Читать книгу Остров мертвых. Умереть в Италбаре - Роджер Желязны - Страница 4

Мегапей. Если уж подыскивать местечко, чтобы умереть, почему бы не остановиться на чем-нибудь комфортабельном. Пейанцы так и сделали, и я считаю, что они мудры. Мне рассказывали, что, когда они нашли эту планету, она была довольно запущенной. Но пейанцы навели на нее лоск, прежде чем переселиться сюда, а потом уже приступили к вымиранию.

Диаметр Мегапея – примерно семь тысяч миль; в северном полушарии его расположились два больших континента, в южном – три маленьких. Крупнейший из северных похож на высокий чайник, который наклонили, чтобы налить чаю (ручка у него отломана сверху), а тот, что поменьше, – на лист плюща, от которого какая-то голодная гусеница отгрызла большой северо-западный кусок. Их разделяет около восьми сотен миль, и нижней частью лист плюща градусов на пять заходит в зону тропиков. Чайник размером примерно с Европу. Три континента в южном полушарии выглядят как континенты, то есть бесформенные куски зелени и серости, окруженные кобальтовым морем, и ничего другого они мне не напоминают. Есть еще множество мелких островов и несколько крупных. Полярные шапки небольшие и держатся особняком. Температура приятная, поскольку плоскость эклиптики и экватор очень близки. На всех континентах есть солнечные пляжи и мирные горы, а где-то между ними можно отыскать любой милый уголок, какой вы только сумеете вообразить. Так захотели пейанцы.

Больших городов здесь нет, и город Мегапей на континенте Мегапей планеты Мегапей тоже невелик. (Континент Мегапей – тот, что похож на обкусанный лист. Город Мегапей расположился у моря посередине укуса.) Все дома в этом городе отстоят друг от друга как минимум на милю.

Я сделал два орбитальных витка, потому что мне хотелось взглянуть на эту мастерскую работу сверху и насладиться ею. Я до сих пор не мог заметить ни единой детали, которую пожелал бы изменить. В том, что касалось древнего искусства, они меня превосходили и будут превосходить всегда.

На меня нахлынули воспоминания об ушедших навеки счастливых деньках, когда я еще не был богатым и знаменитым, и ненавидимым. Население всей планеты было меньше миллиона. Я, наверное, мог бы затеряться там, внизу, как уже сделал однажды, и прожить на Мегапее остаток своих дней. Я знал, что не сделаю этого. По крайней мере, пока. Но приятно иногда помечтать.

На втором витке я вошел в атмосферу, и вскоре вокруг меня запели ветры, а небо поменяло цвет с индиго на фиолетовый, а потом на глубокую, чистую лазурь с маленькими перышками облаков, зависшими между бытием и небытием.

Земля, на которой я приземлился, была, по сути, задним двором Марлинга. Включив защитные системы корабля, я с маленьким чемоданчиком в руке направился к его башне. До нее было около мили.

Шагая по знакомой тропе, укрытой тенью широколистых деревьев, я легонько свистнул, и мою ноту подхватила птичка. Я чуял запах моря, хотя пока что не видел его. Все осталось таким, каким было много лет назад, в те дни, когда я поставил перед собой невозможную задачу и отправился на борьбу с богами, надеясь только на забвение, но обретя в итоге кое-что совсем иное.

Воспоминания, точно окрашенные препараты, неожиданно озарились светом, когда на пути мне встретились друг за другом огромный, поросший мхом валун, гигантское дерево партон, криббл (похожее на борзую животное почти лавандового цвета, размером с небольшую лошадь, с длинными ресницами и короной розовых игл), стремительно ускакавший прочь, желтый парус – когда показалось море, – а за ним расположенный в бухте причал Марлинга и, наконец, сама башня, совершенная, светло-лиловая, безмятежная, строгая и высокая, над плеском волн, под насыщенными солнцем небесами, чистая, как зуб, и гораздо, гораздо более старая, чем я.

Я пробежал последнюю сотню ярдов и забарабанил в решетчатую калитку, закрывавшую арочный проход в маленький дворик.

Прошло, должно быть, минуты две, прежде чем незнакомый молодой пейанец подошел, остановился с другой стороны калитки и посмотрел на меня. Я заговорил с ним по-пейански. Я сказал:

– Меня зовут Фрэнсис Сэндоу, и я пришел увидеться с Дра Марлингом.

Услышав это, пейанец отпер калитку и отворил ее. Лишь когда я вошел (таков их обычай), он ответил:

– Приветствую вас, Дра Сэндоу. Дра Марлинг примет вас после того, как прозвонит приливный колокол. Позвольте мне проводить вас к месту отдыха и принести вам освежающие напитки.

Поблагодарив его, я поднялся следом за ним по спиральной лестнице.

Я перекусил в комнате, в которую он меня привел. До прилива оставалось еще больше часа, поэтому я закурил и стал смотреть на океан в широкое и низкое окно возле постели, поставив локти на серый подоконник, который был тверже интерметаллидового пластика.

Странно, что они так живут, говорите? Практически всемогущий вид; Марлинг, способный создавать миры? Может, и так. Марлинг мог бы стать в десять раз богаче нас с Бейнером, вместе взятых, пожелай он этого. Но он выбрал башню на приморском утесе неподалеку от леса и решил, что будет жить в ней до самой смерти, и не изменил этому решению. Я не буду выводить из этого никакой морали – например, об удалении от переразвитых цивилизаций, затопивших галактику; например, об отвержении любого общества, даже общества собственных сородичей. Все это было бы чрезмерным упрощением. Он жил так потому, что хотел так жить, и больше я ничего не могу об этом сказать. И все же мы с Марлингом – родственные души, пусть крепости у нас и очень разные. Марлинг понял это раньше меня, хотя как он почувствовал, что в сломленном инопланетянине, однажды, много лет назад, заявившемся к нему на порог, может таиться сила, я не знаю.

Уставший скитаться, напуганный Временем, я отправился искать совета у цивилизации, считавшейся самой старой. Мне трудно описать, насколько я боялся. Видеть, как все умирает, – не думаю, что вы понимаете, каково это. Но на Мегапей я прилетел именно поэтому. Рассказать вам немного обо мне? Почему бы и нет? Я ведь пересказывал это самому себе, ожидая, когда прозвонит колокол.

Я родился на планете Земля в середине двадцатого века – того периода в истории своего вида, когда человек успешно сбросил оковы бессчетных запретов и табу, наложенных на него традицией, немножко этому порадовался, а потом обнаружил, что все это ни черта не значило. Умерев, он по-прежнему оставался мертвым, и перед ним до сих пор стояли все те же вопросы жизни и смерти, что преследовали его прежде, дополнительно отягощенные тем фактом, что Мальтус оказался прав. Так и не выбрав специальность, я отложил университетское обучение в конце второго курса, чтобы записаться в армию вместе с младшим братом, только что окончившим школу. Так я и нашел Токийский залив. После этого я вернулся в университет, получил диплом инженера, решил, что это было ошибкой, и снова вернулся туда за знаниями, необходимыми для поступления в медицинский институт. Но по ходу дела увлекся естественными науками, получил степень магистра по биологии, начал все активнее интересоваться экологией. Мне было двадцать шесть лет, шел тысяча девятьсот девяносто первый год. Мой отец умер, мать снова вышла замуж. Я влюбился в девушку, сделал ей предложение, был отвергнут, добровольно вызвался поучаствовать в одной из первых попыток достичь другой звездной системы. Мое разношерстное образование пробило мне дорогу, и меня заморозили для путешествия длиной в столетие. Мы добрались до Бертона, начали создавать колонию. Но не прошло и года, как меня свалила местная болезнь, для которой у нас не было ни лекарства, ни даже названия. Поэтому меня снова положили в морозильник – дожидаться, когда появится какой-нибудь метод лечения. Двадцать два года спустя я проснулся. За это время прибыло еще восемь кораблей с колонистами, и меня окружал новый мир. В тот же год на планету прилетело еще четыре партии колонистов, но остались на ней лишь две. Остальные направлялись в еще более дальнюю систему, чтобы стать частью еще более новой колонии. Я присоединился к ним, поменявшись местами с колонистом, побоявшимся лететь дальше. Такая возможность выпадает только раз в жизни – так мне тогда казалось, – и поскольку к тому моменту я не помнил даже лица, не говоря уже об имени, той девушки, из-за которой покинул Землю, мое желание лететь дальше основывалось – я в этом уверен – исключительно на любопытстве, да еще на том факте, что среда, в которой я очутился, была уже в некоторой степени покорена, а я в ее покорении никакой роли не сыграл. Путь до планеты, к которой мы направлялись, занял век с четвертью холодного сна, и она мне совершенно не понравилась. Поэтому всего восемь месяцев спустя я записался в дальнюю экспедицию – в двухсотсемидесятишестилетний перелет к Биврёсту, которому, если у нас все получится, предстояло стать самым дальним аванпостом человечества. Биврёст был холоден и мрачен, и напугал меня, и убедил в том, что колониста из меня не выйдет. Я предпринял еще один перелет, чтобы сбежать, но было уже слишком поздно. Неожиданно люди расселились повсюду и вступили в контакт с разумными инопланетянами, а межзвездные путешествия теперь занимали не века, а недели и месяцы. Забавно? Мне казалось, что да. Я думал, что это отличная шутка. А потом мне сообщили, что я, возможно, самый старый из ныне живущих людей, и уж точно единственный, кто застал двадцатый век. Мне рассказали о Земле. Показали фотографии. И тогда я перестал смеяться, потому что Земля стала совершенно другой планетой. Неожиданно я сделался очень одинок. Все, чему меня учили в школе, казалось средневековым. И что я сделал тогда? Я вернулся, чтобы увидеть все своими глазами. Снова поступил в университет, обнаружил, что все еще способен учиться. Но при этом я все время боялся. Я чувствовал себя лишним. А потом услышал о том единственном, что могло помочь мне закрепиться в этом времени, том единственном, что могло спасти меня от ощущения, будто я последний житель Атлантиды, шагающий по Бродвею, том единственном, благодаря чему я мог опередить странный мир, в котором очутился. Я услышал о пейанцах, в то время недавно обнаруженном виде, которому все чудеса двадцать седьмого века Земли – включая процедуры, добавившие к моему сроку жизни еще пару столетий, – показались бы делами давно минувших дней. И поэтому я прилетел в Мегапей на Мегапее на Мегапее, наполовину выжив из ума, выбрал случайную башню, кричал у калитки, пока кто-то мне не ответил, а потом сказал:

– Научите меня, пожалуйста.

Сам не зная того, я вышел к башне Марлинга – Марлинга, который был одним из двадцати шести живших тогда Имен.

Когда прозвонил приливный колокол, молодой пейанец пришел за мной и провел меня по винтовой лестнице на вершину башни. Он вошел в комнату, и я услышал, как его поприветствовал голос Марлинга.

– Дра Сэндоу пришел увидеться с вами, – ответил он.

– Тогда пригласи его войти.

Молодой пейанец вышел из комнаты и сказал:

– Он приглашает вас войти.

– Благодарю.

Я вошел.

Марлинг сидел ко мне спиной, глядя в окно, на море – я знал, что так и будет. Три широкие бледно-зеленые стены его веерообразных покоев напоминали нефрит, а кровать была длинной, низкой и узкой. Одна стена представляла собой огромную консоль, заметно запылившуюся. А на маленькой прикроватной тумбочке, которую, должно быть, не передвигали уже много веков, все еще стояла оранжевая статуэтка, изображавшая нечто вроде выпрыгивающего из воды рогатого дельфина.

– Добрый вечер, Дра, – сказал я.

– Подойди поближе, чтобы я мог на тебя взглянуть.

Я обошел кресло Марлинга и встал перед ним. Он исхудал, а кожа его потемнела.

– Ты быстро прилетел, – сказал он, изучая мое лицо.

Я кивнул.

– Вы написали «немедленно».

Он издал шипящий, стрекочущий звук – пейанский смешок – и спросил:

– Как ты обходишься с жизнью?

– С уважением, почтением и страхом.

– А как твоя работа?

– Сейчас у меня нет заказов.

– Присядь.

Он указал на стоявшую у окна скамью, и я подошел к ней.

– Расскажи мне, что случилось.

– Фотографии, – сказал я. – Мне присылали фотографии людей, которых я знал – людей, которые давно уже мертвы. Все они умерли на Земле, и недавно я узнал, что их пленки Возврата были похищены. Поэтому не исключено, что они и впрямь живы – в каком-то неизвестном месте. А потом я получил вот это.

Я передал ему письмо с подписью «Грин Грин». Марлинг поднес его к глазам и медленно прочел.

– Ты знаешь, где находится этот Остров мертвых? – спросил он.

– Да; на планете, которую я создал.

– Ты полетишь туда?

– Да. Я должен.

– Я уверен, что Грин Грин – это Грингрин-тарл из города Дилпей. Он ненавидит тебя.

– Почему? Я с ним даже не знаком.

– Это не имеет значения. Его оскорбляет само твое существование, а следовательно, он желает отомстить за это оскорбление. Это очень печально.

– Соглашусь. Особенно печально будет, если ему это удастся. Но почему его оскорбляет мое существование?

– Ты – единственный чужак, ставший носителем Имени. Когда-то считалось, что никто, кроме пейанца, не может овладеть искусством, которому тебя обучили, – и, разумеется, даже среди пейанцев на это способны немногие. Грингрин попытался – и завершил обучение. Он должен был стать двадцать седьмым. Но провалил последнее испытание.

– Последнее? Я думал, это чистая формальность.

– Нет. Быть может, тебе так и показалось, но это не формальность. И вот, после полувека обучения у Дайгрена из Дилпея, он не был утвержден в звании мастера. Его это возмущало. Он часто говорил о том, что последний из утвержденных даже не был пейанцем. А потом Грингрин покинул Мегапей. Конечно же, благодаря своим умениям он очень скоро разбогател.

– Когда это случилось?

– Несколько сотен лет назад. Кажется, шесть.

– И вы считаете, что все это время он ненавидел меня и замышлял месть?

– Да. Ему некуда было торопиться, а хорошая месть требует тщательной подготовки.

Всегда странно слышать такое из уст пейанца. В высшей степени цивилизованные, они тем не менее превратили мщение в стиль жизни. Несомненно, в том числе и поэтому пейанцев осталось так мало. Некоторые из них даже заводят книги мести – длинные, подробные списки тех, кто заслуживает возмездия, – чтобы уследить за всеми, кого намереваются покарать, и заносят туда сведения о текущем состоянии каждой из схем воздаяния. Месть для пейанца немногого стоит, если она не сложна, не изощренно спланирована и проведена и не воплощена в жизнь с дьявольской меткостью спустя долгие годы после оскорбления, послужившего ей началом. Мне объясняли, что все удовольствие состоит как раз в планировании и предвкушении. Сами смерть, безумие, увечье или унижение, к которым она приводит, второстепенны. Марлинг однажды поведал мне, что у него в процессе три мести, каждая из которых длится уже тысячу лет, и то был не рекорд. Это воистину стиль жизни. Он утешает, предоставляет почву для согревающих мыслей в тяжелые времена; он дарует некое удовлетворение, когда все детали встают на свои места, одна за другой – этакие маленькие триумфы, – подводя тебя к моменту кульминации; есть и эстетическое наслаждение – кое-кто даже называет его мистическим переживанием – в созерцании того, как Ситуация воплощается в жизнь и любовно выкованный молот наконец обрушивается. Детей обучают этой системе с малых лет, потому что близкое знакомство с ней необходимо, чтобы дожить до преклонного возраста. Самому мне пришлось осваивать ее второпях, и я до сих пор плохо ориентировался в некоторых тонкостях.

– Найдется ли у вас совет? – спросил я.

– Поскольку бежать от мести пейанца бесполезно, – заговорил Марлинг, – я порекомендовал бы тебе немедленно его найти и вызвать на прогулку сквозь ночь души. Перед отлетом я снабжу тебя свежими корнями глиттена.

– Спасибо. Только я ведь в этом не мастер.

– Это просто, и один из вас неизбежно умрет, таким образом решив твои проблемы. Поэтому, если он примет вызов, тебе не о чем будет беспокоиться. Если умрешь ты, мои наследники отомстят за тебя.

– Благодарю вас, Дра.

– Не стоит благодарности.

– А как связан с Грингрином Белион?

– Они едины.

– Как так вышло?

– Эти двое заключили союз на собственных основаниях.

– И?..

– Это все, что я знаю.

– Как думаете, он сочтет нужным отправиться со мной на прогулку?

– Этого я не знаю.

А потом он предложил:

– Давай насладимся видом прибывающих вод, – и я повернулся и наслаждался видом до тех пор, пока Марлинг не заговорил снова, быть может, полчаса спустя.

– На этом все, – сказал он.

– И больше ничего?

– Нет.

Небо темнело, и наконец паруса скрылись из виду. Но оставался шум моря, его запах, его черная, перекатывающаяся, усеянная звездами громада вдалеке. Я знал, что скоро прокричит невидимая птица, и она не подвела. Я провел долгое время в том уголке своего сознания, что имел прямое отношение к нынешней ситуации, перебирая вещи, которые оставил там давным-давно и позабыл, а также вещи, которых никогда до конца не понимал. Мое Большое Древо рухнуло, Долина теней истаяла, а Остров мертвых был не более чем камнем, оброненным в центр Залива и утонувшим, не оставив даже кругов на воде. Я был одинок, я был совершенно одинок. Я знал, какие слова услышу следующими; а потом, некоторое время спустя, я их услышал.

– Прогуляйся со мной этой ночью, – сказал он.

– Дра…

Молчание.

Тогда я спросил:

– Неужели это обязательно должно произойти этой ночью?

Молчание.

– Где же будет обитать Лоримель Многорукий?

– В счастливом небытии, из которого однажды вернется, как бывает всегда.

– А как же ваши долги и ваши враги?

– Всем уплачено сполна.

– Вы писали о следующем годе, о пятом сезоне.

– Теперь все изменилось.

– Понимаю.

– Мы проведем эту ночь в беседе, земной сын мой, чтобы до рассвета я смог раскрыть тебе свои последние тайны. Присядь, – и я сел у его ног, как садился в далекие, видимые теперь лишь сквозь дым памяти годы, когда был гораздо, гораздо моложе. Марлинг заговорил, и я закрыл глаза, вслушиваясь.

Он знал, что делает, знал, чего хочет. Но это не мешало мне ощущать страх, а вместе с ним и печаль. Марлинг избрал меня своим проводником, последним живым существом, которое ему предстояло увидеть. Это была высочайшая честь, которую он мог оказать, и я был ее недостоин. Я не использовал его дар так, как мог бы его использовать. Я испортил многое из того, чего не должен был портить. И я знал, что он тоже это знает. Но это не имело значения. Он выбрал меня. И это сделало его тем единственным во всей галактике, кто напоминал мне моего отца, который был мертв уже тысячу с лишним лет. Он простил мне мои прегрешения.

Страх и печаль…

Почему сейчас? Почему он избрал эту ночь?

Потому что другой могло и не быть.

С точки зрения Марлинга, я затевал рискованную авантюру, которой, скорее всего, не переживу. А значит, это была последняя наша встреча. «Всякий человек, я пойду с тобой и стану тебе провожатым, и в час самой большой нужды твоей не оставлю тебя» – подходящая реплика для Страха, хотя произносит ее Знание [1]. Между ними много общего, если задуматься.

Отсюда и страх.

О печали мы тоже не говорили. Это было бы неподобающе. Сначала мы говорили об изваянных нами мирах, о местах, которые мы создали и увидели заселенными, обо всех науках, вовлеченных в процесс превращения груды камней в место обитания, и в конечном итоге заговорили об искусстве. Игра в экологию куда сложнее любой шахматной партии, выходит за пределы самых блестящих вычислений любого компьютера. Все потому, что проблемы ее, в конечном итоге, эстетические, а не научные. Да, она требует всей мыслительной силы, укрытой в семивратной камере черепа; и все же определяющим фактором служит щепотка того, для чего до сих пор не найдено лучшего названия, чем вдохновение. Пока мы обсуждали источники этого вдохновения, которых теперь существовало множество, поднялся ночной ветер с моря, такой визгливый и холодный, что мне пришлось закрыть окна и разжечь небольшой огонь, пылавший в этой насыщенной кислородом комнате, как нечто святое. Я не помню ни одного из произнесенных той ночью слов. Во мне сохранились только беззвучные картины, которыми мы делились, обратившиеся воспоминаниями, покрывшиеся лаком расстояния и времени. «На этом все», как сказал Марлинг, и вскоре после этого начался рассвет.

Марлинг принес мне корни глиттена, когда показалась слабая ложная заря, посидел еще немного, а затем мы занялись последними приготовлениями.

Где-то три часа спустя я вызвал слуг и приказал им нанять плакальщиков и отправить кого-нибудь в горы, чтобы открыть фамильный склеп. Воспользовавшись аппаратурой Марлинга, я отправил формальные послания остальным двадцати пяти живущим Именам, а также тем его друзьям, знакомым и родственникам, которых он просил пригласить на погребение. Потом я подготовил древнее и темно-зеленое тело, которое он носил, спустился в кухню, позавтракал, зажег сигарету, прошелся вдоль прозрачного моря, в котором снова вспарывали горизонт фиолетовые и желтые паруса, отыскал небольшое приливное озерцо, уселся рядом с ним и стал курить.

Я онемел. Так проще всего это описать. Я уже бывал там – в том месте, откуда только что вернулся, – и, как и прежде, когда я вышел оттуда, душа моя была покрыта не поддающимися расшифровке письменами. Теперь мне хотелось снова испытать печаль или страх – что угодно. Но я не чувствовал ничего, даже злости. Она придет позже, я это знал; но в тот момент я был для нее слишком молод или слишком стар.

Почему вокруг меня расцветал такой яркий день, а море так искрилось передо мной? Почему соленый и приятный воздух обжигал меня изнутри, а крики лесной живности лились в мои уши, подобно музыке? Природа не так сочувственна, как хотели бы убедить вас поэты. Лишь других разумных существ иногда может озаботить то, что вы захлопнули свои двери и больше их не открываете. Я останусь в Мегапее на Мегапее на Мегапее, и буду слушать литанию Лоримеля Многорукого, пока мелодия тысячелетних флейт будет укрывать ее, точно ткань – статую. А потом Шимбо вновь поднимется в горы, в одной процессии с остальными, и я, Фрэнсис Сэндоу, увижу, как откроется пещера и закроется серый, угольный, черный склеп. Я проведу здесь еще несколько дней, помогая разобраться с делами своего наставника, а потом отправлюсь в собственный путь. А если он закончится так же – что ж, такова жизнь.

Хватит ночных мыслей в середине утра. Я поднялся и вернулся в башню, чтобы ждать.

В последующие дни Шимбо вновь ходил по земле. Я помню гром, словно во сне. Гром, и флейты, и пламенные иероглифы молний выше гор, ниже туч. На этот раз Природа рыдала, ведь Шимбо бил в колокол. Я помню серо-зеленую процессию, которая змеилась сквозь лес, пока не достигла того места, где кончались деревья, а земля сменялась камнем. Идя следом за скрипящей повозкой, в головном уборе носителя Имени, в опаленной накидке скорбящего на плечах, я нес в руках маску Лоримеля с черной повязкой на глазах. Больше его свет не будет зажигаться в храмах, до тех пор, пока его Именем не нарекут другого. Но я знал, что на мгновение он вспыхнул в каждом храме Вселенной в момент кончины Марлинга. А потом закрылась последняя дверь, серая, угольная, черная. Странный сон, не правда ли?

Когда все закончилось, я заперся в башне на неделю, как от меня и ожидалось. Я постился, и мысли мои принадлежали только мне. В это время с Покоя переслали сообщение от Единого регистрационного центра. Я не читал его, пока неделя не подошла к концу, а когда прочитал, то узнал, что Иллирией теперь владеет Строительная компания Грина.

Еще до заката я убедился, что за вывеской «Строительной компании Грина» скрывается Грингрин-тарл, некогда живший в Дилпее, бывший ученик Дайгрена из Дилпея, носившего имя Клайса, Изо Рта Которого Исходят Радуги. Я связался с Дайгреном и договорился встретиться с ним на следующий день. Потом я закончил пост и проспал долгое, долгое время. Не помню, чтобы мне что-то снилось.

* * *

Малисти не обнаружил на Дрисколле никого и ничего. Дайгрен из Дилпея почти ничем не смог мне помочь, поскольку не виделся с бывшим учеником уже несколько веков. Он намекнул, что готовит для Грингрина сюрприз на случай, если тот когда-нибудь вернется на Мегапей. Я задался вопросом, взаимны ли эти чувства и планы.

Впрочем, все это больше не имело значения. Мое время на Мегапее подошло к концу.

Я поднял «Модель Т» в небо и летел, пока время и расстояние не закончились на какое-то время и расстояние. А потом полетел дальше.

* * *

Я принял обезболивающее, разрезал средний палец левой руки, имплантировал в него лазерный кристалл и несколько пьезоэлектрических элементов, закрыл разрез и четыре часа продержал руку в заживляющем блоке. Шрама не осталось. Решись я это использовать, мне было бы чертовски больно, и я лишился бы куска кожи, однако если бы я выставил этот палец, согнул остальные и повернул ладонь кверху, вырвавшийся из него луч развалил бы гранитную плиту толщиной в два фута. Я упаковал пайки, медикаменты, еду и корни глиттена в легкий рюкзак, который поставил рядом с люком. В компасе и картах я, конечно же, не нуждался, а вот спички, кисею, карманный фонарик и очки ночного видения прихватить с собой стоило. Я еще раз мысленно перебрал все, о чем только смог вспомнить, включая свои планы.

Я решил не садиться на «Модели Т», а оставить ее на орбите и спуститься на дрейф-санях, в которых не было ни грамма металла. Я дал себе неделю пребывания на Иллирии. По истечении ее «Модель Т», согласно моей инструкции, должна была спуститься и зависнуть над самым заметным колодцем силы – и после этого возвращаться ежедневно.

Я спал, я ел. Я ждал, я ненавидел.

И вот настал день, когда я услышал гудение, перешедшее в свист. Потом – тишина. Звезды взвихрились огненным снегом и застыли вокруг меня. Впереди зависла одна, самая яркая.

Я отыскал Иллирию и полетел ей навстречу.

Пару жизней – или дней – спустя я увидел ее: маленькую зеленую планету-опал с мерцающими морями и бесчисленными заливами, бухтами, лагунами, фьордами; с пышной растительностью на трех тропических континентах, прохладными лесами и множеством озер на четырех среднеширотных; усеянную холмами, но лишенную высоких гор; с девятью пустыньками – для разнообразия; с одной горбатой рекой длиной с половину Миссисипи; с системой океанических течений, которой я очень гордился; а также с пятисотмильным перешейком/горным хребтом, который я поднял между двумя континентами просто потому, что геологи ненавидят их так же сильно, как любят антропологи. Я видел, как рядом с экватором сформировался штормовой циклон, сместился к северу, пролил свое мокрое бремя над океаном. Одна за другой, по мере того как я подлетал ближе, три луны – Флопсус, Мопсус и Пушинус [2] – частично заслоняли планету.

Я пустил «Модель Т» по широкой эллиптической орбите, проходившей за самой дальней луной и, как я надеялся, за пределами досягаемости любых средств обнаружения. После чего занялся подготовкой спусков – своего изначального и позднейших, которые кораблю предстояло совершать самостоятельно.

Потом я проверил текущее положение, поставил будильник и лег спать.

Проснувшись, я посетил гальюн, осмотрел дрейф-сани, перебрал экипировку. Принял ультразвуковой душ, надел черную рубашку и штаны из водоотталкивающего синтетического материала, название которого никак не могу запомнить, хоть и владею компанией-производителем. Натянул ботинки, которые называю армейскими, хотя теперь все вокруг зовут их походными, и заправил в них штаны. Потом застегнул мягкий кожаный ремень на черную разъемную пряжку, способную превратиться в две рукояти для удавки, вырванной из центрального шва. К ремню прицепил кобуру для лазерного пистолета, чтобы тот всегда был у правого бедра, сзади повесил ряд маленьких гранат. На шею надел медальон с плюнь-бомбой, а на правое запястье – часы, настроенные на время Иллирии и способные испускать пара-газ на девять часов, если потянуть за головку. В карманы отправились носовой платок, расческа и останки тысячелетней кроличьей лапки. Я был готов.

Но мне пришлось подождать. Я хотел спуститься ночью – легко, как тополиный пух, только черный, – на континент Роскошь и приземлиться не ближе, чем в сотне, и не дальше, чем в трех сотнях миль от моей цели.

Я вскинул на плечи рюкзак, выкурил сигарету и вернулся в отсек для саней. Загерметизировал его и залез в сани. Опустил купол, закрепил его, ощутил слабое дуновение воздуха над головой, маленькую волну тепла вокруг ног. Надавил на кнопку, открывавшую люк.

Стена поднялась, и я посмотрел вниз, на полумесяц, которым стал мой мир. «Т» запустит меня в правильный момент; сани затормозят, когда будет нужно. Мне оставалось лишь контролировать спуск после входа в атмосферу. Сани вместе со мной весили всего несколько фунтов благодаря антиграв-элементам в корпусе. У них были рули, элероны, стабилизаторы; а еще паруса и ветрогоны. Они не так похожи на планер, как кажется тем, кто слышит о них впервые. Скорее это парусник, способный перемещаться во всех трех измерениях. И я ждал в нем, я смотрел, как волна ночи смывает с Иллирии день. Показался Мопсус, Пушинус скрылся из вида. У меня зачесалась правая лодыжка.

Пока я ее чесал, над моей головой зажглась синяя лампочка. А пока я пристегивался, она погасла, сменившись красной.

Я расслабился; прозвучал сигнал, красная лампочка погасла, мул лягнул меня в пятую точку, и вот вокруг уже были звезды, передо мной – темная Иллирия, а обрамлявший их люк исчез.

А потом было скольжение, не вниз, но вперед. Не падение, просто движение, и даже его невозможно было ощутить, закрыв глаза. Планета была бездной, черной дырой. Она медленно росла. Капсулу наполняло тепло, а единственными звуками были мое дыхание, стук моего сердца и шипение воздуха.

Повернув голову, я не сумел разглядеть «Модель Т». Хорошо.

Уже много лет я пользовался дрейф-санями только для развлечения. И всякий раз, когда я это делал, как и теперь, мои мысли возвращались к предрассветному небу, и волнующемуся морю, и запаху пота, и горькому послевкусию драмамина в горле, и первому залпу артиллерийского огня, раздавшемуся, когда десантный корабль приблизился к берегу. Тогда, как и теперь, я вытер ладони о колени, засунул руку в левый карман и коснулся лапки мертвого кролика. Странно. У моего брата такая тоже была. Ему бы понравились дрейф-сани. Он любил самолеты, планеры и катера. Он любил водные лыжи, подводное плавание, акробатику и высший пилотаж – поэтому и пошел в авиацию, и поэтому же, возможно, погиб. Нельзя ожидать слишком многого от одной-единственной жалкой кроличьей лапки.

Звезды засияли, точно божья любовь, холодные и далекие, стоило мне затемнить купол и заблокировать свет солнца. Но Мопсус поймал этот свет и низверг его в бездну. Он занимал срединную орбиту. Флопсус был ближе всего к планете, но в тот момент находился на другой стороне. Три луны делали моря спокойными, а раз в десять или около того лет, сойдясь вместе, устраивали восхитительный приливный спектакль. Внезапные фиолетово-оранжевые пустыни с коралловыми островами возникали, когда вода откатывалась, горбилась, обращалась зеленой горой, огибала планету, оставляя за собой камни, и кости, и рыб, и куски плавника, точно следы Протея, а за ней следовали ветра и перепады температуры, инверсии, облачные луга, небесные храмы, а потом приходили дожди, и мокрые горы разбивались о землю, и сказочные города разлетались осколками, и волшебные острова возвращались в глубины, и один бог знает, откуда доносился громовой смех Протея, когда с каждой яркой вспышкой раскаленный добела трезубец Нептуна окунался в воду и шипел, окунался и шипел. После такого приходилось тереть глаза.

Сейчас поверхность Иллирии напоминала марлевую ткань под лунным светом. Скоро где-то зашевелится во сне похожее на кошку создание. Проснется, потянется, встанет и отправится на охоту. А чуть позже на мгновение устремит взгляд к небу, на луну, дальше луны. Потом по долинам пробежит шепоток, и на деревьях зашевелятся листья. Они почувствуют. Рожденные моей нервной системой, созданные из частичек моей собственной ДНК, сформированные в исходной клетке силой одного только моего разума, они почувствуют – все они. Предвкушение… Да, дети мои, я возвращаюсь. Ибо Белион осмелился прийти к вам…

Скольжение.

Если бы там, на Иллирии, меня ждал обычный человек, все было бы просто. Увы, мне казалось, что почти все мое оружие – лишь бутафория. Впрочем, если бы это был обычный человек, я не стал бы даже обращать на него внимания. Но Грин Грин не был человеком; он не был даже пейанцем – а они устрашающи уже сами по себе. Нет, он был чем-то большим, нежели человек или пейанец.

Он принял Имя, хоть и не должным образом; а носители Имени могут влиять на живые создания и даже на окружающие их стихии, когда призывают скрывающуюся за Именем тень и сливаются с ней. И я не ударяюсь в теологию. Существуют кое-какие по-научному звучащие объяснения этого процесса – если вы готовы поверить в добровольную шизофрению вкупе с комплексом бога и экстрасенсорными способностями. Принимайте эти факторы на веру по одному и не забывайте о том, сколько лет длится обучение мироваятеля и какое количество кандидатов его завершает.

Я считал, что у меня есть преимущество перед Грин Грином, потому что для нашей встречи он избрал мою планету. Но я не знал, сколько времени он уже балуется с ней, и это меня беспокоило. Как он ее изменил? Грин Грин избрал идеальную приманку. Насколько идеальна его ловушка? Насколько, как ему кажется, велико его преимущество? В любом случае он не мог быть уверен ни в чем, имея дело с другим Именем. Как, впрочем, и я.

Случалось ли вам быть свидетелями схватки betta splendens, сиамских бойцовых рыбок? Она не похожа на схватку петухов или собак, или на состязание кобры с мангустом – она не похожа ни на что на свете, кроме себя самой. Вы запускаете в один аквариум двух самцов. Они устремляются друг к другу, расправляя свои восхитительные плавники, подобные красным, синим, зеленым теням и топорща жабры. Кажется, что они внезапно расцветают, перестают быть тем, чем были прежде, превращаясь в нечто большее. Потом они медленно сближаются, примерно на четверть минуты зависают бок о бок. А потом приходят в движение так быстро, что глаз не может уследить за происходящим. И вновь зависают, медленные и спокойные. Затем – внезапный вихрь красок. Затем покой. Затем движение. Чередование продолжается. Плавники подобны цветным теням. Но даже это может быть обманчиво. Постепенно их окружает красноватая дымка. Еще один всплеск активности. Они замедляются. Их челюсти стиснуты. Проходит минута, быть может, две. Один из них разжимает челюсти и уплывает. Второй остается неподвижен.

Вот как я представлял себе то, что должно было случиться.

Я миновал луну; темная громада планеты росла впереди, закрывая звезды. Приближаясь к ней, я замедлялся. Под кабиной ожили машины, и когда я наконец вошел в атмосферу, то уже медленно дрейфовал. Впечатление от лунного света на сотне озер: монеты на дне темного бассейна.

Я поискал искусственный свет и не нашел его. На горизонте показался Флопсус, добавив свои лучи к лучам брата. Где-то полчаса спустя мне удалось различить самые заметные черты континента. Я наложил их на свои воспоминания и ощущения и взял управление санями на себя.

Как падающий лист в безветренный день, кружа, паря, я направлялся к земле. Озеро Ахерон с его Островом мертвых лежало, по моим расчетам, где-то в шестистах милях к северо-западу.

Далеко подо мной проступили облака. Я продолжал скользить, и они скрылись из виду. За следующие полчаса я почти не потерял высоту и стал, быть может, миль на сорок ближе к своей цели. Я гадал, какие устройства обнаружения могут сейчас работать внизу.

Высотные ветра подхватили меня, и какое-то время я боролся с ними; в конце концов мне пришлось снизиться на несколько тысяч футов, избегая самых худших.

Наконец на востоке забрезжила ложная заря, и я спустился еще на милю, чтобы укрыться от нее. При этом скорость моя повысилась. Я словно погружался в океан, из светлой воды в темную.

Но свет преследовал меня. Вскоре мне снова пришлось спасаться бегством. Я вспахал облачную гряду, прикинул свое местоположение, продолжил снижение. Сколько миль до Ахерона?

Сотни две.

Свет настиг меня, обогнал, исчез.

Я спустился до пятнадцати тысяч футов, приблизился к цели еще на сорок миль. Деактивировал еще несколько панелей.

Я парил на высоте три тысячи футов, когда началась заря истинная.

Проведя в воздухе еще десять минут, я снизился, отыскал чистое местечко и приземлился.

Солнце раскололо скорлупу востока, а я был в сотне – плюс-минус десять – миль от Ахерона. Я открыл купол, дернул шнур самоуничтожения, спрыгнул на землю и побежал.

Через минуту сани провалились сами в себя и задымились. Я перешел на шаг, сориентировался и направился через луг туда, где начинались деревья.