Читать книгу У меня нет брата - Роман Чёрный - Страница 2

Не бывает нормальных людей, которые, идя по жизненному пути, не волокли бы с собой ворох горьких сожалений о сделанном (или не сделанном) ими. Считается, что это нормально, и я не собираюсь спорить. Если же вам повстречается человек, не сожалеющий ни о едином своём поступке, мой вам совет: бегите от него что есть сил.

Моя ноша сожалений, как вы ещё убедитесь, тяжела чрезвычайно. Я расскажу вам об одном поступке, совершенном мной в детские годы. Это тяготит меня и поныне. Вероятно, я ничего не добьюсь, представив его на ваш суд. Но, надеюсь, кому-то станет немного легче, когда он поймет, на сколь более страшные ошибки способны другие. Видите ли, у меня нет брата. Однако в августе 1991 года брат у меня еще был.

Родители каждое лето сплавляли нас, пацанву, в жуткую глушь, в деревню к Бабушке по линии матери, как минимум на месяц. Мотивировали это необходимостью потребления нами даров природы и чистого воздуха. На деле всё, конечно, было прозаичнее: родителям хотелось от нас отделаться и отдохнуть самим.

Эти поездки оставили в моей памяти двоякое впечатление. Конечно, было много хорошего и интересного. Малышне есть чем развлечь себя в деревне, вы и сами прекрасно это знаете. Зато ощущение безмятежного лета сильно портила нам Бабушка. Я пишу это слово с прописной буквы не просто так. Наша Бабушка была максимально далека от образа доброй сказочной бабуси, что напечет пышек и расскажет на ночь сказку. Откровенно говоря – и спустя годы я понимаю это ещё отчётливей – Бабушка была отвратительной, полусумасшедшей злобной мегерой, свёдшей в могилу своего тихого и покладистого мужа.

Дедушку нашего я почти не помню. Брат был старше меня на три года, и запомнил его гораздо лучше, всегда отзывался о нём с теплотой. Возможно, в этом и была причина того, что если ко мне Бабушка относилась ещё сравнительно терпимо, то брата – откровенно ненавидела. Тем сложнее мне понять эгоистичную позицию наших родителей, год за годом отдающих нас на попечение этой старой и больной женщины. О, они были в курсе ее характера, особенно отец. Но на все протесты ответ был один: «Ну-ну, не выдумывайте», «Слушайтесь бабушку, она старенькая, не расстраивайте её». Я боялся Бабушку до судорог.

Тем летом нам с братом было 9 и 12 лет соответственно. Андрею, как старшему, вменялось в обязанность следить за мной, потому мы практически всё время проводили вместе. Других детей нашего возраста в деревне было мало, и мы довольствовались теми играми, которые выдумывали для себя сами: домик на дереве в лесу за домом, пираты на самодельном плоту, кража малины из соседского сада – традиционный мальчишеский набор. Бабушка ввела предельно строгий распорядок дня, и боже упаси вас его нарушить. Для понимания: она не стеснялась браться за хворостину, если мы опаздывали к столу хоть на минуту, недостаточно быстро выполняли ее поручения в огороде или ходили «куда не надо», о чём ей становилось известно от болтливых соседок. «Не надо» было практически никуда, под запретом оказались лес, трасса, большой овраг, соседняя деревушка, заброшенные коровники, сельпо на перекрестке и, конечно, река. Каждый вечер мы рассказывали ей байки о том, как невинно провели день: взявшись за руки, прогуливаясь на лугу и собирая землянику. «Ну, смотрите мне, сорванцы», – скрипела она, прищурив глаз. – «Всё равно всё вызнаю, если врёте».

Дела шли своим чередом, когда в один из дней нам «повезло» отыскать пещеру.

Два дня подряд, почти не переставая, лил дождь. Приключения Тома Сойера были дочитаны, а маленький чёрно-белый телевизор показывал преимущественно помехи, как ты ни изгаляйся с воткнутой в гнездо антенны проволокой. Исследовать один и тот же чердак по сотому разу было не интересно, а попытку смастерить качели, перекинув через потолочную балку канат, Бабушка категорически пресекла. Находиться с ней в одном доме было почти физически тяжело. Поэтому, стоило только тучам разойтись, мы с воплями вырвались на свободу. Получили нагоняй за вопли и были отпущены «к лешему» ввиду того, что мокрый огород не требовал полива.

Окольными путями, ежеминутно опасаясь слежки, мы добрались до широкого, заросшего лютой крапивой оврага, через который когда-то давно упало дерево. Это дерево и опасность «обстрекаться», упав с него вниз, сами по себе давали понятный повод для развлечений. Вся деревушка стояла на высоком (действительно очень высоком) холме, круто обрывавшемся к реке. Овраг полого уходил в том же направлении, и был в некоторых местах не менее десятка метров глубиной. На дне его вас ждала прохлада, тень, журчащий ручей и неизбежные царапины и крапивные ожоги, не говоря уже о полчищах комаров. Одна из сторон оврага была примечательна ласточкиными гнёздами – туда мы и направились, сперва по скользкому после дождя стволу дерева, а потом, с не меньшим риском свернуть себе шеи, под песчаным краем обрыва, усеянным гнёздами-норками. Какое-то время мы пытались разглядеть что-то в гнёздах (нашли скелет птенца), а потом галдящие ласточки внезапно напали на нас, налетев стаей, задевая крыльями волосы и лицо. Не ожидая от глупых птиц такой прыти, я совершил неверное движение и с криком покатился вниз.

Когда, цепляясь за кусты и траву, ко мне осторожно спустился Андрей, я уже рассматривал своё открытие, забыв о дюжине свежих царапин и рваной футболке. Часть глинистого склона (я докатился примерно до его середины) как бы сползла вниз под собственным весом, открыв взору узкую горизонтальную щель всего полметра шириной. В щели было темно. Из щели дуло. Может, щель была там и раньше, но, скорее всего, это двухдневный ливень спровоцировал оползень. Великая удача для юных исследователей.

Мы рылись в земле до самого ужина, и расширили щель настолько, что мне удалось пролезть внутрь. Почти сразу пещера расширялась в подобие камеры, этакий грот со стенками из влажной холодной глины, где можно было свободно сидеть. Света не хватало, но я разглядел, что узкий проход уходит дальше и, вроде бы, делает поворот.

Отмываясь возле уличной колонки, мы с братом поклялись не рассказывать о находке ни единой живой душе. Трудно передать наш азарт первооткрывателей. Вдобавок, теперь у нас был самый секретный в мире штаб. Это лето обещало стать интересным.

На протяжении двух недель, обманывая Бабушку, мы наслаждались нашей тайной. У нас был заряжающийся от розетки фонарик, а копательный инструмент (старые мотыги и совок) был коварно похищен из сарая. Каждый день мы, соблюдая всю возможную конспирацию, забирались в прохладу пещеры, во входном гроте которой организовали штаб: сделали запас съестного, выровняли и покрыли картонками пол, вырезали в стенах полки и ниши для парочки свечей из ближайшего сельпо.

Основной задачей для нас было найти, где заканчивается пещера – сквозняк однозначно указывал на наличие второго выхода. Из грота вел узкий и кривой лаз, поначалу более чем достаточный для мальчишки, но дальше сужавшийся. Мы ползли по нему друг за другом. Фонарик был только один, и он вручался тому, кто сегодня лез первым. Понемногу мы расширяли туннель и забирались всё дальше и дальше по земляной кишке, но дело шло медленно: мы проходили где-то метр-полтора за один день, с трудом проталкивая назад накопанную глину. Потом приходилось вслепую ползти обратно, ногами вперед – и это было гораздо сложнее. Ширина лаза не превышала ширину детских плеч, и в этом темном, клаустрофобически-узком пространстве было крайне сложно даже глубоко дышать, а тем паче орудовать совком. Несколько раз случалось, что кто-то из нас застревал в этой норе, и это нагоняло на нас страху. Но каждый раз, ёрзая и отталкиваясь вытянутыми вперёд руками (опустить руки вдоль тела было невозможно, зацепиться тоже не за что), удавалось сдать назад, после чего раскопки и расширение тоннеля продолжались.

Трудности не останавливали нас. Мы тщательно картографировали пройденный путь на двойном тетрадном листе, а по ночам шёпотом обсуждали планы на завтрашний день. В целом пещера шла дугой вправо, как бы стремясь вернуться в овраг, и вниз. Нам встретилось одно ответвление, но оно заканчивалось тупиком (обвалом) буквально в паре метров от основного ствола.

Спелеологические изыскания продолжались, пока однажды громче обычного сопящий за моей спиной брат не сказал приглушённым голосом: «Погоди… Я застрял».

Возможно, в случившемся есть моя вина. Я шёл первым в тот день, мы были на расстоянии метров восемнадцати от входа в пещеру. Мне так не терпелось поскорее продвинуться дальше попавшегося нам сложного участка с выступающими камнями, что я не позаботился как следует о расширении туннеля в этом месте, а сам пролез вперёд. Брат… он был крупнее меня. Он застрял в узком месте и не мог ничего поделать, вообще ничего.

Паниковать мы начали не сразу. Но когда спустя час Андрей не смог сдвинуться ни на сантиметр вперед или назад, испробовав все наши приемы, в его голосе появились истеричные нотки, а я старался шмыгать носом потише.

Спустя три часа (наверху было далеко за полдень) мы оба, отчаявшись, рыдали взахлёб и что есть силы кричали «на помощь» – безо всякого смысла на такой глубине. Я умолял Андрея попробовать ещё раз схватиться за мою ногу, чтобы я протащил его вперед, но он кричал, что ему больно, что он задыхается. Чтобы я ему помог. Я старался светить на него, но сам не мог даже оглянуться, чтобы на него посмотреть – мы распластались под толщей земли, и теперь затея с исследованием пещеры совсем не казалась мне такой хорошей. Скорее всего, грунт просел над ним под собственным весом. В какой-то момент, в исступлённой попытке вырваться из тисков, он немного повернул корпус – и застрял уже окончательно, заблокировав путь назад и мне. Мы оказались в ловушке, и никто не знал, где мы.

Андрей был всё же старшим. Постаравшись успокоиться сам, он объяснил свой план. Наш единственный шанс был в том, чтобы я полез вперед и добрался до второго выхода, а потом позвал на помощь. В общем-то, ничего другого нам просто не оставалось, хотя надежда на успех была крошечной. Но у меня были совок и фонарик, а туннель впереди, насколько хватало света, немного расширялся. Мы договорились перекрикиваться каждую минуту, и я стал пробираться вперед, извиваясь подобно земляному червю.

Паника и отчаяние затуманили мои воспоминания, я помню лишь как бесконечно полз, и полз, и полз вперед, раздирая руки, колени и одежду. Крики брата из темноты позади меня становились все тише, пока не превратились в бессмысленные, искаженные эхом глухие завывания. Я охрип и больше не пытался кричать в ответ. Впереди показался свет. Я выбрался из земли, разбрасывая комки сырой грязи, у самого дна того же самого оврага, в его начале, рядом с ручьем и кучей мусора, который годами сбрасывали вниз жители окрестных домов.

Расплакавшись от счастья, я с трудом поднялся на ноги и осмотрел себя. Ужасно. Нужно спешить за помощью – но куда? И… что скажет Бабушка? Она убьет меня. Убьет нас обоих, совсем. Подняв размытый от слёз взгляд, я увидел голову Бабушки над краем обрыва. Она глядела прямо на меня, грязного и жалкого нарушителя всех её правил, и какие же злые были у неё глаза. От шока я потерял сознание.

Открыв глаза, я увидел над собой темнеющее небо. Мы пропустили время ужина. Всё тело болело. И тут я понял, что просто не могу. Я ни за что не смогу рассказать Бабушке (мне, конечно, просто почудилось, что я видел её наверху), что мы делали и что произошло. Да, я трус, ужасный трус. Но тошнота подкатывала к горлу при одной только мысли о признании. Я уже говорил, что очень боялся её. Теперь вы понимаете – насколько. Боже правый, я был всего лишь напуганным ребёнком!

Хотя, конечно, это всё просто дешёвые оправдания. Моясь в одиночестве под колонкой, я клялся себе, что завтра спасу брата сам.

– Где твой брат? – Скрипучий, как пара ржавых дверных петель, голос – спокойный и какой-то холодный. Ни слова про мой вид или про опоздание. Я вжал голову в плечи.

– Не знаю, мы поссорились и гуляли отдельно. А он что, ещё не пришёл? – Жалкая, очевидная ложь.

– Ещё нет. Мой руки и ешь. Тарелка на столе.

Больше не было сказано ничего. Я долго ворочался в кровати, представляя своего брата там, в плену холодной земли, словно похороненного заживо. Мне снились кошмары.

Утром мне нашлась работа в огороде, отлынивать было невозможно. Я собирал в баночку колорадских личинок под тяжёлым немигающим взглядом Бабушки, сидевшей на крыльце в своем кресле. Сумев улизнуть только после полудня, я понёсся огородами к оврагу.

Едва забравшись в грот, я услышал завывания и стон. Я кликнул брата и полез к нему, подобравшись к подошвам его кроссовок.

Господи, как же он был мне рад. Спрашивал, когда будет помощь, и почему так долго, и собрались ли взрослые с лопатами, ещё что-то про верёвку – Андрей говорил взахлеб, смеялся и стучал ногами. Он провел в туннеле уже сутки. И ночь – один, в полной темноте.

Запинаясь, я объяснил ему, что помощи пока не будет, ну то есть будет, вот я ему сейчас и помогу, вытащу его, у меня и фонарик заряжен… Какое-то время он молчал, а потом ударил меня ногой по лицу. Я отполз назад, как мог старался его убедить, что так всем будет лучше. Он согласился. У него не было особого выбора.

Я ковырял землю так и этак, сбегал за длинной тяпкой, тащил его за ноги под ужасные крики боли. Пробрался с другой стороны, через выход у ручья, и когда мы оказались лицом к лицу, он плюнул в меня. Я делал подкоп под его грудью, говорил выдохнуть и тянул. Принес ему свечи и спички, чтобы в его пещере (да, я уже называл про себя это место «его пещерой») был свет – ведь фонарик я уносил с собой. Принёс брату воды и пару яблок, потом таскал еду с Бабушкиной кухни.

Но я так и не смог его вытащить. Ни в этот день, ни в последующие.

На второй день моих попыток спасти брата он клялся, что убьёт меня, как только выберется отсюда. Рассказывал, как будет ломать мне пальцы на руках один за другим, как будет выкалывать своим перочинным ножом мои глаза. Я плакал, и он тоже. Я ковырял землю, но моих сил не хватало. «Помоги мне!» – кричал он. – «Помоги!!». Выбираясь ногами вперед из пещеры, чтобы успеть ко времени ужина, я слышал, как кричит и смеется в её глубине брат.

Проведя ещё одну ночь в пещере, Андрей перестал проклинать меня, только тихонько скулил и не желал выпускать из руки оставшийся у него огарок свечи. Жадно пил воду. Умолял рассказать всё Бабушке. Умолял, но как-то уже без надежды. Извинился за то, что сказал, что я ему больше не брат. Мы за всю жизнь не говорили так, как в тот день, при свете тусклой лампочки среди узких стен. За ужином Бабушка сказала, что раз Андрей так и не вернулся, надо вызывать милицию.

Грех малодушия – самый страшный из грехов.

И, как вы уже поняли, я так никому и ничего не сказал.

Половина населения деревни согласились принять участие в поисках моего брата. Я солгал, будто последний раз видел его за огородами возле леса. Лес прочесали, нашли наш домик на дереве. Андрея не нашли. Когда я пришел к пещере брата, он уже потратил последние свечи, что мне удалось для него найти, и никак не отреагировал на моё появление. Мне подумалось, что в его измождённом грязном лице с выпученными полубезумными глазами пропало что-то по-человечески очень важное. Кажется, он слизывал влагу со стенок и жевал глину – я видел кругом следы ногтей и зубов. Я сказал, что не принес ему еды, потому что так он быстрее похудеет и сможет выбраться. Андрей безо всякого интереса согласился, что это разумно. Когда я уходил, он не издал ни звука, только лежал там и не отрываясь смотрел мне прямо в глаза. Я полз назад на ощупь, держа фонарь, и всё глядел на его удаляющееся лицо, пока оно не скрылось за поворотом туннеля.

На следующий день приехали смурной отец и заплаканная мама. Я сидел в своей комнате – мне строго-настрого запретили выходить. Милиционер и отец расспросили меня снова, что произошло. Мне было противно врать, и было противно от того, что в глубине души я радовался, что сумел избежать наказания. Но радовался всё равно. Четыре дня продолжались поиски, приходили и уходили, сопровождаемые тяжёлым Бабушкиным взглядом, какие-то люди. Наконец, вечером, мама подошла, обняла меня и сказала, что мы едем домой. Утром папа довезёт нас до станции. Я упросил её дать мне последний раз погулять одному, хотя бы несколько минуточек.

Я прокрался ко входу в грот и сидел там довольно долго, не решившись залезть внутрь, чтобы не испачкать привезённую мамой новую одежду. Из черной дыры раздавалось едва слышное пение – точнее, мычание без слов. Там, глубоко под землёй, мой брат в темноте и одиночестве напевал какую-то песенку.

Утром мы уехали.

Сейчас мне тридцать пять лет, у меня есть жена и сын. Мама совсем старенькая, я привожу ее к нам по праздникам. Брата у меня нет. Как и отца: второй инфаркт в 2010; думаю, он до самого последнего дня что-то подозревал. Бабушка умерла в 2003, её деревенский дом никто не купил. Я ездил туда год назад: бревно через овраг сгнило и упало. Я спустился к тому месту, где начиналась пещера брата, постоял: ничего, только поросшая травой земля. Память вернула мне ту самую, странную мелодию, напеваемую без слов.

И кстати, отвратительная старуха всё знала. Наша грязная одежда и земля в волосах – она ведь следила за нами. Я видел её в тот день над обрывом. Она поставила одну тарелку на стол, когда я вернулся домой. Она знала, что происходит.

Но ей никогда не нравился Андрей.