Читать книгу Конгревова ракета - Роман Сенчин - Страница 5

Лет в тринадцать у меня наступило такое состояние, когда любая книга, которую снимал со стеллажа в своей комнате и начинал читать, – не нравилась: из детских книг я вырос, приключенческое вызывало своими необыкновенными сюжетами вместо увлечения жгучее отвращение…

Я был тогда радикальнее, чем сейчас, и даже «Любовь к жизни» Лондона, «Старик и море» Хемингуэя не устраивали меня из-за «чрезвычайных» ситуаций… Я ходил вдоль полок со взрослыми книгами и мучительно перебирал взглядом названия и авторов на корешках, не решаясь брать в руки. А вдруг и это не то…

Однажды я попросил отца дать мне что-нибудь «настоящее». Он подумал, тоже как-то с мукой посмотрел на стеллажи, – они возвышались вдоль двух стен друг напротив друга от пола до потолка, – и снял одну из трех одинаковых темно-темно-синих книг.

– Вот, попробуй. «Тысяча душ».

Я прочитал «А. Ф. Писемский. Сочинения». От слова «сочинения» мне, помню, стало муторно: опять сочиненное. А хотелось несочиненного, – настоящего. Но, доверяясь выбору отца, открыл толстую книгу и стал читать роман под названием «Тысяча душ».

Позже, познакомившись со многими произведениями русской литературы девятнадцатого века, я стал удивляться, почему отец дал мне именно этот роман этого автора. Ведь мог бы, логичнее, предложить «Обыкновенную историю» Гончарова, «Бедных людей» Достоевского, «Отцов и детей» Тургенева, «Отрочество» Толстого…

Сейчас, спустя тридцать лет, спрашивать об этом отца наверняка бесполезно. Вряд ли вспомнит. Лучше сам придумаю ответ: скорее всего, он был уверен, что Гончарова, Достоевского, Тургенева, Толстого я рано или поздно прочту обязательно, а вот Писемского…

В разнообразных перечислениях обоймы русской классики Писемский почти не встречается. Он давно стал писателем так называемого второго ряда. Очень печальный, но точный термин.

В наших тесных квартирах многие книги (у кого они еще уцелели) стоят в два ряда. Первый ряд на виду, и к этим книгам время от времени тянется рука. А второй ряд спрятан, книги там покрываются пылью, страницы срастаются, и даже если, во время уборки или решив посмотреть что там, за первым рядом, мы извлекаем их на свет божий, то осторожно, морщась, боясь надышаться вредной книжной пылью.

Такая участь – стоять во втором ряду – постигла книги Алексея Феофилактовича Писемского. Может, и справедливо – все более или менее достойные в первый ряд не влезут. Но, по крайней мере, его роман «Тысяча душ» нужно доставать со второго ряда и давать юношам, обдумывающим житье. Пригодится.

…Этим летом, у родителей, я отыскал в поредевшей после давнего переезда и не столь давнего пожара домашней библиотеке третий том сочинений Писемского.

Конечно, не помню, быстро или медленно прочел «Тысячу душ» тогда, тринадцатилетним, – линии ногтем, отмечающие место, до которого дочитывал, встречаются то раз на десять-пятнадцать страниц, то почти на каждой странице. Изредка есть отмеченные карандашом абзацы или фразы, которые мне показались интересными и важными. Вот такие, например:

Автор берет смелость заверить читателя, что в настоящую минуту в душе его героя жили две любви, чего, как известно, никоим образом не допускается в романах, но в жизни – боже мой! – встречается на каждом шагу.

…Величие в Отелло могло являться в известные минуты, вследствие известных нравственных настроений, и он уж никак не принадлежал к тем господам, которые, один раз навсегда создав себе великолепную позу, ходят в ней: с ней обедают, с ней гуляют, с ней, я думаю, и спят.

…во мне самом, как писателе, вовсе нет этой обезьяньей, актерской способности, чтоб передразнивать различных господ и выдавать их за типы. У меня один смысл во всем, что я мог бы писать: это – мысль; но ее-то именно проводить и нельзя!

Сейчас, в сорок четыре года, могу похвалить себя, что отметил именно такое: оно и теперь кажется мне важным. Но процесс чтения я не запомнил. Зато навсегда, наверное, запомнились фамилия главного героя – «Калинович» – и вопрос, с которым я, дочитав роман, подошел к отцу:

– А Калинович хороший или плохой? Отец усмехнулся:

– Этим, брат, – тогда он меня часто называл «брат», – и отличается хорошая книга от плохой – не поймешь, хороший герой в ней или нет. И в жизни часто так же.

Спустя три десятилетия я прочитал «Тысячу душ» снова. (Замечу, что долгое время больше у Писемского я ничего не читал. Скорее всего, потому, что роман так меня напугал своей неоднозначностью, что я не решался читать другое.) Да, прочитал во второй раз уже более чем взрослым и снова готов задать вопрос: «Калинович хороший или плохой?» И о других персонажах тянет думать. Они того заслуживают.

«Тысяча душ» – произведение удивительное. Не в смысле «прекрасное», «блестящее», «вершинное». Нет, оно именно удивительное, и эту удивительность сложно объяснить.

Попытаюсь все-таки.

Это один из первых, если не первый, большой русский роман. (Год издания – 1858.) «Обломов», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Что делать?», «Отцы и дети» появятся позже… По сути, раньше «Тысячи душ» были лишь «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Обыкновенная история» и «Рудин». Произведения очень смелые, этически вольные даже, с какой-то неустойчивой формой… Архетипы русской дворянской прозы еще не сложились, далеко было до превращения типажей в шаблоны. «Тургеневская девушка», «женщины Достоевского», «новый человек» не стали терминами…

Писемский шел по ненаезженной дороге и делал множество открытий. Судя по тому шуму, что вызвал этот роман после выхода в свет, открытия были замечены, а затем, вскоре, заслонены другими, более грандиозными, но имеющими истоки, в том числе и в «Тысяче душ».

Не стану пересказывать сюжет романа. И не потому, что это займет много места, а из-за надежды, что кто-нибудь, заглянув в мой текст, решится роман прочитать. Пойду по персонажам.

Вот Петр Михайлыч Годнев, «штатный смотритель энского уездного училища», подавший в отставку по старости. Вдовец, добрый, «всегда довольный», пытающийся следить за происходящим в большом, за границами его уезда, мире. Автор на первых страницах дает поистине идиллическую картину его жизни: мухи Петр Михайлыч не обидит, с каждым встречным на улице поговорит, учеников и учителей в обиду не дает, дочку Настеньку приласкает, брата, отставного капитана, вкусно накормит, да и любого другого с радостью усадит за стол…

Впрочем, уже в третьем абзаце проскальзывает то, что мешает считать Петра Михайлыча идеальным. У него есть экономка Палагея Евграфовна, «девица лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других было таково, что какой уж может быть грех у таких стариков и зачем им жениться?»

Из дальнейшего повествования мы можем догадаться, что отношения Петра Михайлыча и экономки далеко не деловые. Они действительно живут почти как муж и жена. Без венчания это, конечно, грех, но важнее другое – когда Петр Михайлыч умирает, Палагея Евграфовна («истая немка», подобранная Годневым в больнице) остается без крыши над головой, без куска хлеба. И только ее скорая смерть (точной причины мы не узнаём) избавляет ее от сумы… Нехорошо Петр Михайлыч поступил. И его дочь тоже…

Героиню романа, которую автор ласково называет Настенька, я хотел оставить, что называется, на сладкое, но сейчас понимаю: без нее невозможно говорить о других.

Женские образы Достоевского (особенно те, что были им созданы после каторги и ссылки) изучают неустанно десятилетие за десятилетием. Они, конечно, разные, но чем-то схожи – способны на поступок, если не предельно, то явно экзальтированы; не в себе, в общем…

У них есть старшая сестра – Настенька Годнева из «Тысячи душ».

Поначалу она представляется нам милой, простой (хотя и со своими девичьими причудами), домашней. Читает, гуляет по саду возле дома, неудачно съездив на бал, не горит желанием бывать в свете… Но вот уже интересный нюанс: «Настенька очень любила курить».

Не знаю достоверно, какое отношение к курящим девицам было в ту пору. Папенька Настеньки, например, не одобряет этого, и она курит «потихоньку от отца». Но в первый же день знакомства с Калиновичем, который сразу становится ей симпатичен, закуривает при нем. Автор не объясняет, как воспринял это молодой и новый смотритель уездного училища, хотя из его дальнейшего отношения к Настеньке заметно: женой своей он ее не очень-то представляет. Может быть, в том числе из-за курения.

Перелопачивать русскую классику позапрошлого века сейчас не решусь, но вот так, навскидку, не могу вспомнить, кто из героинь Тургенева, Толстого, Гончарова, Достоевского курил. Наташу Ростову представить себе с папироской немыслимо, и Лизу из «Дворянского гнезда», и Ольгу из «Обломова». Не пристрастились к курению, кажется, ни Вера Павловна, ни Настасья Филипповна…

Нет, женщины у русских классиков курили, нюхали табак, но не те, которых читатель должен был полюбить. А Настенька, двадцатилетняя дворянка образца 50-х годов XIX века, курит и стреляет папироски у потенциального жениха Калиновича.

Настенька очень хочет замуж. К ней не сватаются (за исключением ничтожного и пакостного Медиокритского), и появившийся в городе Калинович, сменивший Настенькиного отца на должности смотрителя, сразу привлекает ее внимание. Да и не только ее. Еще не видя Калиновича, Петр Михайлыч мечтает вслух: «Вот на мое место определен молодой смотритель; бог даст, приедет да на Настеньке и женится». Это слышит Палагея Евграфовна и хлопочет о том, чтобы Настенька в присутствии Калиновича выглядела наряднее, чтобы стол ломился от вкусных кушаний.

В общем-то, Калиновича и тянет к Годневым стол. Ему, одинокому, снимающему жилье, приятно обедать в домашней обстановке, беседовать о литературе (а Калинович пробует свои силы в писательстве), смотреть на симпатичную девушку.

Впрочем, разговаривают не только о высоком:

– Mademoiselle Полина решительно в вас влюблена, – говорила она при отце и при дяде Калиновичу.

– Да, я сам это замечаю, – отвечал тот.

– Вдруг вы женитесь на ней, – продолжала с лукавою улыбкою Настенька.

– Что ж, это чудесно было бы! – подхватывал Калинович. – Впрочем, с одним только условием, чтоб она тотчас после венца отдала мне по духовной все имение, а сама бы умерла.

– И вам бы не жаль ее было? – замечала как бы укоризненным тоном Настенька.

– Напротив, я о ней жалел бы, только за себя бы радовался, – отвечал Калинович.

Умышленно или нет, но Писемский не показывает нам любовь между Калиновичем и Настенькой. Нет страсти, нет признаний. Зато есть привыкание друг к другу. Но кроме этого, со стороны Настеньки, и внушение Калиновичу, что он ее жених.

Жаль, что писатели того времени обходили молчанием интимные моменты жизни своих героев. Хотя у Писемского все-таки написано больше, чем у большинства его современников и ближайших последователей. Вот такая сцена.

Калинович собрался в Петербург якобы на два-три месяца, а на самом деле навсегда. Он решает убежать от Годневых, от уездного болота… Но Настенька буквально заставляет его просить у отца ее руку, и Калинович становится официальным женихом Настеньки.

Накануне своего отъезда Калинович совершенно переселился с своей квартиры и должен был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в первый еще раз, пользуясь правом невесты, села около него и, положив ему голову на плечо, взяла его за руку. Калинович не в состоянии был долее выдержать своей роли.

– Послушай, – начал он, привлекая ее к себе и целуя, – просидим сегодня ночь; приходи ко мне…

– Хорошо, когда?.. Как все заснут?

– Да; я желаю с тобой быть.

– Хорошо, и я желаю, – отвечала Настенька, – это в последний раз!.. – прибавила она таким грустным голосом, что у Калиновича сердце заныло.

«Боже мой, боже мой! И я покидаю это кроткое существо!» – подумал он и поскорей встал и отошел.

На другой день предполагалось встать рано, и потому после ужина, все тотчас же разошлись. Калинович положен был в зале. Оставшись один, он погасил было свечку и лег, но с первой же минуты овладело им беспокойное нетерпение: с напряженным вниманием стал он прислушиваться, что происходило в соседних комнатах. ‹…› «Неужели она не придет?» – мучительно подумал он, садясь в изнеможении. Однако опять шелест… «Ты здесь?» – послышался шепот. Калинович вздрогнул, и в полумраке к нему уж склонилась, в белом спальном капоте, с распущенною косою Настенька… Все было забыто: одною – предстоявшая ей страшная разлука, а другим – и его честолюбие, и бесчеловечное намерение… Блаженству, казалось, не будет конца… Но время, однако, шло, и начинало рассветать. ‹…›

– Прощай! – проговорила, наконец, Настенька.

– Прощай! – сказал Калинович.

Простившись еще раз слабым поцелуем, они расстались и оба заснули, забыв грядущую разлуку.

Стоит обратить внимание на слова «должен был ночевать у Годневых». Жених не должен ночевать в доме невесты – значит, Калиновича мягко, под видом заботы, заставили… И еще, Настенька говорит: «Это в последний раз!..» Ох, как важно знать, как и по чьей инициативе был «первый раз». Но автор не решился нам об этом рассказать. Впрочем, из предыдущих двухсот страниц, предшествующих приведенной только что сцене, можно догадаться, что мотором их отношений была Настенька.

Любила ли она Калиновича? Ее поступки показывают, что вроде бы любила безумно. Вот Калинович, пожив в Петербурге, обнищав, не найдя службы, измучившись нравственно, пишет ей письмо. Признается, что сбежал, прощается. А Настенька берет и приезжает к нему. Не просто приезжает, а практически продав недвижимость, обманув и бросив больного отца. Привозит Калиновичу солидную для уездной жизни, но крошечную для столичной сумму денег.

Калинович снова бежит от Настеньки, женится на богатой Полине, становится в итоге губернатором. И тут вновь, после десятилетней разлуки, появляется Настенька – популярная актриса – и ищет встречи с Калиновичем.

Потрясающа эта встреча. Настенька не высказывает Калиновичу претензий, не обвиняет его в своей несложившейся судьбе, не обличает в подлости, как должно бы быть в любом нормальном русском романе. Нет, их встреча проходит вот так:

– Ну, садись! – говорила Настенька, силясь своей рукой достать и подвинуть Калиновичу стул. ‹…›

Калинович сел и, уставив глаза на Настеньку, ничего не мог говорить.

– Угодно вашему превосходительству чаю? – спросила она шутя.

– Хорошо, – отвечал Калинович. ‹…›

– Однако ваше превосходительство изволили порядочно постареть! – заговорила наконец Настенька, продолжая с нежностью смотреть на Калиновича. Тот провел рукою по коротким и поседевшим волосам своим.

– И вы не помолодели! – проговорил он.

– Еще бы! Но только не в чувствах, – отвечала Настенька с шутливой кокетливостью.

– А может быть, и я тоже, – возразил Калинович с улыбкой.

Лицо Настеньки вдруг приняло серьезное выражение.

– Слышала, мой друг… все мне рассказывали, как ты здесь служишь, держишь себя, и я тебе говорю откровенно, что начала после этого еще больше тебя уважать, – проговорила она со вздохом. ‹…›

– Но, скажите мне, давно ли вы и каким образом попали на театр? – спросил Калинович Настеньку. ‹…›

– После той прекрасной минуты, когда вам угодно было убежать от меня и потом так великодушно расплатиться со мной деньгами, которые мне ужасно хотелось вместе с каким-нибудь медным шандалом бросить тебе в лицо… и, конечно, не будь тогда около меня Белавина, я не знаю, что бы со мной было…

Калинович слегка улыбнулся.

– Белавина? – повторил он.

– Да… Что ж вы с таким ударением сказали это? – подхватила Настенька.

– Vous etiez en l iaison avec l ui?[1] – спросил Калинович нарочно по-французски, чтобы капитан и Михеич не поняли его.

Настенька покраснела.

– Ты почему это знаешь? – спросила она, бросая несколько лукавый взгляд.

Надобно сказать, что вообще тон и манеры актрисы заметно обнаруживались в моей героине; но Калиновича это еще более восхищало.

– Я все знаю, что вы делали в Петербурге, – отвечал он.

Настенька улыбнулась.

И далее она говорит поразительные по своей смелости и откровенности, а может, и точности слова:

– Послушай, – начала она, – если когда-нибудь тебя женщина уверяла или станет уверять, что вот она любила там мужа или любовника, что ли… он потом умер или изменил ей, а она все-таки продолжала любить его до гроба, поверь ты мне, что она или ничего еще в жизни не испытала, или лжет. Все мы имеем не ту способность, что вот любить именно одно существо, а просто способны любить или нет. У одной это чувство больше развито, у другой меньше, а у третьей и ничего нет… Как я глубоко и сильно была привязана к тебе, в этом я кидаю перчатку всем в мире женщинам! – воскликнула Настенька.

Калинович поцеловал у ней при этом руку.

– Но в то же время, – продолжала она, – когда была брошена тобой и когда около меня остался другой человек, который, казалось, принимает во мне такое участие, что дай бог отцу с матерью… я видела это и невольно привязалась к нему.

– И… – добавил Калинович.

– Что и?.. В том-то и дело, что не и! – возразила Настенька. – Послушайте, дядя, подите похлопочите об ужине… Как бы кстати была теперь Палагея Евграфовна! Как бы она обрадовалась тебе и как бы угостила тебя! – обратилась она к Калиновичу.

– А где она? – спросил тот.

Настенька вздохнула.

– Она умерла, друг мой; году после отца не жила. Вот любила так любила, не по-нашему с тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже, дядя, дайте нам: я хочу, чтоб Жак у меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы с тобой, когда ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это говорю? И теперь хорошо! Ступайте, дядя.

Капитан, мигнув Михеичу, ушел с ним.

Калинович сейчас же воспользовался их отсутствием: он привлек к себе Настеньку, обнял ее и поцеловал.

– Ну-с? – проговорил он, сажая ее к себе на колени.

– Ну-с? – отвечала Настенька. – Ты говоришь и… но ошибаешься; связи у меня с ним не было… Что вы изволите так насмешливо улыбаться? Вы думаете, что я скрытничаю?

– Есть немножко, – возразил с улыбкою Калинович.

Настенька отрицательно покачала головой.

– Давно уж, друг мой, – начала она с грустной улыбкой, – прошло для меня время хранить и беречь свое имя, и чтоб тебе доказать это, скажу прямо, что меня удержало от близкой интриги с ним не pruderie[2] моя, а он сам того не хотел. Довольны ли вы этим признанием?

Калинович опять улыбнулся и проговорил:

– Глуп же он!

– Нет, он умней нас с тобой. Он очень хорошо рассчитал, что стать в эти отношения с женщиной, значит прямо взять на себя нравственную и денежную ответственность.

Боюсь навлечь на себя гнев почитателей Достоевского, но откровения Настеньки представляются мне сильнее монологов Настасьи Филипповны и прочих героинь Федора Михайловича. И вообще сцена эта… Короче говоря, будь я цензором, я бы…

Кстати, цензура обратила внимание на «Тысячу душ», и не окажись у Писемского такого заступника, как Гончаров, который тогда служил в цензурном комитете, роман мог быть вычищен до неузнаваемости. Иван Александрович получил замечание… Кстати, интересный факт, сражаясь за «Тысячу душ», Гончаров как раз дописывал «Обломова», который во многом перекликался, спорил и уж точно конкурировал с произведением Писемского. (Но о параллели «Тысяча душ» – «Обломов» чуть дальше.)

Настеньку можно было бы оправдать, если бы, устроив такой душевный вечер Калиновичу, посидев у него на коленях, восхитив его, обольстив своей хоть и зрелой, но все же свежестью, в конце концов выгнала за порог. И пусть бы он мучился. Но она тут же становится его любовницей, причем у всех на виду, а как только предоставляется возможность, выходит за Калиновича замуж.

В последних строках романа Писемский отмечает, что счастья этот брак не дал, но тем не менее, тем не менее…

Вообще тема брака, «правильной» женитьбы – главная в книге. На выстраивании выгодных пар, которыми занимаются почти все персонажи, построена архитектура произведения. Единственный человек, который хочет обрести вторую законную половину относительно бескорыстно – Полина, богатая, но физически ущербная и уже немолодая девица. Ей нравится Калинович, и, когда он, явно из-за ее капиталов, тысячи душ крепостных, делает ей предложение, Полина соглашается.

Понятно, что Калинович не будет ее любить, тем более что Полина, как нынче говорится, б/у – она была близка со своим дальним родственником князем Иваном. После первой же брачной ночи для Полины начинается невыносимая жизнь, которую ей устроил Калинович… Ближе к финалу романа и своей жизни Полина в отчаянии говорит своему бывшему любовнику: «Я боюсь его ужасно!.. Если б ты только знал, какой он страх мне внушает… Он отнял у меня всякий характер, всякую волю…» И это не пустые слова – с Полиной, благодаря которой получил и деньги, и связи, и вес в обществе, Калинович поступил предельно жестоко.

Но кто же это такой – Калинович?

Яков Васильевич Калинович, выпускник Московского университета, приезжает в уездный город Энск и занимает должность вышедшего в отставку Петра Михайлыча Годнева.

Автор не дает подробный портрет главного героя, но чувствуется, что это человек симпатичный, видный, серьезный, обученный хорошим манерам… Но вот какой, хоть и вежливый, но все же допрос устраивает он Петру Михайлычу при первой же встрече с ним:

– А что, здесь хорошее общество?

– Хорошее-с… Здесь чиновники отличные, живут между собою согласно; у нас ни ссор, ни дрязг нет; здешний город исстари славится дружелюбием.

– И весело живут?

– Как же-с! Съезжаются иногда друг к другу, веселятся.

– Не можете ли вы мне назвать некоторых лиц? ‹…›

– Это всё чиновники; а помещики? – спросил Калинович.

– Помещиков здесь постоянно живущих всего только одна генеральша Шевалова.

– Богатая?

– С состоянием; по слухам, миллионерка и, надобно сказать, настоящая генеральша: ее здесь так губернаторшей и зовут.

– Молодая еще женщина?

– Нет, старушка-с, имеет дочь на возрасте – девицу.

– А скажите, пожалуйста, – сказал Калинович после минутного молчания, – здесь есть извозчики?

– Вы, вероятно, говорите про городских извозчиков, так этаких совершенно нет, – отвечал Петр Михайлыч, – не для кого, – а потому, в силу правила политической экономии, которое и вы, вероятно, знаете: нет потребителей, нет и производителей.

Калинович призадумался.

– Это немного досадно: я думал сегодня сделать несколько визитов, – проговорил он.

Петр Михайлыч предоставляет Калиновичу свой экипаж, впрочем, увидев который, тот предпочитает передвигаться по городу пешком… Визиты неудачны, и в доме Годневых герой романа оказывается от безысходности. Сходится с Настенькой потому, что более подходящие ему девушки недоступны. Калинович дворянин, но не имеет ничего, он воспитывался в доме человека, который разорил его отца, на правах комнатного мальчика…

Калинович влюбчив. Он влюбляется в дочь князя Ивана, в баронессу. Причем мысли его, с одной стороны, циничны, а с другой – вполне обыкновенны: «Вот кабы этакой ручкой приходилось владеть, так, пожалуй бы, и Настеньку можно было забыть!»

Но каждому из нас приходят в голову бог знает какие мысли, а вот поступки мы стараемся дурные не совершать. Калинович совершает одну подлость за другой, понимая, что он совершает. «Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!..» А потом, благодаря этим подлостям, став сначала вице-губернатором, а потом и губернатором, начинает, как мы сегодня говорим, бороться с коррупцией. Хотя это не борьба, а месть. Месть некоего опущенного, который вдруг стал бугром.

В первую очередь мстит Калинович тем, кто помог ему подняться, и неслучайно его, усилиями этих людей (Полины, князя Ивана), очень быстро увольняют «от службы с преданием суду за противозаконные действия как по управлению своему в звании вице-губернатора, так и в настоящей своей должности». Хорошо хоть, что на каторгу не отправили…

Да, Калинович совершает целую череду отвратительных, бесчестных поступков, но отрицательным героем, антигероем его не назовешь. На этом настаивает автор, утверждая, что Калинович не пропащий, что в реальной жизни есть люди много хуже его – у героя романа есть совесть, а у многих других ее нет: не было или же умерла.

Кстати, об «авторе». Время от времени он напоминает о себе, так себя и называя: автор. Но это не совсем автор, а скорее повествователь.

Такой повествователь есть в «Мертвых душах» Гоголя, неотступно присутствующий невидимкой рядом с Чичиковым. Но там он появляется в основном с лирическими отступлениями – о кушаньях, дорогах, дамах. У Писемского повествователь тоже все время рядом с героями и время от времени выступает из их тени, чтобы напрямую пообщаться с читателем.

Голос этого повествователя не задушевен, не лиричен, а горек и строг. Это строгость не учителя или обличителя, а такого же грешного, как и большинство персонажей книги, потому и к поступкам Калиновича повествователь относится с пониманием.

Выше я приводил его слова о двух любовях, живущих в душе его героя. А вот размышление о свадьбах, которое и сегодня может шокировать:

Кто не согласится, что под внешней обстановкой большей части свадеб прячется так много нечистого и грязного, что, уж конечно, всякое тайное свидание какого-нибудь молоденького мальчика с молоденькой девочкой гораздо выше в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между тем все вообще «молодые» имеют какую-то праздничную и внушительную наружность, как будто они в самом деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то очень полезный подвиг.

Или такое объяснение заигрывания Калиновича с соседкой по купе в поезде:

Здесь мне опять приходится объяснять истину, совершенно не принимаемую в романах, истину, что никогда мы, грубая половина рода человеческого, не способны так изменить любимой нами женщине, как в первое время разлуки с ней, хотя и любим еще с прежнею страстью. Дело тут в том, что воспоминания любви еще слишком живы, чувства жаждут привычных наслаждений, а между тем около нас пусто и нет милого существа, заменить которое мы готовы, обманывая себя, первым хорошеньким личиком.

Повествователь в «Тысяче душ» – отдельный, самостоятельный персонаж. Правда, никак не влияющий на ход событий, на сюжет. Подобного повествователя мы можем встретить не в одном произведении русских классиков. Например, в «Бесах». А в «Палате № 6» Чехова такой, иногда появляющийся повествователь без социального положения, без своей физиономии, без желания что-то изменить, зато подробно и бесстрастно рассказывающий нам истории доктора Андрея Ефимыча и тех, кто содержится в палате, придают повести настоящий ужас… Жаль, что из современной литературы повествователь такого рода почти исчез: произошло четкое деление на первое и третье лица, – или «я», или «он»…

В романе Писемского десятки замечательных персонажей. Многие из них лишь намечены, – это, так сказать, рассада, а не взрослые литературные растения, которые мы видим в книгах Гончарова, Достоевского, Островского, Тургенева, Толстого, Лескова. Но, кажется, эти авторы многое почерпнули в «Тысяче душ». (Историки литературы могут ткнуть меня носом в тот факт, что Достоевский, после прочтения двух первых частей, в письме отчитывал брата за то, что тот восторгается «золотой посредственностью», и нигде в бумагах Федора Михайловича нет упоминаний о третьей и четвертой частях романа, но это, на мой взгляд, не доказательства того, что ему эти части не были известны, а персонажи, приемы Писемского, по крайней мере двух первых частей романа, отброшены и забыты.) У персонажей «Великого Пятикнижия» (и не только там) Достоевского мы запросто можем встретить черты и Настеньки, и Калиновича, и Медиокритского, князя Ивана, Белавина, Иволгина, Полины, Григория Васильева, Амальхен (кстати, блестяще предвосхитившей знаменитую Эллочку-людоедку и всех этих блондинок в шоколаде).

Большинство произведений, увидевших свет в последующие после публикации «Тысячи душ» годы, развивают мотивы романа Писемского или спорят с ними. Скорее всего, невольно; но это не так уж важно… Известно, что «Обломов» писался Гончаровым очень долго. Но по стечению обстоятельств опубликован он был в 1859 году… Каким счастливым был все-таки читатель того времени – не успел закончить «Тысячу душ», а тут уже «Обломов» начал печататься, «Дворянское гнездо», за ними – «Накануне», «Гроза» (пьесы в те времена считались полноценными произведениями словесности, а не заготовками для спектаклей), потом – «Отцы и дети», «Что делать?». Впрочем, и тогда безустанно говорили, что русская литература измельчала, опошлилась, чуть ли не погибла…

В «Тысяче душ» и «Обломове» полярные герои. Калинович всеми неправдами лезет на верх социальной лестницы, Обломов не может подняться с кровати; Калинович, покиснув после окончания университета без места в Белокаменной несколько лет, едет на службу в глухую провинцию, Обломов же, приехав в Петербург для великих дел, мечтает о глухой и милой провинции; Калинович – автор опубликованной повести, а Обломов не может составить письма домовому хозяину. Ольга у Гончарова тянет Обломова наверх, к деятельности, брак с Настенькой же сулит Калиновичу размеренную уездную жизнь, опасность стать «всегда довольным», как ее папаша; Калиновича увольняют с преданием суду в тот момент, когда он в шаге от того, чтобы навести в губернии законный порядок, а Обломов бежит в домик Пшеницыной, когда кажется, что его вот-вот «оживят»…

И завершение жизни у обоих героев хоть и внешне схожее – тихие годы рядом с любящей женщиной, – на самом деле совсем разное. Калинович, «сломанный нравственно, больной физически… решился на новый брак единственно потому только, что ни на что более не надеялся и ничего уж более не ожидал от жизни», а Обломов в домике Пшеницыной обретает семейное счастье и покой (не без эпизодических житейских проблем). Наконец, Калинович и Настенька завершают свои дни, похоже, бездетными, а у Ильи Ильича рождается сын Андрюша.

Обломова опекает и не раз спасает Штольц, у Калиновича есть ангел-хранитель и змей-искуситель в одном лице – князь Иван. Князь Иван очень нехороший тип, но и Штольца никак нельзя назвать симпатичным.

И еще одна любопытная параллель – Захар в романе Гончарова и Гаврилыч по прозвищу Тёрка из «Тысячи душ». Вот уж родные братья! Тёрка старший, а Захар, подушевней, помягче, младший…

Важно взглянуть, кто нам рассказывает историю жизни Обломова. Это не автор-бог и повелитель своих персонажей. И даже не тот прячущийся, но внимательный повествователь, как в «Тысяче душ». В последних строках «Обломова» мы узнаём, что рассказал об Илье Ильиче (и о себе заодно) Штольц. Но! Но не нам, а «литератору, полному, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами». Эта цепочка гениальна. Гончаров разом дважды дает понять читателю, что рассказ субъективен, что истины в нем нет – Штольц оценивает Обломова со своей колокольни, а литератор – со своей… Интересно, когда Гончарову пришла такая идея – до чтения «Тысячи душ» или после?..

И в заключение – о сатире.

Классифицировать писателей по жанрам дело занятное, но вредное. Вот когда-то, в начале творческой жизни, занесли в разряд сатириков Зощенко, и как бы он ни пытался позже писать серьезно и о серьезном, его продолжали воспринимать как автора, который смешит и покалывает… В сатирики занесен Салтыков-Щедрин, и до его главных произведений – публицистики – мало кто добирается, а добравшись, чаще всего, разочаровывается: ну, это как-то скучно уже, не то…

Сатириком считается даже Гоголь. А Достоевского, Толстого, Гончарова прочно отнесли к «серьезным». Психологический реализм и тому подобное… Но эти да и другие писатели позапрошлого века использовали приемы сатиры, сатирическую окраску повествования при любом удобном случае. Не стал исключением и роман Писемского. Особенно это проявилось в сцене празднования именин князя Ивана, где дворянство на несколько минут соприкасается с народом. Потрясающе. Прочитайте.

Да и целиком роман достоин чтения. На вид только он устрашающе толст и напоминает кирпич, а под обложкой кипит настоящая, сложная, опасная, страстная жизнь, действуют пусть не тысячи, но десятки и десятки интересных и оригинальных душ, созданных Писемским.

…По воспоминаниям современников, Алексей Феофилактович периодами крепко пил. Знакомые пытались уговаривать, чтоб не злоупотреблял. Писатель отвечал: «Понимаешь ты, я без этого не засну! Не могу я спать без этого. Они – вот те, о ком я вам читал, не дают мне спать. Стоят вокруг меня и предо мной всю ночь и смотрят на меня, – и живут, и не дают мне заснуть! И не могу я без этого – понимаешь?» Знакомясь с книгами Писемского, веришь, что это была не отмазка алкоголика, а правда – человеческая рассада, некрепкая, без длинных стеблей и корней, стояла вокруг него и не давала заснуть. Читателей она тоже не оставляет равнодушными, не забывается, не выходит из головы. Это касается не только персонажей «Тысячи душ», но и «Тюфяка», «Ипохондрика», «Питерщика», «Горькой судьбины», «Взбаламученного моря», «В водовороте», «Мещан», «Батьки», «Финансового гения»… Целый мир, который не следует прятать во втором ряду своего книжного шкафа.

2016