Читать книгу Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри - Страница 16

Дильнаваз еще спала, когда Сохраб проснулся и нашел отцовские письменные принадлежности на столе, где тот оставил их после долгой ночи воспоминаний и размышлений. Поминки по канувшим в прошлое дням и умирающим надеждам закончились, лишь когда мутный свет занимавшегося утра добрался до Густада, отдававшего дань выпитому ром-пиву.

Разглядывая перьевую ручку, Сохраб удивился: почему отец продолжал пользоваться этим рудиментом? Он тоже долго не мог уснуть, страдая от обиды, от услышанных резких слов и душевного смятения – может, он сам во всем виноват? Ответ на этот вопрос был непрост, искать его следовало в огороде прошлого, где память вскапывала и заново засаживала делянки по собственному выбору. Зерно Сохрабовых тревог проросло давным-давно, задолго до вчерашнего вечера, еще тогда, когда его родители обнаружили, как легко их первенцу все дается: и дома, и в школе, и в работе, и в играх. Казалось, нет ничего, чего бы не сумел сделать Сохраб, причем сделать отлично. Шла ли речь об арифметике, уроках творчества, гуманитарных науках, он каждый год получал несколько премий в день вручения наград. Постоянно завоевывал он и призы за ораторское мастерство и участие в дебатах. С межшкольного соревнования театральных кружков спектакль, в котором он участвовал, увез главный трофей. На конкурсах изобретателей его экспонаты занимали первые места. И вскоре Густад и Дильнаваз уже не сомневались, что сын у них особенный.

Поэтому, естественно, когда Сохраб проявил интерес к авиамоделированию, Густад уверовал, что сын станет авиаинженером. Модели знаменитых зданий в миниатюре, выполненные Сохрабом, навели Густада на мысль, что сына ждет будущее блестящего архитектора. А возня со всякими механизмами вроде консервных ножей могла означать только одно: сын будет многообещающим изобретателем. Разумеется, судьба Сохраба могла оказаться намного плачевней, поскольку любовь и слепая вера родителей в сына были способны наделать куда больше бед.

Единственным провальным увлечением Сохраба в школе был его роман с насекомыми. В восьмом классе его наградили за общие достижения в учебе книгой под названием «Узнай больше об энтомологии». Он прочел ее, несколько дней над ней размышлял, а потом стал ловить бабочек и мотыльков самодельным сачком. Умерщвлял он их в консервной банке с ватным тампоном, пропитанным бензином. Когда они переставали трепыхаться, открывал банку и осторожно расправлял крылышки. Обычно те были плотно сжаты вокруг ножек и хоботка, в положении, противоположном естественному, словно in extrēmis[83] бабочка пыталась защититься от ядовитых паров, прикрыв голову. Наперекор rigor mortis[84] он симметрично распластывал четыре перепончатых крылышка бабочки на расправилке[85], тоже самодельной. Через несколько дней высушенная и легкая, как папиросная бумага, бабочка бывала готова к монтированию в коллекцию.

Все хвалили его красивую работу, восхищались чудесными расцветками и узорами крыльев, как будто он сам их нарисовал. Экспонаты были пришпилены булавками, проткнутыми через грудку, и аккуратно вставлены в энтомологическую коробку, которую он сам смастерил из фанеры с помощью инструментов прадеда. Последнее доставило Густаду особую радость; глядя, как Сохраб работает инструментами его деда, он не уставал повторять: наверное, любовь к плотничанью у нас в крови.

А потом бабочки и мотыльки начали рассыпаться. Вскоре личинки уже ползали в коробке, и это было отвратительное зрелище. День за днем Сохраб мог, почти не двигаясь, сидеть и наблюдать за ними, как парализованный. Завершив свою работу, личинки исчезли так же неожиданно, как появились, и Сохраб забросил свой энтомологический ящик на темную полку возле общего туалета в чауле.

Однако этот провал не должен был опровергнуть слухи о гениальности Сохраба, поражение следовало превратить в победу. Густад был только рад взять вину на себя.

– Это была моя оплошность, – сказал он. – Вместо бензина нужно было использовать тетрахлорид углерода, а я не обеспечил Сохрабу тот сорбент, который ему требовался.

Сохраб больше не охотился за бабочками. Слава всемирно известного энтомолога была вычеркнута из Густадова списка карьер, которые он прочил сыну. После этого Сохраб сосредоточился исключительно на механике и изобретательстве. Он разобрал и собрал заново будильник, починил мясорубку Дильнаваз, привел в рабочее состояние диапроектор с увеличительным стеклом, найденный в письменном столе Густада, и показывал на стене в передней комнате кадры из комиксов, которые доставлялись с воскресной газетой: персонажи «Семейки Дэгвуда Бамстеда» или «Фантома» отражались в натуральную величину. Майор Билимория всегда присутствовал на показах и часто становился рядом с изображением, имитируя жесты Фантома: потрясал кулаком и произносил звуки вроде «тадах!», «бух!», «бах!». А после этого наступало время воскресного обеда с дхансаком.

Момент наивысшей гордости для Густада и Дильнаваз наступил, когда Сохраб, заставив Дариуша помогать ему, поставил спектакль по «Королю Лиру», собрав труппу из школьных друзей и друзей-соседей. Представление состоялось в дальнем конце двора, стулья публика приносила с собой. Сохраб, разумеется, играл короля Лира, был режиссером, продюсером, художником по костюмам и декоратором. Он же написал краткую версию пьесы, благоразумно решив, что даже аудитория, состоящая из любящих родителей, может впасть в коматозное состояние, если ей придется наслаждаться сверхлюбительским Шекспиром больше часа. Однако только когда Сохраб поступил в колледж, ему внезапно пришло в голову, что папа никогда не делал заявлений и не лелеял надежд, связанных с артистической карьерой для сына. Он никогда не слышал, чтобы отец говорил: мой сын будет художником, мой сын будет актером, мой сын будет поэтом. Нет, всегда только: мой сын будет врачом, мой сын будет инженером, мой сын будет ученым-испытателем.

Он вытер перо, закрутил крышку на бутылочке с чернилами и вспомнил, что однажды, когда век карандашей подходил к концу, отец показывал ему эту перьевую ручку. С веком чернил пришли планы на будущее. Мечта об ИТИ обрела форму, потом полностью захватила их воображение. И Индийский технологический институт превратился в Землю обетованную. Он стал их Эльдорадо и Шангри-Ла, их Атлантидой и Камелотом, их Шанду[86] и страной Оз. Это был храм Святого Грааля. И все будет дано, и все будет возможно, и все сбудется для того, кто совершит паломничество туда и вернется со священной чашей.

Тщетно было бы пытаться разделить нити энтузиазма, вплетенные в эту благородную ткань. Выяснить, кому изначально принадлежала идея и кого следует теперь винить, было так же трудно, как распознать, какая капля муссонного ливня первой коснулась земли.

На столе лежало два письма. Сохраб быстро пробежал глазами письмо майора и начал читать написанный изящным почерком отца ответ, когда Дильнаваз поднялась с постели во второй раз. Она чувствовала, что должна что-то сказать насчет прошлого вечера, но сын заговорил первым:

– Ты читала письмо от дяди майора?

– Какое письмо?

Он протянул ей листок.

– Наверное, какое-то старое, – сказала она. – Ты же знаешь, как папа любит все хранить.

– Нет, это пришло всего четыре недели назад. Посмотри на штемпель.

Густад, с темными кругами вокруг глаз, проковылял мимо, направляясь в ванную. Она дождалась «контрольного сигнала» – металлического лязга затычки – и заметила:

– Он так поздно лег вчера. – Ее голос звучал чуть укоризненно.

Позднее, когда Густад пил чай, она сказала:

– Мы видели письмо.

– Я не понимаю, кто такие «вы». Для меня тут есть только один человек – ты.

Она пропустила его замечание мимо ушей.

– Ты начал прятать почту? Интересно, что еще ты скрываешь?

– Ничего! Просто хотел поразмыслить о письме Джимми без того, чтобы мне давали тысячу советов все гении этого дома. Вот и все.

– Тысячу советов? – Дильнаваз опешила. – Двадцать один год мы все обсуждали вместе. А теперь я стала помехой? Ведь Джимми даже не сообщил никаких подробностей. Откуда тебе знать, что ты поступаешь правильно?

Густад ответил, что подробности не имеют значения, помощь другу – дело принципа.

– Все это время я только и слышал: майор то, майор это. Я говорил: забудьте о нем, он исчез как вор. Так нет же. А теперь он просит помощи, я говорю да, но ты все равно недовольна.

– А вдруг это что-то опасное?

– Чушь. – Он указал на Сохраба. – Почему этот ухмыляется как осел?

– Папа, не распаляйся снова, – сказал Сохраб. – Я думаю, ты правильно решил, но…

– О! Он думает, что отец решил правильно! Ты ему сказала, что он мне больше не сын? – С подчеркнутым сарказмом Густад издевательски склонил голову. – Благодарю, благодарю вас, сэр! Благодарю за ваше одобрение. Ну, продолжай: что – но?

– Но я вспомнил, как дядя Джимми и твои друзья рассуждали о политике. Он, бывало, говорил: «Если хотите избавиться от этих проходимцев из Национального конгресса, есть только один выбор: коммунизм или военная диктатура. Забудьте о демократии на несколько лет, она – не для страны, умирающей с голоду…»

Он очень похоже имитировал четкий бас-баритон майора, и Дильнаваз улыбнулась. Густаду тоже понравилась его имитация, но он тщательно скрыл это. Сохраб продолжил:

– Представь себе: а если дядя Джимми планирует переворот, чтобы свергнуть наше коррумпированное правительство?

Держа блюдце с чаем в одной руке, Густад другой схватился за лоб.

– Опять этот идиотский разговор! Лучше представь себе что-нибудь полезное, представь себя в ИТИ! – Он помассировал лоб. – То, что Джимми, бывало, говорил, это всего лишь разговоры. Чего не скажешь, когда вокруг засуха, наводнение и нехватка всего?

– Знаю, знаю, я просто пошутил. Но как насчет наших руководителей, которые поступают противозаконно? Взять хотя бы лицензию на производство автомобилей, которую получил сын Индиры. Он говорит: мама, я хочу делать автомобили. И тут же получает лицензию. Не выпустив ни одного «Марути», он уже сделал себе на нем целое состояние и спрятал его на швейцарских банковских счетах.

Дильнаваз внимательно слушала рассказ Сохраба о том, как первый опытный образец автомобиля разбился во время испытаний, но тем не менее был одобрен к производству по приказу с самого верха. Она была сейчас самозваным рефери между отцом и сыном, и выражение ее лица отражало счет поединка.

– Приятно видеть, что твой сын читает газеты, – сказал Густад, допив чай из блюдца. – Он мог бы стать гением, но позволь мне кое-чему его научить. Что бы ты ни прочел в газете, сначала отдели половину – это соль и перец. От того, что осталось, отними десять процентов. Это имбирь и чеснок. А иногда, в зависимости от способностей автора-журналиста, еще пять – это молотый чили. Тогда и только тогда получишь правду, без масалы и пропаганды.

Дильнаваз понравился его импровизированный урок. Счет на ее «табло» обновился. Густад откинулся назад и подвинул свою чашку к чайнику.

– Но я слышал это от живого свидетеля, – возразил Сохраб. – От одного из моих товарищей по колледжу. Его отец работает в испытательном центре.

– Товарищ по колледжу! Слушаешь идиотские разговоры и забиваешь себе голову всяким мусором. Скажи спасибо, что у нас демократия. Будь тут как в России, тебя с твоими товарищами уже упаковали бы и отправили в Сибирь. – Он потер лоб. – Когда он ведет такие речи, у меня мозг вскипает! Предупреждаю: если со мной случится удар, виноват будет твой сын.

Продолжая следить за их разговором, Дильнаваз все больше расстраивалась. То, что поначалу походило на острые дебаты (она почти радовалась, надеясь, что они приведут к улаживанию ситуации), вновь разгоралось во вчерашний костер. Она сделала знак Сохрабу ничего не отвечать.

– Говорю в последний раз: послушай меня, забудь про своих друзей, забудь про свой колледж с его бесполезным дипломом. Подумай о будущем. В наше время любой поденщик, любой клерк, работающий за две пайсы, имеет степень бакалавра искусств. – Он взял свой ответ майору Билимории и пошел к письменному столу за конвертом.

Дильнаваз кивком велела Сохрабу идти за ней. В кухне она выбрала из корзинки лайм и сказала сыну, чтобы он закрыл глаза.

– Зачем? – воспротивился тот. – Что ты собираешься делать с этим лаймом?

– Это не причинит тебе вреда, просто немного вправит мозги.

– Что за бред? Мозги у меня и так на месте.

Она шикнула на него и умоляюще попросила смирить свою гордыню и сделать это ради нее.

– Существует столько всего, чего наука не может объяснить. А этот лайм ничем тебе не навредит.

– Ну ладно! – Он нехотя закрыл глаза. – Сначала папа драматизирует, потом ты занимаешься колдовством. Вы меня с ума сведете.

– Не груби. И не надо громких слов. – Держа лайм в правой руке, она семь раз обвела им вокруг головы сына по часовой стрелке. – Теперь открой глаза и смотри на него внимательно. – Она опустила лайм вниз, к его ногам, и положила в пакет из коричневой бумаги. Потом, позже, она выбросит его в море. Этот последний шаг был, по словам мисс Кутпитьи, решающим: ни в коем случае нельзя было выбрасывать лайм вместе с мусором.

Внезапно все, что сказала мисс Кутпитья, показалось ей исполненным глубокой мудрости.