Читать книгу Картограф - Роман Евгеньевич Комаров - Страница 2

Ему не понравились попутчики – не их вид, а просто сам факт наличия. Он даже невольно дернул Настеньку за руку, когда та проскочила вперед него в купе.

– Филя, ты что, больно же! – тихо сказала Настенька.

Укоризненный взгляд, пожатые губы, вспотевшая ладошка – Филе стало стыдно, и он, снимая шляпу, был уже чуточку любезнее.

– Добрый день, – выдавил из себя он. Достаточно ли будет просто поздороваться, или еще и поклон нужен? Нет уж, без поклонов сегодня, он все-таки пассажир второго класса, а не проситель в бухгалтерии.

Девушка, сидевшая ближе к двери, ничего не сказала, просто молча притиснула подбородок к пышной манишке. На хорошеньком лице извивалась улыбка, в которой оробевший Филя прочитал презрение. Он мигом оглядел пиджак, брюки и ботинки: так и есть, все в пятнах бурой грязи, и даже березовый листок к колену прилип. По дороге у Настеньки развязался шнурок, и чтобы не терять драгоценное время, Филя бухнулся, куда пришлось, и живо привел обувь сестры в порядок. Отряхиваться было неловко, поэтому он прикрыл листок рукой, решив оторвать его как можно незаметнее, естественным движением путешественника, разглаживающего непрошеную складку на одежде. Он с достоинством сел и тут же спрятал ноги под сиденье. Настенька вертелась рядом, разглядывая обитые плюшем полки, откидной стол, покрытый льняной скатертью с кистями, исшарканный палас на полу. Наконец она пристроилась к окну и принялась пересчитывать вокзальных голубей. Те смешивались в серо-синюю кашу и счету не поддавались.

А Филя продолжал разглядывать девушку из-под век, таясь и обмирая. Строго говоря, она не была красавицей, но не оставила бы равнодушным даже камень. Белая кожа, тонкий нос, глаза, как две лежащие на боку запятые хвостиками вверх, черные косы, змеящиеся по всей голове – не человек, а типографский набор знаков препинания. Это так чудно и пленительно! Филя, давно уже не рисовавший портретов, пытался запомнить все до деталей, чтобы позже сделать набросок. Ему хотелось оставить это лицо себе.

Второй пассажир сидел у окна. Он так и не снял пальто и перчатки, в руках газета – еженедельник «Новости Бурга», который Филя не покупал из экономии. На первой странице размещено фото императора, вяло и неохотно жмущего ладонь американскому президенту. Текст было не разобрать, кособокий мелкий шрифт столбиками стекал к краю страницы. Да и неприлично в чужие газеты смотреть, так всегда говорил отец. Он, строгий поборник морали, считал воровством чтение через плечо: ведь ты, получается, глазами крадешь то, за что заплачено другими. Филя в душе не соглашался с этой интеллигентской ересью, но никогда родителю не возражал. А Настенька по малолетству тем более.

И вдруг газета дрогнула и поползла вниз. Сначала стала видна шляпа («Он и шляпу не снял», – с ужасом подумал Филя), потом красное лицо, густо обрамленное седеющими волосами, и наконец жесткая бородка клинышком, на конце которой висела премерзкая капля. Пассажир внимательно посмотрел на Филю и вдруг облизнулся.

– Григорий Антонович, вам жарко? – засуетилась девушка, вытаскивая на свет божий гигантский носовой платок. – Давайте я вам личико оботру.

«Да какое ж это личико? – растерянно думал Филя. – Скорее, морда или рыло. И почему оно такое красное?»

Тем временем девушка сосредоточенно терла Григорию Антоновичу щеку, а тот морщился и пытался увернуться, но так ничего ей и не сказал. Газета бродила у него на коленях, постепенно соскальзывая на пол.

– Еще маленечко потерпите, – приговаривала девушка. – Вам полегче станет. А я потом окно открою, душно здесь.

Настя вовсю веселилась, наблюдая за этой сценой, и вдруг ахнула, прижала ко рту кулачки. Она неотрывно и напуганно смотрела на Григория Антоновича. Филя потянулся к ней, чтобы обнять, но она отпрянула и еще глубже забилась в угол, поджав ноги.

«Испачкает обивку сапогами, а мне оттирать, – мелькнуло в голове у Фили. – Чего тут бояться? Может, у человека родимое пятно такое или он индеец».

Филя никогда не видел индейцев и был свято уверен, что их кожа цветом напоминает кирпич. Такими он и рисовал их иногда в блокноте, когда был подростком. Теперь же, глядя на странного пассажира, он изо всех сил убеждал себя, что перед ним просто потомок Чингачгука, ведь не случайно на первой странице газеты был портрет американского президента. Тут есть логическая связь, все можно объяснить.

Девушка, не обращая внимания на Настеньку, продолжала свои хлопоты. Она сняла с Григория Антоновича шляпу – обнажилась сырая красная лысина, вокруг которой вповалку лежали слипшиеся завитки пепельно седых волос. Как могла образоваться среди буйной шевелюры столь значительная плешь, было непонятно. Филя резонно предположил, что это тонзура. Значит, сам пассажир вполне может оказаться католическим священником – вот чудеса, откуда он здесь, на станции Гнильцы? Кругом сибирские леса, православная тишь да гладь, деревянные церкви – и вдруг посреди этого великолепия иноверец. Скорей, здесь встретишь жирафа, объедающего елки, чем католика, да еще и индейца.

Странный пассажир тряхнул головой, но кудри не расклеились. Капли пота, сдернутые с кожи центробежной силой, ляпнулись на стекло. Девушка потянулась и стерла их платком, как будто заметала следы преступления. Потом, помедлив чуток и бросив быстрый взгляд на Настеньку и Филю, она одним ловким движением стянула с рук Григория Антоновича перчатки. И тут уже Филя не удержался от крика.

Это были не руки. Конечно, он и не подумал, что у человека, читающего газету, может не быть рук. Обычно острый художнический глаз на этот раз подвел его. Или, скажем так, подвел его вовсе не глаз, а привычка к тому, что в жизни все объяснимо. И вот вам, пожалуйста, неожиданность: у пассажира вместо рук были большие бугристые клешни, которыми он, освободившись от перчаток, звонко щелкнул пару раз для разминки.

Филя почувствовал, как по его спине плывет холод. Клешни, жуткие клешни заслонили собой все, он смотрел на них, как завороженный, медленно погружаясь в темень и дурноту. Окончательно вывалиться из реальности ему не давал тонкий голос Настеньки, которая в своем углу то ли выла, то ли плакала. Он не должен ее оставлять с этим монстром наедине!

– Ну, что вы так уставились? Чего кричите? – сердито сказала девушка. – Я сейчас проводника позову, он вас отселит. Пеньки деревенские, грубияны!

– Уймись, Катя, – властно сказал Григорий Антонович. – Мы друг другу не мешаем. Пусть поглядят. Наверно, первый раз видят краба.

«Так вот, что он такое – краб! – думал Филя. – Но ведь крабы живут в море, а этот – здесь, в вагоне, газету читает».

В этот момент в дверях купе показалась женщина в железнодорожной форме с корзиночкой в руках.

– Орешки, печенье, холодное пиво, водичка, шоколад? – бесцветным голосом затянула она и, набрав в грудь побольше воздуха, продолжила. – Баранки, сухарики, колбаска, свежая пресса, значки с символикой железной дороги, одноразовые тапочки?

Филе, который пытался продавить вниз комок, перекрывший горло, на миг показалось, что он сам – продукт, что-то вроде кефира или булочки, и сидит на перекличке в холодильнике. И если он не отзовется вовремя на свое имя, его вышвырнут из поезда и даже денег за билет не вернут.

– Орешки, пожалуйста, – сказала девушка, протягивая женщине гривенник. Та взяла монету, выудила из корзины небольшой пакет с фундуком и вопросительно посмотрела на Филю. Тот пытался вымолвить хоть слово, но треклятый комок все еще был на месте, поэтому он замотал головой, как будто отгонял летающую по орбите муху. Женщина молча удалилась в коридор. На Григория Антоновича она и не взглянула: то ли привыкла к странностям, то ли полагала, и вполне справедливо, что любой, купивший билет, даже если он краб, может беспрепятственно пользоваться услугами железной дороги.

Девушка, щуря глаза-запятые, разглядывала покупку.

– Так, вроде без соли, – пробормотала она и решительно надорвала пакетик. Выкатив на ладонь три круглых белых ореха, она протянула их крабу. Тот неуклюже взял один, зажав его клешней, и быстро поднес ко рту. Раздался неприятный хруст, напомнивший Филе звук, с которым его пес, старый Тузик, разгрызал оставшиеся после варки холодца говяжьи хрящи.

– Может, хочешь его покормить? – спросила девушка Настю, вручая пакетик. – Не бойся, давай.

Настя села на краешек, выбрала из пакета самый крупный орех и подала его крабу. Было видно, что у нее дрожат пальцы. Краб осторожно принял губами орех и кивком показал, что не откажется от добавки. Мучительное кормление продолжалось десять минут, пока пакет окончательно не опустел. Все это время Филя думал, что надо и правда попроситься в другое купе. Его останавливала лишь мысль, что новые попутчики могут оказаться еще хуже. Кто знает, какие еще монстры сели в этот поезд?

Раздался свисток, двери вагона с лязгом захлопнулись. Дернуло вперед, потом назад, и станция Гнильцы начала медленно уплывать в прошлое. Возврата нет, дом продан, вещи раздарены соседям. Мать и отец давно в сырой земле, друзья разъехались, пса волки зимой задрали. Ничего не осталось, кроме отсыревшего железнодорожного белья, кроме будущего, кроме этого краба и девушки напротив, кроме крутобокого чемодана в багажном отделении. Ехать в Бург просто так, наудачу, было, конечно, безумной затеей, но что им оставалось? Филя мог получить место учителя рисования в местной школе и до конца жизни латать дыры в отцовском пальто, но не для того его готовила судьба. А Настенька, ей ведь надо в пансион, все-таки уже возраст.

От невеселых мыслей Филю отвлек голос девушки.

– Вот видишь, совсем не страшно! Малышка, ты что насупилась? Григорий Антонович уже пять лет вегетарианец. Как бы иначе я у него служила ассистенткой?

Подтверждая сказанное, краб кивнул и для убедительности щелкнул клешней. Но Филе все равно не нравилось, как он смотрит на Настю, – влажно, плотоядно, выжидающе. Нет, он только притворяется вегетарианцем, ручным зверем, берущим орешки из рук детей. Это хищник, урод, монстр, которому нужна теплая плоть и сахарные косточки. От него надо держаться подальше, лучше всего даже не знать, что он существует, как это было до сегодняшнего дня. И откуда этот супостат только взялся?!

За окном мелькали поля, покрытые первым снегом. Реки еще не замерзли, кое-где даже плавали утки, не спешившие в этом году улетать. Они надеялись на возвращение тепла, мол, высидим, дождемся, будет и на нашей улице праздник. Настенька, скинув сапожки, подтянула колени к груди и с тоской смотрела в окно, стараясь сидеть тихо-тихо, чтобы краб позабыл о ней. «Молодец, сестренка, – подумал Филя. – Все, как учил отец. Встретишь медведя – притворись мертвым. Мертвечину ни один зверь не ест!»

Метнув взгляд на пассажиров напротив, Филя обнаружил, что Григорий Антонович спит, смежив тяжелые складчатые веки. В уголках глаз копилась жидкость: слеза или слизь, не разберешь. Девушка подняла с пола газету и принялась читать ее, изредка нарушая тишину в купе негромким шуршанием. Филе хотелось спать – предыдущий день прошел в сборах, и только к утру все было готово – но он решил держаться до последнего. Пусть Настенька спит, а он будет сторожем.

Когда за окном стало темно, краб Григорий Антонович забрался на верхнюю полку и там захрапел, отвернувшись к стене. Пальто он так и не снял. Но и без того было ясно – у него не только руки, но и тело нечеловеческое. Возможно, под одеждой скрывался панцирь и сочлененные кое-как кривые ноги, острые на концах. Допустим, в каждой штанине их по три, так он принимает вертикальное положение и передвигается подобно человеку. Чудище поганое, морской гад!

Филя постелил Настеньке внизу, а сам отправился наверх. Если кто-то и должен лежать напротив этого существа, так пусть он. Ему не страшно! Но уснуть не удавалось, и он ворочался с боку на бок до полуночи. Мерный стук, легкая качка все же усыпили его, но когда он на секунду открыл глаза, пробудившись от липкого кошмара, то едва не подавился собственным криком. Краб из темноты буравил его сияющими, как два фонаря, глазами. И в этом взгляде читалось только одно: нестерпимый голод. Филя поспешно слез с полки, если не сказать упал, всунул ноги в ботинки, смяв пятками задники, и выбежал в коридор, наполненный молочным нежным светом.

«Приснилось! – подумал он. – Да, просто не до конца проснулся. Надо взять себя в руки, там же Настенька. Просто постою тут недолго и вернусь».

С полчаса он не мог заставить себя взяться за ручку купе. Хотелось, чтобы ковер в коридоре обвился ему вокруг щиколоток, не пустил назад. В темных окнах мелькали редкие огни, слышался храп пассажиров, под ногами равномерно бились колеса. Утром Бург, утром все закончится. Надо просто вернуться на свое место.

И Филя вошел в купе. Все спали. Он без надобности поправил Настенькино одеяло и вскарабкался к себе, пристраиваясь поудобней в измятой, пахнущей стиральным порошком постели. Один, два, три, пятьсот шестьдесят шесть, две тысячи триста восемь, десять тысяч четыреста одиннадцать… Сон.

Резкая остановка. Взъерошенный Филя вскочил и ударился о сетчатую полку, торчавшую, как назло, горизонтально. Краб и девушка-ассистентка сидели внизу и пили чай. Было одновременно забавно и жутко наблюдать, как чудище держит алюминиевый подстаканник в своей неловкой клешне. Настенька спала и оттого казалась до слез беззащитной. Ее голова лежала на самом краю подушки, и тонкая рыжая косичка на белом казенном полотне наволочки была похожа на ниточку крови, которую оставляет на снегу подраненный зверек.

Филя тронул ее за плечо и тихо сказал:

– Вставай, Настенька, скоро приедем.

Он не знал этого наверняка, но оставлять ее спящей, когда монстры уже на ногах, было выше его сил. Господи, и почему он не выпросил у соседа карабин? Все лишь из-за легкомыслия и самонадеянности. Олух, неудачник, тупица!

Сонная Настя долго не могла понять, где они находятся, и вдруг ее взгляд упал на клешню, с которой нелепо свисал подстаканник. Она всхлипнула, спина ее напряглась, и сон как рукой сняло. Филя быстро скатал постели, причесался сам, пригладил вихры на голове сестренки и принялся ждать, когда же в окне покажется заветный Бург.

Тянулись скучные поля, отделяемые друг от друга жидкими лиственными перелесками. Изредка мелькали серые от дождей избы, нагие дворики, черные клочья вскопанной земли. Но постепенно пейзаж начинал меняться: появились каменные постройки, попадались все чаще трубы заводов, груды щебня и ржавого металла. И вдруг на Филю обрушился Бург. Он начался сразу, без пригородов, которые потихоньку готовят тебя к парадным улицам, булыжным мостовым, купеческим домам с толстенными колоннами, к флагам и растяжкам, к белотелым церквям. Город разливался до горизонта, как уверенное в своей глубине и ширине море, и не было ему нигде предела. Богатый, блестящий, императорский Бург!

Сердце Фили сжалось до размеров наперстка и стало смертельно горячим. Настенька тоже была поражена этой щедростью столицы, она кружила по стеклу тонкими пальчиками, словно пыталась собрать весь лоск и роскошь города к себе в кулачок. Куда там шапкой ветер ловить! Сколько таких, как они, приезжало в Бург, чтобы взмыть на гребне волны и вновь оказаться у берега на сыром песке, в рваной одежде, без сил и желания грести обратно, в пучину. Филя понимал: ничто им не будет дано даром. Он сунул руку в карман: хотел убедиться, что письмо, полученное от тетки, все еще там. Она, эта своенравная матрона, патронесса множества сиротских приютов, богаделен и домов трудолюбия, выразила готовность помочь им стать на ноги, но предупреждала, что денег не даст ни копейки, потому как терпеть не может мошенников и дармоедов. «Вот такие у нас родственники, Настенька», – с обидой думал Филя. Он решил, что когда тетка растеряет капиталы и одряхлеет, он ее облагодетельствует, взяв к себе в парадную консьержкой. Эта мысль немного утешила его, и он вернулся к созерцанию столицы.

Григорий Антонович и Катя шумно возились, готовясь к выходу. Один за другим они вытащили из-под сидения пижонские кожаные чемоданы, сплошь покрытые туристическими бирками. «Почему они не сдали все это в багаж? – недоумевал Филя. – Неужели настолько не доверяют работникам дороги?» Тем временем поезд полз уже по территории вокзала, рельсы расходились по земле лучами, грозя увести вагон в сторону, к ангарам, ремонтным мастерским, вокруг которых неспешно прогуливались пропыленные рабочие. Колеса едва стучали, замедляя бег. Но вот перрон, сутолока, гомон встречающих. Мимо окна против движения поезда носильщик бодро катит свою тележку с номером «2» на бортике.

Филя помог Настеньке обуться, обернулся и увидел, что их попутчики уже вышли из купе, так и не попрощавшись. Вздох облегчения вырвался из его груди. Он все еще надеялся, что крабьи клешни лишь приснились ему. Тут его взгляд упал на пустой пакетик из под фундука, валявшийся под столом, и изморозь опять легла между лопаток. Нет, не приснилось. Был краб, был!

До багажного вагона они дошли быстро – толпа сама несла их вперед, подгоняла криками, тележками, сумками. Осоловело глянув на номерок, чумазый парень в фуражке лениво вытащил их пожитки на перрон. На боку чемодана красовался огромный шрам, видимо, при загрузке багажа щуп чиркнул по обшивке с особенной суровостью, и старый дерматин торжествующе лопнул. Филя подавил досаду и молча поволок чемодан в здание вокзала, держа Настеньку покрепче за руку. На вокзальной башне часы хлестко отсчитали десять ударов.

Пока Филя изучал карту города, Настенька осматривала витрины сувенирных киосков. Любуясь хохломскими ложками, позолоченными статуэтками, механическими птичками, она отходила все дальше и дальше к выходу из вокзала и скрылась из виду. Филя побежал за ней, цепляясь чемоданом за гнутые ножки лавок. Вдалеке мелькнуло, как хвост лисы-огневки, Настенькино оранжевое в красноту пальто. Филя поднажал и вылетел на привокзальную площадь, которая в столь ранний час неожиданно кишела людьми.

И вдруг он увидел то, чего больше всего боялся. Настенька садилась в автомобиль к незнакомым людям. Да какое там садилась, они силой затаскивали ее внутрь! Трепетнули в воздухе сапожки, хлопнула дверца, взревел мотор. Филя бросил чемодан и что есть сил побежал к автомобилю. За рулем была Катя, распустившая свои змеиные косы, а рядом с ней восседал краб Григорий Антонович. Настенька билась, как рыбка, расплющивая ладошки о стекло. Филя догнал автомобиль, не успевший набрать скорость, и рванул на себя дверцу, но та не поддалась. Скорость нарастала, а он все бежал и дергал. Наконец его мокрые от пота пальцы соскользнули, бессильно огладили автомобиль по грязному боку, оставив на нем светлые полосы, и Филя грузно упал в лужу, не удержавшись на ногах.

– Настя! – кричал он. – Наааастя!!

Кто-то рванул его за воротник вверх. Городовой, крупный, коричневый и усатый, как камышовый кот, смотрел ему прямо в глаза. Он воплощал собой порядок и мощь закона. Медная бляха на мундире ослепительно сверкала, отражая вышедшее так некстати на небо солнце. Зачем солнце, когда у человека горе?

– Порядок нарушаем? – пробасил городовой и тряхнул Филю, будто пытался добыть из бумажного кулька последнюю завалявшуюся семечку.

– Моя сестра… мою сестру… увезли, – бормотал Филя, вырываясь. – Пустите! Я догоню. Там моя сестра.

Городовой разжал пальцы-сосиски, отпуская Филин воротник. На его лице явственно читалось недоверие.

– Увезли, говоришь? А кто?

– Краб!

Городовой нехорошо улыбнулся.

– А! – сказал он. – Тогда беги быстрей, спасай сестру.

Филя оторопело смотрел ему в спину, невольно отмечая, что шов на мундире разошелся, и из него торчат белые нитки, что шея городового потная, в крупную складку. Он не поможет догнать автомобиль, он не поверил ему, принял за сумасшедшего.

– Постойте, Краб – это фамилия! А зовут его Григорий Антонович.

Городовой нехотя обернулся и протянул:

– Дрр-ругой разговор. Пройдемте в отделение, молодой человек, будем акт составлять. Найдется ваша сестра, а может, и сама прибежит.

Филя было пошел за ним и вдруг остановился как вкопанный: чемодан! Он попросил городового подождать и вернулся назад, к зданию вокзала. Чемодана нигде не было. Украли! Украли и сестру, и чемодан, и это в первый же день по приезде. Матушка и батюшка на небесах, простите, простите меня! Я все верну!

Когда Филя сказал городовому о чемодане, тот только хмыкнул:

– За вещами на вокзале глаз да глаз. Ценное было?

Филя помотал головой. Штопаное белье, заношенные платьица, ветхий отцовский костюм, галоши и зонтик. Разве что на материну соболиную муфту, остаток былой роскоши, мог кто-нибудь позариться, если был подслеповат – муфту неоднократно грыз Тузик, отчего та местами сильно облысела. Деньги и бумаги Филя держал в пальто – не из предусмотрительности, просто по привычке. Теперь подобные привычки должны стать частью его новой городской жизни.

Как же вернуть Настеньку? Не может же быть, что такого приметного господина, краснорожего и с клешнями, не найдет полиция Бурга? В два счета найдут! У них в Гнильцах, было дело, даже украденные ведра домой вернулись. Пришел урядник, задал пару вопросов и вечером уже принес ведра на опознание. А тут живой человек пропал! Филя старался преисполниться оптимизма, но уныние и страх за сестру накатывали волнами, заставляя руки плясать от мелкой дрожи. Чертов краб, чертова Катя! Настенька!

Городовой вел его по пышным улицам Бурга, но Филя уставился себе под ноги, в отчаянии кусая губы и комкая теткино письмо. Нет, все должно было быть не так! Что ж это делается-то на белом свете!