Читать книгу Эдиков комплекс. Романтическая фантазия на тему сновидения - Роман Романов - Страница 5

Эдик вздрогнул и открыл глаза. Давно рассвело, и утро, скорее всего, уже не было ранним: цветущий за окном куст шиповника горел великолепным огнем, как это бывает лишь в предполуденных лучах июньского солнца. На столике подле кровати стояло накрытое салфеткой серебряное блюдо с завтраком. Так и есть, все домашние уже успели откушать, он один разоспался.

Сегодня Эдик опять пережил странное предрассветное видение с белой птицей, что на протяжении девяти месяцев упрямо вторгалось в его ночной покой. Этот повторяющийся сон изматывал силы Эдика своей непонятностью. После него мальчик впадал в долгое, беспокойное забытье, которое могло продолжаться вплоть до обеденного часа.

Сон всегда развивался одинаково. Он вырастал из черной пустоты, что постепенно начинала сжимать Эдику голову, утягивала за собой куда-то вниз, потом уводила вверх и внезапно швыряла в бездну ослепительного – ярче солнечного – света. Свет не был добрым: он угрожающе вибрировал и издавал тихое, но грозное гудение, которое непрестанно нарастало, становилось нестерпимым, оглушительным, поглощавшим все вокруг. Вдруг этот терзающий пространство свет взмывал вверх, стремительно уменьшался в размерах – и вот уже в синем небе кружила белая стальная птица с хищным клювом и жесткими крыльями. Ее угрожающий рык достигал уха мальчика даже из заоблачных далей.

А в сегодняшнем сновидении птица внезапно стала быстро опускаться к земле. Эдик испугался, что она набросится на него, и крепко зажмурился. Через мгновение, однако, он приподнял веки и увидел на ее вытянутой спине человека. Тот сидел, обхватив руками и ногами шею чудовища, и его лицо с прикрытыми глазами выражало величайшую сосредоточенность. Птица со страшным ревом перевернулась в воздухе, а оседлавший ее человек ослабил захват и не удержался, упал на землю. Последнее, что запомнил Эдик, было его все так же сосредоточенное лицо. В глазах человека не прочитывалось страха – лишь одно безграничное любопытство…

Эдик откинул легкое пуховое одеяло и спустил ноги на пол. Он аккуратно снял вышитую салфетку, прикрывавшую завтрак. На блюде стояли еще теплый фарфоровый чайник и узорная чайная пара, розетка с густыми сливками, вареное всмятку яйцо в медном стаканчике и тарелка со свежей выпечкой. Эдик улыбнулся – не иначе как о его позднем завтраке позаботилась гувернантка, молоденькая француженка Натали. Она одна во всем доме помнила, что любимое утреннее лакомство молодого хозяина – крендельки с маком, а вовсе не ячменные лепешки, как почему-то считала его maman. Порой мальчику казалось, что пахнувшая росой и луговыми травами Натали – единственное благословенное существо в их семье, которое его действительно любит и понимает.

Измайлов Андрей Антонович, отец Эдика, не выказывал открытой враждебности к сыну, но его взгляд, обращенный к ребенку, всегда оставался холодным и безразличным. Впрочем, это было его обычное выражение глаз: высокий красавец с жесткой бородкой испытывал глубокое равнодушие ко всему, что не имело отношения к чаю. Не в том смысле, что Андрей Антонович был поклонником и ценителем ароматного напитка, – просто в свое время торговля чаем помогла ему достичь финансового процветания и по сей день являлась основным источником его состояния.

С самого начала Андрея Антоновича преследовала коммерческая удача. Уже после первой его поездки в Китай прибыль от продажи экзотического напитка в полтора раза превысила все сопутствующие затраты. Особенно доходной в тот период оказалась торговля в российской глубинке. Измайлов втридорога продавал купцам из глухих городишек и деревень жасминовый чай, расхваливая его непревзойденные качества, а сам по дешёвке скупал у них хлеб и сырье, чтобы затем сбыть их экспортерам по куда более высоким ценам.

Часто, вернувшись из дальней поездки, Измайлов устраивал в имении званые обеды с кучей приглашенных – друзей, соседей, а порой и вовсе едва знакомых людей. В просторной, модно обставленной столовой, где возвышалась копия античной статуи Гермеса, он громко и красочно описывал подробности только что завершившегося торгового предприятия.

Эдик слушал эти дивные истории затаив дыхание, и воображение пятилетнего мальчика услужливо рисовало недосягаемые города, реки, дороги, по которым пролегал путь его не менее недосягаемого отца. Эдик с наслаждением представлял, как тот властным жестом приказывает смешным желтым китайцам грузить в повозки «цибики» – тюки с пахучим чаем, каждый из которых он придирчиво протыкает особым щупом, чтобы узнать качество товара. Видел, как из местечка с чудным названием Кяхта длиннющий караван везет по пыльным российским дорогам тысячи ящиков драгоценного продукта. Воображал, как в Томске товар перегружается на баржи и путешествует дальше по разным рекам и городам, пока не спустится к величавой Волге, попадая таким образом в Нижний Новгород – на ярмарку. Видел, наконец, как его царственный отец в мгновение ока распродает все тюки толпе орущих купцов, специально ради его товара сбежавшихся в «чайный город».

Спустя два-три дня упоение собственными видениями у Эдика проходило. Яркие образы стирались, делались туманными и неопределенными. Тогда он шел к матери с просьбой нарисовать караван, неспешно везущий бесчисленные тюки с чаем, важные баржи с драгоценным грузом и шумную ярмарку, где весело толкутся люди в разноцветных одеждах.

Ольга (теперь уже не баронесса фон Штернберг, а купчиха Измайлова) сначала сердито отнекивалась, жаловалась на головную боль и дурное самочувствие, но затем уступала и акварелью или карандашами выписывала на плотных листах сюжеты, поразившие ее сына.

У Ольги была странная манера рисовать. Все дороги, реки и даже обсаженные липами аллеи свертывались под ее рукой в кольца спирали, что устремлялась в правый верхний угол листа и словно пыталась разорвать белое пространство, преодолеть его прямоугольную конечность, умчаться в черный беспредельный космос. Перо ее было неровным и быстрым, как бег лошадиной упряжки по щебню Петербургского тракта. Даже когда Ольга изображала полные умиротворения яблони в шахматовском саду или кроткую золотящуюся рожь в поле, стиль ее оставался резким и сбивчивым.

Художественный почерк молодой женщины шел вразрез с неторопливостью русской природы, которую она рисовала. Ритм ее нервных карандашных этюдов не соответствовал духу спокойного существования в поэтичном и уютном имении Измайловых. Он противоречил внешней плавности движений и бесстрастности самой хозяйки усадьбы, выдавая ее истинное – напряженное, неспокойное – состояние души. Ольга жила так, словно до сих пор непрестанно ожидала погони за спиной, и свидетельством тому были очертания изображаемых ею предметов – прерывистые, как контуры обкусанных в страхе ногтей…

Эдик вышел из своей маленькой спальни, расположенной в мезонине. Он спустился в гостиную, где гувернантка часто музицировала на клавесине, и скользнул на балкон. Напротив балкона стояла развесистая липа, под которой за большим столом с самоваром собиралась вся семья и куда приводили гостей – поболтать да полакомиться пенками с варенья: его готовили здесь же.

Как раз сейчас там, внизу, царило веселое оживление. Вокруг матери Эдика сновали деревенские девки, под солнечными зонтами сидели две важные барыни из соседнего имения, и даже сам Андрей Антонович был подле Ольги – она стояла, опираясь на его руку.

Эдик выбежал на кухню, а оттуда через крытые сени – во двор. Там он столкнулся с Натали, одетой в скромное кремовое платье.

– Эдичка, дружок, – улыбаясь, воскликнула девушка с едва различимым акцентом в голосе, – радость-то какая! У вас братик рано утром родился, а вы всё спите и ничего не знаете! Пойдемте же скорее!

Гувернантка схватила изумленного мальчика за руку, и они побежали в сад, к столу под деревом. Сейчас Ольга сидела на скамейке в тени, что отбрасывала огромная старая липа, и на руках у нее был крошечный ребенок, завернутый в белоснежные кружевные пеленки – Эдик не приметил его сверху. С бьющимся сердцем мальчик подошел к новорожденному и молча взглянул на красное, по-стариковски сморщенное лицо с закрытыми глазами. Выражение этого лица было торжественным и необыкновенно сосредоточенным, совсем как у человека из его утреннего сновидения.

– Edouard, – с обычной сухостью произнесла Ольга, – c’est ton frère cadet. Il s’appelle Алеша6.

У Эдика болезненно сжалось горло: он, разумеется, отметил, что мать по обыкновению обратилась к нему официально, по-французски, в то время как краснокожего уродца в кружевах назвала ласкательным домашним именем.

– А откуда он взялся? – упавшим голосом спросил Эдик.

– Оттуда, откуда берутся все дети, – назидательно произнесла из-под своего нелепого зонтика та из барынь, что была старше и бледнее лицом, – его аист принес. Большой белый аист, дитя мое.

У мальчика голова пошла кругом. Точно, все сходилось: человек во сне упал со спины огромной белой птицы. Просто Эдик не знал, что это чудовище называется аистом.

– Mademoiselle, – с нотами легкого раздражения обратился г-н Измайлов к Натали, – извольте взять Эдуарда и до обеда заниматься с ним чтением. Рядом с новорожденным и так слишком много людей – это может дурно повлиять на его здоровье.

– Mais bien sûr, monsieur, – присев в легком реверансе, послушно ответила гувернантка и, взяв юного хозяина за руку, мягко сказала: – Allons-y, donc, chéri!7

Эдик и Натали взяли старинную книгу в кожаном переплете, накануне оставленную в шезлонге, и направились к большому саду, что был окружен забором и канавой. Благодаря множеству извилистых дорожек, бегущих в разных направлениях, и обилию неожиданных уголков и поворотов, сад живо напоминал лабиринт. Человеку, незнакомому с его планом, ничего не стоило заблудиться в причудливой путанице узких тропинок, обсаженных старыми деревьями разных пород.

В глубине, между двумя вязами, стоял плетеный диванчик – здесь Эдик любил укрываться от летнего зноя. Сюда он порой прибегал, чтобы дать волю слезам. Он не смел проливать их в присутствии родителей, когда те ранили его своей отчужденностью или обижали несправедливым обвинением. Сюда приходили они с Натали, устав от упоительных прогулок по садовым аллеям. Девушка расстилала на диване цветастую шаль и садилась на ее край. Эдик растягивался на диване, укладывая голову на колени своей спутнице. Натали гладила темные шелковистые волосы мальчика, а он все вдыхал и вдыхал свежий, круживший голову запах ее тела. Сюда же неспешно брели они сегодня, чтобы продолжить чтение древних легенд – прекрасных и таинственных, как само это место.

– Эдичка, разве вы не рады, что у вас появился маленький брат? – удивленно спросила мальчика гувернантка, бросив взгляд на его довольно унылую физиономию.

– Не знаю даже, – отозвался тот, с сомнением пожав плечами, – этот Алеша весь такой страшный и сморщенный, как старичок-лесовичок. Аист мог бы его и в другом месте сбросить, нет же – его в наше имение занесло!

– Так ведь дети все такие рождаются, – засмеялась Натали, взъерошив Эдику волосы, – но очень скоро становятся хорошенькими и чистыми, как ангелочки. Вот увидите, вы полюбите Алешеньку и станете его лучшим другом… Donc,8 давайте продолжим чтение.

Расположившись на плетеном диване подле мальчика, девушка положила на колени книгу, открыла страницу, заложенную сухим цветком – поблекшим, но все же удивительно красивым – и начала читать с того места, на котором они прервались вчера:

– «Хотя счастье и несчастье посылает людям великий бог-громовержец, но все же судьбу человеческую определяют бесстрастные богини – мойры Клото, Лахесис и Антропос. Властвует рок над смертными и богами – никому не уйти от велений рока. Нет такой силы, такой власти, которая могла бы изменить хоть что-нибудь в том, что предназначено небожителям и обычным людям. Одни лишь мойры знают веления рока. Клото прядет жизненную нить человека, определяя срок его земного существования: оборвется нить, и кончится жизнь. Лахесис вынимает, не глядя, жребий, который выпадает человеку. Третья же мойра, Антропос, заносит в длинный свиток все, что назначили в жизни человеку ее сестры. А что занесено в свиток судьбы, то неизбежно. Неумолимы великие, суровые мойры…»

Натали взглянула на Эдика и нахмурилась. Мальчик сидел, откинувшись к спинке дивана, и механически растирал ладонями виски – при этом его побледневшее лицо имело самое страдальческое выражение.

– Что с вами, мой друг? – с тревогой воскликнула она, немедленно отбросив книгу. – Qu’est-ce que c’est passé? Вам плохо? Est-ce que vous êtes malade?! 9

– Больно, голову сжимает! – испуганно простонал Эдик. – Болит, болит сильно…

– Сейчас, дорогой, сейчас все пройдет, ça ira tout seul, – в замешательстве бормотала Натали, помогая мальчику лечь на спину, – faut pas pleurer, ça arrive parfois.10

Внезапно левая рука Эдика безвольно упала вдоль тела. Мальчик в панике ощутил, что совсем не может пошевелить пальцами. Руки словно не было вовсе: онемевший, бесчувственный кусок плоти лежал рядом, отказываясь ему повиноваться. Эдик заплакал в голос и попытался приподняться, но снова упал, почувствовав, как онемение быстро начало расползаться и охватило половину тела, включая лицо. Гувернантка с ужасом увидела, что у несчастного ребенка из правого глаза градом хлынули слезы, в то время как левый остекленел и словно подернулся инеем – в нем лишь осталось выражение безграничного страдания, непонимания и всепоглощающего страха.

Гувернантка громко зарыдала, вскочила и помчалась к дому, истерично призывая на помощь. Уже через несколько минут она вернулась в сопровождении запыхавшегося Андрея Антоновича. По дороге Натали сбивчиво пыталась объяснить взволнованному Измайлову, как с бедным мальчиком произошло такое несчастье.

Услышав голос отца, Эдик попытался улыбнуться правой, живой половиной рта и спросил искаженным голосом:

– Папенька, я же не умру?

– Ça, alors! 11 – пробормотал Андрей Антонович, подхватывая ребенка на руки и быстрым шагом направляясь к усадьбе. Бежавшая рядом Натали хлюпала носом и непрестанно приговаривала:

– Сейчас все будет хорошо, вот увидите… все будет хорошо.

– Мадмуазель, – внезапно с раздражением воскликнул Измайлов, на секунду остановив шаг, – извольте в присутствии Эдуарда разговаривать по-французски! Собственно, для этого вы здесь и находитесь…