Читать книгу Люди без совести - Родион Белецкий - Страница 1

               С полупрожеванной ногой,

               хромой, испуганный, нагой

               сбежал поэт от каннибала.

               У людоеда был уют,

               но то, что все тебя жуют

               заколебало.

Я наступил на торт на свадьбе друга,

я написал бумагу на отца.

О, Господи, когда мне станет туго,

не отверни огромного лица.

Мне сорок лет, и все, чего умею,

играть на телефоне «в поезда».

Давным-давно я сел тебе на шею,

и еду, блин, неведомо куда.

Курю табак, увы, смотрю порнушку,

несчитаны серьезные греси.

Спаси мою испорченную душку,

и чашу, если можно, пронеси.

Ведь я твой раб, и раб твоих посланцев,

чего не скажешь, о моих друзьях.

При встрече, покажу тебе засранцев,

которым и неведом божий страх!

         Мужчина сорока семи

         отягощен женой, детьми,

         собакой, банковским кредитом…

         И хорошо, а то взлетит он

         туда, где свет и облака

         смешала мощная рука.

Я ничего не понимаю.

Четыре сбоку, девять с краю.

Поёт артист, крошится сыр.

Над нами, видно, шутит мир.

Его простого притяженья

не знают наши отношенья.

А как узнают, я боюсь,

совсем загнётся наш союз.

Союз Елены и Париса,

союз Баранины и Риса,

союз Пастушки и Быка,

союз Весны и Ветерка.

Весна идёт. Пастушка плачет.

Безумный Бык куда-то скачет —

рога, повадки наглеца,

пока без жёлтого кольца.

Куда-то мимо едут люди:

мужчины думают о чуде,

для женщин чуда вовсе нет:

мужчины и обед.

И с первым справится сложнее,

оно упрямей и нежнее.

И продолжается борьба

за звание раба.

Мы в ней участвуем и знаем,

что ничего не понимаем.

Я такой бизнесмен, что везде нахожу свою выгоду.

У меня есть, ни много ни мало, стратегия, план.

Всуе не суечусь, и за курсом валюты не прыгаю:

мне острейший финансовый нюх от рождения дан.

На все деньги, что мама дает, покупаю юани я.

Для меня это круче, чем ваш драгоценный металл.

Кто-то скажет: «Дурак». Кто-то скажет: «У малого – мания».

Я же к русско-китайской войне сколочу капитал.

Ветер веет,

мать болеет,

полотенце унесло.

Я без денег,

понедельник

и какое-то число.

За окошком

по дорожкам

ходят люди до метро.

Эти лица

не решится

описать мое перо.

Ты несчастный

я несчастный

этой ветреной зимой.

Это, братец,

случай частный,

частный случай,

Боже мой…

           Идет мужчина при параде,

           с утра побрившийся станком.

           Идет он, прямо скажем, к бляди,

           с которой он едва знаком.

           Все просто в мире происходит,

           отец с утра налево сходит,

           присядет вечером с детьми

           и почитает книжку

           о том, как лошадь, черт возьми,

           укачивает мышку.

Гоголь, Боткин, Айвазовский и Панов

катятся в коляске на четыре места.

Еду во Флоренцию. У Айвазовского медальон

в котором по пояс писана невеста

Боткина. Играют в преферанс.

У кучера качается голова.

Группа итальянок на обочине поёт романс,

путаясь в языках и на ходу вспоминая слова.

А слова простые, очень простые: чувство,

томление, отношения между полами…

Там же и крестьяне, любящие искусство,

в чёрных шляпах с огромными полями.

И так хорошо, что хочется умереть,

ей Богу, и умертвить весь мир.

Знаю, что будет на третье

у Гоголя – макароны, масло и сыр.

            Если есть в мире радость —

            она начинается здесь.

            Если есть в мире гордость —

            она не находит ответа…

            Человек беспокойный

            не может ни пить и ни есть,

            не придумав себе в утешение

            другого сюжета.

            У него на бумаге

            куда-то плывут корабли

            и целуются пары

            напротив сухого фонтана,

            он не видит земли,

            он специально не видит земли.

            И заметит её слишком поздно,

            а может быть, рано.

            И проснувшись от боли,

            захочет за жизнью идти,

            придавая значение

            каждому малому шагу.

            Но опять забывая

            о выбранном кем-то пути,

            он сидит и в надежде на чудо

            марает бумагу.

Было страшно этой ночью, как

никогда еще. Дело в том,

что Ложные Друзья Переводчика

пришли глаголом поджечь мой дом.

Один сутулый.

лицо, как блин.

Родился под Тулой,

кличка «Between».

Второй: кадык вперед,

кривая шпага.

Два шага пройдет,

упадет,

встанет, и снова два шага.

Третий, как Аполлон Бельведерский,

но очень маленький, и очень мерзкий.

И вот он кладет

с моими грехами кривой листочек.

А я ему: «Ты, идиот,

я вообще-то не переводчик»!

   Вслед за новым законом умеренный стон.

   Утром в «ЦУМе» кочевник вернул «Вюиттон».

   Незнакомые люди в уборной.

   Черный хлеб… Подозрительно черный…

   Вот бездетная пара на йогу идет.

   Я боюсь за неё: упадет, пропадет!

   Ведь москвич – он пугливей мышонка,

   у него лишь айфон да мошонка.

   На работе – запара, а дома – загон.

   Так от смеха трясется тяжелый вагон.

   На перроне привычная слякоть.

   Я – москвич, и мне хочется плакать.