Читать книгу Фармацевт - Родриго Кортес - Страница 4

Нет, не помог сегодня Дику голубовато-зелёный октаэдр, не успокоила простая и нежная мелодия шпинели, не увела в сон.

Может быть, потому что Ричард, как и Генри Лайонелл, ощущал тяжёлое, недоброе напряжение, нависшее над его родным домом. Точно чья-то злая рука крутит вороток арбалета, натягивая тетиву.

Что дальше? Лопнет струна тетивы? Или арбалетный болт устремится к цели?..

Человеческое мышление – явление загадочное, порой даже пугающее своей сложностью. Особенно когда речь идёт о столь незаурядном человеке, как Ричард Стэнфорд. А младший сын графа Стэнфорда был по-настоящему незауряден, фантастически одарён и в чём-то, – не стоит бояться этого слова, – пожалуй, гениален. Таким людям законы не писаны, их сознание, их постижение мира и самих себя идёт особым путём.

Вот и сейчас мысли Дика словно бы бежали одновременно по двум разным тропинкам. С одной из них Дик очень хотел бы свернуть, но тропинки то и дело сближались, перекрещивались и перепутывались.

…Йорк, колледж-пансионат сэра Энтони Прайса. Дику восемь лет. Хохочущие рожи мальчишек, круг этих мерзких рож, и он внутри круга. Пальцы, тычущие в него, хор гнусных голосов: «Раджа, раджа, закаканный раджа! Убирайся в свою Индию, раджа! Правь там обезьянами! В Инди-ю-ю!»

«Я англичанин! Я такой же, как вы! Не смейте! Мой папа…»

Тогда он был ещё слишком мал, чтобы понять – он не такой же, как они! Ничего, понимание пришло быстро, он всегда внутренне был куда старше своих лет.

«Па-апа? Ха-ха-ха! А кто твоя мать, обезьяний раджа? Наверное, раджиха? Туземная княгиня, принцесса, ха-ха-ха! Знатного обезьяньего рода…»

И не вырваться из проклятого круга. Он слепо кидается на обидчиков, размахивает своими слабыми ручонками, даже попадает какому-то из мучителей по носу. Но – подсечка, и вот он уже ползёт по грязному песку заднего дворика пансионата, руки заворачивают за спину, кто-то вцепляется в его волосы и тычет, тычет лицом в песок: «Ешь, раджа! Лопай, скотина индийская!»

…Те, кто утверждает, что детство – самая счастливая и безоблачная пора в жизни человека, либо беспросветно глупы, либо лицемерят, либо совсем не помнят собственного детства. Безоблачная? Невинная?! Дети – это что-то вроде ангелочков господних?

Как бы не так! Стоит детишкам – тем более подросткам! – объединиться в хоть какое-то подобие коллектива, и по изощрённой жестокости они дадут сто очков вперёд стае голодных волков. Не дай бог оказаться в таком коллективе белой вороной – заклюют! Не дай бог чем-то выделяться, быть не таким, как все, – затравят!

Так что сюсюканье относительно «ангелочков» насквозь лживо, и если сами лгуны не осознают этого, то тем хуже для них. Коль ангелочки в самом деле похожи на человеческих детёнышей, то любой психически нормальный индивид предпочтёт чертенят…

Не такой, как все, – вот в чём ключ! Сейчас Дик хорошо понимал эту нехитрую истину.

Ричард лежал на своей кровати, его широко раскрытые глаза глядели в никуда. Стэнфорд-холл уснул, успокоился в тишине ноябрьской ночи. Лишь резкие порывы восточного ветра толкались в окно комнаты Дика, стучались в стекло, словно ветер просился: «Пустите меня внутрь погреться!» Мысли Дика бежали по дорожке воспоминаний и никак не хотели свернуть в сторону.

Йорк. Колледж Прайса. В мерзком хоре появляются запевалы.

Вот вперёд выбегает Роберт Мюррей, белобрысый крошка Бобби. Мальчик, с которым Ричард попытался поделиться самым сокровенным: своим особым восприятием мира. Тем, что потом он для себя назовёт ДАР О М. Бобби хохочет с озлобленным подвизгиванием: «Раджа у нас особенный! Он говорит, что песочек краси-ивый, ха-ха-ха! Прекрасный, ха-ха-ха! Пусть лопает распрекрасный песочек! Пусть подавится красивым песочком, ха-ха-ха!»

Красивый песочек? Да, пожалуй, с песочка всё и начиналось… И с водички.

Вот и замерцала рядом с первой вторая мысленная тропа. Идти по ней куда приятнее.

…Впервые это произошло, когда ему было около пяти лет. Наверное, что-то подобное случалось и раньше, его удивительные способности, скорее всего, от рождения, но Дик был слишком мал для того, чтобы осознать необычность происходящего.

А в тот жаркий июльский полдень пятилетний Ричард Стэнфорд стоял на песчаной косе, вдающейся в небольшое озерцо, держал за руку мать и внимательно следил за плавающими у самого берега птицами. Озерцо, всего-то в четверть мили длиной, а в ширину – камнем перекинуть, лежало неподалёку от Стэнфорд-холла. Граф Уильям любил изредка порыбачить здесь, а Фатима часто прогуливалась с сыном по отлогим, заросшим дроком и бересклетом берегам.

Стайка диких уток разом, как по команде, переломилась, задрала над водой треугольнички жирных хвостов. Потеребив добычу, утки, осыпанные градом катящихся с них, как ртуть, капель, выровнялись, начали прощёлкивать клювиками воду.

Внимание мальчика привлекли сверкающие капельки на перьях уток, он пристальнее вгляделся в них.

Описать и тем более объяснить дальнейшее очень трудно, если вообще возможно. Это приблизительно то же самое, что попытаться дать представление о цвете ясного июльского неба человеку, слепому от рождения. Или растолковать глухому, как звучит песенка жаворонка. Вода, из которой состояли капельки, словно бы раскрылась Дику изнутри, показала свою глубинную, внутреннюю сущность. Это было неожиданно, ново и феерически красиво!

Пятилетний Ричард перевёл изумлённый взгляд на сероватый песок под ногами. Ошеломляющее чудо повторилось! Снова он видел изнутри строение крупинок песка, словно бы тоненькие ниточки чистейших спектральных цветов, сплетающиеся в узор удивительной красоты и совершенства.

Впрочем, «видел» – это не совсем точно! Мальчик воспринимал внутреннюю, потаённую структуру вещества всеми пятью чувствами сразу. «Изнутри» вода и песок по-разному звучали, по-разному пахли…

Это кажется невероятным, но только кажется! Ведь не считаем мы невероятным то, как некоторые люди в уме извлекают корни любых степеней из восьмизначных чисел. За секунды! Удивительным – да! Но не невероятным. Как они это делают? Неизвестно… А как гениальные шахматисты умудряются играть одновременно несколько десятков партий вслепую, не глядя на доску? Играть и выигрывать! Тоже неизвестно.

Зато известно, что великий Гаусс воспринимал сложнейшие математические формулы как законченные музыкальные произведения, он в буквальном смысле слова слышал музыку чисел, сам писал об этом и рассказывал своим друзьям. Человек ещё толком не познан, человек бесконечно сложен, и природа – или Бог, суть не в названии высших сил! – порой наделяет отдельных людей самыми удивительными способностями.

При всём том Дик был совершенно нормален, психически здоров, разве что его душевная организация отличалась повышенной тонкостью, чувствительностью, унаследованной от матери. Обычно Ричард Стэнфорд воспринимал окружающее так же, как все остальные люди. Камень представлялся ему камнем, стекло – стеклом, вода – водой, металл – металлом. Будь по-иному, случись так, что Дик всегда видел бы за внешней маской истинную, глубинную структуру веществ, он бы, наверное, не выдержал, сошёл бы с ума. ДАР превратился бы в страшное проклятие. Но нет! Чтобы проникнуть «внутрь», преодолеть завесу, ощутить тайное, скрытое от глаз других, Дику необходимо было совершить волевое усилие. Проще говоря, захотеть. И так же, по своему желанию, Дик мог вернуться в обычный мир. Чем старше он становился, тем проще давались ему такие переходы. Сейчас, в тринадцать лет, Ричард «переключал диапазоны» совсем легко.

Прямо там, на берегу озерка с утками, Дик попытался поделиться с матерью той дивной картиной, которая только что открылась ему. Но тщетно! Фатима не могла понять, о чём, захлёбываясь от восторга, говорит ей сын. Не в том дело, что Дик был ещё совсем мал, что ему трудно было выразить словами свои впечатления и переживания. Когда дело касалось обыкновенного и привычного мира, Дик прекрасно с этой задачей справлялся. Просто… Ещё раз: как объяснить слепому, что такое радуга?

С отцом – а Дик и граф Уильям очень привязались друг к другу, тут Лайонелл угадал! – подобная попытка тоже провалилась. И по тем же причинам. А Дику так хотелось поделиться с близкими людьми тем волшебным и потрясающим, что вдруг открылось ему!

И продолжало открываться, каждый день одаривая мальчика чем-то новым, небывалым.

Вот, скажем, сердечко карандаша, которым Дик рисует, переливающийся сполохами света бриллиант в перстне матери и хлопья чёрной сажи на каминной решётке. Что между ними общего? Да ничего!

Но Дик с изумлением видит – точнее, ощущает! – что «изнутри», «под маской» и чёрная сажа, и сверкающий гранёный камешек, и хрупкий серый стерженёк карандашного сердечка чем-то очень похожи друг на друга. Дрожащие ниточки сплетаются в три разных узора, но цвет у ниточек один – ярко-синий. Или это не ниточки, а натянутые струнки невиданного музыкального инструмента. Струнки дрожат, вибрируют, звучат… Надо же: оказывается, мелодия бриллианта, сажи и графита – это одна и та же мелодия, только в разных тональностях!

Но вот как это объяснишь, как передашь другим?! Как до них достучишься? Тем более что Ричард по малолетству и слова-то такого не знает – «тональности». Это ведь тоже мучение – да какое! – попасть в положение умного пса, который всё понимает, но сказать не может ничего, даром что очень хочется.

Пробовал Дик говорить о своём секрете и с приятелем, Майклом Лайонеллом, Майком.

Снова ничего не вышло. Даже хуже, чем с родителями, получилось. Оно понятно: два совсем маленьких мальчика, один из которых пытается объяснить другому нечто невообразимо огромное, нечто такое, чего сам-то не понимает. Тем более что Ричард по уровню умственного развития всегда на два-три года опережал свой возраст, а Майк был именно тем, кем и выглядел: шестилетним мальчонкой.

Кстати, четыре года, проведённые Диком в колледже Прайса, солидно усилили разрыв между внешним, биологическим возрастом Ричарда Стэнфорда и его внутренним мироощущением. Худощавый тринадцатилетний подросток в действительности мыслил и чувствовал скорее как семнадцатилетний юноша. Ничего удивительного: каждый год, прожитый в Йорке, можно смело было засчитывать за два. Да ведь и оказавшись два года тому назад дома, в Стэнфорд-холле, Дик попал далеко не в тепличную обстановку. Безоблачное счастье, чистая радость его раннего детства ушли безвозвратно.

Давно замечено: сильное – но переносимое! – внешнее давление, неблагоприятные жизненные обстоятельства, травмирующие ситуации действуют на детей неординарных именно в этом направлении: такие дети раньше взрослеют. Только – вот беда! – дорогой ценой.

…Да, когда Дик только попал в пансионат сэра Энтони, в те первые месяц-два, пока на него ещё не начал безжалостно опускаться пресс презрительной злобы сверстников, Дик пытался поделиться с некоторыми мальчиками теми чудесными и загадочными вещами, которые открывались ему.

Зря он это делал!

Нет, травить Дика стали бы и так, из вульгарной ксенофобии. Потому что его кожа чуть темнее, чем у других, скулы немного выше и резче обозначены, иной разрез глаз… Потому что он – чужой. Да о чём тут говорить: всем известно, что мать этого отвратительного мальчишки – какая-то дикарка, «обезьянья раджиха»!

А вот, кстати, откуда известно? Сам Дик о своей матери никому ничего не рассказывал!

Там, в Йорке, Дик не задумывался над этим вопросом. Не до того было, да и умение аналитически мыслить, распутывать клубок причин и следствий пришло несколько позже. Но, оказавшись после четырёх лет мучений дома, в Стэнфорд-холле, Дик быстро понял, что к чему, откуда и чьими стараниями долетели до Йорка все эти слухи о его матери.

Ясное дело, старший братец расстарался! Отставному полковнику Стэнфорду было не по средствам платить за обучение младшего сына в таких старинных престижных пансионатах, как Харроу, Итон или Винчестер, граф был вынужден довольствоваться колледжем Энтони Прайса в Йорке.

Впрочем, колледж Прайса тоже был не из последних, а кроме того, старший сын графа – Питер – десять с лишним лет учился в этом интернате. Лишь когда тяжело раненный граф ушёл в отставку и вернулся в Англию, вся семья, включая Питера, собралась в Стэнфорд-холле.

Уильям Стэнфорд, далёкий от гражданской жизни и слабо в ней разбиравшийся, рассудил просто: то, что было хорошо для старшего сына, будет хорошо и для младшего! Даже лучше, потому что способности Питера и Ричарда даже сравнивать было нельзя. Питер оказался туповат, и к перспективам его дальнейшего образования – военного ли, гражданского – граф относился с изрядным скепсисом.

Ричард – другое дело. То, что мальчик незаурядно и разносторонне талантлив, было очевидно для всех, кто знал Ричарда.

Но граф ошибся в одном: он недоучёл всю силу ненависти своего старшего сына к мачехе и младшему брату. Ненависть эта усиливалась ещё тем, что Питер, отнюдь не слепой, прекрасно понимал – отец предпочитает ему Ричарда. Граф, человек прямой и благородный, не принял в расчёт, что Питера хватит на любую подлость и низость, лишь бы досадить посильнее ненавистным «родственникам», сделать Фатиме и Ричарду больно.

И Питера хватило! Десять лет, проведённые в пансионате Энтони Прайса, не прошли даром. У Прайса его прекрасно помнили и многие учителя интерната, и подростки, бывшие немного помладше Питера и до сих пор остававшиеся в интернате. Питер довольно часто бывал в Йорке, заходил он и в «alma mater». Так что ему не составило большого труда рассказать кое-кому про «афганскую княгиню», заморочившую его несчастного отца, про её щенка, который – надо же! – сейчас учится в интернате. Дальнейшее нетрудно предугадать: сплетни, дурные слухи распространяются быстро, точно круги от брошенного в стоячую воду камня. Дошли эти слухи и до самых младших воспитанников пансиона Прайса, до сверстников Ричарда, а уж детишки не подкачали – быстро и с выдумкой адаптировали всю грязь к своему возрасту и восприятию.

На что и рассчитывал Питер.

…Дик тяжело вздохнул, сел на кровати, затем встал и, переступая босыми ногами по холодному полу, подошёл к окну. Близился час полуночи.

Тоскливая и одновременно чем-то непонятно тревожная картина открылась взгляду Ричарда.

Студёный восточный ветер разогнал натёкшие с моря тучи, небо расчистилось. Сейчас на его чёрном бархате сиял и переливался колючим мерцающим блеском король зимы – многозвёздный Орион. На кончике меча небесного охотника и воина повисла маленькая, очень яркая Луна, входящая в последнюю четверть. Луна изливала на чуть присыпанную снежком равнину, спускающуюся к Фламборо-Хед, мертвенный холодный свет странного, чуть зеленоватого оттенка. Стояла полная тишина, лишь порывы ветра постукивали в стекло. Но Ричарду казалось, что он слышит тонкий посвистывающий звук низовой позёмки в сухом вереске, облетевших кустиках толокнянки, слышит морозное шуршание снежинок по мёрзлой земле.

Под стать картине за окном и настроение Ричарда. Тоскливая тяжесть лежит на душе у Дика, и нет сил сбросить её, освободиться. Снова его мысли сворачивают на злую тропку.

У памяти есть интересное свойство: мы лучше помним хорошее, чем плохое, и это прекрасно, иначе жизнь стала бы невыносимо тяжела. Но, во-первых, способность с юмором и без душевной боли оглядываться назад приходит с жизненным опытом, которого Ричарду не хватало, – он всё же оставался подростком, пусть и особенным, уникально талантливым. А во-вторых, не так уж богата была его жизнь на хорошее, разве что первые семь лет, от рождения до того дня, когда пришлось отправиться в Йорк. Зато лиха молодому Ричарду Стэнфорду уже довелось хлебнуть основательно.

…Йорк, колледж-пансионат сэра Энтони Прайса. Дику девять лет. В небольшом дортуаре – спальной комнате на десять мальчиков – предутренняя тишина. Дику снится дом, снится отец, который рассказывает ему о подвигах славных предков, о битвах при Креси и Азенкуре. Эти рассказы для маленького Дика интереснее, увлекательней любой волшебной сказки. Мальчик улыбается во сне. И тут на него обрушивается поток ледяной воды!

Ничего не понимающий, ошеломлённый Дик резко вскакивает с кровати. Мокрая ночная рубашка облепила тело. Слышен дружный издевательский гогот. Пол рядом с кроватью Ричарда натёрт сухим мылом. Сейчас, когда на мыло попала вода, пол становится скользким, словно лёд. Ноги Ричарда разъезжаются, он нелепо взмахивает руками, падает лицом вперёд, сильно ударяется лбом и носом о кровать своего соседа по дортуару, Бобби Мюррея. Из разбитого носа течёт кровь, очень больно. А глумливый гогот всё громче.

«Обделался, обделался, обезьяний раджа обделался!» – слышит Ричард хор визгливых голосов.

Боже, какие негодяи! Они не просто вылили на него полутораквартовый кувшин холодной воды, эти мерзавцы добавили в воду ополоски спитого вчерашнего чая. И теперь его кровать выглядит так, точно он и в самом деле…

Визгливый фальцет Мюррея ввинчивается в уши: «Этот индийский недоносок испачкал своими гадкими соплями мою простынку!»

Глаза Ричарда застилает багровая пелена бешенства. Одна мысль огненным колесом крутится под бровями, наизнанку выворачивает мозг: со всеми не справиться, но хоть бы с одним! Лишь бы добраться до глотки проклятого Бобби, стиснуть её изо всех сил, до хруста, заткнуть его поганую пасть, а там – будь что будет!

Он пытается встать, но вновь поскальзывается на мыльной дорожке, падает в проход между кроватями. Тогда он обеими руками хватает белобрысого Мюррея за ногу, изо всех сил дёргает на себя. Бобби с грохотом валится рядом. Дик, оставив попытки подняться на ноги, подминает врага под себя, его руки смыкаются на горле Мюррея. Тот пронзительно визжит, ему очень страшно. Прямо перед собой Бобби видит белые от неистовой ярости глаза Ричарда. Дик сейчас готов зубами, оскаленными по-собачьи, грызть Мюррея!

Но Ричарда Стэнфорда бьют по голове. Раз, другой, третий. Десяток рук отрывает его от Бобби. И снова Дика бьют по голове. Бьют чем-то тяжёлым. Может быть, тем самым полутораквартовым глиняным кувшином? Удар силён, кувшин раскалывается на черепки, а Ричард снова рушится на скользкий грязный пол.

Следующие несколько часов Ричард запомнил плохо, он словно бы выпал из реальности. Будто бы всё происходило на дне мутного водоёма, куда почти не проникает солнечный свет, где увязаешь в иле и полусгнивших водорослях. И всплыть невозможно, голова превратилась в тяжёлую чугунную гирю, тянет вниз. Страшная сила сдавливает виски, точно в них заколачивают тупые деревянные клинья.

Но вот он приходит в себя, с трудом фокусирует взгляд. Кто это перед ним? А-а, мисс Лайза Клайтон, экономка пансионата Энтони Прайса. Старая дева, ядовитая сплетница. Ричарда мисс Клайтон терпеть не может, хотя, казалось бы, за что? А вот к его старшему брату Питеру, когда тот жил в интернате Прайса, относилась с симпатией…

Скошенный назад лоб, маленький подбородок, острый носик и быстрые чёрные глаза – всё это придавало лицу экономки неуловимое сходство с мордочкой старой, умной и злобной крысы. Не раз Дику хотелось подойти поближе и проверить, не тянется ли за ней розовый голый хвост.

Экономка глядит на Ричарда с презрительным недоброжелательством, словно на нечто противное, нечистое. Так смотрят на таракана или мокрицу.

– Ричард Стэнфорд! – скрипучим голосом говорит она, брезгливо оттопырив тонкую нижнюю губу. – Как вы смели затеять безобразную драку?! За что вы избили Роберта Мюррея? Мюррей не виноват в том, что вы, Ричард Стэнфорд, обмочились в кровати. Как вам не стыдно, Стэнфорд! Ваш старший брат никогда бы так не опозорился!

Ричард не оправдывается, он молчит, чувствуя, как обжигающая ненависть переполняет его, ещё немного, и она хлынет изо рта потоком горькой желчи. Он уже не видит противной физиономии экономки, перед глазами одна клубящаяся темнота, изредка пронзаемая сполохами багровых и голубых молний. В такие минуты не хочется жить…

«Нет, я не заплачу, – думает Дик, упрямо сжимая кулаки. – Не дождётесь вы моих слёз. Я – Стэнфорд! Я потомок древнего и славного рода, рода воинов и рыцарей. Во мне течёт их кровь, и я в ответе перед ними. Как бы мне ни было плохо, я не имею права терять достоинство. Мне просто нельзя плакать!»

Да, это помогало. Там, в Йорке, среди чужих и недобрых людей, окружённый злобными мальчишками, которые травили его, Ричард часто вспоминал рассказы отца о героических прошлых поколениях графов Стэнфордов. Сам Уильям Стэнфорд всегда очень гордился своими предками и хотел, чтобы младший сын тоже испытывал это чувство.

Было чем гордиться! Стэнфорды по праву считались одним из самых старинных и славных родов Йоркшира. Пятьсот лет назад, после битвы при Пуатье, Эдуард, Чёрный принц – так звали наследника соратники за цвет его доспехов – плашмя ударил мечом по плечу Джона Стэнфорда, посвятил его в рыцари. Там, на болотистом берегу Луары, тридцатилетний Джон нанёс таранный фланговый удар, опрокинул ряды французских арбалетчиков. Этот эпизод исторической битвы стал переломным, принёс англичанам скорую победу. Тогда у Стэнфордов появился родовой герб – вставшая на дыбы белая лошадь в красном поле. И гордый девиз: «Plus ultra!» – «Всё дальше!». С тех пор, со Столетней войны, служение интересам Англии, рыцарская верность и честь стали непреложным законом для Стэнфордов.

Веком позже, во время войны Роз, Стэнфорды показали, как они умеют быть верными. Стэнфорды с самого начала были горячими сторонниками Белой розы, стояли за Йорков. Джек Стэнфорд, внук сэра Джона, считал себя вассалом милорда герцога Глостерского, прославленного горбуна, чьё имя наводило ужас на Ланкастеров. Сэр Джек преданно служил своему доблестному сюзерену, храбро дрался в жестоких битвах гражданской войны. В те злые годы измена и предательство словно бурьян и сорная лебеда расцвели среди английского дворянства, заглушая и Белую розу Йорков, и Алую – Ланкастеров. Иные рыцари чуть ли не кичились своей беспринципностью, готовностью продать и предать кого угодно. Взять хоть бы знаменитого графа Уорвика, блестящего военачальника и убеждённого изменника!..

Так вот, ни разу в душах сэра Джека Стэнфорда и двух его младших братьев – Фрэнсиса и Найжела не шевельнулась тень предательства. Стэнфорды были верны герцогу Глостеру, когда он шёл к трону, оставались преданными слугами короля Ричарда III Йорка, сохранили верность Белой розе и тогда, когда последний король из династии Плантагенетов пал жертвой интриг и предательства, потерял корону вместе с жизнью на трижды проклятом поле битвы под Босуортом. Но вот любви и преданности Стэнфордов погибший король не потерял.

«Дикки, – говорил маленькому Ричарду отец, граф Уильям Стэнфорд, – я дал тебе имя в честь короля Ричарда Третьего. В честь великого горбуна. Я, мой мальчик, преклоняюсь перед этим человеком. Он был образцом рыцарской доблести, блестящим полководцем, умным и дальновидным политиком, последним великим королём на английском троне. Мы, Стэнфорды, всегда честно служили Англии и её королям. Твой прапрадед, сэр Роберт Стэнфорд, храбро сражался при Нейсби и сложил голову в бою с «железнобокими» Оливера Кромвеля. Но я скажу тебе, сынок: Тюдоры и Стюарты – выскочки рядом с Плантагенетами! О Виндзорах что и говорить, хоть я и чту нашу королеву Викторию… Никогда не верь злобным наветам на Ричарда Третьего. Его бессовестно оболгали, сделали в глазах потомков хитрым и жестоким чудовищем, властолюбивым маньяком, шедшим к трону по трупам. Это гнусная клевета, сын мой! Помни: историю пишут победители, и горе, если им не хватает порядочности, чтобы не смешивать побеждённых с грязью. Первый из Тюдоров, Генрих Ричмонд, Генрих Седьмой, жалкий торгаш и ничтожество по сравнению с Ричардом Йорком! Победа Ричмонда при Босуорте была бесчестной победой, Генрих купил её на французские деньги, хоть об этом предпочли быстренько позабыть. Его внучка, дочь развратницы Болейн, Елизавета, которую принято называть Великой, была превосходной королевой. Англия многим обязана ей. Тем не менее Елизавете тоже не хватило благородства на то, чтобы не лгать о последних годах короля Ричарда! Наш великий бард, Уильям Шекспир, добросовестно заблуждался, когда писал свои исторические хроники. Но я говорю тебе правду: ты должен гордиться своим именем, это имя истинного рыцаря и великого короля. Рано или поздно правда пробьёт себе дорогу, и все англичане будут с благоговением и гордостью вспоминать о Ричарде Третьем Йорке!»

О, как помогала Дику эта прививка мужества, данная ему отцом, как поддерживала она дух Ричарда в самые трудные, самые тяжёлые минуты!

Что ещё выручало юного Ричарда, давало силы жить и оставаться самим собой в удушливо-злобной атмосфере интерната Прайса, среди всеобщего презрительного недоброжелательства и травли? Сильнейшая тяга к знаниям, желание учиться, вкус к этому занятию. Дик Стэнфорд был жаден до знаний, а природа наделила его изумительной памятью, острым аналитическим умом и выраженной способностью не просто легко усваивать новое, но осмысливать его по-своему, оригинально и нестандартно.

Ричард схватывал всё буквально на лету, в том, что касается химии, физики, биологии, словом, естественных наук, мальчик проявлял феноменальную одарённость, граничащую с гениальностью. Остальные области знаний, скажем, литература, оставляли его равнодушным. Именно в Йорке перед Диком встал главный вопрос, найти ответ на который сделалось его мечтой, основной целью жизни. Правда, осознал он эту цель позже, немного повзрослев, уже вернувшись в Стэнфорд-холл.

Больше всего мальчика интересовала проблема взаимодействия души и тела человека, а ещё более конкретно: можно ли влиять на человеческую душу, влияя на тело с помощью химических и физических агентов? Можно ли вообще улучшить род человеческий, дать людям новую мораль, сделать их добрее, воздействуя на них подобным образом? Конечно, Ричард, при всех своих недюжинных способностях, был ещё слишком мал, чтобы сформулировать проблему так чётко, так определённо и в настолько точных терминах. Но на подсознательном уровне он ставил вопрос именно так.

Учитель естествознания в колледже Прайса был очень неплохой, хоть и он относился к юному Стэнфорду безо всякой теплоты. Тоже ведь можно понять человека: кому понравится, когда десятилетний мальчишка соображает куда лучше, чем ты сам? Нужно быть просто превосходным педагогом, чтобы снести такой удар по самолюбию! Но Дик всё же многое почерпнул на его уроках, хоть главным источником пополнения знаний для Дика уже тогда стало самостоятельное чтение и его загадочный дар, позволяющий мальчику видеть глубинную сущность любого вещества.

Здесь Ричарду повезло: библиотека интерната Энтони Прайса оказалась очень богатой. Было что почитать, и мальчик читал взахлёб.

Тогда-то Ричарду впервые попались очень трудные для понимания, но до чего же захватывающие трактаты великих алхимиков и натурфилософов прошлого: Альберта Великого, Парацельса, Ибн Сины, Галена… В трудах этих выдающихся мыслителей Дик с радостным удивлением натолкнулся на идею панацеи – универсального целительного средства, излечивающего от всех болезней, мечты алхимиков и врачей Средневековья. Причём панацея способна не только излечить человека, но и сделать его лучше, чище, добрее! Благотворно повлиять на его душу. Да-да, не только философский камень, способный обращать в золото всё что ни попадя, влёк естествоиспытателей прошлых веков!

И Ричард начал мечтать о том, как он найдёт или создаст такое средство. А что людей необходимо сделать добрее – хотя бы и против их воли! – мальчик успел убедиться на собственном печальном опыте.

…Йорк, колледж-пансионат сэра Энтони Прайса. Дику идёт одиннадцатый год. В этот последний год своего пребывания в колледже Дик обзавёлся подружкой. Ею стала небольшая изящная кошечка, прижившаяся на кухне пансионата. У неё была короткая ярко-рыжая шёрстка, белый треугольничек на груди и белые носочки на лапках. За цвет шкурки и пронзительно-зелёные, светящиеся в темноте глаза Ричард прозвал кошечку Sparky – Искорка.

Это полная ерунда, что кошки не способны на подлинную привязанность к человеку. Как ещё способны! Искорка, по крайней мере, явственно выделяла Ричарда из всех, как могла, старалась выказать мальчику своё дружелюбие и симпатию. Она даже сопровождала Дика, когда тот прогуливался по саду пансионата, а для кошек совместная прогулка с человеком – признак сильной к нему привязанности.

Рыжая кошечка каким-то непонятным образом узнавала, когда Ричард уходил в библиотеку колледжа и сидел там, погрузившись в очередной натурфилософский трактат или просто мечтая о чём-то своём. Тогда Искорка проникала в библиотеку, тихой незаметной тенью прокрадывалась к своему любимцу и мягко вспрыгивала на колени мальчика. Она устраивалась поудобнее, сворачивалась в пушистый клубок и заводила свою ласковую мурлыкающую песенку. И на сердце у Дика Стэнфорда становилось веселее. Он гладил кошку по тёплой спинке, чесал за ушком. Искорка поднимала голову, смотрела в глаза мальчику своими чуть раскосыми ярко-зелёными глазами. Было в её взгляде нечто древнее, загадочное, будоражащее воображение. Ричарду порой казалось, что Искорка может читать его мысли.

«Может быть, впрямь звери в чём-то мудрее людей? – думал в такие минуты Ричард. – Может быть, им открыто что-то, недоступное для нас, утраченное нами? Вот интересно, есть ли у зверей бессмертная душа? Франциск Ассизский уверял, что да. Впрочем, у Искорки она точно есть. Я в этом ничуть не сомневаюсь. И душа эта куда чище и светлее, чем многие человеческие души…»

Случалось, что ночью Искорка осторожно пробиралась в дортуар. Она подходила к кровати Ричарда, тихо вопросительно мяукала. Ричард спускал руку вниз, гладил кошку. Тогда Искорка одним быстрым движением оказывалась рядом с мальчиком, забиралась под одеяло. Она тесно прижималась к боку Ричарда, «месила тесто» лапками, слегка покалывая Дика острыми когтями. Иногда кошечка лизала его в щёку шершавым, точно маленькая тёрка, языком. Так в обнимку, под мурлыканье, становившееся всё тише, они и засыпали.

Людям, тем более детям, – а Ричард Стэнфорд, несмотря на все свои редкостные таланты и способности, всё же оставался ребёнком! – жизненно необходимо, чтобы кто-то относился к ним с теплотой и любовью. Кошка? А почему бы и нет?! Звери ведь лгать не умеют, их дружба и любовь неподдельны. В удушливом мраке всеобщего недоброжелательства, окружавшем Дика, рыжая кошка стала самой настоящей искоркой, удачно мальчик её назвал.

Человеку нужно не только, чтобы любили его, он сам тоже очень хочет кого-то любить! Без этого жизнь его пуста. Только – вот беда! – душевно прикипев к кому-нибудь, человек становится куда уязвимее.

Ричард снова встал с кровати, обхватил голову руками. Ему уже случалось испытывать всё это несчётное число раз, но легче не становилось. Скорее наоборот – душевная рана, полученная три года назад, болела всё сильнее. Он не умел избирательно выбрасывать что-то из памяти, да и не хотел Дик забывать свою Искорку.

…В тот трижды проклятый вечер он, зайдя в дортуар, увидел на кровати Искорку. Кошка, вытянувшись, лежала на подушке. Мёртвая. Её убили совсем недавно, она ещё не успела остыть и окоченеть. Ричард взял в руки мягкое, неживое тельце, и его затрясло. Голова Искорки безвольно откинулась, свесилась набок, из оскаленной пасти на руку Дика упало несколько капель тёмной крови. Ярко-зелёные глаза кошки потускнели, подёрнулись мутной сизоватой плёнкой.

Всё было ясно. Кто-то безжалостно свернул любимице Ричарда Стэнфорда шею… Кто? Да так ли уж это важно?! Они. Те, кто ненавидел и травил его, те, кто не остановился перед бессмысленной жестокостью, лишь бы причинить Ричарду боль посильнее.

О, это удалось негодяям в полной мере! Ричард стоял, широко расставив ноги, с убитой Искоркой в руках, а пол дортуара раскачивался под ним, точно палуба корабля в штормовую погоду. Он ничего не видел, лишь мутные серые ленты, похожие на болотных змей, свивались перед глазами Дика в спирали и кольца. Только колоссальным, запредельным усилием воли Стэнфорд сдерживал готовые хлынуть слёзы. Он опять остался один… Ричард всем существом своим ощущал тяжёлый ужас случившегося, он понимал: сейчас он может кого-нибудь убить, и нет той силы, которая остановит его. А может быть, он умрёт сам? Ведь невозможно, немыслимо перенести такое острое и всеобъемлющее страдание!

Кроме Стэнфорда, в этот момент в комнате были пятеро его соседей по дортуару. И, видимо, было в побелевшем, как извёстка, лице Ричарда нечто настолько жуткое, что все они, как один, не издав ни звука, осторожно вышли в коридор. Оставили Дика вдвоём с его погибшей любимицей.

В тот же вечер Ричард похоронил рыжую кошку под кустом боярышника, рядом с садовой дорожкой, по которой Искорка, задорно задрав хвост, частенько сопровождала его на прогулках.

Сегодня, глухой ноябрьской ночью, в холодной комнате Стэнфорд-холла, тот ужас и отчаяние трёхлетней давности, оскаленная мордочка мёртвой Искорки, лица и голоса его врагов вновь всплыли в памяти Дика. Дик вновь подошёл к окну, выходящему на пустоши Фламборо-Хед, прижался лбом к стеклу. Он ждал, пока немного утихнет грызущая сердце боль.

Смерть Искорки окончательно прояснила для Дика некоторые вещи.

«Люди в большинстве своём злы, убоги и пошлы, – решил для себя Дик. – Но это вовсе не означает, что никто из людей не может подняться над убожеством и пошлостью. Жил же, например, человек, чьё имя я ношу, великий король, храбрый и благородный Ричард Йорк! И те, кто выше других, должны стараться помочь этим другим, должны попытаться вытащить их из засасывающей трясины злобы и жестокости. Как? Самые сильные слова, самые прекрасные проповеди если и помогают, то ненадолго. Сам Господь устами своего сына сказал людям, как они должны жить! И что же? Изменилось за последние почти две тысячи лет что-то к лучшему? Да ведь, пожалуй, не изменилось, хоть сказано всё было предельно ясно. Значит? Значит, нужно что-то повесомее, чем слово. Что-то материальное, что-то такое, с чем не поспоришь, что-то, заставляющее человека измениться! Вот где помогла бы панацея! Только исцелять это волшебное средство должно не тела, а души людские…»

Вот так сильные люди извлекают уроки даже из своего страдания и отчаяния. И возраст тут не помеха. Не бывает вовсе бесполезного жизненного опыта, пусть даже сколь угодно горького. Потому что именно он определяет и формирует структуру личности.

Ричарду так и не удалось уснуть этой ночью. Дождавшись, пока как следует развиднеется, он оделся и вышел в сад Стэнфорд-холла.

Утро выдалось тёплым и сырым: морской бриз окончательно растрепал вчерашние тучи, а неяркое ноябрьское солнце всё же прогнало ночной холод. На голых стеблях лебеды и бурьяна, на пожухшей траве, на последних листьях лежала пушистая густая изморозь. Её игольчатые кристаллики отсверкивали гранями, переливались в солнечных лучах, медленно таяли. С деревьев срывались тяжёлые капли. От морского берега тянул зябкий ветерок. Привычно, но как-то неохотно, словно по давным-давно надоевшей обязанности, каркали растрёпанные вороны. Начинался новый день.