Читать книгу Ночной солдат. Армейские новеллы - Роман Иванов - Страница 2

I

– А если бы вы сегодня всех механиков выгнали и поставили бы танки в колонну? И пусть при этом командир роты понервничает. А у нас получается наоборот, командиру роты зачем нервничать, он сам прыгнет, у-ях обороты врубил, развернулся, всё зашибись, задача выполнена. Почему только у капитана Зыбина в роте всегда порядок? Что, сложна армейская наука для остальных? Мозгов нет? Почему у одного – все расчеты доведены и по приказу залазят в танки, а у других нет? Что, Зыбин какой-то особенный? Просто работает мужик как надо и не мычит.

В наступившей тяжелой тишине кабинета, комбат перебрал несколько бумаг на столе.

– Механиков на БХВТ1 не ставить, – продолжил он, немного сбавив тон, – ставить наученных командиров. И чтобы у нас оружие не оставалось, наряд БХВТ прибывает сюда, получает автоматы и убывает обратно. Наряд по парку2 – тоже самое, чтоб начальник штаба личное оружие не увозил. Вы смысл понимаете? Поэтому, сейчас личному составу объяснить, а завтра еще потренировать. Самое главное чтобы кипижа не было.

– А мы пистолеты как будем получать без карточек? – спросил командир второй УТР3.

– Никак, кобуру… Не надо ничего получать, никаких пистолетов и без карточек. Кобуру одели, противогаз в сумку и всё. И убыли в парк.

– Техники рот получают оружие вместе с механиками, прибывают туда и сразу заступают, – добавил зам по вооружению.

Комбату позвонили. Во время его разговора по телефону, офицеры, собравшиеся на вечернее совещание по вопросам предстоящей внеплановой инспекции спонтанно продолжали спорить: «А караул кто меняет?», «Патруль», «Какой?», «Пожарная команда меняет караул».

– Караул никто не меняет, – быстро вернулся в разговор комбат, – всё, забудьте. Начальник караула несет службу. И караул уже с оружием стоит, за них не надо ничего получать. Это учебная тревога, не боевая.

– А кто танки погонит? Механиков не хватает.

– Командир танка выгоняет, офицер садится за рычаги с этого взвода. Это элементарно. Это вот боевой расчет4. Доводите его каждый вечер, кто вам не дает. Определяйте, кто у вас танки погонит. Вечерняя проверка, боевой расчет довели, каждый солдат знает свой маневр. Что еще?

– Эти механики… Там командиры пришли, которые не ездили на танках…, – заметил ротный четвертой УТР.

– Короче, давайте не будем здесь разглагольствовать, кто ездил, кто не ездил, – резко прервал комбат, – меня никто не слушает, садится солдат и едет, на первой передаче. Его задача выехать, сто метров проехать на танке и остановиться. При этом ничего не сломать, не искорежить. У меня Малаев тоже не ездил. Боец как пару месяцев у Зыбина в роте, а если кто видел, он танк завел и выгнал с бокса, когда было КШУ5 в начале лета, подъем по тревоге. И поехал на Синячиху. Я не побоялся. Спросите Малаева, он ездил или не ездил? Он не ездил никогда. Ездил один раз на танке. Завел танк, выехал с бокса. Я ему подрулил немного. Я не прыгал в танк, не выезжал, не показывал какой я офигенный специалист. Малаев вышел вперед, выгнал машину, остановил, горный тормоз поставил, сел и поехал. Потом посадил в Синячихе какого-то молодого механика, тот приехал на танке в парк. Поэтому не надо говорить, что наши солдаты идиоты. Надо просто доверять, вот и всё. При этом контролировать. А если так про каждого думать, то можно вообще никуда не уехать.

– Мне рассказывали, с нашей учебки пришли солдаты в 201-ю в декабре, – поделился всё тот же зам по вооружению, – им команду дали. «Слоны»6 сели в танки, говорят, куда едем? А давай в Чечню!

Мужчины заулыбались.

– Вот и всё. А мы тут думаем, ни разу не ездил. Малаев ни разу не ездил. Получил приказ. Завел танк. Выехал из бокса и поехал на полигон. Потом докладывает мне: «Так и так, товарищ подполковник, датчик давления двигателя работает, в коробках – не работает». Ничего страшного. Выехал.

– Максимум – что если бочки снесут, да подкрылки оторвут, ну и к матери их, – буднично вставил командир второй учебной.

– И всё. Самое главное не фиг прыгать на танки. Ни в коем случае не вздумайте, что один солдат будет выгонять всю технику в роте. В парке, я вам сразу говорю, будет находиться начальник БТ7, начальник АТ8 около каждого подразделения и всё будет писать на бумажку. А у нас командир роты, как Павлик Морозов. Останется только на него тельняшку надеть. Рота вся будет стоять в стороне, а он каждую машину будет у-ях, выгонять, вторую, третью, потом пошурует туда, поставит ее и оттуда будет бегом спускаться. Не пройдет! Повторяю, кто в своих механиках не уверен, разрешаю напрягать.

Командир батальона устало посмотрел на выцветший камуфляж своих замов и подчиненных. Весь «военсовет» виновато уткнулся в личные блокноты, старательно что-то там выводил. Кто-то выбивал тихонько ритм пальцами по столу. Молчали. Комбат откинулся на спинку офисного кресла.

– Помните историю, как в пятой учебной роте было? – чуть теплее в тоне и с мягкой иронией продолжил он, – эти механики-водители идут к своим танкам, встают перед ними, и не заводят. Подходит командир части: «Товарищ солдат, почему, ты не выгоняешь танк?», «Товарищ полковник, я боюсь танка, я боюсь туда залазить». Вот и всё. Из роты вышел только один танк. Зашибись. Потому что остальные девять солдат боятся.

– Ладно, потренируем. Выедут, – соглашались офицеры.

– Это я еще раз говорю, товарищи командиры. Если вы будете доверять друг другу… Вот если бы старший лейтенант Куренков не залазил в танк и не выводил с бокса, а залез бы туда молодой солдат, завел бы его и выгнал на три метра вперед, как Малаев, то по тревоге, этот молодой солдат, спокойно бы справился с этими задачами, потому что он уже танк заводил и выезжал. А у нас получается наоборот. У нас офицер залазит, заводит, выгоняет, а солдат стоит в стороне. Это называется учеба. Понимаете, нет? Это учеба. Всё. Завтра в семь тридцать… Отставить, в восемь часов, чтобы все здесь были. При себе план-конспекты. Без замечаний, без напоминаний.

…Сидя за кухонным столом, Зыбин долго рассматривал свои ладони. Натертые, мозолистые. Кое-где оцарапанные, шершавые и грубые. Эти мужские руки многое делали, ощущали. Они чувствовали мощь танковых рычагов управления, податливость челюсти в конец оборзевшего пьяного утырка в затрапезном кафе, теплоту женских плеч, знали они и приятное напряжение гитарных струн в те самые моменты, когда была компания, состоящая из тех, кому он доверял безраздельно. О чем он думал? Если бы всю его жизнь глянуть на ускоренном воспроизведении как в видеоплеере, получится незатейливый рисунок из одних и тех же движений. Каждый божий день всё повторялось. Воинская рутина…

Завтра – командирский понедельник. Но это только завтра, а сегодня – можно было вот так запросто смотреть на линии жизни своих рук, никуда не торопиться, позволить себе «перекурить». Кот Рыжик с поднятым хвостом томился у его ноги, терся, подставляя то один, то другой бок. Урчал от удовольствия. «Есть просишь?» Он достал купленную вчера банку скумбрии и, вывалив остатки, в стоявшую у газовой плиты миску, позвал: «Кс-кс». Кот подбежал к тарелочке, понюхал, обошел вокруг нее, и благодарно муркая приступил к своей кошачьей трапезе.

В такие минуты-часы естественного «ничегонеделания» на него находили мысли. Они смущали его, заставляли сомневаться, тревожиться. Временами они крепли в его простой и открытой душе, но днем позже, он с удивлением замечал, что их след простывал, становилось вновь легко и светло.

Что не так? Ненужные воспоминания снова лезли в голову… Мелькают лица бойцов на учебных стрельбах из автомата. По окончании, как всегда команда «оружие к осмотру». Он остановил взгляд на солдате, только что провалившего занятие, так и не выбив ни одной мишени. Курсант с виноватым видом нервно производил разряжение своего АКМ9. «Переволновался? Или мазила от рождения? А может неуч, которого свет не видывал, и в оставшиеся дни постигать да постигать ему оружейно-стрелковое дело?» – думал Зыбин. Но почему он продолжал ловить себя на мысли о правильности выбранного пути, профессии, своего назначения?… Неужели из-за этого бестолкового салаги? Вовсе нет. Парень тут не причем. И всё же откуда в его до сих пор понятный и бесхитростный мир проникло это разъедающее сомнение и неуверенность?

Ответ не заставил себя искать. Потому как в «располаге» – бардак. Комполка свалил из части, замы пьянствовали, а сержанты на всё откровенно забили, чувствуя очевидную «слабость» оставшегося офицерского состава. Он подмигнул мазиле и уверенно добавил: «Наверстаешь, какие твои годы… И это… плечом не дергай, когда на курок давишь». «Так точно» – глаза мальчишки засветились надеждой и добрым светом. «Ну и лады. Передай мне магазин…»

Ну что ж, в таких «предлагаемых обстоятельствах» он не позволит себе унывать. Да и вообще, отсиживаться в стороне – это не про него. И он шел туда, где было труднее всех. Упрямый, черт.

Поддерживать одному давно скатившуюся за плинтус дисциплину было не из легких. Но это его не останавливало. Он знал силу своего командирского слова и немигающего ледяного взгляда. Систематически гонял всех на построение, команда «становись» подавалась им так часто, что на входящий звонок по «мобиле», он вместо привычного «привет» не задумываясь, повторял именно ее. Бесконечные рапорты командиров взводов о местонахождении личного состава, боевая подготовка, ПХД10, строевая, кросс… Кто отстал и не уложился в норматив – в спортгородок – на турники, брусья, качаться-отжиматься. Он использовал все приемы воздействия на вверенных ему людей. А у солдат от этого убедительного «измота» не оставалось времени на безделье и прочие безобразия. Никто никого не обижал, и служба оценивалась им на отметку «хорошо», хоть и с коротким минусом. Он чувствовал, что похвала комбата была заслуженной. Но всё равно кое-кому из начальства это не нравилось. Почему? Он вспомнил построение и слышанный краем ухом тот самый разговорчик в его подразделении.

…Когда «Камазы» остановились, все высыпали из машин. Кто как, потягиваясь, разминал затекшие мышцы от нудной дороги. Курили. Всё в этот день было сикось-накось. Военнослужащие даже не успели толком пообедать. В грязных и холодных полях наскоро хлебнули теплого супа из котелков, как приказ сорвал их с полудня и через час они уже были в своей части.

– Турылев! – гаркнул Зыбин, выпрыгивая из кабины, – найди мне дежурного. – Ро-ота! В линию взводных колонн по четыре, становись!

Послышались команды командиров взводов. Бойцы, рассыпанные по плацу, скоро засобирались в строй.

Кто-то заметил:

– Снова дождь начинается…

– Да ну его. Всё льет и льет. Когда уж кончится.

– Зыбин опять рвет и мечет.

– Дак его под увольнение подводят. Типа неисполнение условий контракта. Неугодный… Правильный чересчур.

– А ты откуда знаешь?

– И так видно. По слухам командование нацелено было оставить батальон в полях еще на неделю. Но Зыбин настоял, что его роте по уставу положена баня. Вот и подвезли…

– Баня это конечно хорошо, но зачем нарывается? Хороший мужик, всё по-братски, точно, понятно. Эта порядочность ему боком выйдет.

– Ага. Зам по тылу задавит. В штабе ляпнули, что Зыбин, будто с его молоденькой женой преуспел…

Говорившего толкнули локтем в бок. Тот замолк на полуслове. Перед ним – капитан Зыбин, ротный командир. Высокий, крепкий.

– Чупаков, шаг вперед.

Рядовой выдвинулся.

– Ты такой осведомленный, может, с увольнительной подсобить? А?

– Никак нет, товарищ капитан, – отбил Чупаков.

– По рукам. Также дополнительно учту твое «намерение» полностью сдать нормативы ВСК11. Поэтому, в часы, отведенные для этого распорядком дня, именно для тебя Чупаков, буду присутствовать лично.

В строю засмеялись.

– Отставить, смех! – капитанский голос, был твердым и звонким.

– Солдат, задача ясна?

– Так точно.

– Вопросы?

– Никак нет.

Рота притихла. Зыбин в возникшей паузе прямо смотрел на Чупакова. Тот отвел глаза.

– Стать в строй.

– Есть.

Он очнулся. Прикрыв сахарницу крышечкой и поправив салфетки в прозрачном стакашке, (терпеть не мог беспорядка, даже в мелочах), Зыбин поставил чашку в раковину, быстро ополоснул оставшуюся от завтрака посуду, по-шустрому отер кисти полотенцем, и сызнова присев к чистому столу, прислонился спиной к теплой кухонной стене.

Зам по тылу… С Мирзоевым он схлестнулся с того злополучного майского вечера, когда действительно помог его жене выйти из непростой ситуации.

Салима потеряла выданную ей накануне зарплату. Она так и не смогла вспомнить, в какой именно момент у нее исчезли деньги. Но они исчезли. И на беду, в отсутствие ее мужа Мирзоева. Тот был в недельной командировке. Зная Зыбина лично (несколько раз встречались в клубе, потом у общих друзей), и его репутацию ответственного и порядочного человека, она тем вечером, прямиком направилась к нему. Описав почти в полушоковом состоянии свою ситуацию, Салима в слезах присела на предложенный ей стул в его чистой и простой кухне. Зыбин напоил ее чаем, дал успокоительного и пообещал выручить. Они какое-то время говорили, и даже смеялись, потому что он начал вспоминать байки и нелепости из своей армейской службы. Короче засиделись. На просьбу проводить ее до дома, женщина вежливо отказалась, поэтому Зыбин расстался с ней у подъездной двери. Видимо этот прощальный момент и увидел кто-то из штаба, а потом подло донес Мирзоеву.

Зыбин обещание сдержал. На следующий день, он снял деньги со своего депозита и вручил их благодарной Салиме. Он мог только догадываться, как она потом защищала его в глазах мужа, унизительно восстанавливая чуть ли не по минутам их вынужденную с Зыбином встречу, как просила у мужа прощения, и молила его о том, чтобы он отозвал свой подлый рапорт, тем самым еще больше разозлив его. Но всё безуспешно…

Капитан не таил зла на своих салажат, которые крутили старые слухи. «Слышат звон, да не знают где он». Эти слухи сам же Мирзоев и распускал, демонстративно бил себя в грудь, что задета его честь, и он обязан теперь сжить со свету этого ротного Зыбина.

Зыбин его не боялся. Однажды он даже предложил ему по-мужски разобраться один на один без свидетелей и всей этой ерунды. Но Мирзоев умный, накатал рапорт об угрозах в свой адрес и письмецо пошло наверх. Тему все-таки перекрыли. Так как все, вплоть до комдива, были наслышаны про успехи зыбинского подразделения. Без ложной скромности он и его ребята были на виду у всей части. В занятиях по боевой подготовке и на учениях рота справлялась на отлично. В спорте призовые места у кого? Опять у шестой учебной. По отсутствию правонарушений – первые. За участие в программе утилизации боеприпасов, снова его бойцы в авангарде. С формулировкой «За самую большую площадь по зачистке местности» им торжественно вручили грамоты и благодарственные письма…

А про самого Зыбина можно сказать сухим, но точным языком служебных характеристик, которые он без самообмана подписывал своим «слонам» и для караула, и к дембелю: «Постоянно совершенствует свою выучку и воинское мастерство. Способен качественно и в срок выполнять поставленные перед ним задачи, проявляя при этом разумную инициативу. Настойчив в достижении поставленной цели. В сложной обстановке не теряется, умело находит верные, обоснованные решения. Командирские качества развиты хорошо. На критику и замечания реагирует правильно, стремится вовремя устранять указанные недостатки. Пользуется доверием в коллективе, морально устойчив…»

«Черт с ним с этим чучелом. Пробьемся…» Зыбин сгоняя тревожные мысли, от души жахнул ладонью по столу, так, что в шкафчике брякнули тарелки. Затем сделал от пола с десяток отжиманий. Отдышавшись, щедро ливанул воды в вечно сухой горшок с кактусом и посмотрел в окно. Неужели он вот так и пропустит в угрюмых размышлениях свой единственный выходной? «Неа».

Он знал, что к нему сегодня никто не зайдет. Потому что, по-существу, некому было навещать его. Все с семьями или на дежурстве. А многие также как и он, сами по себе. А такие, как известно, всегда остаются на своей волне. Зови, не зови, по гостям не пойдут.

Он, мысленно загибая пальцы, считал: родителей – нет, братья, сестры – отсутствуют. Супруга – тоже в списках не числится. Не случилось. Конечно, женское общество присутствовало в его жизни, но происходило это как-то бесцветно, длились такие встречи недолго. Наверное, виной этому был его характер – требовательный, несговорчивый, ершистый. Человек со стороны даже мог бы назвать его хмурым и суровым. Кто знает. Вот только этот колючий парень сам того, не ведая, губил чистые, едва зарождающиеся чувства девушек к его малопонятной и непростой персоне… Кто остался? Друзья – сослуживцы… Хм. Они заняты своими трудностями и заботами. Не до него. Вот такой расклад.

И тогда в погожую погоду, вот как сегодня, он садился на свой добротный велик – гордость инженерного искусства, поскольку собран был из запчастей с большой любовью и изобретательностью, и гнал за периметр, за местную автостанцию, туда, где простор полей наполнял его дыхание, где ветер надувал плечи, помогая лететь по линии шоссе еще быстрее и легче.

Они познакомились в поселковом магазине с полгода назад. Стоял жутко холодный февраль. Трубы в комнате были едва теплыми, и они вместе с Рыжиком медленно погружались в мрачно-мерзлое состояние. Хотя правды ради, кот переживал морозы вовсе не так тяжело, он намеренно и надолго поселился под теплым хозяйским одеялом. Зыбин, было дело, гонял его со своих простыней, но кот настырно возвращался, противно мявкал и, в конце концов, ротный плюнул на эту бессмысленную затею. Чтобы хоть как-то вылезти из этой вечной мерзлоты Зыбину пришлось потратить свой свободный денек на поездку в близлежащий пэгэтэ12 за калорифером.

Мела вьюга. К тому времени, когда он добрался до магазина и уже направлялся к кассе с вожделенным обогревателем, Вера пыталась достать с верхней полки такие важные для нее в эти несчастные дни женские прокладки. Ее рост… Не то чтобы он не позволял ей это сделать, но зловредная тележка покатилась в сторону, Вера не удержалась на цыпочках, и вся пирамида упаковок, тщательно выстроенная торговым работником, рухнула прямо на нее.

– Вам помочь?

Вера немного замешкалась от такой скорой и неожиданной для нее поддержки и, мимолетно скользнув по его рослой камуфляжной наружности, позволила Зыбину побыть кавалером.

– Да, если вас не затруднит…

Через неделю он позвонил и пригласил ее на свидание. Она согласилась. Потом еще и еще. Ходили в кино, пару раз сидели в кафе. Он заказывал медленную песню, и они танцевали. Она рассказывала, что работает в школе, детским психологом, что дети ее любят, но вот собственных у нее нет. Расспрашивала Зыбина о его жизни, но кроме нескольких фраз о том, что он кадровый военный и служит в здешней воинской части, она так ничего и не вытянула. Потом они шли к Вере домой, и занимались любовью. Ей нравилось, как неторопливо развиваются их отношения, но чувствовала, что Зыбину это рисуется вовсе иначе, и что семья для него это что-то далекое и даже лишнее. И постепенно, их встречи сошли на нет. Однако Зыбин навещал Веру, они как близкие друзья общались, и случалось, он помогал ей по хозяйству и даже оставался ночевать. Вера постепенно смирилась со своей участью и более с семейными вопросами не приставала.

– Артем Михайлович! Рада видеть! – она, стоя в окне веранды, раздвинула шторы.

– Вера, ну что ты меня позоришь ей богу, ты еще фамилию скажи, – Зыбин досадно помотал головой из стороны в сторону.

– Слушаюсь, командир роты.

– Ну вот, опять в лужу села. Не «Слушаюсь, комроты», а «Так точно, товарищ капитан».

– Ну ты, же командир?

– Да, но…

– Значит, я правильно выразилась.

– Не хочу опять с тобой спорить. Потому что всё может закончиться майской грозой.

Он приставил велосипед к решетчатому палисаднику и зашел на крыльцо.

– Слушай, как славно, что ты заглянул, – Вера встретила его в сенях, – подожди, не разувайся. Мне как раз нужна твоя мышечная сила. Идем, покажу. У меня там немного забор повалился… Сейчас инструменты принесу.

– Что ж, командуй, Верунь.

Спустя час, они сидели за круглым столом на ее любимой веранде. Ели, говорили, смотрели на поникшую от вездесущего солнца деревню. Вера незаметно ухаживала за гостем. То добавки положит, то блюдце с вафлями пододвинет. Но вот уже вода в чайнике остыла, и у вазы с вареньем гостит полосатый шмель. Далекий шум поселка померк и уже не долетал сюда, до окраины, а лесные запахи и звуки мягко ложились на деревянные половицы, уютно устраивались в окутанной лианами девичьего винограда оконной раме. Где-то беспокойно прошумела электричка, и потом снова всё стихло. Занавески легко колышутся от ласкового дуновения ветра.

– Скажи Вера, как жить, когда давят и не дают делать свое дело? Я ведь знаю, что рожден для армии. Это мой дом, моя семья, мое всё… В армейских условиях очень хорошо видно человека. Сразу ясно, либо он на своем месте, либо нет. Я этого Мирзоева в миг раскусил. Крыса бумажная, с белыми ручками. За спинами других свои сети плетет. И вот представь из-за этого гада всё теперь рушится.

– Переведись в другую часть.

– А там думаешь иначе? Все те же нравы и та же обстановка с тупыми замами. И чтобы из-за коротышки-подполковника с висящим брюхом гаситься? Выпрашивать где-то отношение? Никогда.

Он помолчал, смотрел куда-то далеко, скатывал-раскатывал бумажную салфетку на столе.

– Эти люди…, – Вера подбирала слова, – это всё особенности твоего интеллекта, разума, поведения. Что-то происходит, это хорошо. Когда происходит диалог, общение – это замечательно. Иногда он отсутствует. Тоже явление Жизни. Ты наблюдаешь много пустого и эмоционального от других. Это естественно. Все пытаются высказаться, выгородиться, очиститься, приукраситься, быть значимыми и значительными, быть лидерами и быть прощенными, быть правильными и добродетельными… Но мы всё это уже однажды проходили. Не так ли? Поэтому мало-помалу всё становится на свои места… Мало-помалу. Помни об этом. И потом достичь Совершенства невозможно. Рано или поздно всё будет разрушено и превращено в пыль. Отношение ли, вещь ли, накопленное знание или эмоция… Как бы ты не хватался за них, придет время и ты их отпустишь… Не жадничай и плыви.

– Смутно понял тебя, хотя уже приплыл. Я ведь опять спустил все деньги на модельки. И там был винтажный «Зис 151 Пеленгатор» 1948 года, как такое можно упустить, не понимаю. Еще прикупил всякой ерунды для ремонта. Решил потолок обновить. Ну что я за человек. Теперь остаток месяца – на сухарях.

– Из-за чего ты так переживаешь? – Вера незаметно взяла его пальцы в свои. – Из-за того, что потратил деньги на сущие, как тебе кажется, пустяки? Давай подумаем. То, что ты приобрел, будет тебя радовать еще какое-то время. Пусть это будет. Таким образом проявляется твоя индивидуальность и неповторимость… Как еще это может проявиться? Ты живешь. И ты живешь один раз…

– Это верно.

– А то. Мало-помалу надо позволять себе быть с тем чувством красоты и великолепия в гармонии и согласии.

Вера отбросила упавшие ей на глаза волосы.

– Таким образом, ты достигаешь равновесия. Пусть это будут твои машинки или что там?…

– Масштабные военные модели, – поправил Зыбин.

– Не важно. На данный момент так. Что дальше будет, никто не знает. Но в это момент ты расцветаешь, увлечен, радость от этого оживляет тебя, делает чувствительным. Пусть будут эти приятные мелочи в твоей жизни, без них было бы скучно и однообразно. Это не говорит о твоем легкомыслии или расточительности. Это проявляет твои скрытые стремления, твои вкусы и тягу к чему-то художественному и неповторимому… Но чем больше вещей приходит в твой дом, тем больше времени и сил они отнимают. Это не я сказала. Тысячу лет до нас тоже самое талдычили. Подумай над этим… Накопленные удобства и отождествления очень трудно поддерживать. И уже лишний раз старайся не гнаться за приобретением и накоплением. Всё в меру. Надо знать Меру. Всё образуется и уравновесится. Не пугайся изменений и их «стоимости». Они неизбежны. Не фиксируйся, будь текучим. Ты там, где ты есть и делаешь то, что ты делаешь. Кстати по Мирзоеву эта метода тоже работает. И пусть будет некоторое присутствие счастья в твоей жизни.

Под столом она нечаянно наступила на его ступню и ойкнула.

– Прости, больно?

– Глупая, ты же знаешь, что от твоих прикосновений я сам не свой.

Вера застенчиво взяла печеньку из синей пиалы и лукаво глянула на Зыбина.

– А ты счастлива?

– Счастье – это когда отпуск. Кстати, когда он случится в твоей армии?

– Через месяц. Хочу рвануть на Арал. Давно мечтаю.

– Поехали вдвоем? – Вера улыбнулась и немного выпучила глаза на Зыбина, смешно показав свою заинтересованность этим проектом.

Зыбин выпрямился на стуле.

– У нас красивые встречи, – вкрадчиво продолжил он, – и они мне нравятся тем, что между нами есть некое подобие расстояния. Мы успеваем соскучиться. А впустить женщину в свой мир навсегда… Я пока не готов.

– На это не требуется особой храбрости, капитан. Немного решимости. В конце концов, это не танк из бокса выгнать.

– Не упрощай. Всё совсем иначе. И танк здесь не причем.

– Хорошо. Ты прав. Я опять всё упрощаю.

– Ты обиделась?

Она устало посмотрела на него.

– Как я могу обижаться на тебя. Я понимаю, что таких мужчин как ты, один на миллион, но я не могу бежать всё время за тобой. Однажды я встречу другого. Не лучше, но уже своего.

– Это к лучшему. Ведь со мной тебе никогда спокойно не будет. Да и зачем тебе я?

– По-то-му что лю-блю, – шепотом, по слогам произнесла Вера.

Зыбин растягивая губы в улыбке, покачал головой и тихонько добавил:

– Потому что одна…

Он сидел напротив, подперев рукой правую щеку, и задумчиво смотрел на нее. Затем поддел ложечкой лимонный кругляш из стакана с чаем. Съел и поморщился, прикрыв один глаз.

Разговор между ними всегда оканчивался там, где возникала эта особенная необходимость. Было просто и совсем естественно вот так замолчать и каждому погрузиться в собственные переживания. Никто не испытывал неловкости. Потому что они с Верой давно уже были за всеми пределами всевозможных условностей.

Звонок старшины застал его за хлебозаводом, местной исторической достопримечательностью, ввиду своей заброшенности и пришедшей из-за этого в полный упадок. Зыбин часто приезжал сюда отдохнуть у небольшого озерца с камышами, которое находилось в раз за обвалившейся стеной продовольственного цеха. Любил побродить в сумеречных заводских развалинах.

Иногда, (сегодня не стало исключением), натыкался на местную компанию подростков, в общем-то, миролюбивую, но с гонором. Старшего звали Тимур, и поэтому Зыбин прозвал их сообщество «Тимур и его команда». Часто ребятня тут пила пивко, покуривала травку. Зыбина они знали и считали «своим». Им было интересно слушать его армейские занятные истории, веселые анекдоты или поучающие примеры со службы. Когда он «тусил» в их компании, правилом было выливать все спиртное на землю (при этом, он выслушивал в свой адрес тирады за истраченные деньги и испорченное добро), косячки бросать в огонь и тогда тут воцарялась атмосфера наподобие лагерных посиделок у пионерского костра. Парни с интересом слушали Зыбина, часто спорили, кого куда призовут, когда придет их время, сразу выказывали свои предпочтения, деловито басили про явные преимущества тех или иных войск, тем самым с гордостью показывая перед капитаном свои «обширные» знания про армейку, прислушивались к его житейским советам. Он смотрел на них по-отечески, иногда подмигивал, разнимал не на шутку разошедшихся задир из-за тех же споров, приносил военные знаки отличия, по особым случаям – мороженое, которое ели дружно, почти молча и всё до конца.

Зыбин достал «трубу».

– Привет, командир, – голос старшины бодро ударил громкостью по уху, так что телефон Зыбину пришлось слегка отодвинуть от головы.

– Здоров, чего беспокоишь?

– Твой механик «бест оф зэ бест» Малаев, сподобился на контракт.

– А я и не сомневался. Он парень толковый, повезло мне с ним. Молодец. Думаю, у нас оставят. Хотя…

– Тоже надеюсь, мне такого бойца, ой как жалко отпускать. Заедешь?

– Неа. Встретил у озера Тимура и его будущих призывников, загораем… Побуду с ними до вечерка, потом домой выдвинусь.

– Ну давай, завтра встретимся.

– В роте всё путем?

– Да как обычно, по распорядку. Что нам сделается. До кучи, в клубе концерт сегодня. Ансамбль из города приехал. После ужина пойдем, глянем.

– Ладно. Будь здоров. Привет Бушуеву с Кольцовым и напомни про должок. Проспорили мне, футболисты хреновы. Я же знал, что «Спартак» – чемпион.

– Молодые, наивные. Что с них?

– Верно. Ну, бывай.

Зыбин хмыкнул и, завершив разговор, засунул телефон обратно в карман. Его радовало то, что солдат из его роты подал рапорт. Что ни говори, а Малаев, его воспитанник. Он вспомнил своего курсанта, его приятное и смышленое лицо с большими серо-голубыми глазами. Они всегда смотрят на всё преданно и открыто, словно ждут чего-то. Рядового перевели в роту после майских праздников, из соседнего окружного учебного центра. Хороших знаний он не показал, в спортподготовке – середняк. Так, ни то, ни сё. Это теперь три месяца спустя, Малаев – сержант, слету плюхается в кресло механика-водителя и заслуженно пользуется авторитетом в своем взводе, а тогда… Всё было против того чтобы он, в одиночку управлял машиной. Его неопытность, неуверенность. Его страхи. Но он справился со всеми ими. И даже больше…

II

Во второй половине дня на полигон лучше было не соваться. Благодаря июньскому солнцу это была раскаленная сковорода для жарки блинов. Танк прогрелся так, что к нему было больно прикоснуться. Но ликбез никто не отменял, и Зыбин хмуро посмотрел на редкие облака у дрожащего в восходящих воздушных потоках горизонта. «Как в пустыне».

Сам курсант стоял по стойке «смирно» в паре метров от возвышающегося над ним громадины-танка. После обеда хотелось спать. Всю правую сторону нещадно пекло, а надоедливая пчела, норовила присесть и пару раз все-таки присаживалась на его, потемневшую от армейского загара шею, противно ползала и щекотала его своими лапками. Вот он и занимался пока тем, что быстро моргал глазами, разгоняя сон, потихоньку шевелился, чтобы насекомое не наделало ему гадостей, и ждал дальнейших распоряжений. Ему было противно от того, что весь его взвод убыл в учебный корпус, в спасительную прохладу кабинета. А он оставленный здесь с этим крупным, жестким и неприветливым командиром, еще больше почувствовал себя слабым и никчемным, не заслуживающим того, чтобы ему доверяли сослуживцы, каким-то глупым и беззащитным мальцом-недоростком. Но это было еще не всё. Он чувствовал до самого позвоночника, что самое жуткое и страшное еще впереди. Как бы он хотел отсрочить тот момент, когда ему прикажут лезть в этот…

– Рядовой, слушай сюда, – Зыбин разорвал сонную тишину, – сейчас я максимально просто и доходчиво расскажу, что ты должен делать, когда сядешь в танк, чтобы не тупить там, не дергаться, а спокойно ездить и чтобы в лесу тебя никто не потерял. Если что не понятно, задавай вопросы. Не стесняйся, зазорного ничего нет. Первый раз всегда страшно. Девчонку первый раз полюбить тоже страшно. Любил?

– Угу.

– По уставу, Малаев.

– Так точно.

– В танке страха меньше. Справишься. Сложного ничего нет, тем более что на тренажерах ездил. Значит первое, когда солдат приходит к танку, начинается посадка на машину. На танк залазить нужно сбоку. Ни спереди, ни сзади… Показываю где бок у танка. Вот танк. Вот фальшборта стоят. Здесь такие вот крючочки есть на танке, – Зыбин дотронулся до металлических частей и отдернул руку, – огонь, мать его. Сюда солдат засовывает свои ноги. А здесь вот такие ручки приделаны, сюда солдат засовывает свои пальцы. Одной ногой здесь, одной рукой там.

Зыбин резво взобрался на машину и, глядя на курсанта сверху-вниз, подытожил:

– Небольшое усилие и ты на танке. Понятно?

– Так точно.

– Давай ко мне.

Малаев, почти с такой же скоростью, не желая обжигать пальцы, очутился рядом с Зыбиным.

– Далее. Залез ты на танк. Надеваешь говорящую шапку. Видел ее?

– Конечно, шлемофон называется.

– Не умничай. Она предназначена для связи. Надевай…

Зыбин поправил ему шлемофон, который немного косо сел на малаевской голове.

– Надел шапочку. Вот здесь есть кнопки. Чтобы сказать что-нибудь нажимаешь кнопку ПРД13. Говоришь: «Алё, гараж». В ответ, говорящий в шапке, сообщает: «Иди туда-то, связь есть». Если шапка не ответила, связи – нет. После того как шапка тебе подтвердила, залазишь в люк механика – водителя.

Малаев почувствовал, как его сердце резко забилось, а ладони в раз стали липкими. Он сосредоточенно посмотрел на Зыбина.

– В чем дело курсант? – спросил командир, увидев заминку.

Молча опустив взгляд, Малаев смотрел на люк и не двигался.

– Мля, курсант, занять место механика-водителя. Приказ понял?

– Так точно.

– Выполнять!

– Есть.

Малаев не чувствовал ни обжигающей танковой брони под своими руками, ни боль ушибленного колена от своего неловкого погружения в люк. Не помнил, то, что говорил ему командир. Как и что он ему отвечал. Он только видел, как перед глазами мелькают яркие точки-зайчики и слышал, как сердце ухает в голове, словно паровоз на полном ходу. Остатками самообладания, он заставлял себя жить, но мир вокруг него перестал существовать, а сам он превратился в отвратительный первобытный страх.

– Малаев, ты слушаешь меня?

Наконец до него постепенно стали доноситься отрывки слов и предложений.

– Люк у нас устроен в танке как? Вот сам люк, да? Здесь есть ручки. Одна, вторая, вот здесь черная елда. На самом вождении, послезавтра, прежде чем закрыть люк можешь быстро посмотреть на расположение всех органов управления, рычагов и педалей, освежить, так сказать, память. Теперь правой рукой берешься за вот этот рычажок. Правой рукой, солдат. Делаешь один вращательный оборот. Ясно?

– Так точно, – еле слышно, почти одними губами ответил Малаев.

– Делай.

Курсант послушно завертел ручку.

– Люк поднимается вверх. Прекрасно. Левой рукой, не отпуская правой, берешься за другой рычаг, оттягиваешь его в сторону и поворачиваешь… Не туда вертишь, Малаев!

Зыбин своей ручищей накрыл кисть рядового и указал верное вращение.

– Вот. Люк зависает над головой сразу. Хоп. Удерживая левой рукой, крутим правую ручку, люк опускается. Удерживай. Молодец.

– Товарищ капитан, здесь ничего не видно, – в панике крикнул Малаев.

– Да не ори ты! А люк открывай.

– Не получается!

– Ручку крути, мать твою… Вот.

Постепенно в отверстии показалось перекошенное лицо рядового.

– Слушай сюда. Когда между люком и танком исчезнет световая щель, люк закрылся. Понял? Становится темно и страшно. В танке главное не обосраться. Когда ты сел и закрыл люк, твой указательный палец самопроизвольно тянется на кнопочку ПРД. У-ях, нажимаешь и говоришь: «Я не обосрался, ни фига». Шапка тебе отвечает: «Зашибись».

Теперь Малаев едва улыбнулся и шмыгнул носом.

– И еще. Запрещаю вытаскивать свои кривые пальцы наверх и пытаться ими задвинуть люк. Иначе люк их просто отрубит, вкурил? Потому что были такие. Не ты первый. Есть две рукоятки, ими и пользуйся.

– А если заклинит люк, товарищ капитан?

– Не заклинит. Ну, курсант, давай обратно, а я через командирский, – и они, один за другим проворно исчезли в танке.

Очутившись внутри, и не до конца прикрыв за собой крышку, курсант погрузился в полутьму. В закрытом пространстве брони голос его звучал громко и внятно. Малаев даже почувствовал движение воздуха от своего частого дыхания.

В узенькой черте света между люком и корпусом, было видно, как плавал туман из мельчайших частичек пыли. Затем яркая полоска ломалась, следуя по складкам формы, и только потом прямиком ложилась на лицо рядового. Кое-где замазанное солярным рукавом куртки, оно выражало сейчас холодный испуг и предельную концентрацию ко всему, что он видел и слышал от своего командира. Всем своим телом он пытался впитать танкистскую грамоту, как сидеть, куда смотреть, что нажимать и переключать лишь для того, чтобы быть готовым, как стрела, покинуть это удушающее своей теснотой место. Он так и не признался никому за время своей службы, что с тринадцати лет боится замкнутого пространства.

– Дальше солдат начинается сложная процедура. Езда.

Зыбин прополз по нижней части боевого отделения, где установлен вращающийся транспортер автомата заряжания, и немного высунулся за креслом механика-водителя.

– Тут что? Смотрим. Педали и рычаги. Вот ты сидишь. Перед тобой три педальки, одна ручка, два рычага и рукоятка переключения передач. Когда ты сел, шапка говорит тебе – «Поехали». После этой команды, не надо бежать из танка никуда. На прошлой неделе один пытался… в ужасе, когда машина поехала. Левой ногой нажимаешь на педаль сцепления, а рукоятка переключения передач, при том, что держишь педаль, включается в положение «один». Положение «один» – это следующее положение после положения «Н». Не «три икс», а «один». Ни в «два», ни в «три», там даже «четыре» есть. Только в «один». Нажал, включил, отпустил сразу. Машина никуда не едет. Это понятно?

Малаев кивнул. В такой тесноте, они были почти прижаты друг к другу, и отвечать каждый раз «так точно» ему показалось лишним. Он заметил, что глаза немножко привыкли к отсутствию света, и теперь можно было различить надписи на оборудовании. Помимо всех прочих неудобств, стоящая в танке духота выдавливала из него пот такими порциями, что с бровей все время капало на глаза и щеки, а штаны и куртка давно уже прилипли к его худому телу. Когда глаза жгло, он зажмуривался и замасленным рукавом вытирал свое побледневшее и покрытое холодной испариной лицо. В довесок, ему еще приспичило по-маленькому. Но отпроситься сейчас, когда они уже залезли, он не мог. «После. Не навечно же мы здесь… погребены», – так рассуждал он про себя.

– Затем правая нога наступает на педаль газа.

Малаев уперся ногой в педаль газа.

– И стоит там до тех пор, пока ты из танка не вылезешь. Левую ногу, после того, как, ты отпустил сцепление, ставишь на центральную педальку.

Он передвинул другую ногу на соседнюю педаль.

– Давишь на нее. Она у тебя утопает на два-три сантиметра. Правой рукой, берешься за эту пимпочку, под тримплексом. Вот тут посередине…

Теперь Малаев отчаянно смотрел на пимпочку под тримплексом и с таким же отчаянием пытался запомнить всю эту бесконечную последовательность, что проговаривал капитан.

– Держишь левую педаль, нажимаешь… чик, и пимпочку на себя чуть-чуть оттягиваешь.

Малаев оттянул.

– Вот. Отпускаешь пимпочку, сразу твои глаза, глаза бешеного солдата, смотрят куда?

Зыбин сделал букву «V» из указательного и среднего пальцев и шутя направил их в лицо Малаева.

– В прибор наблюдения?

– Именно, в это маленькое окошечко. И смотрят они туда до тех пор, пока ты не покинешь машину. Здесь внутри темно и страшно, один хрен ничего не видно. Вот и смотри в окошечко, там картинка. Елочки, дорожка, солнышко светит… Отпускаешь левую ногу. Отпускай! Чего держишь?

Зыбин хлопнул по бедру курсанта. Тот вздрогнул и отпустил.

– И смотришь, вау, картинка начинает двигаться. Шум, лязг, грохот. Танк поехал! Можешь кричать ура, рядовой!

Они посмотрели друг на друга. На секунду в их взглядах мелькнуло то чувство мужской сплоченности и солидарности, которое возникает в детстве у всех мальчишек без исключения, когда они затевают большую игру во дворе, с лазанием через заборы, тайниками, непростыми испытаниями и открытиями. И сейчас, оттого, что они хоть и мысленно, но запустили эту махину, оттого, что у них это получилось, они независимо друг от друга, переживали эти давно исчезнувшие эмоции. И то, что капитан Зыбин всё-таки сурово, но доходчиво и смешно рассказывал теорию, и курсант Малаев, через свой страх, схватывающий почти на лету, его указания и замечания, всё это, весь их совместный труд был направлен для решения одной важной для них двоих задачи. Заставить эту мертвую броне-громадину ожить. И они оживили ее.

– Ну что, танк едет, служба идет Малаев. Можешь воды попить, передохнуть.

Рядовой проворно снял с ремня флягу и, свернув крышку, жадно припал к ее горлышку. Кадык нервно заходил вверх и вниз. На подбородке показалась жидкая прозрачная струйка. От нервно-торопливых глотков, он поперхнулся и сильно закашлялся.

– Да не захлебнись ты, успеешь…, – Зыбин участливо вдарил ему по спине несколько раз. Наконец, Малаев, отдышавшись и вернув фляжку на пояс, поднял лицо и, утерев ладонью губы, от нечего делать стал смотреть в просвет лючной щели. На краткий миг парнишка отключился от реальности. Он игриво двигал головой, пытаясь найти облака в этом узком просвете. Командир не мешая, наблюдал. Зыбину было забавно и легко вот так смотреть на подопечного и ни о чем не думая, просто забыть, что он, посреди полигона в раскаленном танке, в этой самой позе «зю», пытается натаскать, в общем-то, проворного и сообразительного недоросля. «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не повешалось». Зыбин не знал, кому была адресована его мысль, то ли ему самому, то ли курсанту. И время, замедляя свой бег, остановилось. Можно было сказать, что сейчас не было ни того, ни другого. Но только глубокое дыхание обоих…

Всё-таки спустя пару минут, почуяв неладно зависшую вокруг тишину, солдат испуганно обернулся и поглядел на командира. В шлемофоне, безусый, темный и чумазый Малаев был похож на сироту, из детской книжки про Тома Сойера.

– Ладно, – Зыбин тепло посмотрел на солдата и, почесав бровь, перевел взгляд на органы управления. – Едем дальше. Картинка начинает двигаться. Она будет двигаться постоянно. Левая нога с педали тормоза не убирается в процессе всего движения.

– Совсем что ли?

– Вообще не убирается, она там постоянно находится. Теперь смотри. Есть два рычага, у правой и у левой ноги. Когда ты смотришь в окошко, там дорога такая фигачит. И вот дорога поворачивает налево. Тебе надо соответственно повернуть налево, правильно? Для этого, тянешь, левый рычаг на себя…

Малаев взялся за рычаг.

– Картинка начинает поворачиваться. Когда ты повернул, отпускаешь рычаг, машина едет дальше прямо.

– Сильно его тянуть?

– Кого?

– Рычаг.

– А… Это ты вчера пообщался с тем, у кого здоровья не хватило?

– Имею в виду, долго вообще? На протяжении, какого времени?

– Вопрос понял. Рычаг имеет три положения. Первое положение, когда солдат его руками не трогает, и он стоит вот так – вертикально. Когда он его начинает тянуть, он встает во второе положение, там получается такой небольшой рывок-скачок. Машина потихоньку поворачивается. Когда солдат прикладывает большее усилие, рычаг становится в крайнее положение – третье. Стопорится полностью гусеница и машина поворачивается очень быстро. Вопросы по движению есть?

– А тормоз он как, сначала, ставишь на тормоз или постоянно давить?

– Так, понятно, умные слова, значит ни фига не знает солдат.

Зыбин вытер пот со лба и поправил фуражку.

– Рядовой, танк от машины отличается тем что, чтобы тронуться на машине, необходимо выжать педаль сцепления. Правильно? На танке необходимо включить передачу и трогаться тормозом.

– То есть, получается, нажали на газ, выжали тормоз, защелку защелкнули и всё?

– Нет. Тормоз отпускаешь!

– Ну да, тормоз отпустил…

– Всё, поехал.

– Понял, товарищ капитан.

– Хорошо, трогаться и поворачивать научились. Следующая фишка. Едешь ты. В окошке появляется яма. Не надо никаких судорожных движений. Левой ногой нажимаешь на педаль тормоза. Если сильно нажмешь, машина останавливается. Если в половину нажмешь, она притормозит. Проезжаешь через ямку аккуратненько, отпускаешь тормоз, машина едет дальше. Понятно тебе? Не надо дергать тут всё подряд. Глаза постоянно смотрят туда, в окошечко, нога стоит на тормозе. Больше делать ничего не нужно.

– А ногу с газа надо снимать, когда тормозишь?

– Зачем, курсант?

– Всё, понял.

– Далее. Если говорящая шапка, тебе кричит: «Стой!». Это сразу левая нога выжимает педаль до отказа, а правая рука сразу ищет вот эту вот рукоять.

Малаев потянулся к рукоятке.

– Эта? – неуверенно спросил он.

– Она самая. Когда выжали, ее ра-аз, потянул на себя чуть-чуть, отпустил, и пробуй, чтоб педаль там осталась. Осталась?

– Не знаю. Мы же не едем, товарищ капитан.

– Вот педаль там осталась, всё машина встала. Даже при включенной скорости она будет стоять и молотить. Она не заглохнет. После этого нажимаешь левой ногой сюда, ставишь буковку «Н», не попутай с три икс и спрашиваешь: «Я стою, что делать-то?» Тебе шапка говорит: «Поехали, опять». Нажимаешь левой ногой педаль, первая передача, нога на тормоз, отпускаем защелку, трогаемся с места, едем дальше. Понятно?

– М-м… Так точно, товарищ капитан.

– Страшное дело, у солдата нет вопросов. Давай-ка, повтори. Шапка говорит «Поехали».

Малаев уставился на командира.

– Что смотришь? «Поехали», курсант! Шапка сказала… Левая нога. Так. Передача. Тормоз…

Малаев попеременно прикасался к рычагам и педалям, а Зыбин соглашался или нет.

– Куда давишь, Малаев! Где тормоз?

– Здесь.

– Хорошо… Что задумался?

– Не помню, что дальше, товарищ капитан…

– Защелка, мать твою!

– А, точно!

– Трогаемся с места, продолжаем движение. Еще потренировать, солдат?

– Никак нет.

– Ладно. Когда ты подъедешь к исходной, откуда уезжал… там, где вышка танкодромная, тебе шапка скажет: «Поворачивай налево». Тянем левый рычаг, картинка начинает перемещаться. Шапка тебе говорит: «Левее-правее», выравнивает тебя. А ты выравниваешь машину рычагами. Вот когда это случилось и у тебя всё выравнилось, ты потихоньку отпускаешь педаль тормоза, картинка перемещается, педалька выжимается до отказа, ставится на защелку, ставим рычаг в буковку «Н» и говорим: «Встал». Шапка говорит «Вылезай оттуда». Дальше обратные манипуляции с люком и ты выходишь на свободу. Вопросы есть?

Малаев тяжело вздохнул.

– А передачи не переключать, только на первой ехать?

– Тебе пока хватит первой. Один уже на второй покатался… Всё понятно?

– Так точно.

Зыбин усмехнулся.

– Это сейчас тебе всё ясно, здесь со мной. Как сядешь один, говорю, ты забудешь даже, как твою маму зовут. А когда закроется люк, там вообще финиш будет. Поэтому, сразу на кнопку, и что не понятно спрашивай. Не стесняйся. Тебе всё ответят, всё расскажут. Лучше сто раз спросить, чем один раз накосячить. Всё, курсант. Теперь для контроля объясни схему захода и выхода в окопе. На занятиях уже было такое.

Малаев, в конец, уставший от неудобной сидячей позы и нескончаемого сжигающего дня, путано с оговорками начал рассказывать. Часто с ошибками, он то и дело останавливался, указывал пальцем на педали и рычаги, поправлялся, что-то припоминал. Чересчур громко шмыгал носом и беспрестанно вытирал пот с лица. Зыбин не выдержал:

– Курсант, ну что ты сопли жуешь! На максимальных оборотах вошел в окоп и стоишь! Всё! ПЗО14 остановился, к финишу уже подходит, к рубежу прекращения, у тебя уже задняя скорость вклю-ючена, как ты только встал. А не то, что она упала, и ты начинаешь «дрочилкой» выключать скорость, давить на педаль. Уже все включено, и лапка стоит где?

Малаев молчал и смотрел на свои ноги.

– На тормозе! – рассвирепев, кричал ротный. – Уже с защелки он снят. Только она легла, педаль бросил, уже танк полетел назад. Раз – доворотом, у-ях переднюю и пошел на максимальной скорости. Медведь в цирке на велосипеде одноколесном ездит, а тут дебил девятнадцати лет не может ездить на танке!

Зыбин сердито сплюнул.

Наступившая тишина резко давила на уши. Малаев сглотнул. Глаза стали красными и влажными.

– Не вздумай мне еще тут бздеть, рядовой. Понял?

– Так точно, товарищ капитан, – срывающимся сиплым голосом отвечал Малаев.

Сдерживаясь из последних сил, он учащенно жмурил глаза и тонкими пальцами правой руки теребил складку на штанине. Дыхание сбилось, стало прерывистым. Он мысленно призывал всю свою выдержку, чтоб не разреветься на виду у командира от горькой обиды и невозможности сбежать от надоевших приказов и наставлений, а главное от своего мерзкого страха, что он здесь задохнётся и сдохнет. Внутри всё кипело и клокотало от этой тупой неосуществимости. Вот ведь – близко, один рывок, и ты на просторе, в ушах ветер, а ноги несут, туда, к реке, чтобы, оттолкнувшись от песчаного берега, прыгнуть и навсегда исчезнуть в ее прохладных и глубоких водах…

– Буду ждать у «учебки»15, – отрубил солдатскую мечту ротный.

– Есть, – уже с окончательно подступившим комком шепнул Малаев.

Зыбин вернулся на место командира и вылез через люк. Отряхнулся, поправился, спрыгнул с машины. Заметив, что курсант не появляется следом, он подошел к люку механика-водителя глянул вниз и добавил:

– Если хочешь прореветься, сиди в танке и не показывайся. Тут хоть не слышно.

Внизу послышался шорох, движение. И вот показалась голова Малаева. Его поджатые до синевы губы, его вызов в узких зрачках, крепко, до боли стиснутые челюсти. Нет, он не собирался реветь. Он злился, он ненавидел себя и всё то вокруг, что мешало ему быть свободным и счастливым. Эта ненависть и злоба рождали в нем что-то новое, что-то такое чего раньше он никогда бы не принял. Но это новое теперь стучалось в него, просилось в его жизнь. И ему ничего не оставалось кроме как позволить этому случиться. Потому что пришло время. И он позволил.

Зыбин глянул на часы и приготовился к рапорту. Он зорко наблюдал те перемены, которые случились с его подчиненным, за последние несколько минут. Что-то очень важное. Именно этого момента, с самого начала занятия Зыбин и ждал. К этому и готовил своего курсанта. Малаев строевым шагом приблизился к нему, вскинул руку в воинском приветствии и надтреснутым, но твердым голосом доложил:

– Товарищ капитан, рядовой Малаев инструктаж завершил, к вождению готов.

– Вольно, Малаев. Молодец. Вождение послезавтра, вместе с ротными механиками. А сейчас айда до ручья, у меня с собой сосиски. Костер там разведем. Только мне еще дождаться лейтенантов Кольцова и Бушуева надо, Павленко тоже желание выявил. Перекусить с командирами слабо?

– Никак нет. Не слабо.

– Вижу что невтерпеж. Иди уже отлей и возвращайся.

– Есть.

Зыбин смотрел, на убегающего к учебному корпусу Малаева, на его, почти черную от пота, куртку. Видел, как вечерние лучи золотили его бритый, выглядывающий из-под фуражки, затылок. Затем почему-то глянул на свои берцы, повернулся и бодро зашагал в долгожданную тень соснового пятачка.

III

Ближе к вечеру, закаленный бездорожьем своих путешествий, он возвращался в панельный лабиринт военного городка. Сейчас пятиэтажки красиво тонули в спелом зареве садящегося за лес солнца. Стекла балконов приветливо слепили его, а знакомая ребятня, с криками гонявшаяся за мячом во дворе, махала руками. Мамочки да бабушки, томившиеся с колясками у подъезда, улыбаясь, провожали его загорелое тело в выцветшей уставной майке, с пожеланиями здоровья, да присказками, «когда, мол, Артем Михайлович невесту найдете». Он усмехался глазами, кивал головой и без ответа проходил сквозь этот живой женский цветник. Зыбин понимал, что благодаря Вере, Малаеву, веселой тимуровской «банде», вот этим простым и душевным событиям городка, остаток сегодняшнего вечера обязательно принесет ему помимо подступающей долгожданной прохлады, приятные ожидания-эмоции, что-то радостное и интересное.

Взвалив на себя своего верного «друга», он почти взбежал по ступенькам на четвертый этаж. Даже не запыхался. Вот что значит выполнять нормативы наравне со своими юнцами. Оставив двухколесного в коридоре, он быстро прошел на кухню, поставил чайник, затем в ванной выкрутил краны. Горячая струя, с напором вырвавшись на свободу, зазвенела по эмалевому дну, обдавая его облачком теплого пара. Приняв душ и растеревшись полотенцем он поужинал поджаренной картошкой приправленной говядиной из консервы армейского сухпайка. Сварил кофе… Что-что, а это он умел и любил делать. Почерневшая от времени медная турка видала многие переезды, утренники, вечерники, друзей и подруг, но неизменно продолжала наполнять его небольшие холостяцкие кухоньки богоподобным кофейным ароматом.

Местный супермаркет (и вовсе он не «супер») был не в почете со своим жалким ассортиментом, и Зыбин, чтобы испить сей изысканный елей, заказывал зерна у знакомых по службе, а иногда, молодняк из роты, специально для него, просил у родителей прислать их в очередной посылке. Эта забота его тихо радовала, хотя и без особых проявлений благодарности с его стороны. В такие минуты он бегло и неловко, говорил «спасибо», жал руку армейцу и, глядя в сторону, напоминал, что за этот жест внимания, спуску он ему не даст, и даже пусть не рассчитывает на поблажки. Боец обнажал зубы в улыбке и отвечал: «Служу Отечеству, товарищ капитан!» На этом и расходились.

Он пригубил из чашки темный напиток и, причмокнув губами, не торопясь, с «чувством, толком, расстановкой», познавал такие желанные нотки богатого кофейного вкуса.

Смотрел в окно, на зарницы позднего вечера. С этой высоты, можно было увидеть благородную шапку соснового бора, заботливо окружившего весь их небольшой городок и его родную воинскую часть, которая как на ладони, лежала перед ним. Вон справа, с новой крышей цвета «зеленки», штаб, тут же дивизионный плац с трибуной и памятником Воинской Славы, чуть далее казармы рядком, со спортгородками и гарнизонной баней… Слева – столовая, клуб. Чуть поодаль расположились войсковые парки, склады, плавно перетекающие несколькими дорогами в полигон. И уже там, в полях, можно было различить погрузившиеся в потемки артиллерийскую и танковую директрисы – двухэтажные постройки с маскировкой и стебельками антенн на крышах. Отсюда, с высока, его часть казалась совсем крошечной и бесконечно мирно-тихой. Почти сонной.

Допив кофе, он поднялся и включил радио. Играли фокстрот из какого-то старинного фильма. Затем вышел в коридор и остановился перед неказистой дверью кладовки. Эта темная комнатка была квинтэссенцией, духовной сутью всего его жилища. Здесь он хранил то, что не каждому покажешь или расскажешь в спешке серых служебных будней, сберегал то, что он называл, «армейскими заначками».

Он приоткрыл дверную створку и дернул за шнурок под потолком. Зажглась тусклая лампочка.

Несколько полок, висевшие слева от проема, были посвящены моделям военной техники разных лет и стран. Здесь мирно соседствовали наш Т-34 и немецкий «тигр» времен Великой отечественной, американский джип «Виллис» и французский армейский грузовик «ТРМ», современные МИГи и авиация натовской коалиции. Все машинки изрядно запылились, у некоторых кое-где облупилась краска, и треснул корпус, у иных имелись мужественные царапины на бортах, но не потерявшие своей боевой доблести, они смело и напористо глядели на своего хозяина. Радовали его в моменты, когда он приходил сюда, прикасался к ним, щелкал пальцем по покрышкам миниатюрных колес, осматривал и открывал дверцы. Иногда заигравшись, он даже низко гудел, имитируя характерный звук летящего самолета, кружил «птичкой» держа ее за хвост, то вправо, то влево маневрируя крыльями и, наконец, отдавая приказ вымышленному диспетчеру, совершал безаварийную посадку истребителя на стеллажную полку.

В особых коробках-ящичках хранились армейские жетоны, знаки отличий, нашивки и прочие воинские эмблемы. Обмундирование, погоны, книги (он любил читать про войну) были аккуратно разложены в подписанных картонных секциях. Неучтенные гильзы со стрельбищ, как «сувениры» о полевой жизни в палаточных лагерях дружно стояли в ряд у дальней стены. А на небольшом столике справа хранились толстые альбомы с цветными фотографиями. Редкий случай, но он до сих пор старался печатать их в фотоателье. Ему нравился сам процесс собирания и разглядывания снимков, вспоминания по ним, рассовывания их по прозрачным кармашкам. Здесь вся его «военка»… Училище, присяга, выпуск… Первые учения, а чуть погодя уже командует взводом, ротой. Парад победы. Фотографии в расположении… здесь в новой форме, тут с друзьями, а вот посиделки на дне рождении, и тот самый дружище Сашка Селезнев, по пьяни сломавший ему гитару, с которым еще в «учебке» бегали в самоволку и клеили местных девчонок на танцах… Сидят в обнимку, лыбятся. Дуралеи. Лица, пейзажи… Мелькает страница за страницей, дальше, дальше… Он положил фотоальбом на место.

Факт, но получалось так, что кроме службы-то у него ничего и не было. Он подпер локтем шершавую стенку. И может уже не будет. Зыбин давно себе признался, что за эти годы так ни к чему и не приспособился и другую, «гражданскую» профессию так и не захотел выучить. Глупость? Нет. Он считал иначе. Жили в нем два твердых понятия, как долг и броневая честность. И это были не слова, а поступки, наполненные его личными победами и драмами. Сколько раз он пытался уйти, зачеркнуть годы отданные армии, находил основания, и даже написал рапорт. Но нет. Не для того он преодолевал себя с раннего детства, чтобы потакать своим слабостям, трусливо бегать от трудностей всю оставшуюся жизнь. Не для этого он был рожден. Что ни говори, а не может он взять и бросить своих птенцов, сорваться, поменять их на более сладкую, «мягкую» жизнь. Воспитан не так. А вернее сама Жизнь, поднявшая его на ноги, не раз посылала его туда, где приходилось стоять и за себя и за своих. Иногда с ценой весьма высокой. Но он не считал. Нельзя считать, когда в тебе нуждаются и надеются на твое плечо. В это он верил непоколебимо и самоотверженно. И если придется «воевать» с гнидой Мирзоевым, он будет «воевать», встречаясь с ним лицом к лицу, и отвечать на его жалкие выпады и узколобые приказы, сплоченностью своей роты и многолетней незапятнанной службой.

Он сложил руки на груди и хотел, было уже выйти, как вдруг остановился. Прямо перед ним на стене, между полками, висели картины. Его, богом забытая, графика. Лицо Зыбина чуть разгладилось и посветлело. Он прекрасно помнил каждую свою «карандашницу». Где, когда и какая эмоция двигала им в тот окрыляющий спонтанностью момент. Без рамок, на натянутых холстах, его работы, возможно, открывали зрителю незатейливую, и местами неуверенную технику, но также делились подлинными секретами его робкого, но неоспоримого мастерства. Натюрморты и пейзажи надолго останавливали взоры редких наблюдателей его творчества. Было в них неподдельное чувство любования пойманным мгновением, не зажатого в кулак, но на открытой ладони, пусть то луговая бабочка, качающаяся на цветке или липовый сад у тихого озера. Прошло уже лет пять, как не было уже никаких попыток «порисовать», но память хранила те горячие порывы и минуты полного осуществления. Они становились для него еще дороже от осознания того, что специально он нигде этим премудростям не учился, не состоял в кружках, не ходил в художественные школы. Прочитав пару книжек, да взяв в запас терпение, наблюдательность и развитую интуицию, он наносил вслепую, редко с натуры, очертания особенно дорогих ему мест или запавшие в ум и душу наивные краевые сюжеты. Вот и получилась «кладовая» выставка. Для себя…

В дверь позвонили. Его это немного удивило. Он глянул на часы с красивым металлическим браслетом вокруг левой кисти – подарок командира дивизии за отличную службу. Было почти десять. Не ночь конечно, но уже и ни день далеко… Кого нелегкая принесла? Может кто из части, по делу? Или Тамара Анатольевна на «пироги» приглашает? «Пирогами» Зыбин называл «шефствование» над соседским пятилетним Яшкой Черушиным, который не выговаривал букву «ш». Зыбин часто слышал, как мальчонка «фыкал»: «Здрасьте, меня зовут Яфа Черуфын». Тамара Анатольевна, оставляя внука на попечение капитана, в это время относила ужин своей дочери, работавшей санитаркой в поселковой больнице. За такую услугу, она иногда угощала его своими домашними пирогами. Пироги были вкусными, но главное, Яшка, после ухода Зыбина, как большой секрет рассказывал на ухо Тамаре Анатольевне, что в следующий раз Артем Михайлович ему обязательно подарит настоящий танк «с двумя передними и двумя задними фынами».

Он открыл дверь и на секунду растерялся. Перед ним стоял Саша Селезнев.

Сказать, что Зыбин был сбит с толку его присутствием в освещенной прихожей, значит, ничего не сказать. По-мужски обнялись, поприветствовали друг друга. Столько вопросов в голове. Куда подевался? Чем живешь? Как доехал? Надолго ли?

Они вместе учились, служили, затем их дорожки разбежались, каждый занимался своей жизнью и ее вызовами. И теперь вот он стоит повзрослевший, возмужавший. Перемены в его облике были громадны. Светлый, жизнерадостный. Зыбин какое-то время размышлял над ним. И так и эдак прикидывал. Сравнивал с собственными ощущениями. Потом они «хлопнули» по сто грамм за встречу, потом еще, обменивались историями и впечатлениями. Селезнев оглядел жилье, заглянул в «лабораторию». Изучал репродукции, повертел в руках книгу из коробки. Зыбин стоял у двери и безропотно смотрел за ним, за его движениями. И вот за этими всеми нехитрыми репликами, взглядами, он чувствовал, что проскальзывает в нем недоверие и скепсис. Откуда в его товарище столько всего? Такой гладкий, добродетельный. Искренний ли?

Они вернулись на кухню, за стол. Открытое настежь кухонное окно не спасало от душного жара скрывшегося на востоке вечера. Во всем воздухе повисло ожидание освежающей и утоляющей стихии. И лихо вьющиеся у самых крыш и крон деревьев стрижи, уже вовсю несли послание могущественной, готовой вот-вот обрушиться на их поселение, ночной грозы.

– При комбинате открыли спортзал. Теперь я хожу туда по вторникам, для поддержания тонуса. Иногда с женой. Я даже поставил свой личный рекорд, – Селезнев с юношеским озорством глянул на друга, – жим лежа вытянул на семьдесят пять. А ты спортом занимаешься?

Зыбин чего-то замешкался, сунулся, было за шоколадом, но, не рассчитав своего темпа, опрокинул чашку. Не заладилось.

– Сашок, ну что за глупый вопрос. Я же в армии. Только личным примером и можно что-то доказать этим заумным новобранцам. Мой максимум – восемьдесят кэгэ, два подхода по три раза. А если честно, и немного шире, то мне нечего дарить людям, – серым безразличным голосом, добавил он. – Я – пустой, присутствует цинизм и усталость от глупости окружающего.

Зыбин был немного рассержен на собственную неловкость, мысли не слушались и, он лепил совсем не по теме, никому не адресованными тезисами.

– Смотрю на человека и вижу все возможные отношения и разговоры на десятки шагов вперед, и от этого становится грустно и скучно. Переломить ситуацию не могу, изменить людей тоже. Меняюсь сам… медленно и мучительно. Прихожу к мысли, что это генетическая модель поведения… Которую не выбросишь. А может это просто бегство от коммуникативных трудностей. Не хочу ни во что вникать. Все было, все известно, все будет… Все написано и спето, и сказано, и нарисовано, и построено…

– А все равно всё продолжается, – тихо вставил товарищ.

– Продолжается ли? Люди копируют, дают наименования, оценки, радуются этому или печалятся, а может и то и другое одновременно. Я не вижу простоты за всем этим.

Молча уставились друг на друга. Каждый в тишине делал какие-то свои выводы. Отдыхали.

– Я немного тебя понимаю, – голос одноклассника вернул Зыбина к беседе, – ты – посторонний… Ходишь, спрашиваешь, медленно удивляешься, странный в своих попытках докопаться до глубины, до сути вещей, отношений, явлений… От этого наверно и устал своей надуманной усталостью. Ведь так?

Зыбин сделал непонятное движение телом, опустил глаза, зачем-то поправил кубики сахара в вазочке. Надо было что-то ответить.

– Ну вот слушаю тебя и сам в бесконечных вопросах: зачем, кому это надо, правдив ли я с самим собой? Не знаю… Как поэт написал: «Что-то читаю, что-то смотрю, где-то бываю, кого-то хочу…» Ох уж все эти «что-то» и «где-то»… Это не стон и не жалобы. Ни в коем случае. Я какой-то своей частью понимаю, что я счастливый человечек и все идет как надо. Получаю и выучиваю свои уроки ровно столько, сколько необходимо по жизни. Но стоит приблизиться к своей части и все начинается по новой. Там, где и закончилось в прошлый раз…

– А мне картины твои понравились, – товарищ добавил кипятка в свою чашку. – Покой в них. Беззвучие, умиротворение… Может, потому что на них нет людей?

Он взглянул на Зыбина и улыбнулся. В тишине кухни заурчал холодильник. Молчали. К Селезневу на колени запрыгнул Рыжик и, укладываясь, долго вертелся и мурлыкал, вонзая свои коготки в вытертые джинсы. Потом Зыбин, взял гитару и пел песни. Свои и не свои. О нелегкой службе, рейдах и друзьях… Голос его иногда дрожал, то ли от высокой ноты, то ли от чувства, но приятелям было всё равно. Им было хорошо вот так сидеть, делиться сердечностью, согреваться теплыми словами, крепкой настойкой и душевным перебором струн под сильной зыбинской рукой.

Селезнев ушел.

Тогда он навел порядок на столе, помыл посуду и, погасив основной свет на кухне, оставил гореть только маленький ночник. Встал у темного окна. За перекрестием рамы шел сильный дождь. Там гремело и вспыхивало. Деревья гнулись от ветра, и в желтой полосе одинокого фонаря мерцали яростные потоки воды. Он посмотрел на едва уловимые в этом мраке ночи и размытые ливнем очертания воинской части. На КПП миролюбиво горели огни. Там его ребята продолжали нести службу. Зыбин оперся на подоконник и прислонил лоб к холодному стеклу. На душе стало легко и покойно. Как будто сложная задача, которая никак не решалась всё это время, вдруг была решена, ответ найден и записан в толстую тетрадь. От этого он глубоко забрал воздух и медленно с облегчением выдохнул. Только теперь он, наконец, ясно понял и принял свою армейскую судьбу и земное человеческое предназначение.

«День прожит не зря».