Читать книгу Взывая к мифу - Ролло Мэй - Страница 4

Многие аспекты влияния мифов на нашу жизнь, их вклад в нее можно разделить на четыре рубрики. Во-первых, миф дает нам ощущение своей идентичности, отвечая на вопрос «кто я такой?». Когда Эдип восклицает: «Мне надо понять, кто я такой и откуда я родом!»[20], и когда Алекс Хейли ищет свои корни, этим они оба иллюстрируют эту функцию мифа.

Во-вторых, мифы позволяют нам ощущать себя частью сообщества. Подтверждение факта того, что наше мышление мифологично, просматривается и в нашей верности своему городу, нации и даже своему колледжу и его спортивным командам. Это привело к появлению таких явлений, как «троянцы» или «49-ники»[21], в основе природы которых лежит мифическое начало. Эти явления были бы абсолютным абсурдом, если бы мы не учитывали того, что они иллюстрируют важную связь людей с общественным интересом, патриотизмом и другими подобными глубинными чувствами и отношениями к обществу и нации.

В-третьих, мифы лежат в основе наших моральных ценностей. Это исключительно важно для живущих в наше время людей в условиях размывания морали и даже – в некоторых совершенно безумных случаях – ее полного разрушения.

В-четвертых, мифология – наш способ разобраться в непостижимой тайне сотворения. Это относится не только к происхождению/сотворению нашей Вселенной, но и к научному творчеству, к мистическому «озарению» в искусстве, к поэзии и любому появлению новых идей в наших головах. «Миф – это одеяние тайны», – прозорливо написал Томас Манн в предисловии к своей замечательной книге «Иосиф и его братья», основанной на древних легендах.

Дьявол и Чарльз

Вот случай, который иллюстрирует, что такое миф об идентичности личности.

В жизни одного искусствоведа возникли серьезные трудности, связанные с его кризисом как писателя. Чарльз – назовем его так – в течение нескольких лет сталкивался с накатывавшими на него время от времени приступами отчаяния. Не будучи человеком религиозным, он во время Второй мировой войны на короткое время приобщился к католичеству. Им руководила отчаянная надежда получить хоть какую-то помощь, которая даст ему возможность взять себя в руки. Он также испробовал множество других разнообразных способов, включая классический психоанализ, но все эти подходы оставались для него на уровне болтовни и никогда не проникали вглубь души. В течение нескольких месяцев он продолжал свою борьбу самостоятельно, а затем, окончательно отчаявшись, снова обратился ко мне для проведения психоанализа.

В процессе разбора своих свободных ассоциаций после нескольких месяцев психоаналитической работы он сказал: «Я – писатель, который ничего не пишет… Я – человек, который не платит по своим счетам, я – нуждающийся человек. Когда я иду по улице, то ощущаю себя так, как будто говорят не “Смотрите, это Чарльз”, а “Смотрите, тут вот какой-то убогий!”». Я поразился, услышав это. Мне показалось, что для него это нечто большее, чем просто какие-то слова. Он на самом деле идентифицировал себя с персонажем мифа об убогом бродяге, этот персонаж стал для него реальным.

Позднее он заявил: «Мой невроз защищает мою душу… Он самое драгоценное, что у меня есть… Если я смогу поправиться, то это для меня самого будет поражением». У него вызывали искреннее отвращение популярно сформулированные цели терапии, а именно вернуть человеку работоспособность, сделать его счастливым, хорошо адаптированным. Хотя он прекрасно знал, что ни он сам, ни я не ставили перед собой таких целей, он чувствовал, что их ставит культура. Поэтому он испытывал искреннее отвращение к современной светской культуре.

Аналитическая работа с ним достигла кульминации, когда в потоке его свободных ассоциаций прозвучало высказывание: «Для Бога сатана был бунтовщиком». Он с удовольствием задумывался над фразами типа «Сатана – это спаситель! Сатана – бунтарь!»

В ходе дальнейшего анализа мы намеренно уделили особое внимание мифу о сатане, с которым он самоидентифицировался. Он подчеркивал, что сатана в ипостаси Люцифера был низвергнут с небес и существовал по воле того, против чего он восстал. Поэтому, заключал он, он сам существует только благодаря мифу о себе как о бунтовщике, повстанце. Неудивительно поэтому, что его душа была защищена неврозом; на самом деле этот невроз и представлял собой суть его души! Он подчеркивал, что его вера в сатану не была формой манихейства, так как сатана сам верил в Бога. Когда в процессе психоанализа мы с ним пришли к мифу о сатане, стало ясно, что этот миф сводит в единое целое ряд ранее распавшихся на отдельные части черт его характера, структура которого от нас до того ускользала: его бунтарство, его негативизм и – наряду с этим – его заметный творческий потенциал как писателя.

Причина, по которой предыдущие попытки психоанализа Чарльза оказывались неэффективными, видится в том, что эти попытки были чересчур рационалистическими. Они представляли собой по большей части рассудительные разговоры, которые Чарльз мог вести бесконечно, но они никогда не затрагивали его глубинные эмоциональные уровни. Миф о том, что он «повстанец против бога», высвободил его невротическое чувство вины, в результате чего он смог принять уже «нормальное», присущее каждому человеческому существу чувство вины, что оказалось стимулом к терапии. Теперь он обрел чувство самоуважения, одновременно оставаясь «конструктивным» бунтовщиком; у него исчезла потребность саморазрушения. В нашем обществе так много притворства и лжи, что совершенно неудивительно, что позиция отрицания, как в случае сатаны, неизбежно выходит на поверхность в ходе психотерапии. Миф о сатане был кратчайшим путем к причинам пренебрежения и протеста Чарльза. Он противопоставлял себя всему, чему только можно, и обсуждение этого мифа было важно для достижения нами успешного результата психоанализа и лечения.

Точно так же, как Чарльз выстраивал свою жизнь, будучи подсознательно слишком зависимым от мифа о сатане[22], так и каждый из нас имеет свой собственный миф, вокруг которого мы конструируем свои жизни. Такой миф поддерживает нашу целостность и дает нам силы проживать наше прошлое, жить дальше в будущем и при этом не пренебрегать каждым мгновением настоящего. Миф наводит мост над пропастью между сознательным и бессознательным, поэтому мы можем говорить о некоей целостности всего того огромного разнообразия, которое составляет каждого из нас самих. Форм, которые подобный миф может принимать, разумеется, бессчетное количество. Мифы, которые приходят с нами на психоаналитические сессии, уникальны точно в той же мере, в какой каждое человеческое существо отличается от другого. Но каждый индивидуальный миф в общем и целом является вариацией на одну из центральных тем классических мифов, в рассмотренном случае это тема сатаны, которая отражает динамику и экзистенциальные кризисы в жизни каждого человека.

Проблема идентичности существует для наших пациентов и для всех нас, как подчеркивал Эрик Эриксон, и мы сможем прийти к ее решению, слушая и слыша те различные мифы, с которыми пациенты приходят к нам. Потому что мы все думаем о себе не в моральных или рациональных категориях, а, скорее, воспринимаем себя как главных героев драмы жизни. Каждый из нас может быть героем или героиней, преступником, мошенником, простым наблюдателем или любым другим персонажем в драме, а испытываемые нами эмоции будут соответствовать этим персонажам.

На самом деле наше сознание становится значительно более богатым, когда вбирает в себя так называемые деструктивные мифы типа мифа о сатане. Как написал на подаренном мне экземпляре своей книги The Courage To Be («Мужество быть») Пауль Тиллих: «Самоподтверждение бытия тем сильнее, чем больше небытия оно может принять в себя»[23]. Понятие сатаны в наше время, безусловно, имеет ярко негативную окраску, поэтому у тех психоаналитиков, которые работают под лозунгом «акцент на позитиве», наблюдается тенденция заглаживать всякие подобные негативные элементы. Но если следовать такому подходу, то будет игнорироваться факт того, что всякий осознанный миф в нашем бессознательном уравновешивается картиной чего-то совершенно противоположного. Если сатаной просто пренебречь, то с практической точки зрения это будет означать также пренебрежение тем позитивным, что нас заботит больше всего.

Сатана оказывается удивительно сильным мифическим персонажем, имеющим множество имен и псевдонимов, несущих в себе сатанинскую «энергию», – Люцифер или Мефистофель. Сатана спорит с богом в прологе Книги Иова, а также в аналогичном вступлении к «Фаусту» Гете, где Фауст спрашивает Мефистофеля: «Так кто же ты?», на что дьявол отвечает:

Без мифа о сатане «Потерянный рай» Мильтона производил бы гораздо менее сильное впечатление; «Моби Дик» утратил бы свою суть, если бы в душе капитана Ахаба не было чего-то сатанинского. Из современных психиатров о сатане положительно отзывается Харри Салливан, и причина этого ясна – сатана символизирует собой то, что является главным предметом психотерапии. Ныне покойный гарвардский психолог Хенри Мюррей написал о сатане очень много, описав, как он эволюционировал от Люцифера, «утренней звезды» и «сиятельного, первого и наивысшего из ангелов» в некое создание, которые мы ошибочно презираем как дьявола[25].

После осознания и принятия мифа о сатане Чарльз начал успешно разбираться в самом себе. Если психоаналитическая работа нацелена на то, чтобы быть глубокой и успешной в длительной перспективе, она должна помогать пациенту разобраться в подобном зле и прочувствовать, пережить заново миф, в котором человек совершает полное опасностей путешествие в свой собственный ад. Этот мучительный путь мы обсудим в главе 9 «Психоаналитик и путешествие в ад».

Сон пациентки об Афине

Еще один пример использования мифа как способа найти себя – случай с Урсулой, не так давно разменявшей четвертый десяток, которая училась в Голливуде и снялась в нескольких фильмах. Она ранее уже дважды проходила достаточно длительные курсы психотерапии, но, несмотря на хорошо складывавшиеся отношения с аналитиками, ее психологические расстройства никуда не уходили. Она ощущала неспособность даже выйти из дома одной (к моему кабинету для проведения сессии ее доставлял нанятый водитель), а факт того, что она не могла заставить себя ходить на танцы, посещать вечеринки или премьерные спектакли на Брод-вее, в которых участвовал ее муж, тревожил ее очень сильно. Она страдала от того, что она лесбиянка, в чем сама себя убедила (это оказалось совсем не так), и что ни разу за всю жизнь не достигла удовлетворения при сексуальных контактах с мужчинами.

В течение первого месяца психоаналитической работы в конце отведенного ей часа она часто спрашивала меня: «Как вы думаете, я смогу преодолеть эти проблемы?» На что я обычно отвечал в духе: «Вы сможете, если по-настоящему захотите этого». Подобные ответы всегда немедленно приводили ее к вспышкам гнева. Действительно, я что, не понимаю, что она бы не проделывала эти изматывающие поездки ко мне, если бы на самом деле не стремилась устранить эти свои блоки?

Ближе к концу первого месяца психотерапии она рассказала о том, что ей приснилось:

У меня оказался рассеченным лоб. Я поискала, чем бы себя перевязать. Смогла найти только прокладки «Котекс». Наложила одну из них на порез. Теперь все в порядке, если вы ничего не имеете против.

Ее ассоциации с этим сном сводились к тому, что порез соотносился с ее визитами ко мне; мы «взрезаем» ее голову и проникаем внутрь. Так как рана локализовалась на лбу, то это могло означать, что она склонна к размышлениям и интеллектуальным разговорам, что мы и так знали, но это не мешало нам работать достаточно продуктивно. Прокладка «Котекс», вероятно, отчасти означала ее стремление сексуально обольстить меня, но оно не достигало такого уровня, чтобы быть препятствием и причинять какое-либо беспокойство. Остальные ассоциации с «Котексом» несли в себе смысл, связанный с произведением потомства: так как «Котекс» используется во время менструации, то она может родить ребенка (это могло свидетельствовать о ее ожидании позитивных результатов нашей терапии, однако я тогда посчитал, что еще слишком рано как-либо сообщать ей это). Оговорка «если вы ничего не имеете против» выглядела просто показателем «хорошего воспитания» человека среднего класса.

Но разве это все?

Ни в коем случае! В этом сне заключался древний миф, являвшийся, по моему мнению, более важным моментом, чем все, о чем до сих пор было сказано. Это история о рождении Афины, которая явилась из головы Зевса уже в полном вооружении. Именно рождение Афины было андрогинным; у нее не было матери, и считалось, что именно это наделило ее способностью быть беспристрастным судьей в последней части великой трилогии Эсхила «Орестея», что знаменует начало человеческой цивилизации.

На первый взгляд этот миф, таившийся во сне, мог означать, что мне как психотерапевту приписывается значение Зевса, что на короткое время могло польстить моему самолюбию. Но стоп: рана, порез был на ее лбу – не на моем. Поэтому именно она становилась на место царя богов и свершителя чудес! Я мог ощущать некую конкуренцию, ибо в моем кабинете вдруг очутился Зевс, готовый разродиться новым существом.

Миф из этого сна дал мне еще две подсказки, которые были важны в аналитической работе. Во-первых, он давал ощущение силы и откровенной решительности по отношению к рождению ребенка, а все это в свою очередь давало мне надежду на хороший прогноз: была большая вероятность того, что Урсула сможет контролировать свой невроз (что она и сделала). Во-вторых, он дал мне понять, что мои слова «если по-настоящему захотите этого» в ответ на каждый ее вопрос о своих перспективах оказались очень кстати, а те мимолетные вспышки гнева после каждого такого моего ответа становятся объяснимыми, если принять во внимание ее тайную (и, вероятно, неосознанную) цель – оказаться главным из богов, нанести мне поражение точно так же, как, возможно, она «победила» двух других психотерапевтов, с которыми общалась до меня. Вероятно, их ошибкой, как я для себя предположил, было то, что они целиком взяли на себя ответственность за успех ее лечения, а поэтому у нее не возникло необходимости продираться сквозь свой собственный «ад».

Читатель может задаться вопросом: а что, если пациенты – совсем простые люди, которые никогда не читали о греках или каких-либо других классиках? В то время как эта женщина была действительно в высшей степени интересной и с ней было увлекательно работать, неверным было бы считать, что она на сознательном уровне знала о существовании этого мифа. Насколько я могу догадываться, она его не знала. Это демонстрирует, что человеку необязательно специально читать мифы – миф не нуждается в этом. Мифы – это архетипические модели в человеческом сознании, как указывали Джозеф Кэмпбелл и другие специалисты. Мы все рождаемся от матери, и все умираем. Мы все занимаемся сексом или лишены этого. Мы работаем или уклоняемся от работы и т. д. Величайшие драматические произведения вроде «Гамлета» носят мифический характер в том смысле, что они живописуют экзистенциальные кризисы в жизни каждого человека. Нам не избежать признания того предположения, что миф и самоосознание являются в некоторой степени синонимами. Там, где присутствует самосознание, присутствует и миф. Сны и мечты, суть которых выражается мифом об Эдипе и которые навеваются превратностями жизни в семье, где присутствуют трое (отец, мать и ребенок), могут приходить к человеку независимо от того, читал он эту классическую драму или нет.

Юнг пишет: «Негру из южных американских штатов снятся сюжеты по мотивам греческой мифологии, а подмастерье швейцарского бакалейщика в своем психозе повторяет видение египетского гностика»[26].

Мифы, как утверждает Юнг, это оригинальные откровения предсознательной психики. Они – непроизвольные утверждения о том, что бессознательно происходит в психике. «Они являются психической жизнью первобытного племени, которое бы мгновенно распалось на части и разложилось в результате потери своего мифологического наследия, подобно человеку, потерявшему свою душу». Этот швейцарский психолог соглашается со многими другими авторитетными специалистами в том, что тревожащая бедность символов является тем условием, в рамках которого теперь протекают наши жизни[27].

Юнг полагает, что поэты общаются с той реальностью, которая лежит за пределами восприимчивости рассудка; они знают, что открыли для себя или в себе «духов, демонов и богов». Самый глубинный уровень бессознательного, пишет Юнг, может быть раскрыт только через миф и ритуал. Он рассматривает мифы в качестве необходимых промежуточных звеньев между человеческим духом и реальной природой человека. Из этой теории вытекает понятие архетипов как выражений коллективного бессознательного.

Каждый из нас благодаря «встроенным в себя» мифическим моделям участвует в этих архетипах. Они являются структурой человеческого существования. Совершенно необязательно быть большим ученым, чтобы подвергаться их воздействию. Необходимым условием является лишь экзистенциальное участие в человеческой жизни. «Я уже писал, что мифы приходят в голову человеку без его ведома», – говорит Леви-Стросс. «Для меня он [миф] описывает реально пережитое»[28]. Сны – это переложения общественных мифов, в которых мы все является участниками, в личную жизнь отдельного человека.

Первым из таких экзистенциальных кризисов, безусловно, является само рождение. Каждый из нас появился на свет под фанфары (или без них), хотя в то время мы еще ничего не осознавали. И каждый из нас позднее придает своему рождению некое значение, гораздо большее, чем просто факту. Рождение героев часто сопровождается видимыми специфическими явлениями, как описывает это Отто Ранк в своей книге «Миф о рождении героя». Дочь фараона обнаружила Моисея в маленькой кроватке, плавающей в зарослях нильского тростника. Иисус был рожден девственницей в момент, когда на востоке вспыхнула звезда. Эдип был изгнан и обречен на гибель в дикой природе сразу же после рождения. Мы все оглядываемся назад, радуемся своему рождению или ненавидим этот факт, а может – оказываемся озадачены им; или выказываем миллион различных реакций, все многообразие которых может охватить только миф.

Другой кризис наступает в возрасте пяти-шести лет. Он выражается в эдипальной тоске, которая ощущается как тяга к родителю противоположного пола. Этому соответствует миф о царе Эдипе. С наступлением пубертата, где-то примерно в двенадцать лет или немного позже, мы открываем для себя мифы, выраженные в целом наборе ритуалов, связанных с тем, что мальчики постепенно становятся мужчинами, а девочки – женщинами. Эти мифы выливаются в обряды конфирмации в христианской церкви, бар-мицвы в иудаизме или в языческие действа американских индейцев, когда мальчики становятся воинами, а девочки – женщинами, способными рожать детей.

Следующий экзистенциальный кризис развития связан со стремлением подростка утвердиться в качестве независимого субъекта, что нашло свое отражение в древнегреческой классике – в «Орестее». В античной ли интерпретации Эсхила или в современной – Сартра или Джефферса, миф об Оресте является центральной точкой кризиса, которым отмечена жизнь подростка. Она известна как борьба героя за свободу от биологических уз, связывающих его с матерью и отцом.

Затем следует кризис любви и брака с нескончаемо распространяющимися мифами об Афродите, Эросе, Психее и т. д. Экзистенциальный кризис, связанный с работой, отражен в мифе о Сизифе, который мы обсудим в разделе «Великий Гэтсби». Наконец, когда мы готовимся к уходу из этого мира, нас захлестывают волны многочисленных мифов, относящихся к этому экзистенциальному кризису. Не самыми последними из них являются данные Данте описания величия и очарования встреч с умершими друзьями и знакомыми в аду (см. главу 9). Нам кажется абсолютно невозможным расстаться с нашими близкими или с кем-то ненавистным, поэтому мы придумываем нескончаемые наказания для наших врагов и блаженства для наших друзей в бесконечных будущих жизнях.

Как замечательно написал ныне покойный профессор Гилберт Хайет, известный классицист Колумбийского университета:

Основным ответом является то, что мифы перманентны. Они – о важнейших из важных проблем, о тех, которые никогда не меняются, так как не меняются мужчины и женщины. Они – о любви; о войне; о грехе; о тирании; о мужестве; о судьбе; и они все так или иначе связаны с отношением человека к тем божественным силам, которые иногда бывают жестокими, а иногда, увы, справедливыми[29].

Неправда, что старые мифы либо умирают, либо чахнут и отходят на второй-третий план. Тот факт, что каждое осознающее само себя существо должно каким-то образом иметь дело с этими кризисами, является одним из аспектов бесконечности, к которой причастны мифы. Каждое последующее поколение заново интерпретирует мифы с целью найти соответствие между ними и новыми аспектами жизни и культурными потребностями. Великая «Орестея» имеет свои истоки в древнегреческой, еще догомеровской поэзии; эта история была заново осмыслена и интерпретирована Эсхилом как миф о молодом человеке, преодолевающем трудности в борьбе за право стать мужчиной и отождествить себя с отцом. Громадная вина Ореста, убившего свою мать, за которую его преследовали и доводили до временного помешательства фурии, получение им прощения на знаменитом суде в Афинах, где человеческие справедливость и правосудие нашли поддержку со стороны божественной силы, – все это встает на свои места.

От результата этого процесса в «Орестее» зависит судьба всей цивилизации, так как в этом глубоко символичном акте свершения правосудия судьями являются не боги, а люди. Мужчины и женщины с этого момента должны взять на себя ответственность за свою цивилизацию. Этот миф говорит нам о том, что сегодня именно нашей является ответственность и за парниковый эффект, и за другие угрозы нашему существованию на земле.

Сартр и «Мухи»

Обратимся к тому, как Сартр использовал античную драму об Оресте, которая, безусловно, является историко-культурным сокровищем и находится в ряду самых выдающихся творений человека. Можно подумать, что в наше «постфрейдистское» время, когда вопросы психологии подросткового возраста исследуются и обсуждаются без конца, драматическая история об Оресте будет интересна только как классический артефакт. Но это неправильное представление. Когда Жан-Поль Сартр почувствовал потребность в написании современной драмы для того, чтобы обратиться к французам, находившимся в отчаянии после оккупации Парижа немцами во время Второй мировой войны, он решил использовать античную историю об Оресте.

Париж в то время, можно сказать, страдал под игом нацистских завоевателей; немецкие офицеры ходили вокруг театра строевым шагом.

Сартр написал свой вариант драмы Эсхила, дав ему название «Мухи». Декорацией к драматической пьесе является бронзовая статуя Зевса, нависающая над сценой.

Жители Аргоса[30] предаются болезненному чувству вины. Орест у Сартра – семнадцатилетний юноша, появляющийся на сцене вместе со своим другом Пилосом[31]. В этом плане он является копией героя драмы Эсхила.

Но с этого момента Сартр начинает развивать свою интерпретацию античного мифа. Он делает так, что Орест вступает в спор с Зевсом, бывшим в пьесе до того только бронзовой статуей в глубине сцены. Зевс сходит со своего пьедестала и пытается уговорить юношу не совершать планируемое убийство матери, которое должно излечить жителей Аргоса от снедающего их всех чувства вины и от депрессии. Зевс символизирует власть нацистов, тех генералов, которые, возможно, в этот момент проходят мимо театра. Как противостоять авторитарной воле, когда вы – часть покоренного народа, находящегося под пятой нацистов в 1944 году?

В пьесе Зевс громогласно утверждает, что раз он создал Ореста и всех других человеческих существ, то Орест должен подчиняться его приказам. Громкий ответ Ореста Зевсу должен был воодушевить французскую аудиторию: «Но ты оплошал – ты создал меня свободным!»

Разгневанный Зевс заставляет планеты и звезды беспорядочно метаться по небу, демонстрируя тем самым свою власть создателя небес. Затем он угрожает юноше: «Понимаешь ли ты, какое тебя ждет отчаяние, если ты последуешь по пути, на котором стоишь?»

Орест отвечает фразой, до сих пор воодушевляющей нас так же, как парижан в 1944 году: «Человеческая жизнь начинается в точке самого глубокого отчаяния!»

Мир может быть несправедлив и нерационален, но мужчины и женщины могут утверждать свою свободу и перед лицом тиранов. «Орест является героем Сопротивления, – говорила Хэйзел Барнс, – который будет бескомпромиссно бороться за свободу, не испытывая угрызений совести, даже если ему придется совершить нечто, что будет означать неминуемую смерть для кого-то из его близких»[32].

Мифы в драматургии

Великие драматические произведения, такие как «Гамлет» или «Макбет», обращаются к сердцам и проникают в душу каждого из нас. Кроме того, они остаются в нашей памяти в качестве мифов, из года в год углубляя наше понимание человечности сути. Драма Беккета «В ожидании Годо» является примером такого рода. Она представляет собой проникновенный миф, который захватывает нас глубиной описываемых противоречий и отличается такой же проницательностью, остротой и страданием, как и высказывание Ницше: «Бог умер». Герои этой драмы ждут мифа, который покажет, что мы пребываем в отсутствии драмы, которая захватит нас.

Этот поиск смысла в жизни, эта погоня за ним в эпоху, когда человек находится в вечном ожидании Бога, описан с состраданием к присущей всем нам растерянности «быть человеком». Когда Эстрагон спрашивает Владимира: «Ну как, пошли?», тот отвечает: «Да, пошли», сценическая ремарка гласит: «Они не сдвигаются с места». Этот глубокий в своей проникновенности миф раскрывает всю бездну нашей человеческой неуверенности; мы живем словно лунатики. Норман Мейлер в отзыве об этой драме пишет, что сомнения относятся к «моральным… основам христианства, которые были утрачены вместе с Христом». А лондонская «Таймс» говорит, что это произведение «наполнено нежностью и сочувствием ко всему тому замешательству, в котором пребывают люди… с уколами красоты и боли»[33].

Наряду с мифами об Оресте и Эдипе, написанными в период сверкающего расцвета цивилизации и культуры Древней Греции, существуют не менее сильные мифы, берущие начало в иудейской традиции: об обретении сознания Адамом и Евой, о битве Иакова с ангелом, о пророчестве Исайи и страдающем слуге и т. д. Эти два источника античных мифов – древние греки и древние евреи – являются «отцом» и «матерью» западной цивилизации, мы навечно в долгу перед ними.