Читать книгу Где похоронены ангелы? Повесть - Роман Кулиев - Страница 2

Тогда я неторопливо шел по узкой тропинке, которая вот-вот замыкалась краями у старого колодца. Трава вокруг была не большой, но росла чертовски обильно. Тучи сгущались и вскоре серость тенью окутала рощу и уходящую в город дорогу.

В дали эхом раздались грозные колокола, и шепотом ветра донеслись до меня. С голых ветвей тронулись вороны неразборчиво ворча и нагоняя еще более пронзительную печаль на сердце.

С неба пали первые холодные капли. Наступал дождь.

Я обернулся в сторону Великой Спасительной Стены, которая всем своим размером и убеждающей одним видом несокрушимостью: давала понять, сколь ты не значим. Она была выложена из одного серого, широкого кирпича и как рассказывали Последователи начилась еще в десяти метрах под землей, и как я мог видеть заканчивается в двадцати над ней. Численно было ровно двадцать кирпичей, которые лишь в высоту протягивались на метр, не говоря уже о длине! Это были просто огромные выбитые прямоугольниками куски бетона. То, как возводилось это я держал по прежнему без ответа.

Великая Спасительная Стена, или как ее еще называли Стена Спасителя проходила вокруг всего города и не имела ни ворот ни окон. Она была совершенной и непреодолимой преградой для всего живого, кроме птиц, которых зачастую отстреливали солдаты.

Колокола повторно ударили и разнеслись глухим эхом. Это означала одно: скоро вечер, а 22:00 наступает комендантский час и если я не успею домой к его началу, то меня заберут в Следственный Отдел, где будут допрашивать от имении Иисуса и Святого Отца высокие мужчины в черных плащах и белоснежных масках с прорезами у глаз и рта. За тем если сочтут меня подозрительным, или преклонно-нечестивым, то заклеймят щеку полу-овалом с вытянутым крестом посередине.

Поймав снова: пометка дополнится еще одним клеймом, и на вашей щеке будет красоваться полный целый выжженный, нагретым до 350 градусов куском железа овал, который растопит кожу, под шипение вытекающего струями жира изувечит нервные окончания и оставит часть лица в застывшей холодной гримасе.

Последующий проступок, вроде драки, черно-торговли или не дай Бог кражи, влечет изгнание из Города Праведников. Как правило: человека связывают и на канате спускают со стены вниз, вычеркнув его из всех документов: из церковных журналов, учетных книг, его имя стирается везде где могло быть, из газетных статей, дневников летосчисления, доски почета. Нарушителя не было. Если ты упомянул его в праздничной речи, разговоре, или вдруг написал о нем то на тебя ложиться пристальный взор Божественной Службы. И тебя заклеймят, будь уверен заклеймят, а для гражданина нет страшнее кары, чем изгнание из Города.

Жил я вовсе не далеко, но одна мысль о клейме заставила ускорить шаг. Спустив козырек шляпы на глаза и приподняв до носа шелковый шарф я направился к городу, уставившись ровно на серую потресканную землю. Колокола снова раздались монотонным эхом над городом. Показалось, что тучи над головой складываются знакомым, но давно позабытым силуэтом. Напоминало птицу… но я твердо был уверен, что птицей силуэт не являлся. Он отражал совсем другое…

Через каких-то десять минут я уже проскочил в подъезд под недавно начавшимся ливнем, повесил куртку на крючок у старой выцветшей от времени двери, обошел умеренно пустую, но нормальную по меркам нашего спасенного общества комнатку и пододвинув старое кресло, скрипя ножками об пол, поближе к окну, вывел громкость приемника на максимум. Из маленького динамика доносилось «Аллелуя». Я заварил крепкое кофе, аромат которого разнесся по всей комнате до самого подъезда и приземлился на кресло тоскливо смотря на улицу из грязного окна и притупил беспокойство под мелодичную музыку.

Внезапное обращение перебило песню из приемника. Раздался уверенный мужской голос, который приходилось слышать из за дня в день на протяжении целых пятнадцати лет:

«Добрый вечер всем братьям и сестрам!»

«Интересно» – подумал я – «то что за столько времени голос, тембр вовсе не поменялся. Ни добавилось не хрипотцы ни дрожи. Все осталось ровно таким каким оно было в прошлом»

«Город праведников отмечает Сорок пять тысяч восемьсот сорок два дня с момента его основания» – про констатировал голос -«по воле Господа нашего и Сына его – Иисуса Христа!»

Речь диктора остановилась и около десяти секунд играли простые церковные колокола, затем следовало продолжение:

«Завтра – воскресенье, братья и сестры, мы в лице наших Последователей ждем вас всех на Богослужении! Богослужение Господу нашему будет принимать Верховный Последователь – Авраам Якоб! Всем жителям Великого Города собраться на площади мучеников в полдень! Слава Господу нашу и Последователям!»

Приглашение закончилось и безмолвие диктора подхватили удары колоколов. Моя душа спокойно кочевала в раздумьях, а тревога, что мучила у Великой Стены растворилась с ливнем.

Все таки, как же диктор, если конечно же он один, сохраняет свой голос в таком виде? Хотелось бы узнать. Очень хотелось.

Заиграла Симфония Бетховена (какая именно не помнил),и я устало припал к спинке кресла. По окну медленно стекали прозрачные капли, искажая под собой картину улицы. Дома белого и серого цвета выложенные массивными кирпичами покрыли тенью высохшую желтую траву, которая пахла никак свежестью, сколько подвальной сыростью; над крышами растиралось бледное небо с скрытым за пеленою солнца, тучи кудрями развелись по ветру и опустились над городом.

Я медленно встал, расстегнул две верхних пуговицы своей рубашки, подойдя к книжной полочке, где одиноко лежала под слоем пыли Библия. Я от удрученной скуки взял ее, развернул корочкой наизнанку и посмотрел на дату печати.

Судя по всеми типографию книга покину в прошлом году, а значит эта Библия уже некуда не годится.! А отличается она не особо от той, что печатают сейчас. По хорошему ее нужно сжечь и забыть про то что она вообще была когда то.

Я и сам приложил к этому руку. Я был элитой, хотя эта элитность не затмила моих глаз. Три года работал в совете управления, где разгребал старые пожелтевшие бумаги судебных дел, а потом меня перевели в секретный штаб «Слово Божьего», где мы с компанией незнакомых мне людей, как правило на работе покрывали свое лицо шелковыми масками с перекрестием на лбу и сидя за дубовыми столами освященными настольными лампами едким желтым светом: писали новую Библию.

Письма с требованиями запечатанные самим Авраамом Якобом вскрывались, содержимое переписывалось в тетради, а письмо мгновенно сжигалось. Мы – (а нас было ровно семь человек) каждый раз стояли перед камином и смотрели сквозь прорези на масках как письмо медленно

съеживалось, чернело и оборачивалось пеплом. После синхронно, действиями выточенными до автоматизма перекрещивались и хором подхватывали: «Слава Господу нашему, сыну ему Иисусу Христу-спасителю нашему и Высшему Рабу Его – Последователю нашему, Просветителю нашему Аврааму Якобу!». Договорив последнее слово мы садились за столы и переписывали Библию.

Например – вспомнилось внезапно – как только некий «нечестивый» в прошлом году сильно загрязнил водохранилище и воды стало ужасно не хватать, в письме пришло неотложное требование Авраама Якоба от лица Господа, добавить новую строфу: запрещающую использовать воду на мытье чаще одного раза в две недели на человека.

Новая Библия вышла с строками:

«И Сказал Бог, что священна всякая вода и грех страшный омывать тело свое боле раза на два воскресенья»

Через месяц недостаток пропал, хотя город охватило зловоние.

Вспомнив то время меня несколько передернуло и решив уйти от раздумий прочь я поставил чайник на плиту (вовсе позабыв про кофе) и медленно свалился на постель. Уставившись в потолок, пытаясь прогнать остатки переживаний с прогулки я медленно расстегнул рубашку и провел ладонью по усталым глазам. Музыка в приемнике сменилась повторным приглашением на Богослужение.

В окно застучали капли дождя. Стук был громкий, но редкий. Чайник закипел. Удары капель ускорились. Вечер предстоял тянуться необычайно долго…

***

Проснулся я от сверления в стене. Жужжание дрели проникло в мой сон и раздавалась своим противным шумом изнутри головы. Первые десять минут я пытался отогнать его, открывал глаза, смотря туманным взглядом в потолок и тут же снова уходил в сон. Я не знаю сколько времени прошло в таком порядке, но окончательно я проснулся в девять утра.

Скинул одеяло. По телу прошел неприятный холод и я тут же, нехотя прошел в другой конец комнаты и включил обогревать. От него хлынул теплый воздух. За окном забили колокола.

Через три часа Богослужение! – вспомнил я,и был искренне рад, поскольку пропустил два предыдущих. А Богослужение необходимо. Мы просто обязаны отдавать дань почести Господу за нашу жизнь, и за то что он послал нам наших последователей. Как рассказывали в школах, а врать там не будут (ибо всякая ложь – грех),что город был возведен, а точнее стены вокруг него: Игримом Великим. Игрим родился в Израиле. На момент переворота отправился в путешествие, для поиска Истины. Отец Игрима был священником, именно поэтому уже в десять лет Игрим прекрасно разбирался в священописаниях.

В возрасте двадцати лет он сформировал орден (как говорили в раннее время – партию),и сделал сторонником своего Ордена христианскую церковь. Дальше нам известно, что Король – Богохульник с позором был расстрелян и Игрим, избавившись от соратников по Ордену, которыми охватил дьявол стал первым Верховым Последователем.

Обнаружив похолодевший кофе со вчерашнего вечера я без раздумий вылил его в раковину. Посмотрелся в зеркало и умылся теплой водой. Сухость покинуло лицо и стало куда приятней.

Прошло десять лет – снова вспомнил я – и Верховный Последователь получил Откровение Господа, которое говорило о том, что свершиться скоро Страшный Потом, подобный был лишь при Моисее. Только на этот раз Господь велел не построить ковчег, а сделать что то иное, что-то для сохранение не только праведных людей, а так же и Святой земли. После, в течении тридцати лет вокруг города возводили стены. Было это в юности моего прадеда, так что я и все остальные никогда не видели внешнего мира, и искренне ненавидим его, как земли оступившихся.

Город праведников был местом спасения – вот почему нет страшнее для гражданина наказание, чем выселения и вот почему всякий живущий за стенами города мечтает оказаться за ними… тут… в месте где живут избранные.

«Слава Городу Праведников и Господу нашему!» – прошептал я и перекрестился.

В желудке завязалось ощущение легкого голода, и я открыв холодильник нашел пару яиц, и через две минуты на горячей сковородке уже шипела ароматная глазунья. Чайник кипел. Кто то за окном пел песни о любви.

Раздались колокола.

Видишь там не поднебесье, Изливается звезда?

Та звезда-твое знамение, Тебя видит Господ наш!

Ты-всемирное спасенье!

Ты наш бункер и шалаш!

Этот стих образом возник в моей памяти. В классе третьем мы учили его и выступали на собрании, где сидело около дюжины священников в своих черных рясах. Когда я выступал перед ними, колени мои дрожали, а горло высохло. С трудом отчитав свои строки я выбежал со сцены и убрался из зала в слезах. С того времени при виде священика руки мои слабеют, а ноги дрожат.

Я позавтракал под классическую мелодию из приемника и повторно умылся. За окном было точно так же серо и безлико, именно поэтому я так часто уходил с городска в чащу, где трава, как ни странно была зеленее а березы белее. Серость, однотонность пропадали с каждым шагом, когда я отдалялся от бетонных домов, ровно до того как я упирался в стену и поднимал на нее взгляд. Смотрел несколько минут, разглядывал трещины в кирпичах, надписи белым мелом (зачастую непристойности) и обернувшись шел обратно в серость, повторяя под нос то самое стихотворение.

Милый город… славный город… Не ломайся никогда!… – эти слова звучали в голове тем неповторимым голосом из приемника.

Вскоре стрелки часов подобрались к 11:00,и это означало, что пора собираться на Богослужение. Я погладил рубашку, одел ее под шелковый жилет серого цвета, до блеска начистил туфли и натянув по привычки шарф к переносице, покинул квартиру.

Весь город, подобно муравьям бегущим от горящего муравейника тек к площади мучеников. Я неторопливо следовал за парой молодых механиков (что понял по их комбинезона).В разговора они апеллировали непонятными терминами, которые только усиливали интерес к беседе.

– Новая модель – сказал парнишка с лева – потребляет много масла… очень много масла…

– Пару слов – перебил его собеседник элегантно приподняв указательный палец левой руки – но и выхлоп, дорогой мой друг, выхлоп…

– Обычный выхлоп – перебил в ответ механик с лева – но масла жрет край, как много!

– Как это обычный выхлоп, Боже упаси! При желании там какой разгон – приподнял он левую руку, а затем правую – а какой там? Смотри, вот на полную поставь первую модель, сколько километров (ухо резануло ударение на «о») выходит из под нее, а вторая модель по больше, там же…

– Не был бы я так уверен! – возник аппонент – вот посмотрите на КПД! Все нужно измерять в КПД. Теория штука добротная, даже полезная, но все в итоге измеряют в КПД. Ты в суп наливаешь литр воды, что-бы этот суп, так сказать, сварить… а в итоге выходит не литр а восемьсот грам. Потому-что двести грам испарилось. Это и есть КПД.

– Нет-нет…

– КПД, понимаешь?

– Я же тебе говорю…

– Не спорь, хоть убейся – ты не прав! – отрезал механик – Ты проверял?

– Нет, но Игнат Виссарионович проверял, он организовывал тест-драйв… точные цифры, врать не буду, мне не известны, но говорят…

– Говорят-говорят – засомневался механик с права – много чего говорят. Я увидеть должен.

– Ты с таким мировоззрением.. – подбирает слово механик – поосторожнее. Тебе оно надо? Чисти свою дурную голову от этой… чепухи.

– Сами вы чепуха… я вот недавно…

Внезапное подслушивание перебилось протиснувшимся сквозь толпу ко мне приятелем – Виктором Круговым, прислонившимся ко мне плечом под натиском проходящих по течению людей. После он гордо выпрямился, растянув свою привычную улыбку на пол лица, и пожал мою руку. С досадою я отпустил взгляд от механиков.

– Как твои дела, Вольский? – спросил он, застегнув верхние пуговицы пальто.

– Весьма не плохо – опустил куда-то глаза я причмокивая губами, будто бы задумавшись о чем-то сторонним и пропустив через свою голову череду невнятных мыслей и спросил – как твои?

– Тоже – устало пробормотал он – что нового, так сказать, на службе?

Виктор был один из не многих знающих мое место работы, а так же один из единиц знающий всех сотрудников Божьего Слова, просто на просто потому что он заведовал отделом кадров, и имел доступ к первым документам. Хотя ранее, вспомнил я, мы служили вместе и даже однажды я спас ему жизнь, бросив между бунтарями, которые были готовы разорвать его и им самим, прижатым в страхе и отчаяние к стене, коктейль молотова. Вскоре пришла подмога, дебоширов скрутили, увели в следовательский отдел, где судили-клеймили-изгнали, а Виктора, пусть с ожогом ноги, и отравлением угарным газом доставили в госпиталь. Покалеченного, но живого.

– Не плохо, вот скоро дописываем новую Библию – прошептал я подставив ладонь в губам – изменения не большие, скорее формальности, но лучше вопросов лишних не задавать…

– Правильно мыслишь – кивнул подавив голос Виктор – очень правильно мыслишь! Меня же однажды чуть не… – он кивнул в сторону выглядывающие из крыш домов стены – изгнали…

– Почему же?

– Залез куда не нужно. Нашел какие то интересные, как мне показались тогда бумаги – сказал он – и переписал содержание в свой блокнот, будь я проклят…

– А что там было? – спросил я наклонившись к нему ухом.

– Помню, как будто вчера было – он выдержал не большую паузу и продолжил чуть ли не шепотом – цитирую: «Что-бы люди верили во что-то, пусть их вера априори слепа, им нужно доказательство лежащее на поверхности, бьющее в лицо, доказательство, которое не захочется изучать, но игнорировать его будет невозможно»

– Это видимо – протянул я подбирая нужные слова – что-то из старого… или из внешнего мира…

– Я тоже так подумал, ну и переписал, как уважающий себя историк. А потом подняли шум, мол кто-то достал важные документы. Сам Верховный Последователь искал негодяя, ну я быстро все переписное сжег… ну под подозрение попали библиотекари, ну и в итоге их, троих заклеймили и выгнали. А я – убитой грустью в голосе продолжил он – смотрел как их спускают со стены. Смотрели и вспоминал, как переписывал..это рукой – он поднял ладонь перед моим лицом – те несчастные строки. Но я молчал. Может если бы я положил эти бумаги на место как следует, то ничего бы и не случилось.

– Если бы можно было бы вернуться в тот день, ты бы взял вину на себя?

– Нет – недолго думая ответил Виктор – как говорится, нет страшнее кары для гражданина, чем изгнание из Великого города. Это страшнее совести. Страшнее всего. Я не могу придать землю Бога… не могу придать Господа – сухо сказал он и опустил свои круглые, серые глаза – я не могу…

Я кивнул, поправив съехавший с переносицы шарф, и заметил, что толпа почти что привела нас к площади. Вокруг кипело необычайно плотное стрекотание людских голосов. Мужской бас смешался с кокетливым хихиканьем, упоительный гогот перебивал детский рев, и все смешалось в единую неразличимую кашицу звуков. Стало даже странно, что я вел с Виктором беседу столь непринужденным тоном, когда вокруг все скипало и рвалось. Во время разговора меня как будто выкинуло из реальности и я пропускал весь сумбур мимо глаз и ушей.

Меня и Виктора разделили три господина в рясах, мои ноги снова стали ватными а голос пробрала дрожь, как и обычно бывало при виде священников: лоб вспотел, кисти рук обмякли и я отстающие поплелся за протискивающимся между людьми приятелем. Вскоре течение унесло его из виду и я прошмыгнув между старым толстым мясником в засаленном фартуке и матерью с ребенком на руках, оказался возле военного конвоя, убравшись на зад течения я попал под давку. Дышать стало на много сложнее, пыль осыпала глаза и сжавшись так, как только может сжаться взрослый мужчина тридцати двух лет, я вышел из толпы. Тело охватила странна легкость.

Раздались колокола.

«Дон-дон-н-н – до-о-он-н» – гул пронизывал улицу.

Я обернулся к сцене возведенной посреди широкой круглой площади, где стояло несколько солдат с карабинами в руках (хотя один из них держал начищенный до блеска револьвер).Я посмотрел сквозь щелочку средь толпы на огражденную проволокой ступени в вверх сцены. Под мертвую тишину, в сопровождении двух солдат поднялся Верховный Последователь – Авраам Якоб.

Восхищались и дрожали все. Дрожали, потому что видели человека, которому доверил сам Господ. Доверил полностью и без сомнений.

Вся площадь замерла. Все застыло. Даже вороны постоянно кружащие над домами уселись на колоннах и смотрели на непроницаемое лицо Верховного Последователя.

Лицо с вытянутым тонким носом под седыми бровям, с широким лбом и большими выразительными глазами. От одного взгляда Авраама Якоба в голову врезалось одно слово, которое после никак не могло покинуть – мудрость. Мудрость бессмертная и не сомнительная. Совершенная.

Его черты выражали красоту, морщины, ямки на скулах, полу побелевшая кожа на лице, борода с изредка черными волосами. Это было красиво на столько, сколько могло быть и внушало одним видом уважение и желание преклониться. В левой руке у него был дневник в кожаной обложке коричневого цвета, а правой короткая тонка трость с высеченным словом: «Discipulum».

– Перекреститесь друзья мои! – громко сказал он.

Мы перекрестились.

Тишина.

– Слава Господу нашему! – продолжил он. Вороны слетелись в полукруг и сели на прежние места на колоннах и крышах – Слава Ему Всевышнему и сыну Его, Иисусу Христу!

– Слава! – подхватили мы – Слава! – я старался кричать громче всех – Слава! – подхватил я и горло неприятно вздрогнуло легкой болью.

– Нет ничьего слова, что было бы истиннее слова Божьего! – медленно, но внушительно громко раздался голос Авраама Якоба -Или хотя бы ровнялось с ним! Воистину!

– Воистину! – проскандировали мы три раза. Воздух нагрелся. Я это чувствовал. Пот стекал со лба и протянув шарф с лица я протер его и обратно одел, подобно маске.

– Перекреститесь, браться мои! Ибо велик Бог наше, Создатель наш, Воистину!

Мы перекрестились. Три раза. Крестились так, словно это наше последнее Богослужение, будто смотрят на нас и решают, кто пойдет в рай, а кто в ад.

Подобным образом мы скандировали минут пятнадцать. Солнце скрылось за перьеподобными облачными лоскутами, и солдаты выстрелили в воздух.

– Изгнание! – прокричал Авраам и удалился прочь с сцены.

Облачные сгустки дыма от карабинов слетелись по ветру на восток и растворились в воздухе, разнесся легкий запах пороха.

На сцену вывели связанного у торса толстыми веревками и мешком, покрывающего с головы до пояса, осужденного и клейменого.

Внезапно кто-то тронул мое плече рукой и посмотрев в сторону я снова увидел Виктора.

– Вот и ты – сухо обрадовался я – где пропадал?

– Да завели меня к пекарям. Стоял между ними, не дай Господь никому… воняют, как свиньи потные, ей Богу, говорю! А баба, булочница, широкая, как три с четвертью коровы!

– Ужас какой – усмехнулся я, смотря на стоящего… дрожащего в ногах осужденного.

– Не говори! Радость, что не мычит. Что бы я еще раз, да стоял с пекарями, кто там еще потеет? Кузнецами! Я все выкрики орал с зажимая пальцами нос – он забавно продемонстрировал это и перевел взгляд на изгнаника.

«Нет ничего страшнее изгнания!» – прошептал кто-то из рядом стоящих, тоже самое подхватил еще кто-то из впередисидящих. Снова услышал эту реплику от старухи с лева и за тем повторил ее сам.

За мной ее сказал Виктор.

Вышел человек в рясе с пергаментом в руках, сложенным на пополам и развернув его начал читать:

– Этот человек обвиняется в страшном притуплении! (пауза) Измене Богу! – публика злобно загудела – Страшное преступление! Он будет изгнан! Изгнан!

– Знаю его, общался с прокурором – хвастливо протянул Виктор – дело гиблое было, за один порок двойное клеймо, представляешь? И сразу… за стену… – сказал он будто вспомнив, что сам оказался когда-то на волоске от таковой участи.

– Так статья соответствующая! – ответил я – чего ты хотел то?

– Да ничего я не хотел.

– А что, кстати, он сделал? – спросил я. Речь священника ушла на второй план и его голос раздавался лишь невнятным гулом.

– Страшное дело. Он хотел притронуться к коляске… к той самой коляске на старой площади, как тебе такое?

Мое тело охватил жар. Нет, холод! Или жар? Понять я не мог, но было ужасно.Рукой я схватил грудь жилета и дрожащей кистью оттянул ткань от тела… голова погрузилась в туман, к горлу подобралась тошнота. Ноги меня перестали держать и я свалился между Виктором и старухой. Люди образовали вокруг меня некий круг, кто-то подбежал и попытался поднять, один господин истерично забрызгал лицо святой водой из фляжки и всякий шум превратился в в несвязоное густое эхо…

***

Открыв глаза я чувствовал себя прекрасно, более того не было не тревоги, ни какого либо беспокойства. Приподняв голову я провел взглядом по белой палате, в которой я находился и осознал что лежу я не на кровати, как другие шестеро господ, а на полу. Подушкой служило свернутое полотенце с дырками и простертыми от времени плешнями, одеяла вовсе не было. Я был раздет до майки и плавок, в палате было холодно и что бы укрыться я развернул полтенце и подобно кокону укутался в нем.

Положив голову на голый матрац и подтянув край одеяло к переносице, подобно шелковому шарфу я бездумно уставился в потолок. Белый, с трещинами и невзрачной гладкостью. Он напоминал мрамор.

– Это тебе стало плохо на Богослужении? – спросил охрипший голос с кровати в углу. Я поднял глаза в сторону голоса и увидел старый с трудом дышащий «мешок с костями», одетый в синюю пижаму.

– Это вы мне? – спросил я в ответ, прекрасно понимая, что вопрос все таки задали мне.

– Тебе, тебе – с трудом выговорил старик.

– Да, я…а откуда вы знаете?

– Про тебя пол больницы говорит – сказал мужчина с ожогом с рядом стоящей кровати – а не вселился ли в тебя кто?

– А кто может в меня вселиться?

– Вселился! – выдавил старик – Не может человек с ног свалиться на Богослужении, если он чист!

Белая, холодная комната с серым небом в окне была тем местом, откуда ужасно хотелось убраться. Но я не мог. Нельзя.

– Никто в меня не вселялся! – оправдывался я – у меня просто голова закружилась.

Молодой парень возник:

– Не бывает такого что голова само по себе кружиться начинает!

– Я праведный человек – более строго начал я – и что бы меня обвиняли… нет, клеветали в измене Господу! Да за ваши слова!

– Что за наши слова ты сделаешь? – раздался голос с рядом стоящей кровати.

– Смотрите, боится! – подхватил молодой парень.

– Изменник! Отступившийся! – прокряхтел старик. Разочаровано, но уже без злости.

Меня поселила вопиющая обида, я был готов взять и убраться, но все остановилось как только вошло двое солдат. Высоких, в зеленых мундирах, с ружьями в руках.

– Где он? – сказал басом один из них.

Мужчина и старик указали на меня пальцами. Вытянутая рука старика было покрыта толстыми венами, выделяющимся синем на белоснежно-сером. Чем-то она напоминала серую старую высохшую ветку полу-мертвого дерева, которая то и делала, как качалась на ветру и вот-вот треснет у ствола и упадет.

– Встань! – приказал тот же солдат. Я встал. Было холодно.

– Имя?

– Петр Вольский! – ответил я, старательно скрывая страх. Как мне казалось в тот момент, нервозное дрожание скул остановить я сумел, хотя бы частично.

– Проживание?

– Улица Святой Марии, дом тридцать два, квартира один – ответил я, ловя на себя пристольные взгляды больных.

– Должность?

Промолчал. При посторонних нельзя – подумал я.

– Должность? – повторил он.

– Да на дьявола он работает – прошипел старик, выжимая из себя последние силы, но никто не обратил на него никакого внимания. От того что его так жестоко проигнорировали, старик прижался к стене и задрожал губами. Вот-вот заплачет…

– Должность? – повторил солдат.

Я промолчал.

Внезапно по груди мне прилетело прикладом карабина. Я захлебнулся собственных вздохом, свалился на одно колено истошно кашляя и пытаясь уцепиться губами за воздух пробормотал:

– Слово Божье, секретный штаб Божьего слова! – слова захватывались началом других слов… несколько секнуд я не понимал, внятно-ли я сказал… но повторять не стал.

Солдаты внезапно изменились лице: побледнели, один из них взял меня за плечи и приподнял, мужчина с рядом стоящей кровати виновато опустил глаза и отвернулся.

– Простите нас! – начал солдат – не примите за дерзость, документы? – он протянул пустую руку.

– Да, минуту – пытался отдышаться я – только – причмокнул я губами – где мои брюки?

– Ваши брюки там – сказал мужчина с рядом стоящей койки указав пальцем на шкаф с у дверного проема. Я открыл дверку шкафа, нашел свои брюки на вешалке, нарыл в кармане документы и положил их в ладонь солдату.

Бегая тревожными глазами по страницам удостоверения он сделал тяжелый вздох и вернул его мне.

– Простите, от Имени Господа – сухо сказал он – сейчас вам принесут выписку.

Солдаты ушли.

Обернувшись к кроватям я увидел как ровно все до одного смотрели в пол, а старик вовсе стыдливо скрыл лицо под дрожащей ладонью.

Все потому что если ты в секретном штабе и трудишься от лица Верховного Последователя, то он тебе доверился, а сомневаться в доверенном им – значит ставить под сомнение Последователя, а с ним и слово Бога.

***

Я шел по петляющей тропинке через рощу. Было тихо, пускай и прохладно. Все раздумья, которые меня мучили у стены вернулись снова. И с такой силой, что на этот раз отогнать я их не мог, как бы не хотел.

«Кто-то сделал это» – подумал я – «Пускай просто попробовал, но это значит, что я не один такой! Я думал это уже сумасшествие, безумие! Но нет… пусть будет так, но видимо, я не один! Не один!»

Среди берез показался мальчуган лет десяти, весело проскакивающий с кочки на кочку и что-то напевающий под нос. Словно я в детстве.

«Это коляска не дает мне сна уже десять лет. И вдруг, оказывается (на моем лице выступила улыбка) я не один такой!»

Все началось когда я был солдатом. Давно. Тогда то меня и поставили охранять объект №13…

Тот день по сути наградил меня мукой и переживаниями, которые не давали мне проснуться от них по сей день. Мне было двадцать два. Над городом нависла осень. После бунта, в котором я чудом спас Виктора, меня повысили в звании и перевели во второй полк Верховной армии. После отпуска, в котором я то и делал, что пил до отказа в подпольных кабаках, меня поставили охранять Коляску. Ту самую коляску, которая вот уже восемьдесят лет стоит посреди опустевшей Старой площади.

Что же эта была за коляска?

Как будто вчера я сидел в школе, на среднем ряду четвертой парты и смотрел на иссохшее лицо учителя Порядковедения.

Он тяжело встал, упираясь рукою об стол, обошел класс смотря сквозь круглые

очки, и остановившись возле доски начал:

– Коляска на площади – он протягивает перед классом ее фотографию – наверное каждый из вас ее видел, кому то рассказывали родители, кто то по глупости засматривался на нее сам – коляска была самой обыкновенное, серого окраса, с колесами с ржавыми спицами. Что и могло ее выделить среди всех остальных колясок, та это четверо солдат вокруг. Они стояли так, что если провести между ними линии можно было бы образовать квадрат, а сами солдаты стояли ровно с снаружи обведенного белой краской круга, в центре которого стояла сама коляска – как вам, наверное известно – продолжил учитель тронув тот самый круг пальцем на фотографии – это черта является раковой. Если вы подойдете к ней, вас схватят, если вы пересечете ее… без суда заклеймят.

Все смотрели на фотографию. Смотрел и я.

– Эта коляска – голос учителя дрогнул – единственное знамение дьявола в Великом Города Праведников – внимание его переметнулось к классу -кто знает ее историю?

Руку поднял мой сосед по парте. Учитель кивнул ему, дав слово. Ученик начал:

– На сколько я помню одна женщина – он замялся – продала душу… ему…

– Дьяволу – помог учитель – сложив фотографию в карман.

– Да. И когда она родила…

– Кстати – заметил учитель сняв очки – родила подобно Марии (весь класс перекрестился вместе с учителем) будучи невинной. Хотя вина ее куда страшнее любой другой… – слова его телки мелдленно, а замолкая он прикусывал тонкую белую губу.

– И ее ребенок хранит в себе часть дьявола.

– И всякий кто тронет младенца будет его рабом – заключил учитель и мой сосед по парте сел на место – и это знамение врага Божьего. Нашего врага…

После прошло около пяти лет. Я закончил школу и в один из дней проходил с коллегой по площади. Вспомнив о забытых документах в бухгалтерии мы свернули и прошли мимо коляски, а точнее в десяти метров от нее (что было крайне не культурно и подозрительно, но тогда мы торопились и пропустили это мимо внимания).Солдаты пристально смотрели на нас, от чего становилось дурно. Тогда то я и услышал ужасный плачь с его стороны. Клянусь, что я никогда не слышал подобного плача! Никогда в своей жизни! Я в буквально ощутил боль в сердце. В голосе несчастного было столько страдания и мук, что в единую секунду из моих глаз выступили слезы.

Младенец не мог умереть, но в ту же минуту его грыз голод, он был гол и мороз пробирал его на сквозь, болезни его добивали, но убить не могли.

Когда я пришел домой, я выкурил целую упаковку сигарет, в надежде позабыть все, лег спать но как только смыкал глаза в голове звенел младенческий рев. В поту, с жаром в груди я вставал и прислонялся в окну, пускал голову под воду в раковине, пытаясь вытравить этот голос. Звук. Шум. Я был готов вытравить из головы все вместе взятое, будь только у меня пистолет. Но пистолета у меня, увы, не было.

Прошел год. Весь год я прожил в ежедневных муках, которые вытравливал алкоголем и сигаретами, которые пришлось бросить из за болей в сердце.

За тем меня забрали на службу, в перестрелках с бунтарями, в подавлении восстаний, где погибал каждый второй солдат мысли о младенце ушли на второй план, ровно, как я уже говорил до того дня, как одной ночью после отпускного меня не поставили сторожить его с тремя другими солдатами.

Была ночь. Я помню это до сих пор, картиною перед глазами… рев бил из за спины, а я стоял, подобно сослуживцам держа карабин у плеча. Вокруг было пусто, лишь пару фонарей перебивали угнетающий мрак белым светом. Каждая секунда была мукой. Адом на земле. Ребенок ревел, так же как во снах, как в кошмарах. Пару раз я задумал выстрелить в голову из карабина, один раз даже взял ружье перед собой, смотря на предохранитель и пытаясь прислонить дулом к виску, оборвал себя на месте. Пот залил глаза. Сердцебиение било в голову ужасно бойко, невыносимо громко, будто сейчас проломит ребра и выскочит прочь. Сам не знаю что на меня нашло…

Внезапно мои руки без чувств опустились и карабин упал, откатившись в сторону коляски.Ружье перекатилось через круг, и стерев со лба пот тыльной стороной ладони я направился его поднять.

Тогда то, взяв ружье с залитого прошедшим дождем асфальта, я и увидел младенца в глаза. Из под тени, под падающим светом от фонаря я увидел крохотного, лысоголового, с небольшими глазками находящимися далеко друг от друга, и клеймом на левой руке, младенца.

Он посмотрел мне в глаза и мое сердце дрогнуло… карабин снова вывалился из рук… коляску сковало детским ревом.

***

По небу разнеслась молния, протянув за собой волну грома. Гром подхватили удары колоколов. Я прошел мимо рощи к небольшой полянке, откуда шла тропинка к лужайке красных цветов. Среди нее я часто разгуливал в детстве. Один мужчина с того времени, по сей день каждый год высаживает не большую клумбу, подобно алому пятну в сером городе. Это место, где можно было уединится.

Печально, что я так и не встретил этого мужчину. Вероятно он стар и на вид вовсе высох. Мы так часто не замечаем героев.

«Я не один!» – снова раздалось в моей голове «кто бы мог подумать! Я до конца добивал себя мыслями, что я сошел с ума, но если это и так… но если и так, то я сошел не один!»

Приятно когда ты всю жизнь считаешь себя психом, а потом оказывается… что это не так! Приятно и странно.

Раньше до этого момента у меня всегда удавалось развести раздумья, перебить их чем то другим, сторонним, нарочно сбить себя с толку, что-бы не сказать раковых слов:

«Его нужно накормить»

Накормить что-бы успокоить… что-бы остановить мучения…

Колокола ударили.

Осознав весь ужас моих мыслей я сжал ладони между собой и начал нашептывать молитву. Все, без разбора. Которые учил в детстве, которые читала мать с отцом, приходилось слышать в церквях и на Богослужении.

Гром повторно ударил.

Я шел по тропе между качающихся на ветру берез, чьи ветви на буйном ветру разносились по всем сторонам, шорох листвы подавил мои молитвы. Остановившись посреди земляной, вытоптанной моими прогулками тропинке, я взглянул на пасмурное, с повисшими тяжелыми тучами небо, одернул свой взгляд от уходящего серого солнца, которое скрылось под облаком и закрыл глаза. Каплей за каплей на лицо: щеки, лоб, подбородок начали падать холодные капельки дождя.

Шорох усилился. Ветер свернул ветви, стянув стволы берез в лева. Траву он вовсе прижал к земле.

Я тронулся с места, в сторону конца рощи, где моему взгляду открылась не лужайка красных цветов, а вычерченная, кишащая илом яма в три метра. С боков стекала грязь вперемешку с дождевой водой, песок, мокрого цвета кучами, бросавших худую тень на тележку с гравием. В землю воткнуты лопаты, а перед всем этим стояла табличка с надписью:

«Идет строительство храма»

Никогда в своей жизни, до этого момента я не жалел о том, что начали строить храм. Впервые я подумал, что храмов слишком много, и от этого мне стало еще дурней.

– В городе двести пятьдесят тысяч человек – пробормотал я – на них уже возведено две тысячи храмов, из которых совершенно не посещают ровно четыреста. Священники из ста пустующих храмов были уволены и нынче стали обычными рабочими.

Эти данные мне были хорошо известны из документов, которые нас штаб получал из отдела численности. Тогда никто, включая меня не посчитал это странным.