Читать книгу Вера в правду ревущей толпы - Роман Казимирский - Страница 2

Я иду по проводу, зеленому, как изумрудный город.

Я ношу очки с усатыми улыбками.

В глаза смеются светофоры, старики-поребрики

подмигивают хитро из-под ног,

они живее все живых.

Я вишу на проводе, зеленом, словно изумрудный город,

я ношу ботинки на одну и ту же ногу.

На моих носках наскальные рисунки, оттиски

проспавших воскресение богов —

они живее всех живых.

Я грызу зеленый провод изумрудными зубами,

искры освещают дровосеков, львов, страшил и иже с ними,

мне ворона намекает на другое место,

где потерянное время возвращается,

живее всех живых.

Могильщик вгрызается в землю настырно,

как нищий, стащивший с прилавка тушенку

в попытке найти в ней таблетку от смерти.

А ты наблюдаешь. Ведь ты – наблюдатель.

Такая работа, ничто не попишешь.

Удобных позиций не так уж и много,

раз занял такую— сиди, не брыкайся.

Надежда на то, что найдется ответственный,

непостижима и непререкаема,

как надоевший домашний аквариум

с грязной водой и голодными рыбами.

Сток закавычен привычными досками,

в каждой имеется гвоздь милосердия,

метящий в лоб, но лишающий зрения

то ли по глупости, то ли по слепости.

Впрочем, неважно. Имеет значение

лишь одинокая тонкая линия,

что разделяет на «будет» и «может быть»

все, что имеем в остатке от жизни.

Заглянул в себя, а там глаза

смотрят на меня с немым вопросом.

Мол, какого черта – и вообще.

Вышел из себя, и все, как прежде,

на местах, по полочкам, в размер,

как у Менделеева в таблице.

Может быть, внутри я так широк,

так велик и так неописуем,

что во мне есть место для двоих,

для троих – и даже многих сотен.

Или все как раз наоборот:

я так тесен, что не умещаю

самого себя – не то, что тех,

кто хотел бы поселиться рядом.

Выглянул в окно, а там окно,

из которого таращит стекла

человек.

Его кирпичный сок

красит трещины моих ладоней.

Последний день настал – пиши пропало.

Наставил нам рога, пришил нам хвост.

Теперь что в цирк, что в Богу – в полный рост

без логики конца,

без истины начала.

За камнем трех сторон детектор веры

шмонает каждого, кто не свистел с горы,

не бил перчаткой и не звал барьеру

поэтов преждевременной поры.

А завтра – новый день и свежий ракурс:

все, как вчера, но с чистого листа.

Бумага стерпит кривизну моста

из края черствых лиц

в край бутафорских лакомств.

Ничем не пахнущий пейзаж распахивает плащ,

как тот мужик, что ловит девок в темной подворотне.

Его исподнее – то смех, то плач, то равнодушие, то злоба.

И если б знать, что под обивкой гроба

есть что-то кроме дерева, то гроб

сойдет за новенький натертый воском плот,

в котором на прикуриватель глаз швейцарская гарантия.

Послушайте, ведь эта живопись гвоздями по стеклу

объединяет тошноту с мучительной истомой,

чарующие дали – с лапой обезьяны,

старательно малюющей портрет компостной ямы

кого-то для, чего-то ради.

Кареты нет. И негде взять.

И нет того, кого хотелось бы ограбить.

Слышишь, как кипит, но упрямо идешь вперед:

знакомый угол раскрывает свои объятья, что делать.

В твоей жирной черной земле твой внутренний крот

роет лабиринты ходов и прячет в них всякую мелочь.

Ты выползаешь из своих банкнотных мятых стен,

вдыхаешь щедро сдобренныймылом воздух —

и прощаешь себе бесполезный каждый день,

в котором есть ты – и есть твои красивые ноздри.

В них смешные козявки и сочные поля соплей,

от которых, бывает, захватывает то одно, то другое:

остается клеить разорванный запах и нюхать клей —

и охранять священный тюбик, пока его не закроют.

А потом ты смущенно бормочешь, что вообще ни-ни,

и гладишь утюгом сморщенное мужское начало,

которое свисает с края твоей простыни

сталактитом воспаленного сала.

Идущая молча мимо сорвавших глотки

в драных колготках самого банального цвета —

где ты, ушедшая прочь от наследного трона,

черная ворона в стае ворон белых?

Прожевавшая разницу между словом и делом,

выбиваешь фениксом застрявший в фениксе пепел,

чтобы вывел себя из себя – эй – прошел гладко

и кудахчет, что тебя из твоих же лекал слепит.

Извлекаю тебя на свет, как Эйлер занозы

из убийственно прозаической извлекал константы —

у твоих секундантов закончилось время вопросов.

Заряжай и лети, я – следом, но немного позже.

Изловчишься оплавить себя в тчк —

и летишь себе оловом, голым теплом,

истепляясь в одну из чужих атмосфер.

А летящая рядом коснется тебя —

и согреется впрок, и отдаст, что взяла,

и «прости, но вчера я стекла со стекла».

Коло-ко коло-ло коло-ко коло-ла

разнесут на весь мир до затычек в ушах,

до огня, от которого стынет Земля.

Посмотри: я принес – эта птица твоя.

Посмотри: эта птица – живая.

На земной простыне – перекрестки рогатых путей,

покоторым из пункта в пунктир держат путь пассажиры.

Пусть из глины конечная цель. Чем ничтожней, тем злей

бестолковая тяга к конечной трамвайного мира.

Мы с тобой – на ходу, в два прыжка и четыре руки,

зацепившись зубами за ветхий кафтан контроллера,

пополняем ряды паразитов электродуги.

И на взятой измором, хромающей стуком колес

колеснице сидящих в наклон мы сидим в полный рост.

А на крыше – светло. И вокруг все как будто светлей.

Разливаем свою слепоту, глухотой разбавляя.

Посмотри: мимо нас, допивающих выворот дней,

пролетает дворняга в трёхлапом костюме рояля.

Добро пожаловать, добро.

В конце концов, конец в конце.

И на лице – едва лицо,

игла в игле, яйцо в яйце.

За кругом – круг, за шагом – шаг,

за полцены – цена вдвойне.

С горы сползает свистом рак,

кипящий в жертвенном котле.

Границ незнания гранит

бетонных блоков вне тюрьмы,

победный клич ручных синиц:

где журавлей нет, там есть мы.