Читать книгу Все дороги ведут в Рим - Роман Буревой - Страница 4

I

Весело и непринужденно вела себя публика в просторных залах игорного дома. Безумие почти ощутимое, материальное; лица, отсвечивающие голубизною; запах табака и дорогих вин; слепящий свет и ослепленные азартом глаза; дрожащие руки; возгласы отчаяния, почти театральные; и уж вовсе театральный, ненастоящий смех. Здесь ничему никогда не удивляются. Сюда можно войти в роскошных нарядах, а выйти нагишом. Здесь проигрывают, выигрывают, уединяются в крытой галерее для Венериных забав, но никогда не влюбляются. Здесь можно все потерять, но нельзя ничего достигнуть. Наполненность и пустота соединяются в ошеломляющую пьянящую смесь. Как ночь лишь кажется непроницаемой из-за своей черноты, так этот дом мнит себя всемогущим дарителем счастья, но вместе с рассветом каждый может убедиться в обмане, покидая душные прокуренные залы; и неважно, выиграл он или проиграл.

Август появился в алеаториуме как желанный гость. Он махнул рукой, никого особенно не отличая. Его приветствовали так же непринужденно. Две девушки в сверкающих туниках тут же подбежали к императору – одна блондинка с нежным румянцем, другая стройная эбеновая кошечка в серебристом полупрозрачном наряде. Философ с трудом узнал в этой парочке двух «кобылок», которых Август оставил безутешными в «Медведе». Две другие, видимо, императора не дождались.

– Я выиграла сто сестерциев, – промурлыкала эбеновая красавица. – Могу заказать за свой счет бокал фалерна для тебя.

Август подтолкнул к столу смущенного Авреола. Зачем-то сенатор, отправляясь в алеаториум, надел тогу с пурпурной полосой. Ему было жарко, и он постоянно стирал пот со лба.

– Наш друг будет играть! – громко возвестил Август. – Давай, сиятельный! Я на тебя надеюсь! Если выиграешь, угостишь фалерном.

Авреол покорно занял место за столом, не смея возразить. Он уже смирился с потерей десяти тысяч. Постум встал рядом, готовясь насладиться потехой. Но ему помешали. Полноватый молодой человек с темными, близко посаженными глазами и пухлыми розовыми губами протиснулся к нему и дернул за тунику. Молодой человек пребывал здесь давно – на тунике меж лопаток проступила темная полоса, да и волосы на лбу взмокли и слиплись.

– Меня не пускают играть. Август, они не пускают меня! – одновременно жалобно и зло прошептал юноша, оглядываясь. Перед Августом он явно заискивал, но в то же время старался держаться дерзко.

– А, это ты Александр… – Постум произнес это имя громко и не поставил голосом точку. Будто хотел добавить еще какой-то титул, но в последнюю секунду вспомнил, что у юноши нет титула, и умолк.

– Я хочу играть! – заявил юноша, капризно выпячивая полную нижнюю губу.

Он был лишь на полтора года младше Постума, но выглядел рядом с императором беспомощным ребенком.

– Так играй!

– Меня не пускают!

Август улыбнулся краешком рта, но тут же подавил улыбку, лицо его приняло напускное серьезное выражение. Но Александр ничего не заметил. Он вообще ничего не замечал – его интересовали только деньги и зеленое сукно стола, на котором мерещилось недостижимое состояние. Плечи его нервно дергались, руки дрожали.

– Ты сильно задолжал? – с озабоченным видом спросил Постум, хотя и так знал, что мальчишка должен всем помногу, в том числе и ему. Кажется, Александр задолжал всему Риму.

– Если играешь – всегда так.

– Так плати.

– Не могу!

– А я ничем не могу помочь. Все платят по долговым обязательствам. Нищие, бедняки, солдаты и сенаторы в Календы несут свои денежки ростовщикам. Даже я плачу. И Бенит платит. Сам посуди, что станет с Римом, если мы перестанем отдавать друг другу долги? Рим погибнет. Ты можешь нюхать кокаин, пить беспробудно, трахать по десять красоток в день, но при этом платить по счетам. Это главный закон Рима.

– Говори со мной нормально… нормально говори! – повысил голос Александр, наконец расслышав издевку в словах Августа.

– Разве я как-то не так говорю?

– Постум, тысячу сестерциев, – взмолился юноша и согнулся, будто хотел поцеловать императору руку.

– У меня нет. – Август намеренно заложил руки за спину. – Видишь, я и сам не играю. А так хочется. К тому же, кажется, ты мне должен пятьдесят тысяч.

– Нет, ну ты нормально со мной говори… Так нельзя! Говори нормально… – Александр чуть не плакал. – Я отдам.

– Нету, нету, ничего нету, – сокрушенно покачал головой Август, не забывая при этом наблюдать за игрой Авреола.

Тот уже проигрывал шестую тысячу. Развлечение оказалось куда более скоротечным, чем предполагал император.

– Что же мне делать? – пробормотал Александр.

– Продай что-нибудь. Разве тебе нечего продать? Хотя бы бюст Бенита. Подойди к Авреолу и скажи: «Слышал, ты хочешь купить бюст ВОЖДЯ. Изволь, я привезу тебе мраморную голову завтра». Только скажи это громко. Сенатор Авреол непременно купит.

– Но мне нужны деньги сейчас! – не унимался Александр. Он то плакал, то смеялся, совершенно собой не владея. – Сейчас!

– Ну, так потребуй деньги вперед. За ВОЖДЯ надо платить вперед. И ВОЖДЮ надо платить вперед. Надеюсь, ты умеешь произносить слово «ВОЖДЬ» большим буквами?

– Благодарю, Август! Благодарю! – на щеках Александра выступили красные пятна. – Ты возвращаешь мне жизнь.

Он жадно облизнул губы, наклонил голову, готовясь к атаке, и направился к сенатору. Жалкий хищник, воспрянувший при виде легкой добычи. Александр подкрался сзади к Авреолу и заорал:

– Завтра бюст ВОЖДЯ твой. А сейчас тысячу немедленно! Мне! – Авреол так испугался, что уронил тессеры на пол.

– Тысячу немедленно. И бюст, самый лучший бюст Бенита – твой. Или ты отказываешься покупать бюст ВОЖДЯ?

– Да… то есть нет… – лепетал Авреол.

Дрожащими руками он протянул Александру деньги. Тот схватил пачку и помчался покупать тессеры. Тысячи ему хватило ровно на пять минут.

– Кто этот юноша? – спросил Философ у своего друга Меченого.

– Сын Бенита и Сервилии. Так что Постум приходится Александру племянником. Представляешь, как забавно?

Философ покачал головой и отвернулся. Тут он заметил стоящего у выхода на галерею человека с длинными черными волосами и черной бородкой. И длинные волосы, и борода делали его похожим на прорицателя. Сходство усиливала черная повязка на глазах. Ткань была не особенно плотной. Потому являлось подозрение, что человек следит за посетителями сквозь темную ткань. Одежда его тоже была примечательна: густо затканная золотом туника, поверх – белая тога.

– Неужели? – прошептал Философ, чувствуя, как неприятный холодок пробегает меж лопатками. Гимп, бывший гений Империи. Он получил, что хотел – Бенит заплатил ему за службу. Что ж, теперь он может укрыться за своей слепотой, как за стеной – это так удобно.

Впрочем, Гимпа разглядывал не только Философ. Высокая девушка в черном обтягивающем платье стояла возле стола с напитками и время от времени поглядывала на Гимпа. Она привлекала внимание многих мужских глаз – цветом кожи, похожим на благородную слоновую кость, каскадом черных вьющихся волос. Губы ее были ярко накрашены. Помада была как некий условный знак. Сотрется – и вульгарность исчезнет. А вот странный блеск в глубине глаз ничем не стереть, его даже не скрыть под длинными густыми ресницами. Гимп тоже заметил ее и всмотрелся. Но сквозь черную повязку трудно различать лицо, и Гимп усомнился – она? Не она? Но повязку снять не посмел. Девушка, почуяв опасность, повернулась и неспешно двинулась через зал, покачивая стройными бедрами при каждом шаге. Возле Александра она остановилась, взяла юношу за руку.

– Сыграем, дружочек? – Ее улыбка обещала все удовольствия мира. Лгала, конечно. Ибо разговор шел всего лишь об игре в кости.

– Я на мели… а так бы охотно. – Александр смутился, покраснел до корней волос. Он не знал, куда смотреть – на ее волосы или на ее губы, и в конце концов уставился на ее грудь.

– Неужто? Я слышала, ты очень богат.

– Проигрался только что. – Ему было неприятно признаться, что лично у него нет ни асса, что каждый сестерций надо выпрашивать у матери или отца.

– Жаль. – Она отвернулась и принялась рассеянно обозревать зал. Но при этом оставалась рядом. Будто намекала, что у него еще есть шанс.

– Займемся другой игрой?

– Ты же проигрался, – красавица смерила его взглядом с головы до ног, презрительно фыркнула и ускользнула от потных пальцев Бенитова наследника.

– Завтра деньги будут. Клянусь Геркулесом! – крикнул он вслед и даже побежал. Но столкнулся с каким-то солидным мужчиной. Его толкнули. Служитель вял его за локоть, отвел в сторону.

Она обернулась. Вновь улыбнулась, будто монетку уронила в подставленную ладонь.

– Значит, игра будет тоже завтра, красавчик. Без денег игры не бывает, разве не знаешь?

Черная бабочка порхала среди золотых огней. Александр облизнул губы. Деньги он найдет. Непременно. Даже если надо будет кого-нибудь ограбить и убить, он ограбит и убьет. Ради этой чернокудрой.

II

Выйдя из игорного зала, брюнетка пересекла перистиль. Темная зелень, черная бронза скульптур. Лишь серебряные глаза статуй светились в темноте. Вода в бассейне отливала изумрудом. Молодой человек с длинными светлыми волосами сидел на бортике бассейна.

– Много выиграла?

– На месяц хватит, Серторий. – Береника закурила табачную палочку. – Думаю, за месяц мы успеем устроить все, что задумали. Видела Александра. Ублюдок. Но справиться с ним легко. Даже неинтересно. Амеба… Плесень. – Она сплюнула в изумрудную воду бассейна.

– А Гимп? Ты видела Гимпа?

– Разумеется. Стоит, обмотавши черной тряпкой наглые зраки, и воображает, что никто не догадается о том, что он зряч. Гений Империи, одним словом. Каков гений, такова и Империя.

Серторий поморщился. Ему не нравилась с некоторых пор ненависть Береники. Ему с некоторых пор многое не нравилось. Почему она ненавидит? Он не понимал. Может, слаб духом… Да, слаб…

– Он тебя узнал? – спросил Серторий рассеянно, продолжая думать о своей слабости.

– Нет. Ведь мы изменились. Нас теперь никто не узнает.

«Мы изменились… – думал Серторий. – Мы изменились, и я ослаб духом. Как печально…»

Да, он слаб и не знает, куда идти. И потому послушно идет за Береникой.

III

В те дни, когда Гимп был сброшен на землю вместе другими гениями, он уверился, что и на земле останется высшим существом. Многие годы он был неистребим и неуничтожим. Облитый бензином и брошенный в пламя, он сгорел, превратился в черный остов, много дней пролежал на помойке, но регенерировал и ожил. Неумирание дарованной плоти отличало бывшего гения Империи от прочих собратьев: все другие гибли легко, как люди. Подобный дар должен был что-то значить. Но вышло, что не значит ничего: всего лишь оболочка бессмертия, но не само бессмертие; нелепая страсть графомана, умение слагать слова во фразы, начисто лишенные блеска.

Да и как иначе: что делать гению Империи на земле? Лишь наблюдать, как рушится грандиозное здание? Разве можно Колосса Родосского подпереть плечом?

Гимпа печалило, что в последние годы он перестал время от времени слепнуть. Теперь он всегда был зряч, всегда все видел, и не мог заслониться слепотой от внешнего мира. Однако зрячий Гимп на людях носил черную повязку. Ткань была тонкой, сквозь нее он различал предметы, свет и абрисы лиц. Большего и не нужно. Гений понимал, что ни его самого, ни других эта черная лента не может ни обмануть, ни даже развлечь, но продолжал раз начатую игру.

Поднявшись к себе в таблин, Гимп обнаружил, что его ждут: немолодая, но еще привлекательная женщина с коротко остриженными светлыми волосами сидела в его любимом кресле и курила табачную палочку.

– Привет! – сказала гостья. – Не ждал? Удивлен?

Он в самом деле не ожидал сегодня увидеть Арриетту. Нет, Гимп не удивился. Просто потому, что в последние годы не удивлялся ничему. Ни внезапному появлению людей, ни их исчезновению.

– Зачем ты приехала из Лондиния? – спросил он, целуя гостью в губы. Но без намека на страсть. Их губы лишь мимолетно соприкоснулись.

– Наскучило каждый день видеть одни и те же лица и слышать одни и те же речи. Захотелось разнообразия. К тому же поругалась с этой сучкой Вермой.

– Из-за чего?

– Просто так. Она меня терпеть не может. И я ее, кстати, тоже. К тому же она пишет мерзейшие стихи. Бывшая охранница сделалась графоманом.

– Ты не права, Арриетта. У нее прекрасные стихи, – запротестовал Гимп. Но все же добавил: – По нынешним безгениальным временам.

– Прекрасные?! – Поэтесса взъярилась. – Отвратительные, вонючие, дерьмовые. И не смей возражать! Хочу ее ненавидеть и ненавижу. Она отбила Марка Габиния у Валерии. Хорошо, что несчастная старая девственница явилась ко мне за помощью. Валерия выкрасила волосы в какой-то умопомрачительный лиловый цвет и нарядилась в пестрые девчоночьи тряпки. Я увезла Верму на очередное сборище поэтов, которые Марк терпеть не может. Пока мы там с наслаждением оплевывали друг друга, а Верма – с особым удовольствием крыла всех бранными словами, Валерия бросилась на шею опешившему Марку и поклялась в вечной любви. Ты бы видела физиономию Вермы, когда она обо всем узнала. Она накинулась с кулаками на Марка. Бедняга. У него даже к свадьбе не успел сойти синяк под глазом. При нашей последней встрече Верма хотела вцепиться мне в волосы. – Арриетта демонстративно погладила светлый ежик на голове. – Не вышло.

– Не будем больше говорить о Верме, – предложил Гимп. – Неужели только из-за нее ты вернулась?

– Разумеется, не только! – Арриетта затушила табачную палочку в бронзовой пепельнице в виде льва с разинутой пастью. – Я приехала, потому что Неофрон опубликовал новый библиончик.

Гимп рассмеялся.

– Ну, уж не из-за этого – точно. Когда тебя интересовали подобные книги?

– Именно из-за этого, – вполне серьезно отвечала Арриетта. – Я ждала этой тридцать второй Пустыни. Очень долго ждала. В принципе, вся жизнь моя ушла на это ожидание.

Гимп тряхнул головой, все еще не понимая, к чему клонит Арриетта, и снял черную повязку. Он по-прежнему выглядел юным красавцем, она же постарела, пусть не слишком, но все же юной девушкой назвать ее было нельзя.

– Не понимаю: ты всю жизнь ждала этого библиона? Неофроновского очередного творения?

– Да нет же! – воскликнула она раздраженно. – Ждала тридцать второй пустыни. Рубежа, предела, конца всего. Империи в том числе…

– Конца Империи? – Гимп нахмурился. – А что дальше?

– Дальше – другое!

– Что именно?

Она пожала плечами.

– Не знаю. Но не так, как прежде. Без бенитов и макринов. – Глава исполнителей Макрин был ее отцом – каждый раз Гимп как бы с трудом вспоминал об этом.

– Лучше или хуже?

– Лучше, конечно.

– А что, если хуже?

– Лучше, – упрямо повторила Арриетта. – Гимп, да что с тобой? Раньше ты говорил удивительно. Каждое слово – откровение. Каждая фраза – тайна и ловушка. Вспомни! Я балдела от каждого твоего слова. И за каждое слово тебя боготворила! А теперь ты моих простеньких придумок не понимаешь!

– Тогда я был только что с неба. Теперь стал совершенно земным. Свои сверхспособности трачу на то, чтобы ловить жуликов в алеаториуме. – Он нахмурился. Неприятно сознавать, что небеса стали слишком далеки и не понятны. – Так зачем ты явилась?

– Посмотреть, как Бенита повесят за ноги, – Арриетта тихо рассмеялась.

– Кто повесит?

– Не знаю. Но кто-то должен это сделать. И очень скоро. Империи конец. Последний акт смотреть всегда волнующе.

– Можно вопрос? – вкрадчиво спросил Гимп. Арриетта, не подозревая ловушки, кивнула. – Ты все еще берешь деньги у Макрина?

Она смутилась, но лишь на секунду.

– Беру. Стихами на хлеб не заработаешь. Отец платит мне пособие и взамен не требует ничего. Он даже не против наших с тобой встреч с тех пор, как ты примирился с Бенитом.

Да, Макрин не против их встреч. Но у Гимпа с Арриеттой само собой как-то все разладилось. Они то сходятся, то расстаются. И при этом постоянно ссорятся. Гимп не мог понять – почему.

– А на что ты будешь жить, если Макрина повесят вниз головой рядом с Бенитом?

– Он – мой отец! – кажется, она рассердилась.

– Ну и что? Разве это его спасет?

– Это его дело.

– Хочешь бороться?

– Бороться? Нет. С кем? Нет. Борьба – это чушь. Хочу написать новую книгу стихов. – Она рассмеялась. – О боги, Гимп! Что с тобой! Мы не виделись столько дней, а ты ведешь себя как чужой. Почему я всегда должна начинать, а?…

Она обхватила его руками за шею и поцеловала.

– Ну, я не знаю… – пробормотал он, отрываясь от ее губ, – какое у тебя настроение.

– Нужное настроение, – последовал смешок. А за смешком – поцелуй.

Влечения почти что не было. Так – легкое притяжение. Но скоро не останется и его.

IV

Шумная ватага Августа высыпала на улицу. Шли неспешно. Кумий порывался читать стихи, но его всякий раз перебивали. Он не обижался – смеялся со всеми. И вновь начинал декламировать. Желтые цепочки фонарей тянулись вдоль пустынных улиц. Свет в окнах уже не горел, Рим спал, один Август безумствовал, а ночная стража охраняла сон столицы. Бывало порой, еще исполнители выходили в такие ночи повеселиться. Вигилы старались обходить исполнителей стороной, хотя случались и стычки: вигилы никак не могли забыть, что призваны охранять порядок, чувство долга, как застарелая болезнь, нет-нет, воскресало в душах «неспящих». По Риму ходили слухи, что пять или шесть исполнителей погибли при загадочных обстоятельствах, и Бенит трижды вызывал к себе в кабинет префекта ночной стражи и устраивал разнос. Но сместить почему-то не решался.

– Благодаря вождю Бениту… – начал стишок Гепом.

Все улицы дерьмом залиты, – подхватил Кумий. – То есть я хотел сказать – огнем.

– Мы тебя именно так и поняли, – отозвался Постум.

Кумий тяжело вздохнул.

– Почему-то после карцера я разучился писать хорошие стихи. Наверное, это касторка вымыла из мозгов прежние способности.

От стены отделилась тень и шагнула навстречу Августу. Крот тут же подался вперед, загораживая могучим телом юного императора. Фигура в темном медленно подняла руки и откинула капюшон плаща. Свет фонаря высветил белый лоб, вздернутый носик, яркий надменный рот. Перед ними была девушка лет восемнадцати-двадцати.

– Что надо, красотка? – спросил император, отстраняя телохранителя.

– Ищу с тобой встречи, Август. Хочу попросить за этих двух несчастных юношей. За Корва и Муция, что уронили бюст. Их приговорили к арене. Но ведь так же нельзя – за кусок мрамора отдавать две жизни.

– Они твои родственники? Братья? Любовники?

Она отрицательно покачала головой:

– Я их даже не знаю. Слышала лишь имена. Услышала и запомнила. – Она смущалась и потому пыталась быть дерзкой.

– Тогда почему просишь за них?

– Потому что больше некому. А они ни в чем не виноваты. И кто-то должен попытаться их спасти. Вот я и решила, что помогу. – Она вытащила из-под плаща письмо и протянула императору. Август, помедлив, взял. – Второй экземпляр я отправила Бениту.

– Во дает! – воскликнула Туллия. – Ну, надо же! Я-то думала, что идиоты уже повывелись. Оказывается – нет.

– Да, оригинальное прочтение вопроса. Кто-то должен просить за того, кто в беде. Кто-то должен. К сожалению, милочка, я ничем не могу помочь. – Постум вертел письмо в руках, не зная, что с ним делать.

– Август, они не виноваты. Ты должен спасти их. Или… – Просительница повысила голос, будто угрожала.

– Нет, милочка, они могут спасти себя сами, если выстоят на арене против исполнителей.

– Они не смогут. Их никто не учил.

– Тогда пожертвуй несколько сестерциев на их похороны. Лучше анонимно. Так безопаснее. Пошли по почте на адрес «неспящих». Родственники наверняка откажутся их хоронить.

Она оторопела. Стояла несколько секунд неподвижно, переводя взгляд с императора на Кумия. Она надеялась, что император шутит. И вдруг поняла – Постум говорит серьезно.

– Убийца! Вы все убийцы! – закричала она и в ярости топнула ногой. – Все, кто творит такое!

– Ее придется взять ее с собой, а то дуреха отправится просить за этих дурней к Бениту. Крот! – кратко бросил Постум.

Здоровяк сгреб девушку в охапку, взвалил на плечо и понес легко, как пушинку.

– Пусти! – взвизгнула девушка. – На помощь!

– Молчи! – рявкнул Крот. – А то рот заткну твоим же кинктусом.

Пленница что-то мявкнула в ответ, но никто не разобрал – что именно. Угроза явно на нее подействовала.

– Ей так повезло – она встретила тебя, – усмехнулась Туллия, но в усмешке ее чувствовалось немало яду.

Они успели пройти лишь один квартал, как навстречу им вышли человек пять – в черных кожаных туниках, в черных повязках, сдавливающих лбы. «Узда мысли», – называл такую повязку Кумий. С первого взгляда видно – исполнители.

– Эй, ребята, куда это вы направляетесь? – крикнул Август. – Поить касторкой очередного бунтаря? Неужели в Риме еще остались бунтари?

Главенствовал в отряде высокий желтолицый парень лет двадцати пяти с бесстрастным, будто выточенным из мрамора лицом. Глаза у него были прозрачные, как два кусочка льда. Гений? Или просто молодой стервец? Скорее всего, второе. Теперь многие изображают гениев, думая, что под маской иного могут творить все, что угодно. Парень нагло смотрел на Августа и кривил губы.

– А ты куда отправляешься? В Субуру? – главарь узнал Августа, но титула не произнес. И это не понравилось Постуму. Дерзость исполнителя всегда строго дозирована. Возможно, эти ребята его поджидали, науськанные Макрином. Двадцатилетие императора не за горами – это Август все время держал в уме.

– Хочешь присоединиться?

– Не откажусь. – Исполнитель шагнул ближе. – Уступи-ка нам своих девчонок. Они мне нравятся.

– Зато ты мне не нравишься, – огрызнулась Туллия. – Фекальная харя.

Разом лязгнули, выходя из ножен, мечи. Пятерка исполнителей ринулась вперед, блеск стали в желтом свете фонаря казался густым и липким. За мгновение до атаки Крот швырнул девчонку в чей-то вестибул и выхватил меч. Август тоже оказался проворен. Зато Кумий едва не угодил под удар, – Философ успел схватить сочинителя за пояс и рвануть к себе. Сталь полоснула пустоту, будто черный человек рассчитывал нарезать из ночной тьмы лент для своего мрачного наряда. Бой закипел – беспорядочный, но оттого не менее жестокий. В охране Августа лишь двое были вооружены, да он сам имел при себе меч. Но мгновенно явилась помощь. Перво-наперво Туллия сдернула с пояса стальную цепочку с металлическими шариками и, завертев ею в воздухе, угодила исполнителю прямо в лоб. Тот и упасть не успел, как Меченый подобрал его клинок и ринулся в гущу, рыча, будто лев на арене. Сталь вспыхивала белым светом, а следом мостовую обливало алым. К отпору исполнители не привыкли и подались назад. Один из них кинулся на безоружного Философа, что стоял в стороне. Рубанул и раз, и другой, но поразил пустоту – Философ играючи ушел от ударов. Так игра меж ними продолжалась, пока Постум не обернулся и не раскроил наискось черную куртку на спине исполнителя. Вместо черного вышло черное с белом и алым трехцветье. Философ поднял меч убитого, но в драку не полез – лишь взвесил клинок на руке – меч был неплох, случалось драться оружием и похуже. Он перехватил рукоять поудобней. Никто пока не одолевал. Крот голыми руками мог бы придушить противника, однако рубился с жаром. Гепом больше прыгал и фиглярничал – не разил. Не мог. Бывшая ипостась гения мешала. Зато Меченый старался за всех. Туллия отступила к стене, поигрывала цепочкой и усмехалась. Не в первый раз случалась ночная драка. Однако такая отчаянная и кровавая – впервые. Теперь, когда противников осталось трое, Постум также отступил, предоставляя подручным драться, а сам наблюдал.

– Что скажешь, Философ? – спросил император, переводя дыхание. – Хороша потеха?

– Так Нерон развлекался, – отозвался Философ. – Что ж тут хорошего?

– Не я искал этой встречи.

– Будь ты во дворце, и встречи бы не было.

– С исполнителями? Видать, ты прибыл издалека. Да их можно встретить где угодно. На днях сожгли библиотеку. Представь: сидишь ты в читальном зале Траяновой латинской библиотеки, и вдруг заваливаются эти красавцы. Обливают книги бензином, щелкают зажигалкой и…

Постум не закончил – рванулся вперед и парировал удар исполнителя, который едва не пропорол бедро Гепому. Тут же бывший гений треснул исполнителя по лбу клинком плашмя.

– Вон, уроды! Велю всех перебить! – прорычал император и взмахнул мечом. Клинок со свистом рассек воздух.

Ярость императора произвела куда большее впечатление, чем свист клинка – исполнители отступили. Предводитель их, получивший в драке несколько царапин, скалился презрительно и зло. Противник Гепома сидел на мостовой, держась за голову и не понимая, что происходит.

– Уходим, – приказал Август. – И добычу нашу не забудьте.

Девушка стояла за колонной вестибула и даже не пыталась бежать. Вид крови и крики раненых парализовали ее. Возможно, она и в Колизей не ходила, а тут увидела такое, и вблизи. Крот взвалил ее на плечо. Она лишь охнула и обхватила его за шею руками.

– Я – твой должник, – сказал Гепом императору.

– Ты говоришь мне это в сотый раз, покровитель помойки, – отозвался Постум.

– Гении знают, что говорят. В отличие от людей.

Философ уходил последним, а, уходя, оглянулся. Предводитель исполнителей пинками поднимал раненых с мостовой. Попытался поднять и мертвого. Но тот не подчинился.

V

Юный император разлегся в таблине на огромном персидском ковре. Остальные расположились вокруг, лишь Философ уселся в отдалении, стараясь подчеркнуть свою непричастность к остальной компании. Меченый же, напротив, придвинулся ближе к Туллии и зашептал ей что-то на ухо. Та сдержанно хихикала. Меченый уже не казался в свите Августа чужим. Хоть и старше Августа и девушек годами, он мгновенно сдружился со всеми. А вот Философ – нет. Он держался особняком. Хлоя постоянно на него поглядывала, но тут же отводила взгляд, чтобы через несколько минут вновь глянуть на Философа. Внимание это приметила Туллия и демонстративно хмыкнула. Хлоя покраснела до корней волос.

Пленница стояла перед Августом и его друзьями, как перед судьями. Но теперь девушка не выглядела ошарашенной или испуганной. Крот направил на нее луч лампы, как луч прожектора, чтобы каждый мог получше рассмотреть «преступницу». На вид лет восемнадцать. Глаза карие, волосы каштановые с золотым отливом, куда светлее бровей и ресниц. Фигура далека от совершенства: плечи узкие, маленькая грудь, а бедра полноваты. Но при этом ноги длинные – достаточно длинные, чтобы бегать в колеснице Августа нагишом. Туллия и Хлоя взирали на пленницу снисходительно, сознавая свою неоспоримую красоту. Но и она глядела на них свысока. Не красавица и никогда ею не станет. «Но дети у нее наверняка будут красивы», – почему-то подумала Хлоя, глядя на пленницу. И позавидовала ей, сама не зная почему.

– И что же она пишет мне, Августу? – проговорил Постум, разворачивая конверт. – «Если ты здравствуешь, Август, хорошо». Я тоже так думаю… «Ради милосердных богов…» Сомневаюсь, что они милосердны. – «Нельзя казнить невинных ребят – это подло…» Ну, моя милая, таких писем императору не пишут. Бла-бла-бла… «вспомни о справедливости…» Бениту ты написала то же самое? М-да… Бениту это вряд ли понравится. «Исполнители – профессиональные убийцы.». Вот этого точно не стоило писать. Да еще подписалась: «Маргарита»[9]. Это твое настоящее имя?

Девушка кивнула.

– Странное имя. Такое прежде могли дать какой-нибудь рабыне.

– Я не рабыня.

– Теперь все рабы.

– Я не рабыня, – повторила она, и в темных глазах ее загорелись фиолетовые огоньки – так у разъяренной кошки вспыхивают глаза, когда она вострит когти. – Меня назвали Маргаритой мои приемные родители. Мое прежнее имя Руфина.

Имя это произвело впечатление на Философа, и Меченого – они переглянулись, при этом Философ нахмурился, а Меченый покачал головой. Но ни Август, ни его друзья не обратили внимания на признание Маргариты. Мужчин с именем Руфин много в Риме, женщин с именем Руфина – и того больше.

– Так зачем ты хотела встретиться со мной? – спросил Август.

– Я же сказала: чтобы спасти этих двух ребят – Корва и Муция.

– А может, ты хотела, чтобы я переспал с тобой?

– Ты не в моем вкусе, – девушка покраснела.

Вряд ли ей прежде доводилось разговаривать даже с вигилом – по ее чистенькому личику и простенькой светлой тунике до колен сразу видно, что она из приличной семьи, где жизнь течет чинно, и где день сегодняшний похож на день вчерашний, как две капли воды из фонтана в атрии. Вечерами в таблине читают Вергилия и не читают Петрония, верят сообщениям «Акты диурны», по праздникам ходят в театр и кино и не ходят в Колизей. Вот только глаза у нее отнюдь не Лукреции, а бунтарки – это видно сразу.

Крот высыпал перед Августом на ковер содержимое сумочки Маргариты. Пудреница, губная помада, вышитый платок из виссона – надо заметить, дорогой платок, костяная тессера в театр Помпея. Ну, кто же сомневался, что она театралка! Записная книжка в переплете из кожи с золотым тиснением. Девушка молчала, глядя на творимое безобразие, и кусала губы. Что ж, пусть молчит – долго выдержать не сможет. А записная книжка все скажет лучше нее. Постум раскрыл книжечку наугад и прочел вслух:

– «Римляне забыли Всеобщую декларацию прав человека…» Философ, это по твоей части. Оказывается, не все экземпляры деклараций спустили в латрины. Один остался. «Нельзя позволять так себя унижать»… М-да – так нельзя. Хотелось бы знать – как можно? Но тут пояснений нет. Что там дальше… Ага, вот опять: «…ничтожный похотливый безумец». Это, надо полагать, обо мне.

У Маргариты дрожали губы, хотя она и сжимала их со всей старательностью. Постум заметил это, и опять торжествующе улыбнулся – как в разговоре с Александром – лишь на мгновение, и тут же принял серьезный, почти хмурый вид.

– И почему ее так волнует моя похоть? – продолжал Август. – Наверняка хочет испробовать, какова она, а, Туллиола?

– Конечно, хочет, – поддакнула эбеновая красотка, и облизнула кончиком языка губы. – Очень даже, – промурлыкала и похлопала Августа по колену.

– Оставь ее, Постум, она же сейчас разревется, – попросила Хлоя. – Я терпеть не могу рева.

– Неужели? Такая большая девочка – и будет плакать?

Постум поднялся и неторопливо подошел к пленнице. Движения его были ленивы, самоуверенны.

– Красавчик! – причмокнула ему вслед Туллия.

Маргарита вздрогнула. Он взял ее за подбородок и повернул лицо к себе. Она подняла ресницы и глянула ему в глаза. Видно было, что безумно боится. Но старается из последних сил это скрыть.

– Одного не могу понять, – задумчиво проговорил Постум. – Какое отношение имеет «Всеобщая декларация прав человека» к моей похоти.

– Ты позоришь титул Августа! – девушка задохнулась, ошеломленная собственно смелостью.

– Неужели? И кто думает так же, как она?

– Я, – сказал Философ и поднялся с ковра.

– Двое. Кто-нибудь еще?

– Август, ты душка! – Туллия рассмеялась. Маргарита вздрогнула, как от удара. В этот миг они друг друга возненавидели.

Кумий и Гепом зааплодировали.

– Вы в меньшинстве, ребята. Так что, я думаю, моя похоть имеет отношение лишь к твоему вожделению, Маргарита, – усмехнулся Август. – У тебя наверняка появляется приятное жжение внизу живота, когда ты думаешь, сколько телок я трахаю за вечер.

Девушка попыталась отшатнуться, но за спиной у нее была стена – неподатливый камень. И она прижалась к этой стене.

– Признайся, тут все свои. – Он провел рукою по ее бедру, задирая тунику. – Именно об этом ты думала, когда шла просить за этих мальчишек. Мальчишки – только повод.

Он коснулся узкой полоски кинктуса. Она ударила его по руке.

– Вот глупая! – засмеялся Постум. – Она не хочет, чтобы я ее возбудил перед тем, как трахну.

Он грубо схватил ее за шею, запрокинул голову и жадно приник к губам. Девушка замычала, беспомощно взмахнула руками, пытаясь вырваться, потом в ярости всадила ногти Постуму в щеку.

– Ах, дрянь! – юноша отскочил, держась за скулу. – Да ты…

Неведомо, что бы он сделал с пленницей – влепил пощечину или сбил с ног и повалил на ковер. Но не успел – удар по другой скуле отбросил его к стене. Постум не сразу понял, что произошло: перед глазами его брызнуло белым светом и ослепило. Очнулся император на полу. Он тряхнул головой, приходя в себя, и увидел, что Философ стоит над ним, сжимая кулаки. Как хромоногий оказался рядом, Постум не понял. И другие – тоже, увлеченные забавой Августа.

– Он ударил меня. Он ударил меня, – повторял Постум с удивлением, будто не мог в это поверить. Потом ярость в нем закипела. Он вскочил на ноги – будто пружина распрямилась. – Раб меня ударил! Крот! – Здоровяк тут же поднялся. – Что в моем доме полагается рабу, если он ударит господина?

– Десять ударов плетьми, Август.

Философ снял со стены плеть и молча протянул Постуму.

Император несколько секунд смотрел на плеть, потом перевел взгляд на Философа, они глянули друг другу в глаза. Что именно прочитал Август в глазах своего раба – неведомо. Но он отступил и напустился на Туллию:

– А ты что сидишь? Лед принеси! На кого я завтра похож буду, а?

Та сорвалась и выбежала из таблина.

Постум взял из рук Философа плеть, взвесил на руке.

– Постум, прекрати! – крикнула вдруг Хлоя. – Так же нельзя. Он же старик, пощади его седины.

– Я не давал тебе слова, – отвечал Август, даже не повернувшись на крик. – И всем остальным лучше помолчать.

Он ощущал глухое недовольство прежде восторженной компании. Но это недовольство лишь еще больше подхлестывало его и злило. Он медленно поднял руку. В таблине стало тихо. Казалось, никто не дышал…

– Не смей, – прошептала Маргарита ему в спину.

– Я бы ударил, – прошипел Постум. – Да, я бы ударил. И рассчитался. За все… – И он швырнул плеть на пол.

Лицо его было белым и таким страшным, что Хлоя невольно отвернулась.

Постум метнулся к двери и столкнулся в Туллией – та испуганно отшатнулась, увидев его искаженное лицо. Юноша вырвал пакет со льдом у нее из рук, приложил к скуле и, обернувшись, приказал:

– Девчонку – в наш карцер, и скажи Гету, чтобы глаз с нее не спускал. Убежит – я его жирную тушу на котлеты пущу.

Едва Август вышел, как Хлоя поднялась, взяла чашу с вином и поднесла ее Философу. Но тот не смог удержать чашу – руки его дрожали. Он и не пытался скрыть, насколько потрясен.

Крот сказал:

– Он, верно, перебрал сегодня. – И откашлялся.

А Хлоя только сейчас поняла, что Философ вовсе не стар – и телом и духом он еще очень силен. А седые волосы, шрамы и глубокие складки вокруг рта – все это грим, наложенный пережитым, которое торопилось поставить свою печать. И какая-то неведомая прежде нежность стянула все внутри в узел, и стало пусто под сердцем, и от этой пустоты – и страшно, и сладко. Хлоя задрожала и едва не выронила чашу. Философ глянул на нее с удивлением. Глаза их встретились. Несколько секунд они тонули в зрачках друг друга. Философ все понял – тут не было никаких сомнений – и отвел глаза.

VI

Философу снился странный сон. Будто он стоял на холме. Перед ним была низина, а в низине – храм.

Храм был построен из светло-коричневого туфа, фронтон украшен позолотой. Но дороги к храму не было. Перед Философом лежала низина, заросшая огромными лопухами. Философу они доходили до пояса, а порой и до груди и едва не скрывали его с головой. Он шел к храму через лопуховое поле. Под кальцеями влажно чавкало. Странно, что храм построен в низине. Обычно выбирают место на холме. К богам поднимаются, а здесь надо было двигаться вниз.

Деревья шумели. Ступени из коричневого туфа выводили из лопухов к алтарю, украшенному мраморными гирляндами ветвей оливы. Четыре мраморные совы, священные птицы Минервы, сидели по углам алтаря.

Он шел к храму, но тот не приближался. Заросли лопухов казались бесконечными. Ему надоело раздвигать их руками. Он выхватил меч и ударил. Из разрубленного стебля брызнула кровь. Лопухи сомкнулись, как строй перед атакой. Он ринулся на них грудью. Теперь он видел только мощные стебли и огромные зонтики листьев. Храм исчез.

Он устал, он не мог идти, ржавая жижа поднялась до щиколоток, потом до колен. Рыжий оттенок становился все ярче, пока не сделался алым. А впереди и позади все те же заросли и ни намека на дорогу. Он не сразу сообразил, что потерял направление. Где храм? Куда он шел? Куда идти дальше? И зачем?

Он проснулся и не сразу понял, что это только сон… Нестерпимо хотелось схватить меч и разить. Несколько секунд он лежал, представляя, как рубит огромные лопухи и прокладывает дорогу. Наяву корректировать сон было просто. Наяву лопухи отступили, и храм вновь стал различим.

Он лежал в спальне Палатинского дворца. Как когда-то очень давно, в юности. И комната похожая – маленькая спальня с мозаикой на стене, с одним-единственным ложем и столиком подле. Жизнь совершила круг. Бурная жизнь – столько событий. А, кажется, и не жил. Вдруг почудилось ему, что он, настоящий, лежит сейчас в другой спальне, просторной, устланной коврами, с золотой статуей Фортуны у изголовья. Но его душа почему-то оказалась изгнана оттуда, и вот теперь мается, тычась в горячую от бессонницы подушку, и двадцать лет непреодолимой стеной отделили душу от тела. Император… Он никогда не хотел ни титула, ни власти, но с другой стороны, знал, что он – император. И даже, быть может, больше, чем император. Это походило на безумие.

– Бред… – прошептал Философ. – Он совсем другой. И не похож ни капли. Я прожил свое. А он… – Запутался в местоимениях. Как мало они могут обозначить. Так же мало, как мало может человечек в огромном мире.

Он – это кто? Постум – или он, сам, Философ? И нужно ли их различать? Один император сражался на арене, другой – шлялся в странной компании по улицам Рима, безобразничал и куролесил. Быть может, потому, что им не хватало друг друга?

Непреодолимо хотелось выйти из спальни в нимфею, побродить меж фонтанов. Звук падающих струй успокоит душу. Но он знал, что выходить нельзя. Он заперт в карцере спальни. Он не может выйти и найти себя. Надо постараться дожить до утра. Хотя это кажется почти невозможным.

«Я поздно встал, я был один», – процитировал он слова Цицерона.

Да, он пришел слишком поздно. Ничего теперь не вернешь. Не исправишь. Почему он решил, что Постум сможет все сделать без него, почему вообразил, что мальчик устоит там, где взрослые ломались, как тростинки. Потому что Постум на четверть гений? Но что это значит – быть гением? Разве это добавляет сил? Что мы знаем о собственных детях? Мы можем только фантазировать, выстраивая их судьбу, а они уже совершенно нам не подчинимы.

Едва поутру Хлоя приоткрыла дверь в комнату Философа, как тот приподнялся. Впрочем, она не уверена была, что он вообще спал. Лежал и рассматривал мозаику на стене: Психея тайком пробиралась в спальню Амура, сжимая в руке горящий светильник. Галльская мозаика. Они обожают такое – неопределенность, блеск красок, колебание света и тени. Застывший миг, только сейчас, не будет завтра, не было вчера. Или в Риме уже творят такое? Искусство, служащее не вечности, но мгновению.

– Что нужно? – спросил он. Его странный металлический голос не отражал никаких эмоций – ни раздражения, ни усталости. Нет, пожалуй, усталость была.

– Принесла завтрак: сок и булочки. Ветчину. – Она поставила поднос на столик. Философ отвернулся, но Хлоя не уходила.

– Не знаю, что на него нашло с этой девчонкой. Он не всегда таков. Хотя многие его порицают. Но он не так уж и плох. То есть…

– Зачем ты ему служишь? – спросил «раб».

– А куда мне идти? В лупанарий? Нет охоты. Папашка у меня был из тех, кто лишь рожает детей, а о том, чем их кормить, не думает. Настоящий пролетарий [10].

А тут меня никто не обидит. Накормлена, деньги есть. Постум, когда не чудит, бывает такой милашка. Кстати, можешь взять на кухне жратвы да отнести девчонке в карцер. Карцер – это комнатка, на двери нарисована змея. Гета не зли. Он хоть старый и мудрый, но сильный, как Орк, задушить может. Одного соглядатая Бенитова задушил, нам потом пришлось придумывать, как от тела избавляться, не скармливать же его Гету в конце концов. И не вздумай помочь девчонке бежать. Она неведомо что сейчас натворить может, попадет к исполнителям, а Макриновы скоты пустят ее по рукам, будут трахать и в рот, и в зад, и во все места, в какие только можно. С моей младшей сестренкой так было. А ведь Истра ничего такого не сделала. Загребли ее за то, что она одному этому паразиту в черном по морде дала, когда он к ней приставать начал. Пока мамашка мне сообщила, пока я до Постума добежала, пока мы до карцера домчались, да ее отыскали, девку из камеры на руках неживую почти вынесли. В Эсквилинке ее откачали, да что толку – она умом тронулась – так до сих пор и сидит в третьем корпусе. Так что нашей красавице можешь эту историю рассказать, чтобы в другой раз тыковкой думала, прежде чем мысли свои умные в записной книжке писюкать.

У Хлои было румяное свежее личико, в белокурые волосы вплетены красные ленточки. Туника из дорогого шелка. Блеск шелка подчеркивает высокую грудь и округлость бедер. Простодушна, но не вульгарна, нет, не вульгарна.

– Ты хорошая, Хло, – сказал он и попытался улыбнуться. Но не очень-то у него это получилось.

– Да я знаю, что хорошая, – согласилась она. – И ты хороший. В тебя влюбиться можно до беспамятства – это точно. – Кажется, ее признание немного смутило Философа. – А где тебя так покалечили? Ты бывший легионер, да?

– Нет, я не солдат. Хотя всю жизнь сражаюсь. В молодости гладиатором был. Потом воевал. И всегда проигрывал. Вновь оказался на арене. И проиграл.

– А это ерунда. Главное – жив. Тот, кто всегда проигрывает, в конце выиграет – это закон. Точно знаю.

– Закон Хлои? – уточнил Философ. В этот раз улыбнулся по-настоящему. И лицо у него сразу переменилось – сделалось молодым и обаятельным. Чуточку мальчишеским даже. Сколько же ему лет? Есть ли пятьдесят? Ну, полтинник, допустим, есть. Но мускулы у него на груди и руках такие, какие у мужчин и в тридцать не часто встречаются. Седые волосы, правда, его старят. Зато глаза ясные, как у молодого. И черты лица тонкие. Чем-то он похож на… тут только Хлоя сообразила, что Философ внешне походит на императора. Вот забавно. Может, они в дальнем родстве? Впрочем, такое и не удивительно, если он из патрициев – в римской элите все друг другу родственники. Родственники и враги.

– Ага. Только мой закон почему-то еще не все знают.

Его губы расползались в улыбке, и он ничего не мог с этим поделать. Он не чувствовал себя стариком. Молодость Хлои его влекла. Молодость – она ценна сама по себе. Возможностью принадлежать к таинственному племени молодых дается лишь раз. Когда ты молод, ты смеешься без причины. Когда молод, влюбляешься каждый день. В двадцать ты уверен, что знаешь все истины на свете и можешь то, что не может никто. Но ему пятьдесят. Нелепо. И все же. Неужели влюбился? Но ведь Летиция немногим старше Хлои. То есть старше, конечно, но, главное, легкости жизни уже нет. Пренебрежения жизнью, иллюзии всезнания – нет. Максимализма суждений, преувеличения чувств – нет. Теперь, в пятьдесят, ему захотелось бесшабашности и хмеля двадцатилетнего.

Гладиатор должен быть молодым. Старый гладиатор – это извращение.

Юность Хлои, ее смех, ее шутки, ее гладкая кожа, – все это пропуск в мир молодости. Пусть на несколько часов. Но что в этом мире длится дольше?

Философ взял с серебряного подноса чашу с соком.

– Значит, я выиграю? – Он ей поверил. Будто она была авгуром и пророчила ему счастливую долю, власть, любовь и кучу сестерциев в придачу. А он верил.

– Непременно. Сразу видно, что ты отличный парень. Постум знаешь, как дерется – ну просто зверь. И в рукопашную, и на мечах. Крот его одолеть не может. А ты – бах и заехал ему! – Хло прыснула. – Недаром он в ярость пришел. Туллия сказала, что ночью он даже плакал. И потом, потом… – она замолчала на полуслове, вспомнила: о том говорить запрещено.

Философ враз помрачнел, отставил чашу.

– Пойду-ка я нашу пленницу проведаю. Она, верно, извелась вся. Постум к ней… хм… не подъезжал больше?

– Ага, как же! Туллия так ему и позволит подъехать – она не только щеки, она ему глаза выцарапает.

– Туллия? – переспросил Философ. – А ты?

– А что я? Мне-то какое дело! – она запнулась, поняла, что сболтнула лишнее и заторопилась уходить.

Однако ушла недалеко – осталась сторожить в галерее, чтобы никто не увидел нового гостя императора. А может, просто хотела лишний раз посмотреть ему вслед. Как он идет, хромая. Эта хромота нравилась ей куда больше твердой походки преторианца или вкрадчивого шага исполнителя.

VII

Философ остановился перед дверью с изображением золотой змеи. Отворил дверь и замер. Потому что всю проходную комнатку занимал огромный змей. Его коричневое тело сплелось немыслимыми кольцами, и где-то сбоку высовывалась огромная, как у мастифа, голова, возлежащая на вышитой шелковой подушке. Едва дверь отворилась, как змей вскинул голову, и два желтых прозрачных глаза с вертикальными зрачками уставились на гостя.

– Гет, – прошептал Философ.

– Ты-ы-ы, – выдохнул змей, поднимая голову еще выше, потом броском кидая ее вперед и замирая возле самого лица пришельца.

– Не ждал? – Философ усмехнулся.

– Да нет, ждал. Причем давно. Так давно, что года устал считать.

– Ну, вот я и пришел.

– Не поздновато ли?

– Путь далекий.

– Не близкий, – согласился Гет и посмотрел на поднос. – Девчонке поесть принес?

– Ну да, ей, не тебе же. Ты этого угощения и не распробуешь.

– Ага. Я теперь целого барана на обед съедаю, – похвастался Гет. – А через пятьдесят лет буду сжирать целого быка.

– Я, к сожалению, этого уже не увижу. Как девчонка?

– Да ничего вроде. Плакала ночью, сейчас спит, дуреха. Боится. Думает, в карцер отправят. Эх, кто бы мне объяснил: гениев на земле теперь полным полно, а жизнь лучше не стала. Почему? Можешь не отвечать, потому что ты все равно не знаешь.

Гет подобрал несколько колец своего огромного тела, освобождая на полу проход. Философ прошел через комнатку и отворил вторую дверь. Если девушка и спала до его прихода, то сейчас он ее разбудил. Она вскочила на ноги. Потом, заметив, что явился Философ, облегченно вздохнула.

– Фу, ты меня напугал.

– Есть хочешь?

Он осмотрелся. Комната-карцер была пуста, если не считать маленького коврика в углу, на котором спала девушка, латрины с крышкой в другом углу и раковины с серебряным краном. Ставить поднос на крышку латрины было как-то неловко, и Философ протянул поднос девушке. Она тоже оглядела комнатку. Опять же посмотрела на крышку уборной. Потом фыркнула, рассмеялась и поставила поднос на пол. Она быстро пришла в себя. У молодых получается это вполне естественно: вчера плакал, сегодня смеешься. Маргарита села, скрестив ноги, и принялась с аппетитом есть. Сегодня она боялась уже куда меньше. Рассказать, что ее ждет в карцере? Нет, не стоит. Во всяком случае, пока. Философ почему-то надеялся, что подобного не случится. Он этого не допустит. Ни за что.

– У тебя кто-нибудь в семье попал в лапы исполнителям? – спросил Философ.

– Нет! – она тряхнула головой. – Думаешь, только тот, кто сам пострадал, о страдальцах может думать? Тут ничего личного. Просто опротивело все. Смотришь, как другие задницу этим мерзавцам лижут, или сидят тихонько, в уголок забившись, и страшно становится, что так всю жизнь просидишь. Вот и решила: не буду сидеть. Не буду. Я должна спасти этих парней. Глупо, конечно. У меня отец с матерью хорошие люди, честные. Отстранились от всего, не участвуют. «Мы друг другом живем», – заявляют. Но разве так можно? Сражаться надо. Я тайно мечом учусь владеть, чтобы сражаться. Честное слово. А ты? Как ты можешь служить этому подонку? А? Ты же честный человек.

– Постум – император.

– Ну и что – император? Это его обязывает – не нас. Он подонок. И все знают, что подонок. Все-все. Только молчат. Многие даже думают, что сын Бенита был бы лучше.

– Так думает Бенит, – перебил ее Философ. – А остальные лишь повторяют за ним. Я видел вчера сына Бенита в алеаториуме. Он задолжал всем, играет и не может остановиться. Он пьет по-гречески [11] и нюхает кокаин.

– Да что ж это такое! – воскликнула девушка, спешно проглотила булочку и едва ею не подавилась. – Неужели в Риме и людей больше нет?! Ну, хорошо, я знаю что делать – она кому-то погрозила пальчиком.

Вообще, в ней было много детского. Она казалась младше своих лет. Не глупее, а именно – младше. По ее манере говорить и держаться ей можно было дать максимум шестнадцать. А ведь ей двадцать. Да, ей двадцать, если это та самая Руфина, и она на несколько месяцев старше Постума. А между тем Постум рядом с нею выглядел как взрослый рядом с ребенком. Философ пытался определить, похожа ли девушка на покойного императора или на свою мать Криспину. Что-то, может, и было. Но рядом с Криспиной Маргарита показалась бы дурнушкой. Оба – и Руфин, и Криспина, не отличались романтическим складом души. Склонность к мечтаниям – а девица явно была склонна к мечтаниям – явилась у нее от каких-то давних предков – быть может, от императора Корнелия. Говорят, он был большой фантазер. Может быть, поэтому его застрелили в Колизее. Впрочем, никто так и не узнал, почему убили Корнелия. Это так и осталось тайной Рима – одной из многих его тайн.

– Я знаю, что делать, – продолжала Маргарита. – Надо пригласить Элия. Пусть вернется и станет Августом. А сыночка его, того, что родился в изгнании, сделать Цезарем. А Постума отправить в Северную Пальмиру – поменять местами этих двоих. Здорово, да?

– Неплохая мысль, – согласился Философ. – Только ничего не выйдет. Элий – перегрин. И его младший сын – всего лишь всадник по социальному положению, так как получил статус своей матери, а не отца.

– Но Элию можно вернуть гражданство.

– Гражданство – да. И даже вновь включить его в патрицианские списки. Но он не может стать Цезарем вновь.

– Какое свинство! Но Постум подонок. Его надо осудить и выслать. Он хотел тебя ударить! Тебя, старика! О Боги, я готова была его задушить.

Философ не стал больше возражать, лишь сказал сухо:

– Тебе лучше побыть здесь. Это относительно безопасное место. Во дворце никто тебя искать не будет. Палатин, – добавил он многозначительно: оказывается, и своему металлическому голосу он мог придавать интонации, если хотел. – Как только Бенит получит твое письмо, тебя тут же кинутся искать. А исполнителям… – он кашлянул. Поискал походящее слово и не нашел, – лучше не попадаться, – сказал неопределенно.

Девушка покраснела – запылали и щеки, и уши, и даже шея.

– Я об этом не подумала, – призналась она. – Это правда? – Она в ярости швырнула в стену вторую булочку. Слезы брызнули из глаз. – Терпеть не могу эти фекалии!

– Почему она плачет? – спросил Постум. Он стоял в дверях, прислонившись к косяку. Маргарита не заметила, как он появился. Философ же услышал шаги, но не обернулся, позволив Августу подкрасться и подслушать их разговор. – Я, признаться, терпеть не могу свежих соплей.

Девушка отвернулась и принялась спешно размазывать слезы по лицу, а Постум за ней наблюдал с насмешливой улыбкой. Казалось, его забавляет вид слез и ее смущение. И гнев Философа – тоже. Он ожидал, что Философ начнет обличать. Но тот молчал. Секунду, две, три… Пришлось Постуму говорить.

– А наш Философ навещает юную пленницу! – голос Постума звучал издевательски. – Будь с ним осторожней, детка. Философ добродетелен и смел. Такие могут соблазнить, не прилагая усилий. А ты, детка, хочешь быть соблазненной – я это вижу по твоим злым глазкам.

– Не надо так разговаривать с Философом! – воскликнула девушка гневно, слезы ее мгновенно высохли.

– Не надо? – Постум шутовски склонил голову набок. – Она мне приказывает.

Кстати, Философ, ты объяснил этой дурехе, что ее ждет, если она попадет к исполнителям?

– Я намекнул.

– Нет, в таких случаях нельзя намекать. Все надо говорить открытым текстом. Исполнители обожают юных красоток. У них в области Венериных забав отличная фантазия. Ночь длинная. От заката до рассвета – непрерывный трах. И там не будет благородного Философа, который за тебя заступится. Если ты не хочешь попасться в лапы к этим фантазерам, то советую вести себя потише.

Девушка хотела что-то ответить – но не могла. Губы ее дрожали.

– Все надо рассчитывать до начала войны. Тот, кто не умеет этого делать, проигрывает, – с усмешкой сказал Постум. При этом он смотрел не на Маргариту – на Философа.

Верно, он добавил бы еще пару фраз, но тут дверь отворилась и в «карцер» заглянула Туллия.

– Ты здесь? Плохая новость: арестовали Кумия.

– За что? За дебош?

– Если бы! – вздохнула девушка. – За сочинения против ВОЖДЯ.

– Да что за ерунда! Кумий уж много лет ничего не сочиняет. От стихов его тошнит.

– Как же! Это он тебе заливал. А сам тайком накропал какой-то памфлет да еще показал своему дружку, который оказался фрументарием Макрина. Годами уже старик, а до сих пор не поумнел.

– Чтоб его Орк сожрал, старого пердуна!

Император вышел из комнаты, и Философ последовал за ним. Постум резко обернулся.

– А ты зачем идешь за мной? Что тебе надо?

– Хочу быть с тобой рядом.

– Зачем?

Философ не ответил.

– Зря тратишь время. Мне осталось жить-то чуть-чуть. Едва мне исполнится двадцать, Бенит прикончит меня. Власть он мне не вернет. Так не все ли равно, как я живу и что творю? Я хотя бы веселюсь, в отличие от трусливых обывателей.

– О тебе останется дурная память.

– Обо мне в любом случае останется дурная память – Бенит постарается.

– Кумий напишет правду.

– Кумий? – Постум расхохотался, так расхохотался, что слезы брызнули из глаз. – Кумий напишет правду… – Повторил он сквозь смех. – Кумий не умеет писать правду. Он только врет и фантазирует.

– И в результате получается правда.

Постум внезапно перестал смеяться.

– Да, может быть. Только надо сначала спасти задницу этого дурака Кумия. Хотя бы это я успею.

– Ты успеешь все, – сказал Философ.

– И я должен сам все решать… – прошептал Постум и запнулся. Он, казалось, еще чего-то ждал. Какой-то фразы, подсказки. Но Философ не произнес ее. – А может быть, не стоит спасать Кумия? Пусть погибнет на арене, а? Что скажешь, Философ?

– Тебе будет приятно смотреть, как он умирает?

Император вновь расхохотался. Почти натурально.

– Я всегда об этом мечтал.

VIII

Каждое утро Бенит требовал, чтобы секретарь рассказывал ему обо всех событиях с подробностями. Все до мелочей. Пока он сидел за своим огромным столом, необъятным, как трирема, и перекладывал бумаги из одной пачки в другую, секретарь болтал без умолку. Секретарь уверял, что про вождя говорят только хорошее.

– И что – ни одного анекдота? – усомнился Бенит.

– Анекдот есть.

– Какой? Ну-ка, рассказывай.

Секретарь был мастер рассказывать анекдоты.

– «Сегодня надо зарезать сто человек, – говорит один исполнитель другому. – Таковы желания римлян». – «Слава богам, что они задают нам такие простые желания. А что если они бы попросили создать сто человек»? – «Ну, это еще проще. Мы бы изнасиловали сто телок».

Бенит захохотал и хлопнул в восторге по столу ладонью. Бумаги полетели на пол. В ту минуту доложили о том, что пришел император. Диктатор совсем позабыл, что Август обещал заглянуть на завтрак. Бенит любил завтракать с Постумом. Тот рассказывал о своих похождениях так, что диктатор умирал от смеха. Способный, мерзавец. Куда способнее, чем его собственный сын Александр. Да, Бенит умеет быть объективным. И пусть все критики заткнутся. Александр – слабак. Подчиненные будут вертеть им, как куклой: мерзейшее качество для правителя. Если Постум будет вести себя хорошо, то парень, пожалуй, получит в награду Рим. Но не стоит обнадеживать пройдоху заранее.

Бенит перешел в триклиний. Здесь все уже было готово: повсюду пурпур, один только пурпур, все остальные краски поглощены его блеском. Даже беломраморные колонны казались розоватыми. Даже салфетка, которой Бенит вытирал губы, – пурпурная. И Бенит в пурпурной тунике, и император – тоже. Они как бы часть интерьера. И даже их лица в отсвете пурпура казались иными, выкрашенными розовым, как у кукол.

«А что если его лишить пурпура? – подумал Постум. – Бенит наверняка окочурится».

Посуда была только золотая. Самому Постуму подавали на серебре. Помнится, когда в детстве он первый раз это заметил, оскорбился до глубины души. С тех пор он научился скрывать обиды.

– Как поживаешь, мой мальчик? – в голосе Бенита послышалась вполне искренняя нежность. По-своему он любил воспитанника: ведь ему удалось сделать из императора законченного подонка. Неважно, что отец Постума Элий – воспитал-то его Бенит.

– Дерьмово. Вчера трахал одну девку, а она расцарапала мне щеку. Видишь? – Император тронул изуродованную скулу, замазанную мазью и припудренную. Кровавые дорожки на коже все равно заметны. Если учесть, что другой глаз изрядно заплыл, несмотря на прикладывание льда, то вид у Августа был не слишком величественный.

– Да, ты выглядишь неважно. Может, ты трахал кошку?

– Кошку? – задумчиво переспросил Постум. – Эта дрянь походила скорее на пантеру.

– Хочешь, пришлю тебе одну козочку? У меня есть на примете. Пишет мне письма с признаниями.

– Да у меня три на примете. Но хочется приручить ту, что царапается.

– Понимаю, сам такой, – благосклонно ухмыльнулся Бенит. – Будь с ней потверже. Тогда она вцепится в тебя коготками и не отпустит. Бабы обожают грубость, ты уж поверь мне.

Бенит пил сильно разбавленное вино и закусывал фруктами. С годами он стал почти вегетарианцем и скромничал в еде. Постум смотрел на его пальцы, хватающие куски с золотых блюд. Раньше при виде этих пальцев у Августа пропадал аппетит. А теперь – нет. Теперь он видит пальцы человека, который двадцать лет держал в узде Империю. Многие считают, что Бенит был лучшей кандидатурой, нежели Элий. Может, это и правда, но, скорее всего, – бессовестное вранье. Однако истину не узнать: Элий уже не станет императором.

– Я поймал твоего стихоплета с поличным, – самодовольно ухмыльнулся Бенит.

– Опять будешь поить касторкой?

– Нет. Придумал забаву получше. Завтра выставлю его на арене вместе с двумя парнями, что разбили статую, против моих исполнителей. Пожалуй, добавлю еще одного, который орал на улице всякие пакости. Получится хорошая потеха.

– Они же не бойцы. Можно ли их выпускать на арену?

– Разумеется можно. Против врагов позволено все – так говорили наши предки. А я уважаю древних.

– Смотреть на такие поединки не интересно. Отправь их в школу гладиаторов.

– Напротив, очень интересно! Безумно интересно – они будут трусить и умолять о снисхождении. Может быть, будут плакать.

– Что по этому поводу напишет «Акта диурна»?

– Она напишет то, что прикажу я, – самодовольно отвечал Бенит.

– А если она напишет то, что прикажу я? – с улыбкой спросил Постум.

– Разве это не одно и то же? – Бенит прищурился.

– О, конечно! – Постум сделал вид, что занят устрицами.

– Ты не пытаешься спасти Кумия? Ведь он столько лет был твоим учителем.

– А ты любил своих учителей?

Бенит одобрительно хмыкнул.

– Впрочем, я бы мог попросить за него. Старый прохвост порой меня забавляет, – небрежно добавил Постум.

– Ладно, я буду милостив. Поставлю против него какого-нибудь слабака. Победит – может вернуться к тебе. Я сегодня добрый.

– Ты начал переговоры о возвращении Пятого легиона? – как бы между прочим спросил Постум.

– Никаких переговоров, – заявил Бенит, – я их верну силой оружия. Только так и должна действовать Империя. Быть сильной – вот мечта каждой Империи.

– Неужели ты знаешь, что означает мечта Империи?

– Конечно. Любая Империя мечтает включить в себя весь мир.

– А мир мечтает ее уничтожить.

– Ты умный мальчик, – он знал, что Постума, как и любого римлянина, злит это обращение «мальчик», к нему, уже взрослому. Но Август не показал виду, что обижен.

– И ты отдашь мне Империю назад, когда мне исполнится двадцать?

– Разумеется, не отдам, – сказал Бенит. – Когда тебе исполнится двадцать – нет. Ты получишь ее, когда я умру. Если будешь вести себя хорошо. Не так, как Александр. Ты – законный император. И ты – это я.

«Неужели он не убьет меня?» Постуму хотелось в это верить. Может, только-то и надо, что дождаться смерти Бенита. И все образуется. Все встанет на свои места. Да, Бенит еще не стар. Но у него язва желудка, хотя он и скрывает это тщательно. Может, в самом деле подождать? Какой соблазн! Как все просто: жить и ждать, ждать и жить… и… Не дождаться? То есть дождешься, но будет ли к тому моменту существовать Империя? Или останется одна мечта?

IX

Постум заглянул в таблин Сервилии. Не потому, что хотел – она сама попросила. Обычно юноша избегал встреч с бабушкой. В ее отношении к нему не было ни грана любви. Он это почувствовал еще в детстве. Вряд ли за двадцать лет она смягчилась сердцем.

Она сидела в кресле, прямая, стройная, все еще красивая. Не смотря на свои годы, необыкновенно красивая. Только рот сделался тонким в ниточку и совершенно безгубым. Яркой помадой она проводила черту – на пергаментной коже кровавый разрез. Обилие косметики делало ее лицо кукольным, неживым. Но взгляд был не злым – настороженным, во всяком случае, так показалось Августу.

– Ты был вчера в алеаториуме, – сказал она, продолжая рассматривать какие-то бумаги на столе.

Постум не стал отпираться.

– Был.

– Но не играл. И Александр там был.

– Не знаю.

– Не выгораживай его. Потому что я-то знаю точно. – Она сделала паузу. Короткую, но значительную. – Я тебя не люблю. С чего мне тебя любить? – Она отшвырнула какую-то бумагу. И вдруг посмотрела на императора в упор. – Спаси Кумия. Он, конечно, прохвост, но он не должен умереть.

Уже интересно. Он знал, что старуха способна на неординарные поступки. Но чтобы вот так, открыто… Или это провокация? За двадцать лет он научился никому не верить.

– Он совершил преступление, – сухо ответил Постум.

Она разозлилась, но держалась достойно, даже голоса не повысила.

– Он пишет, что в голову придет – как же иначе? Если запретить высказывать то, что приходит в голову, то вскоре и сами мысли перестанут являться.

– Скажи об этом Бениту.

Она глубоко вздохнула, будто набиралась сил. Потом сказала очень тихо:

– Я когда-то любила Кумия. Между нами ничего не было. Но я его любила. – Она помолчала. – Ты этого добивался, да? Доволен? – Беспомощное виноватое выражение проступило на ее лице, несмотря на слой косметики – казалось, Сервилия позволила себе сделать нечто недопустимое. – Спаси его. Он – талант.

– А что взамен? – спросил Август.

– Взамен. Взамен… – Пауза затянулась. – Я буду на твоей стороне.

Сервилия – союзница? О, это многое значит. Если, конечно, она будет помогать на самом деле, а не делать вид, что помогает.

– Попробую, – пообещал Постум. – Но почему такое внимание к Кумию?

– Он писал замечательные стихи.

– И только-то?

– Да. Еще у меня ко мне просьба. – Она сделала паузу. – Когда ты вернешь всю полноту власти. Когда… ты понимаешь… Ты должен даровать мне титул Августы.

– Тебе и прабабушке Фабии? – спросил Постум. Он и бровью не повел, услышав просьбу Сервилии.

– Нет, только мне.

Постум не сомневался, что ответ будет именно таким.

X

Кумия привели из камеры в маленькую комнатку для свиданий. Лицо его напоминало кусок рыхлого теста. Губы дрожали. Заключенного обрядили в черную тюремную тунику, всю в мокрых пятнах. От Кумия пахло – потом, мочой и страхом. Постум отчетливо уловил едкие миазмы страха и едва сдержался, чтобы не поморщиться. Он терпеть не мог этот запах, знакомый с детства. Потом, когда Август немного подрос, он научился постепенно забивать страх разъедающей кислотой ненависти. Но это потом. А сейчас запах страха напомнил ему давнее и невыносимое чувство бессилия.

Кумий присел на скамью. За решеткой его белое круглое лицо казалось особенно беспомощным. Лампа висела над головой Августа, и серая расплывчатая тень от решетки падала Кумию на лицо. Так что поэт был зарешечен дважды – сталью и тенью от стали. Почему-то эта вторая решетка раздражала куда больше первой.

– Ты как? – спросил Постум. – Знаешь о завтрашнем?

Разумеется, Кумий знал. Суд был еще утром, его осудили за несколько минут. Защитник отказался от защиты. Бенит – мастер устраивать комедии. Мог бы призы получать. Как Нерон, увешал бы стены спальни венками.

– Здесь кормят прилично. Вечером настоящий пир обещают. А мне кусок в рот не лезет. Я-то и меча никогда в руках не держал. Все думал, успею научиться драться. И вот, не успел. Да и смешно в сорок учиться на гладиатора.

– Остальные умеют?

– Откуда мне знать?! – Кумий затрясся. – Постум, мальчик мой, сделай что-нибудь. Ну, хоть что-нибудь. Спаси меня. Я – старый пердун. Я – трус. В душе моей нет «тройной меди». Даже одинарной нет. Не хочу умирать. Август, спаси меня, ты же можешь!

Он закрыл лицо руками и заплакал. Постум смотрел, как мутные слезинки стекают по дряблым щекам Кумия. Смотрел и не мог отвести взгляда. Будто видел что-то постыдное, запретное, элемент самой тайной мистерии, в обряд которой он еще не был посвящен.

Император кашлянул: у него самого в горле застрял комок.

– Вечером жди на пир. И пусть эти парни тоже придут. Как их, Корв и Муций, да?

– Пир? – переспросил Кумий и вскочил. – Ты сказал – пир? И все? Это все, что ты сделаешь для меня? Устроишь мне прощальную пирушку?! – Кумий не верил собственным ушам. Неужели Постум его так и бросит? Кумий похолодел, у него подкосились ноги, и он шлепнулся на скамью мешком. А ведь он надеялся…

– Не хочешь попировать напоследок? – пожал плечами Постум. – Или предпочитаешь умереть натощак?

– Не знаю, – прошептал Кумий. – Хочу, чтобы Бенит сдох. Вот чего я хочу. А более – ничего.

– Бенит держит Империю! – сказал Постум и покосился на охранника в углу.

– Пускай держит. Только я его ненавижу. И порой – Империю вместе с ним.

Постум протиснул руку сквозь решетку и сжал локоть друга.

– Ладно, не трусь. Я приду посмотреть, как ты умираешь. Это должно тебя утешить.

Постум поднялся и направился к выходу.

– Постум! – позвал Кумий жалобно.

Но юный император не обернулся. Вигил, охранявший вход, долго копался с замком, странно поглядывая на Августа. А вдруг его намеренно не выпускают? Запрут тут вместе с Кумием, а завтра – на арену. Нет, глупо. Чего он боится? Бенит обещал отдать ему Империю. Решетка наконец отворилась. Постум заставил себя нарочито медленно идти по коридору. Ему вдруг почудилось, что в эту минуту все за ним наблюдают. Весь Рим. И среди наблюдающих – Бенит.

XI

Стены казались зелеными. Только старинная кладка имеет такой оттенок – камень напоминает бронзу, покрытую благородной патиной времени. Кроносу все равно – бронза или камень. По прошествии долгих лет все становится бронзой – все, что таит в себе зерно бессмертия.

В небольшом помещении стояли три металлических ложа, застланные белыми пушистыми покрывалами. Белые и пурпурные бархатные подушки принесли из Палатинского дворца. Пурпур эти стены видели впервые. Дивились. На круглый столик, одним своим видом суливший яства, тюремщики поставили только кувшин вина да положили краюху тюремного хлеба. Видимо, они сочли это остроумной шуткой. Трое обреченных смотрели на «яства» и молчали. Говорить никому не хотелось. Даже Кумию. Поэт украдкой разглядывал своих будущих «соавторов» по последнему бою. Один – совсем мальчишка, лет восемнадцати, а может, и того меньше – еще на губах светлый пушок, а в глазах веселье и страх. Он почти непрерывно истерически хохотал. Его брат, старше весельчака на три года, был жилист, крепко сложен и с первого взгляда видно, что тренирован. Этот наверняка умеет драться. Кумия убьют первым. Ну а мальчишку вторым. Странно судьба распорядилась. Он дал себе зарок – не писать. Клялся всеми богами, и Юпитером, и Геркулесом. И Минервой. И вдруг месяц назад накатило. Он и сам не помнил, как стило очутилось в пальцах, как появились на бумаге первые строчки. Сочинялось легко, как никогда. Он хохотал, как ребенок. Утром размножил – благо множительный аппарат на Палатине был. Прежний страх давно улетучился, и бензиново-касторовой напиток макриновых мучителей не вспомнился. Может, близость к императору вскружила голову, подумал, не посмеют тронуть поэта, коли сам Август приглашает его к себе. Оказывается, посмели. Да так посмели, что император и рта не успел открыть, а Кумия уже присудили к арене.

Дверь в тюремный триклиний распахнулась, и вошел Постум, за ним Гепом и Крот. Все трое несли пакеты с едой. Сразу, перебивая затхлый смрад узилища, запахло жареным мясом. То ли почуяв запах, то ли при виде Августа, осужденные поднялись.

– Лежите, ребята, не надо суетиться! – приказал Постум. – Сегодня будет весело. А что будет завтра – неважно. Меня тоже скоро убьют. Так что я понимаю ваше печальное настроение. Ах, Кумий, Кумий, говорил же я тебе – сочиняй печальные элегии, это куда безопаснее.

Кумий пришел в себя после дневного разговора. То ли робкая надежда вновь трепыхалась в его сердце, то ли он покорился судьбе и решил повеселиться напоследок: умереть назначено было завтра.

– Постум, голубчик, повторяю вслед за Ювеналом: «Не могу не писать сатир».

– Ладно, пиши, что хочешь, – милостиво согласился Постум. – Все равно тебе осталась одна ночь.

Кумий потянул носом – всхлипнул.

– Кстати, а кто четвертый в вашей компании?

Будущие «соавторы» переглянулись.

– Нас тут трое.

– Я не о том. Кто четвертым выйдет завтра на арену? Вас должно быть четверо – так мне сказали.

– А, знаю! – весело воскликнул мальчишка. – Какой-то сумасшедший. Его держат в отдельной камере. У него волосы оранжевого цвета. И все лицо покрыто лиловыми пятнами. Лишай, наверное. Он весь день горланил похабные песни. Ты слышал, что он пел, Корв?

Тот, что постарше, кивнул. Старался держаться с достоинством, чтобы показать всем, а особенно младшему брату: ему не страшно.

– Позови его, – сказал Постум охраннику. – Это и для него последний пир. Пускай веселится. Таков обычай.

– Нам не хватает психа за столом? – удивился Кумий.

– Обожаю сумасшедших. У них есть, чему поучиться. Говорят, мой отец тоже сумасшедший.

– Нет, Элий только притворялся, а на самом деле он всегда был себе на уме. – Кумий вздохнул. – Я тоже пытался изображать чокнутого, но не получалось.

Заключенного привели. Волосы у него в самом деле были оранжевые. Как и туника. Брюки – синие. Сандалии с разноцветными ремешками. Одежда бродячих артистов. Как артист он был развязен. Как сумасшедший – изрекал истины.

– О, да тут у вас неплохое угощенье! Давненько так не едал! – воскликнул рыжеволосый, занимая место рядом с императором. Впрочем, он наверняка не догадывался, кто пирует сегодня с ним.

– Присоединяйся, – щедро предложил Кумий. – Пожри в последний раз.

– За что тебя взяли? – спросил Постум.

– За непонятливость, – отвечал рыжий, хватая со стола окорок и впиваясь зубами в нежное мясо. – Я прочел в вестнике, что Бенит после своей смерти еще год может исполнять обязанности второго консула. И стал всех спрашивать, как покойнику под силу такое? Он, что, из Тартара будет присылать записочки? Или установит вертушку в Аиде и будет названивать живущим? После того, как я задал этот вопрос третьему римлянину, исполнители меня повязали. А вы, ребята, часом не знаете, как он сможет остаться консулом после смерти?

– Знаю, – отвечал Постум. – У него есть специальная папочка, а в ней – указания на год вперед.

– И всего-то? – разочарованно протянул рыжий. – А я-то думал, он изобрел беспроволочную (то есть без проволочек) связь с Аидом. Фи… папочка с указаниями. Как примитивно! По-человечески примитивно. А если обстановка в мире изменится?

– Тогда не знаю. Ладно, лучше скажи, ты хорошо дерешься? – Постум тронул рыжего за плечо. Мускулы у него были твердые. Сталь, а не мускулы.

Рыжий замер, потом зачем-то потянул носом воздух.

– Мы с тобой, часом, не в родстве? – спросил он вдруг и коснулся лба императора.

– Не думаю. Так ты хорошо дерешься?

– Неплохо. Если память мне не изменяет, когда-то я был гладиатором.

– Надеюсь, ты не разучился драться.

– Драться – плохо, – философски заметил рыжий. – Но все время приходится бить кому-то морду. Понять не могу – почему. Не хочу, но дерусь. Всю жизнь против воли. Не понимаю…

– Не понимая, ты можешь драться?

– Приходится – как же иначе. – Рыжий вздохнул и развел руками. – Победы без драк не достаются.

– Послушай, я тебе объясню. Вот этот толстяк сочинял стихи. И завтра за это его убьют на арене.

– За стихи? – переспросил рыжий.

– Да. За стихи. Хочешь его спасти?

– А хорошие он писал стихи?

Постум хитро прищурился, искоса глянул на Кумия.

– Не особенно. Но не настолько плохие, чтобы за них убивать.

Кумий, услышав такое, поперхнулся. Он кашлял и кашлял, хотя двое товарищей по несчастью нещадно колотили его по спине кулаками.

– Они были так хороши, что за них стоит умереть! – в ярости выкрикнул Кумий, наконец обретя голос.

– А эти двое уронили бюст Бенита и разбили, – продолжал Постум, сделав вид, что не заметил возмущения Кумия. – Причем не нарочно.

– Жаль, что не нарочно.

– Нас обвинили в святотатстве, – почти с гордостью произнес Корв. Три дня назад он был предан Бениту. Сейчас – искренне его ненавидел. – Якобы этот бюст – святыня. – Корв презрительно фыркнул. – Мир весь – одна жирная фекалия, – заключил он философски. – И Бенит всех обосрал. – Перед смертью можно говорить и не такое.

Мальчишке Муцию тоже хотелось придумать что-нибудь дерзкое и остроумное, но ничего не придумывалось.

– Истина – лишь вероятна, ценность святынь – тоже. Но, пожалуй, этих ребят надо спасти, – задумчиво проговорил рыжий. – Так?

– Попробовать стоит, – кивнул Август.

– Я буду драться, – пообещал сумасшедший.

– Отлично! – Муций глотнул неразбавленного вина и захмелел. Бой на арене казался уже не таким страшным. Да и чего бояться, когда рядом старший брат и еще этот гладиатор. – А что если мы побьем исполнителей, а?! Корв, мы ведь можем.

– Нет, – хмуро отвечал Корв. Он уже минут пять жевал кусок мяса и никак не мог проглотить. А мясо было нежнейшее. Но все равно Корв не мог его проглотить – кусок почему-то застревал в горле.

– Почему нет? Ты же…

– Ты – плохой боец. Я – плохой боец. Он, – Корв кивнул на Кумия, – вообще не боец. Один бывший гладиатор нас не спасет. – Он сделал новую попытку проглотить мясо, но попытка не удалась.

– Нам нужен еще один хороший рубака, – сказал рыжий. – Тогда может что-то получиться.

– Я напьюсь до бесчувствия, и пусть меня убивают, – пробормотал заплетающимся языком Кумий. – И сам напишу на себя эпитафию. Постум, дружочек, похорони меня как положено. Обещай меня похоронить.

– Обещаю.

– Теперь слушай эпитафию.

Кумий хотел продекламировать надпись на будущем надгробии, но не смог. Лишь раскрыл рот – и позабыл сочиненное. Существует поверье, что тот, кто постоянно читает эпитафии, уходит в прошлое и забывает настоящее. Жаль, что это только поверье. Жаль. Было бы неплохо уйти в прошлое, когда можно было сочинять что угодно и исполнять желания.

XII

Философ сидел в кресле с книгой в руках. Но не читал. Смотрел, как ласточки вычерчивают причудливые узоры над макушками пиний. Хорошо в нимфее. Шумят фонтаны, шелестят деревья. Не верится, что за стенами Палатина раскинулся шумный многомиллионный город. Здесь зелень, влага, покой. Причудливый ковер растений кажется искусной мозаикой. Хорошо быть садовником на Палатине. Каждую весну высаживать рассаду, восстанавливая живой орнамент. Садовник Максим делал это с такой любовью, что невольно хотелось ему помочь. И Элий, маленький сирота, до которого не было никому дела, всегда ему помогал.

– Максим, – произнес вслух Философ.

– Что-то не так?

Садовник вынырнул из-за зеленой арки, держа в руках ножницы. Максим! Постаревший, согнувшийся почти пополам. Нос, и в молодости весьма солидный, теперь сделался огромным, нависал над беззубым ртом. Старик почему-то не вставил зубы.

– Тебя не обижают? – спросил Философ.

Старик то ли не понял, то ли не расслышал.

– Нарциссы в этом году цветут хорошо.

– Как живешь?

– Рассада сильно подорожала. А денег не прибавили. До цветочков нынче никому нет дела, – в голосе его прозвучала обида. – А без цветочков нельзя. Не бывает земли без цветов.

– Как сын твой?

– Умер, – ответил старик. – Все сыновья умерли. Плохо жить так долго.

– Посади лопухи, – предложил Философ. – Нынче модно в садах сажать лопухи.

– Это Альбион чудит. Но нам их мода не указ. У нас тут классический стиль.

И он удалился, бормоча: «Какая, однако, дорогая рассада этой весной… Императорские сады… нужно столько рассады. Но кого волнует такая мелочь…».

Все мечтают жить долго, чтобы насладиться жизнью. Но, перешагнув пятый десяток, нетрудно понять: большинство мечтаний никогда не сбудется. Хорошо, если исполнится малая толика.

Заслышав шаги, Философ повернул голову. Слух у него был чуткий. Еще не увидев, узнал по шагам – Меченый. Не ошибся. Старый приятель присел рядом на мраморную скамью.

– Завтра в Колизее смертельный поединок. Август приглашает тебя посмотреть, – сообщил Меченый.

– Не пойду. – Философ нахмурил брови.

– Придется. Ведь ты вернулся в Рим ради него. Значит, еще раз пойдешь в Колизей. Он будет там.

Философ поднял голову. Показалось ему, что старый приятель что-то не договаривает. Но не стал расспрашивать, что именно. С годами он научился не торопить события. Ценить очарование длящейся тихой минуты, даже если вслед за ней обещали грозу. Все почему-то торопятся на седьмом круге [12]. А он – нет. Напротив, стремится попридержать коней. Меловая черта пока не видна.