаленного гула и дребезжанья большого города. Но ни разу эти звуки не производили на него такого сильного впечатления. И с острым суеверным предчувствием близкого успеха он отодвинулся в глубь ворот.

Шаги быстро приближались, а когда пешеход завернул в конец улицы, они внезапно зазвучали гораздо громче. Поглядывая из ворот, адвокат скоро рассмотрел человека, с которым ему предстояло иметь дело. Он был мал ростом и одет очень обыкновенно, но его внешность, даже на этом расстоянии, почему-то вызывала остро неприятное ощущение в наблюдателе. Торопливо перерезав улицу, прохожий прямо направился к двери, на ходу вынимая ключ, как делает это всякий, подходя к своему дому.

Тут мистер Аттерсон выступил вперед и тронул его за плечо:

– Мистер Хайд, я полагаю?

Мистер Хайд отпрянул назад, с шипеньем втягивая воздух. Но страх его сразу прошел, и, хоть и не глядя в лицо адвоката, он ответил довольно спокойно:

– Да, так меня зовут. Что вам нужно?

– Я вижу, вы собираетесь войти, – сказал адвокат. – Я старинный друг доктора Джекила – мистер Аттерсон с Гонт-стрит; вы, наверное, слышали обо мне. Встретив вас так кстати, я подумал, что могу войти с вами вместе.

– Вы не увидите доктора Джекила, его нет дома, – ответил мистер Хайд не задумываясь. И вдруг спросил, все так же не поднимая головы: – Как вы узнали меня?

– А вы, – сказал мистер Аттерсон, – не сделаете ли мне сначала одно одолжение?

– Охотно, – ответил тот. – Что же именно?

– Разрешите мне взглянуть вам в лицо, – попросил адвокат.

Мистер Хайд, видимо, поколебался, но затем, словно что-то внезапно сообразив, с вызывающим видом поднял к нему лицо, и несколько секунд оба довольно пристально смотрели друг на друга.

– Теперь я узна́ю вас в другой раз, – сказал мистер Аттерсон. – Это может пригодиться.

– Да! – отрезал мистер Хайд, – хорошо, что мы встретились. Кстати, вам следует иметь также мой адрес. – И он назвал номер дома и улицу в Сохо.

«Боже мой, – мелькнуло в мыслях мистера Аттерсона, – неужели он сейчас тоже думает о завещании?»

Но он не сказал этого и только что-то буркнул в ответ.

– А все-таки, – спросил мистер Хайд, – как же вы узнали меня?

– По описанию, – последовал ответ.

– По чьему описанию?

– У нас есть общие друзья, – сказал мистер Аттерсон.

– Общие друзья? – хрипло переспросил мистер Хайд. – Кто это?

– Джекил, например, – сказал адвокат.

– Он не говорил вам ничего! – закричал Хайд в приливе гнева. – Никак не ожидал, что вы станете лгать!

– Ну, ну, – сказал мистер Аттерсон, – так разговаривать не годится.

Тот разразился злобным смехом; затем с чрезвычайным проворством отомкнул дверь и в мгновенье ока исчез в доме.

После того как мистер Хайд оставил его, адвокат еще постоял немного в полном смятении. Потом медленно пошел по улице, останавливаясь на каждом шагу, и по временам потирая лоб рукой, словно он терялся в догадках. Вопрос, который он сейчас обсуждал сам с собой, было не так легко разрешить. Мистер Хайд был бледен и очень мал ростом, он производил впечатление урода (хотя прямого уродства и нельзя было в нем заметить), он неприятно улыбался, в обращении его с адвокатом сквозила какая-то мерзкая смесь трусости и наглости, и говорил он пришепетывая, сиплым и каким-то обрывающимся голосом. Все это настраивало против него, но даже и все это, вместе взятое, не могло объяснить того никогда еще не испытанного отвращения, гадливости и страха, которые он возбуждал в мистере Аттерсоне.

«Здесь кроется что-то иное, – взволнованно твердил про себя адвокат. – Здесь есть что-то еще, чему я не могу подобрать названия. Да он и на человека-то почти не похож! Троглодит[5] какой-то! Или все это просто следствие низкой души, которая просвечивает изнутри и изменяет плотскую оболочку? Скорее, последнее. Ох, мой бедный старый Гарри Джекил! Если когда-нибудь приходилось мне видеть, чтобы на чьем-нибудь лице расписался дьявол, так это на лице вашего нового друга».

За углом боковой улички был сквер, окруженный старыми красивыми домами. Многие уже захудали и сдавались покомнатно и поквартирно людям всех родов и сословий – гравировщикам карт, архитекторам, сомнительным адвокатам и агентам темных предприятий. Однако один дом, второй от угла, видимо, и теперь был занят целиком. Дверь дома свидетельствовала о богатстве и довольстве, хотя сейчас она была погружена в темноту и только в верхнем стекле виднелся свет. Здесь мистер Аттерсон остановился и постучал. Хорошо одетый пожилой слуга открыл дверь.

– Доктор Джекил дома, Пул? – спросил адвокат.

– Я посмотрю, мистер Аттерсон, – сказал Пул, впуская посетителя в просторный низкий уютный холл, где, по деревенскому обычаю, в камине горел яркий огонь, пол был выложен плитками, а по углам стояли дорогие дубовые шкафы.

– Вы подождете здесь у огня, сэр? Или вам зажечь в столовой?

– Я останусь здесь, благодарю вас, – сказал адвокат, подошел поближе к огню и стал у высокой каминной решетки.

Его оставили одного в холле. Тут любил сидеть его друг доктор, и сам Аттерсон говаривал, что это уютнейшая комната в Лондоне. Но сегодня он никак не мог успокоиться, его пробирала дрожь: лицо Хайда не шло у него из головы. Жизнь казалась ему противна и гадка, что случалось с ним редко. Он был настроен мрачно, и в отблесках огня на полированных шкафах и в тенях, тревожно метавшихся по балкам потолка, ему мерещилось что-то зловещее. Он даже устыдился облегчения, которое испытал, когда Пул вернулся с известием, что доктор Джекил вышел.

– Я видел, Пул, что мистер Хайд входил через дверь старой прозекторской, – сказал он. – Так у вас заведено? Даже и в отсутствие доктора Джекила?

– Да, мистер Аттерсон, так и заведено, – ответил дворецкий. – У мистера Хайда свой ключ.

– Ваш хозяин, по-видимому, очень доверяет этому молодому человеку, Пул, – задумчиво сказал адвокат.

– Да, сэр, очень доверяет, – подтвердил Пул, – Всем нам приказано слушаться его.

– Я как будто никогда не встречался у вас с мистером Хайдом? – спросил Аттерсон.

– О, сэр, конечно, нет. Он никогда не бывает у нас на обедах, – ответил дворецкий, – По правде сказать, на этой половине дома мы видим его очень редко: он большей частью приходит и уходит через лабораторию.

– Ну, спокойной ночи, Пул.

– Спокойной ночи, мистер Аттерсон.

И адвокат с тяжелым сердцем отправился домой.

«Бедный Гарри Джекил, – думал он, – Чует мое сердце, что он попал в беду. В молодости он был отчаянный. Это, разумеется, было давно, но для божеских законов не существует давности лет. Да, наверное, так оно и есть; это призрак старого греха, язва тайного позора. Наказание подбирается pede claudo[6] годы спустя после того, как память позабыла, а себялюбие простило ошибку».

И адвокат, устрашенный такой мыслью, задумался о своем собственном прошлом и долго рылся во всех закоулках памяти, в страхе как бы какой-нибудь старинный грех, словно чертик на пружинке, не выскочил случайно на свет. Его прошлое было совершенно безукоризненно. Немногим дано было перечитывать свиток своей жизни с меньшими опасениями. И все же сейчас он устыдился многих дурных дел, совершенных когда-то. Зато воспоминания о тех случаях, когда он был близок к совершению дурного дела, но устоял, поднимали его дух и наполняли спокойной и смиренной благодарностью. И, обратившись снова к тому, что занимало его последнее время, он завидел искру надежды.

«У этого молодого Хайда, если в нем разобраться, – думал он, – наверное, есть свои собственные и, судя по его виду, мрачные тайны, перед которыми самые страшные тайны бедного Джекила покажутся лучом света. Долго так продолжаться не может. Страшно далее подумать, что эта тварь, крадучись, подбирается к постели Гарри, бедный Гарри, какое пробуждение! Ведь опасность в том, что, если Хайд пронюхает о завещании, в нем может вспыхнуть нетерпенье стать поскорее наследником. Да, да, я должен вмешаться и помочь, если только Джекил позволит мне, – добавил он, – если только Джекил позволит».

И снова перед его умственным взором четко, как на транспаранте, прошли странные условия завещания.